Вопрос о Красоте в творчестве Достоевского

                Вопрос о Красоте в творчестве Достоевского
                или
                Розовые и утопические ожидания у Достоевского?

                "Дни поздней осени бранят обыкновенно,
                Но мне она мила, читатель дорогой,
                Красою тихою, блистающей смиренно..."
                (А.С. Пушкин "Осень").

                "И в каждом трепете листа
                Иное слышится значенье,
                Видна иная Красота!.."
                (Алексей Толстой «И.С. Аксакову»)

                "Красота спасет мир!"
                (Ф.М.Достоевский-В.С.Соловьев)

                "Я весь мир заставил плакать
                Над красой земли моей..."
                (Борис Пастернак)

               "Когда Достоевский задался целью "изобразить вполне прекрасного
                человека" и стал писать роман "Идиот" ("Письма", № 292), он
                особенно ярко выразил в характере своего героя, князя
                Мышкина, смирение... Гордому или самолюбивому человеку
                особенно страшно быть смешным. Князь Мышкин такого положения
                не боится. "Знаете, - сказал он в гостиной Епанчиных в
                великосветском обществе, - по-моему, быть смешным даже иногда
                хорошо, да и лучше: скорее простить можно друг другу,
                скорее и смириться"..." (Н.О.Лосский, с. 183, 1994).

               "В интеллигентской среде бытует афоризм: "Красота
                спасет мир". Откуда он? Соответствует ли он духу
                русской идеи?.."
              (А.В.Гулыга "Спасет ли мир красота?", с. 293, 1995).

               "...Я не за роман, а за идею мою стою" (Ф.М.Достоевский).
               
               "Когда Достоевский говорит: "Красота спасет мир", - он
                разумеет ее преображающую и сублимирующую силу...
                Только образ, излучающий сияние святости, вызывающий
                мистический трепет, - только он проникает в предельные глубины
                сердца, только он сублимирует с предельной силой. И это
                образ Божий, ибо никакой другой не обладает этим свойством;
                образ Божий - хотя бы сияющий из глубин смертного человека.
                Образ живого Христа вообразился и воплотился в сознании и
                подсознании ап. Павла.
                Конечно, этот образ есть прежде всего красота, но он есть и
                нечто большее, чем красота. И само искусство, подлинное и
                вечное, на своих вершинах приходит к этому "большему",
                вызывающему не эстетический восторг, а мистический трепет.
                На своих вершинах искусство переходит в молитву, в псалом.
                Литургика покоится на таком искусстве... Сублимировать, т.е.
                преображать душу, можно только на путях истинного
                "красотолюбия"...
                Только "религиозный символ" сублимирует всецело...
                сублимирует (т.е. спасает) только религиозная этика благодати,
                которая, в силу своей "грации", уже не только этика, а и
                эстетика (калокагатия) и превосходит ту и другую
                нимбом святости, осеняющим её вершины...
                Святое творчество стоит выше, чем прекрасное творчество;
                хотя оно необходимо вместе с тем прекрасно. Но абсолютная
                святость и абсолютная святыня есть Бог, "Святый Израилев".
                Таинственное веяние святости есть чувство присутствия
                Абсолютного (в его аксиологическом аспекте), трепет изумления
                и восхищения, mysterium tremendum (Р.Отто). Без такого
                прикосновения к высшему аксиологическому пределу, к святости -
                нет предельной сублимации..."
                (Б.П.Вышеславцев)

                «Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоём»
                (Бл. Августин «Исповедь»)

                «Твоим огнём душа палима,
                Отвергла мрак земных сует,
                И внемлет арфе серафима
                В священном ужасе поэт»
                (А.С. Пушкин)

                «Величайшее из открытий Достоевского – это идея
                о невозможности объяснить человека в чисто человечес-
                ких категориях, что в нем открыта тайна всей Вселенной
                и заключено её последнее Откровение…
                Тот, кто не ищет Христа в ближнем,
                никогда не узнает Спасителя…
                Достоевский и святой апостол Иоанн – люди разных
                эпох, различной судьбы и непохожих взглядов. Но к
                тайне человека подход у них был один, и это нельзя
                считать случайным совпадением: обоим им удалось
                постичь величайшие загадки человеческой души»
                (Н.М. Зернов, «Три русских пророка») 
               
                ***

                (Из рецензии на «Красота спасёт мир?» (Борис Пинаев)).

Здравствуйте, Борис Иванович!

Скажу предельно откровенно, прямо и открыто: я уважаю Ваше творчество и солидарен с Вашей позицией по многим вопросам, касательно ценностей жизни. Но...

Но касательно же конкретно данного очерка, то здесь я могу лишь согласиться с последними двумя абзацами Ваших размышлений и то с разъяснениями и с дополнениями.

Относительно же Вашей позиции и вИдения, касательно творчества Ф.М.Достоевского, то здесь, скажу прямо, в Ваших словах нет Правды.
И к Вашему оправданию может быть лишь снисходительность в Вашем незнании и недопонимании Смысла творчества Ф.М.Достоевского.

Общий пафос вИдения в Вашем очерке во многом схож с пафосом видения доктора церковной истории священника Георгия Ореханова, исходя из статьи-интервью "Розовое христианство. Одинокий мыслитель против Толстого и Достоевского".
Хотя, справедливости ради заметить, сам священник Г.Ореханов говорит о Достоевском в более объективном вИдении, как например:

"- Был ли Леонтьев прав в своем утверждении, что у Достоевского нарушены пропорции между любовью и страхом Божиим? Что первому он уделяет слишком много внимания в ущерб второму?
- Я бы не стал так говорить. Мне кажется, что он не очень внимательно Достоевского прочитал. Даже в "Дневнике писателя" есть очень много мест, которые свидетельствуют о том, что Достоевский адекватно оценивал силу греха в человеческой природе... Если бы он представлял себе картину более объёмно, он бы увидел, что позиция Достоевского в этом смысле достаточно сбалансирована... Например, уже нескоько позже, когда критика внимательно и медленно перечитала "Легенду о великом инквизиторе", стало понятно, что богословские интуиции Достоевского были очень глубоки.
Конечно, он не был богословом в профессиональном смысле слова. Но на каком-то глубоком, интуитивном уровне Достоевский был человеком богословски гениальным. И я бы не стал у Достоевского противопоставлять любовь и страх, как это делает Леонтьев. Но что действительно кажется странным в идеях Достоевского - это его утопические ожидания..." ("Розовое христианство", журнал "Фома", ноябрь 2012).

Это у Достоевского "утопические ожидания"?..
Если у Достоевского "утопические ожидания", то тогда кАк называется вот это, чтО написано в очерке Бориса Пинаева, маловерием или нигилизмом?..

"Часто цитируют Достоевского...
Но это ж не Фёдор Михайлович сказал.
Это изрек князь Мышкин, "идиот".
А Достоевский показал, сколь дорога плата за красивую фразу.
Мышкин сошёл с ума окончательно,
Рогожин пошёл на каторгу,
Н.Ф. -- убита..." (Борис Пинаев).

Мне просто интересно такое сопоставление, чем отличается такая позиция человека верующего и воцерковленного, как позиция Бориса Пинаева, касательно смысла творчества Достоевского, от позиции какого-нибудь незаурядного либерала-атеиста, который в самолюбивом сомнении и самомнении потешается над смыслом изречения Ф.М.Достоевского-В.С.Соловьева "Красота спасет мир!".

Например, вот так, как было прежде и как сейчас:

Думаю, что как раз для сравнения уместен вот такой эпизод из жизни Ф.М. Достоевского, описанный Юрием Селезневым в книге «Жизнь замечательных людей. Достоевский» (1990):

«И если б дело было в самом романе. А то ведь чуть не в глаза признаются: нападки на «Бесов», в которых находят клевету на все русское прогрессивное общество и из которых фельетонисты и пародисты сделали для себя чуть не козла отпущения – в большей мере все-таки повод. А главная причина травли автора «Бесов» не в самих «Бесах», а в том, что он «продал» свое имя и свой талант реакционному «Гражданину». Между тем после прихода в него Достоевского журнал быстро попал в реестр неблагонадежных – пошли по инстанциям бумаги о «предосудительном направлении», посыпались цензурные предупреждения о закрытии «Гражданина», да и многие публикации в нем, теперешнем, действительно трудно было без предвзятости отнести к официозу.
Вокруг имени Достоевского взвихрились чуть ли уже не постоянные эпитеты: «отступник», «изменник», «маньяк». Рассказывали, что многие специально ходят в Академию художеств, где выставлен его портрет, написанный Перовым, чтобы убедить себя и других в том, что на нем изображен сумасшедший. Правда, некоторые и возражали: мол, скорее уж мыслителем и пророком глядится на портрете писатель. Ну да сумасшедший, пророк ли – для большинства не все ли равно?» (Ю.И. Селезнев, с. 419, 1990).

Вспомним этот же эпизод (в Академии художеств) из фильма Владимира Хотиненко "Достоевский. Жизнь полная страстей".

"...И пошла гулять о нем молва – разве и самому Достоевскому не случилось слышать о себе того же рода мнений – чудак, юродивый, дурачок, пентюх, идиот… Ну как же не идиот? «Красота спасет мир!»…» (Ю.И. Селезнев, с. 386, 1990).

Повторю вопрос: так чем отличается позиция верующего человека от атеиста-нигилиста, если и тот и другой насмехаются над вИдением-созерцанием Образа как "Красота спасет мир"?.. Только ли тем, что первый - маловерный, а второму вообще не дано понять в чем суть Веры в своих насмешках над верующими?..

Интересно заметить, что в современном российском обществе 2014 года, как и прежде в 19 веке, некоторые священники и люди воцерковленные, как и либералы-космополиты-плюралисты и нигилисты, утверждают одно: у Достоевского "утопические ожидания".

Повторю вопрос: это у Достоевского "утопические ожидания"?.. Как и разве не сам Достоевский выразил Образ мысли, который после перефразировал Владимир Соловьев, как "Красота спасет мир!"?..
Быть может рассмотрим и проверим как Есть на самом деле?..

Перефразируя мысли В.С.Соловьева, необходимо сказать, что:
"...Достоевский имеет перед ними всеми то главное преимущество, что видит не только вокруг себя, но и далеко впереди себя...".

«Я за идею мою стою…
«Красотою мир спасется»…
…Нет, не мечом, но духом возродится мир,
и Россия найдет в себе силы сказать миру это
великое слово – Возрождение…»
(Ф.М. Достоевский)

«Всё в будущем столетии… Россия – новое Слово…» – записывает Достоевский в свою тетрадь. ...но слово – ему хотелось верить в это, – слово его переживет те времена и пространства всемирных потрясений, которые не то что предвиделись, но явно ощущались им. И пусть только там и тогда услышится его слово, все-таки коли услышится, то и отзовется…» (Ю.И. Селезнев, с. 435-475, 1990).

"…К чему играть в слова, скажут мне: что такое это «православие»? и в чем тут особенная такая идея, особенное право на единение народностей? И не тот же ли это чисто политический союз, как и все прочие подобные ему, хотя бы и на самых широких основаниях, вроде как Соединенные Американские Штаты или, пожалуй, даже ещё шире? Вот вопрос, который может быть задан; отвечу и на него. Нет, это будет не то, и это не игра в слова, а тут действительно будет нечто особое и неслыханное; это будет не одно лишь политическое единение и уж совсем не для политического захвата и насилия, – как и представить не может иначе Европа; и не во имя лишь торгашества, личных выгод и вечных и все тех же обоготворенных пороков, под видом официального христианства, которому на деле никто, кроме черни, не верит. Нет, это будет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее новое воздвижение креста Христова и окончательное слово православия, во главе которого давно уже стоит Россия. Это будет именно соблазн для всех сильных мира сего и торжествовавших в мире доселе, всегда смотревших на все подобные «ожидания» с презрением и насмешкою и даже не понимающих, что можно серьезно верить в братство людей, во всепримирение народов, в союз, основанный на началах всеслужения человечеству, и, наконец, на самое обновление людей на истинных началах Христовых. И если верить в это «новое слово», которое может сказать во главе объединенного православия миру Россия, – есть «утопия», достойная лишь насмешки, то пусть и меня причислят к этим утопистам, а смешное я оставляю при себе…
…это случится само собой, именно потому, что время пришло, а если не пришло еще и теперь, то действительно время близко, все к тому признаки. Это выход естественный, это, так сказать, слово самой природы. Если не случилось этого раньше, то именно потому, что не созрело еще время…» (Ф.М. Достоевский, с. 108-181, 2006).

«Заповедь Достоевского».
«…Достоевский в тетрадь с подготовительными записями к «Идиоту» внес заметку:
«Мир красотой спасется.
Два образчика красоты».
Эта мысль повторена в словах Мышкина о том, что «мир спасет красота!..» (Б.В. Соколов, с. 132, 2007).

Для понимания главной Идеи Достоевского важны черновые записи к роману. Например:

"...21 марта 1868 года в черновике Достоевский писал: "Синтез романа. Разрешение затруднения...
Герой романа Князь если не смешон, то имеет другую симпатичную черту: он невинен!" (9, 239).
В черновиках Достоевский прямо называл героя "Князем Христом".
В набросках ко второй редакции 12 марта 1868г. Достоевский сформулировал в записных книжках следующие положения:
"В РОМАНЕ ТРИ ЛЮБВИ: 1) страстно-непосредственная любовь - Рогожин. 2) Любовь из тщеславия - Ганя. 3) Любовь христианская - Князь". Роль Мышкина по отношению к Настасье Филипповне определялась как стремление "восстановить и воскресить человека!". Трагическая судьба героини была предопределена с самого начала. Она стала символом оскорбленной и поруганной "красоты". Став жертвой своего опекуна Тоцкого, помещика и "раскапиталиста", а затем предметом циничного денежного торга, Настасья Филипповна "из такого ада чистая" вышла. Мышкин поражается: "Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!", - а художница Аделаида Епанчина, глядя на тот же портрет, находит, что такая красота "сила", с которой "можно мир перевернуть!"...
Обдумывая образ "Князя Христа", Достоевский исходил не только из Евангелия, он учитывал сочувственно или полемически многочисленные позднейшие трактовки этого образа в литературе и искусстве, а также в современной ему философской и исторической науке. В частности, известную роль при создании образа Мышкина сыграли размышления Достоевского над "Жизнью Иисуса" (1863) французского писателя, философа и историка Эрнста Ренана (1823-1892), имя которого Достоевский трижды упоминает в подготовительных материалах к роману. Ренан стремился представить Иисуса не Богом, а человеком. Достоевский же попытался представить в своем романе, как будет выглядеть человек со всеми качествами Христа, явившийся в современный мир.
Как подчеркивал о. Александр Мень, погибший от топора до сих пор не найденного нового Раскольникова, "мысль изобразить Христа перед обществом наиболее полно воплотилась в романе "Идиот". Это образ таинственного князя, который приходит в мир, в присутствии которого людям становится отрадно, легко, в присутствии которого им не хочется делать зло и причинять боль друг другу. Многим из вас, вероятно, не раз приходилось задумываться, если вы читали Евангелие, - а что такое "Будьте как дети?" Что это значит? Это что, инфантилизм, примитивность какая-то? Надо быть глупым, чрезмерно доверчивым?  Трудно ответить на этот вопрос. Это нечто почти невыразимое. Конечно, Спаситель Иисус Христос не имел в виду инфантилизм, примитивность, а он имел в виду нечто, что сумел изобразить Достоевский в князе Мышкине: какая-то открытость, чистота, простота, наивность, но совершенно без глупости, прозрачное сердце, а главное, сердце, отзывающееся на чужую боль, даже на чужой стыд. Бывало ли вам когда-нибудь стыдно за другого человека, когда тот соврешает зло? И вот то, что за него так стыдно, это уже - детская открытость, ибо взрослый человек постепенно покрывается сначала иммунной корой, а потом толстой непробиваемой броней - и его уже не возьмешь ничем".
...Писатель не раз повторял, что высшим идеалом человеческой личности он считает Иисуса Христа, и в черновиках к роману писатель прямо называл Мышкина "Князем Христом". Герой "Идиота" убежден, что человека нельзя казнить смертью, поскольку самое страшное здесь даже не казнь, а ожидание казни. Трагична любовь князя Мышкина к Нстасье Филипповне. Последняя, наделенная необыкновенным умом и красотой, стремится к нравственному возрождению, чувствуя в князе высший, христианский идеал. Однако князь - не тот человек, который может навязать другому свою волю. Он, как и Христос, способен только убеждать, а не принуждать. Настасью Филипповну же привлекает еще и сильная личность, купец Парфен Семенович Рогожин. Её раздвоенность, столкнувшись с раздвоенностью Рогожина, ведет героиню к гибели. После того как Рогожин убивает Настасью Филипповну из ревности, князь Мышкин действительно сходит с ума. Христу невозможно нормально существовать в современном обществе - таков неутешительный вывод Достоевского.
Князь Мышкин - в чем-то образ фантастический, не от мира сего. Однако писатель отнюдь не считает это обстоятельство недостатком. "Неужели фантастичный мой Идиот не есть действительность, да еще самая обыденная! Да именно теперь-то и должны быть такие характеры в наших оторванных от земли слоях общества, - слоях, которые в действительности становятся фантастичными... Я не за роман, а за идею мою стою", - восклицал Достоевский в одном из писем. Главный герой романа не только олицетворял для автора христианский идеал, но и был носителем важнейшей идеи писателя - о необходимости вовращения образованных классов общества на почву христианской нравственности, в наибольшей мере присущей, по его мнению, тесно связанным с землей и с природой в целом крестьянам. Князь доказывает, что европейское общество давно уже потеряло нравственную связь с религией и потому не может служить образцом для России...
Князь Мышкин в страстном монологе выражает мысли Достоевского об особенностях русского пути к Богу и русской веры вообще: "...У нас коль в католичество перейдет, то уж непременно иезуитом станет, да еще из самых подземных; коль атеистом станет, то непременно начнет требовать искоренения веры в Бога насилием, то есть, стало быть, и мечом! Отчего это, отчего разом такое исступление? Неужто не знаете? Оттого, что он отечество нашел, которое здесь просмотрел, и обрадовался; берег, землю нашел и бросился ее целовать! Не из одного ведь тщеславия, не все ведь от одних скверных тщеславных чувств происходят русские атеисты и русские иезуиты, а из боли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине, в которую веровать перестали, потому что никогда ее и не знали! Атеистом же так легко сделаться русскому человеку, легче, чем всем остальным во всем мире! И наши не просто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак и не замечая, что уверовали в нуль. Такова наша жажда!..
...откройте русскому человеку русский "Свет", дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение всего, может быть, одною только русскою мыслью, русским Богом и Христом, и увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий вырастет пред изумленным миром, изумленным и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча, меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут, судя по себе, без варварства".
Главный герой "Идиота" несет нам мысль автора о "русском Боге", который сможет духовно оздоровить весь мир, избавить его от поклонения Мамоне. Этот Бог, новый Христос, обернет человечество к земле, к родной почве, к традиционным нравственным ценностям всеединства. Князь Мышкин - это не сегодняшний несовершенный человек, а олицетворение грядущего русского Христа...
Кажется, что в "Идиоте" князь Мышкин терпит полное поражение. Ему так и не удается никому помочь, использовать во благо людям неожиданно свалившееся на него миллионное наследство. Он оказывается не в силах помешать убийству Настасьи Филипповны Рогожиным. И в финале Мышкин возвращается в прежнее блаженное состоянее, опять скрывается в щвейцарском убежище. Однако именно князь оказывается единственным из персонажей романа, к кому не сможет пристать зло мира. И только он способен на чистую и бескорыстную любовь, свободную от роковых страстей. Как и Иисус в "Легенде о великом инквизиторе", князь Мышкин побеждает зло лишь морально, в том числе и отказываясь мстить злу, мешая ему окончательно восторжествовать в людских душах лишь одним фактом своего присутствия в мире" (Б.В.Соколов "Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе", 2007). 

Вот это! «Мир красотой спасется!»… и есть «главная Идея» Достоевского. Идея, запечатленная в трех образах: как в образе Христа, как в образе Поэта (А.С. Пушкина) и в образе воплощенного Смысла творчества. Воплощенное Слово как красота!..

Но вот поразительно, как и прежде в конце 19-го века, так и в начале 21-го, в современных наших журналах пишут о «розовом христианстве» Достоевского, выставляя писателя таким неким наивным мечтателем, верящим в некую «спасительность красоты». И вот вопрос: действительно ли Достоевский был таким наивным простаком мечтателем, как образ его до сих пор пытаются нам некоторые журналисты-публицисты навязать и выставить на посмеяние? Это Достоевский-то «наивный мечтатель»?..

«Исповедь горячего сердца» в романе «Братья Карамазовы» по своей силе и глубине поставленной проблемы будет ещё глубже и сильнее «Исповеди» Августина и Льва Толстого, и, может быть, сопоставима с книгой Паскаля «Мысли», в своей постановке «величия и ничтожетства человека»…

И это сказал Достоевский устами своего героя, сказал о «тайне красоты»:
«…Я, брат, это самое насекомое и есть, и это обо мне специально и сказано. И мы все, Карамазовы, такие же, и в тебе, ангеле, это насекомое живет и в крови твоей бури родит. Это – бури, потому что сладострастье буря, больше бури! Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Я, брат, очень необразован, но я много об этом думал. Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай как знаешь и вылезай сух из воды. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, – знал ты эту тайну иль нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы – сердца людей…» (Ф.М. Достоевский, с. 118, 1993).

                ***

В романе «Братья Карамазовы» есть такое символическое сопоставление двух тем или двух тезисов, которые  между собой взаимосвязаны:

«Иван – загадка» и «красота – загадка».

Иван – загадка, как русский маятник, колеблющийся между двумя безднами: бездной, что внизу, и бездной, что вверху.

«Красота – загадка».
«Вся загадка красоты в том и заключается, что красота непостижимо связана с духовным стоянием перед двумя безднами» (В.В.Зеньковский).
И здесь В.Зеньковским не только сформулировано, но и глубоко философски выражено самое ценное и символическое, что связано с вопросом о красоте в творчестве Достоевского.

Из очерка В.В.Зеньковского «Проблема красоты в миросозерцании Достоевского» мы подчеркнем только самое главное, что касается нашей темы. Так в очерке автор пишет, что «уже в «Идиоте» о красоте говорится, что она есть загадка… И в том же «Идиоте» есть реплика князя о том, что «красота – загадка». Резче и острее сомнения выражены в речах Ипполита. Именно он сам, приведя слова князя о спасительной силе красоты, спрашивает его – «какая красота спасет мир?»*. И здесь можно продолжить репликой Дмитрия К.: «Вот ведь где беда, ибо всё на свете загадка!»*.

В.Зеньковский в своем очерке дает интересный аналитический разбор знаменитой Речи Дмитрия Карамазова о красоте. Наша задача – показать сопоставление речи Дмитрия о красоте (как последний аккорд мысли самого Достоевского) с символическим диалогом между Алешей Карамазовым и Ракитиным, в котором речь идет об Иване Карамазове и о Катерине Ивановне и который уже частично приведен выше по тексту.
Последнее определение, которое Автор «Карамазовых» устами Дмитрия дает о красоте, «красота есть… таинственная вещь», можно дополнить еще другим, любимым Достоевскому, «элементом»: «красота – вещь фантастическая».
 
И вот теперь рассмотрим:
 – Красота – фантастическая вещь. 
 – Мысль или Идея Ивана – фантастическая.
 – Инквизитор в поэме Ивана – фантастический.
 – Христос в поэме Ивана – фантастический.
 – Кошмар Ивана – фантастический сон, «пагубный фантастический элемент»*.

Иван Карамазов – обольститель, почти, как и Николай Ставрогин, но нечто и совсем другое…

Исходя из «фантастического элемента», вспомним Вопрос Ракитина об Иване «чем Иван так всех прельстил?». Чем? Быть может, красотой «фантастического» или «фантастической красотой». Прелестью мысли (познанием) или прелестью Идеи, а быть может – "красотой личности".
   
«Красота» – прельщает, заманивает, соблазняет, ослепляет, усыпляет, уводит в сторону, одурманивает. Оборотная сторона красоты – прелесть. Прелесть гипно-тизирует, вводит сознание в иллюзию; в иллюзию о прекрасном, что, мол, вот это – «прекрасно и красиво».
И вот это есть одна сторона красоты – отрицательная, но ведь есть и другая сторона – положительная.

Красота – сила, способствующая и пробуждающая к сублимации; красота сублимирует, возводит человека к высшим ценностям; красота возводит к трепету изумления и восхищения, красота устремляет к высшей Ценности, способствует транцензусу, выходу за пределы или переходу из одного состояния в другое. Красота преображает и сублимирует. И «настоящая сублимация есть творчество, т.е. создание совершенно новой, ранее не бывшей ступени бытия»*. Есть красота сердца, а сердце любит. И любит оно и, одновременно, творит красиво. Настоящая сила красоты есть любовь и творчество, а последнее устремление её – высшая ценность, как Святость. Отсюда, открывается непостижимость Красоты и, одновременно, её фантастичность и бесконечность.
 
Всё в целости составляет притягательную силу красоты. И вот эта притягательная сила вызывает и открывает её загадочность. Красота – загадка, как и «человек – загадка». Красота как загадка есть такая притягательная сила, что приводит в движение «маятник человека», и маятник колеблется между противоположностями. И «конец колебаниям его» (Ивана К.) наступает тогда, когда в человеке происходит Решение, совершается акт избранной свободы или свободы избранного пути. И такой уровень свободы есть высший, отличительный как «свобода от морали» или «свобода из морали», как «свобода от закона» или «подзаконная свобода».

В.Зеньковский в очерке проговаривает о связи пола и красоты: «Как раз именно связь красоты с полом и создает ее загадку… Есть загадка в самом поле… Вся Карамазовщина связана с полом – и красота оказывается до такой степени связана с полом, что она ему сопутствует во всех его искривлениях. Через пол душа все так же ищет красоты, как и вне его. В этом и есть ужас того «открытия», которое делает Достоевский»*.

В диалоге Алеши с Ракитиным проговариваются как бы три ступени, три уровня «пагубного элемента», подступающего к тайне красоты:
«А сама Катерина Ивановна уж, конечно, такого обворожителя, как Иван Федорович, под конец не отвергнет; ведь она уж и теперь МЕЖДУ ДВУМЯ ИМИ КОЛЕБЛЕТСЯ (Прим. В.Г. – здесь, по-видимому, речь идет не только о самой Катерине Ивановне, но и символически проговаривается о красоте женской, или в общем о красоте, которая колеблется между двумя безднами, а красота Катерины Ивановны колеблется между бездной Мити (его обворожительным и загадочным сердцем) и бездной Ивана (его прельщающим разумом и его образом личности в целом как загадкой. И далее Вопрос Ракитина)… И чем только этот Иван ПРЕЛЬСТИЛ вас всех, что вы все пред ним благоговеете? А он над вами же смеется…»*.

Алеша задает Ракитину вопрос «почему ты все это знаешь и так утвердительно говоришь»», на который Ракитин парирует обратным психологическим вопросом: «А почему ты теперь спрашиваешь и моего ответа вперед боишься? Значит, – говорит Ракитин, – сам соглашаешься, что я правду сказал». Алеша отвечает Ракитину и через этот ответ Автор выводит первый уровень: «Ты Ивана не любишь. Иван не польстится на деньги». Ракитин вновь парирует возражением и чрез вопрос Ракитина открывается следующий уровень (как женская красота): «А красота Катерины Ивановны? Не одни же тут деньги, хотя и шестьдесят тысяч вещь прельстительная». Заметим, как проходит сопоставление: «красота» и «вещь прельстительная». А далее следующий, третий уровень, о котором также проговаривают персонажи романа: «Иван выше смотрит. Иван и на тысячи не польстится… Он мучения, может быть, ищет… душа его бурная. Ум его в плену. В нем мысль великая и неразрешимая. Он из тех, которым надобно мысль разрешить». Так сквозь уста Алеши Автор выводит третий уровень: и это ум, мысль и идея (здесь «ум», что тоже «дух»). И вот здесь самое главное: реплика Ракитина, который сначала со злобой восклицает «Эк ведь Иван вам загадку задал!», а после Ракитин в своем профаном стиле (заметим, отличительном от старца Зосимы) дает истолкование мысли-идеи Ивана: «Да и загадка-то глупая, отгадывать нечего. Пошевели мозгами – поймешь (Прим. В.Г. – заметим, каков стиль Ракитина, мол, «пошевели мозгами». Это стиль нигилиста Базарова из романа И.Тургенева, как и узнаем мы здесь жаргон современной молодежи начала 21 века)… Статья его смешна и нелепа. А слышал давеча его глупую теорию: «Нет бессмертия души, так нет и добродетели, значит, все позволено»… Соблазнительная теория подлецам… Вся его теория – подлость! Человечество само в себе силу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в бессмертие души! В любви к свободе, к равенству, братству найдет…»*. «Нет, не разделяет этой надежды Достоевский», – с каким-то сожалением говорит критик В.Я.Лакшин. А вот сам-то Лакшин вполне солидарен с точкой зрения «ничтожного Ракитки», как сам критик его характеризует. Между прочим, вот в этом, что Автор «Карамазовых» не разделяет тезис-надежду Ракитина, мол, «человечество само в себе СИЛУ найдет», и заключается ответ на критику В.Зеньковского в адрес «эстетической утопии» Достоевского. И В.Зеньковский не увидел вот этого ответа в романе Достоевского, а может быть, и не хотел, не желал увидеть, так как сам Зеньковский не разделяет надежды Достоевского. Вопрос. И вопрос здесь ставится о самой конструкции критики В.В. Зеньковского, касательно «эстетической утопии» и в целом миросозерцания Достоевского. Так ли надо понимать Достоевского?..
 
И здесь со стороны В.Зеньковского и его критики можно перефразировать вопрос Алеши, заданный Ивану: «И кто тебе поверит о Красоте? (Прим. В.Г. – о Красоте, что спасет мир, и о Христе с Его свободой в любящем сердце, что способна спасти мир) Так ли, так ли надо ее понимать! То ли понятие в Православии…». Вот вопрос с претензией, как Алеши к Ивану, так и В.Зеньковского к Достоевскому. И сопоставление здесь «свободы» и «красоты» не случайное, с нашей стороны, а нарочитое. Например, так в очерке В.Зеньковский открывает связку «красоты» и «свободы»: «…эстетическая двусмысленность, с которой столкнулся Достоевский, прикрывает тайну свободы и в то же время расширяет эту тему, ибо свобода не в одном выборе добра и зла, но возможна свобода ОТ морали. Эстетический аспект свободы ставит гораздо шире и трагичнее ее тему, а главное, раскрывает беспомощность человека. Вся загадка красоты в том и заключается, что красота непостижимо связана с духовным стоянием перед двумя безднами». Безусловно, «золотые слова» В.Зеньковского и ценность их бесконечна, но здесь критик вывел только одну сторону вопроса или рассмотрел вопрос с одного конца, с отрицательной стороны, где выявлена «беспомощность человека», а отсюда потому и соответствующий неутешительный вывод при истолковании гениального отрывка из «Карамазовых»: «…это значит, что наша борьба идет в сердце, но сердце наше само беспомощно, ибо оно ослепляется красотой, которая лишает его моральной силы, моральной свободы, превращает человека в какой-то медиум, усваивающий лучи, исходящие из двух противоположных и борющихся сил. Борьба зла с Богом идет под прикрытием красоты, она должна происходить в сердце человеческом, ибо К ТОМУ и ПРИЗВАН ЧЕЛОВЕК, но его натуральное, естественное влечение к красоте – то самое, которому посвящено столько мудрых и светлых мыслей старца Зосимы, то, на которое еще и ныне в «Братьях Карамазовых» возлагает Достоевский столько надежд, – оно не может явиться СИЛОЙ СПАСЕНИЯ. Не красота спасет мир, но красоту в мире нужно спасать – вот страшный трагический вывод, к которому подходит, но которого не смеет о-сознать Достоевский»*. И вот здесь спрашивается: это Достоевский-то НЕ СМЕЕТ ОСОЗНАТЬ БЕЗДНУ трагизма красоты? Быть может, наоборот, сам Зеньковский не желает увидеть весь подлинный трагизм того образа Красоты, что открыл Достоевский в романе? Подчеркнем, что Зеньковский не разделяет надежды Достоевского, касательно образа Красоты. А вот теперь через сопоставление увидим, почему не разделяет. Так сопоставим пессимизм Зеньковского, касательно «беспомощности» человека, как и неверие Зеньковского человеку, сердцу человеческому, с тем пессимизмом и даже цинизмом «Великого инквизитора», который смотрит на людей, как на «недоделанные пробные существа, созданные в насмешку», исходя из которого в поэме Инквизитор выдает претензию в адрес молчаливого Христа: «Ты ВОЗЖЕЛАЛ СВОБОДНОЙ ЛЮБВИ человека, чтобы СВОБОДНО пошел он за Тобою, прельщенный и плененный Тобою. Вместо твердого древнего закона – СВОБОДНЫМ СЕРДЦЕМ должен был человек РЕШАТЬ впердь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ пред собою, – но неужели Ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и Твой образ и Твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как СВОБОДА выбора?..»*.

Не страшно ли будет, если мы вопрос Алеши в адрес Ивана «и кто тебе поверит о свободе?» перефразируем, как вопрос Зеньковского в адрес Достоевского: «и кто тебе поверит о Красоте? Так ли надо ее понимать? То ли понятие в Православии?..». Не страшно? А вот теперь представим, что вопрос и претензия Зеньковского в адрес Достоевского вполне сопоставима с той претензией, что Инквизитор в поэме выдает Иисусу Христу, мол, «кто Тебе поверит о Красоте, Свободе и Любви, о Твоем лучезарном образе, что сердце человеческое, в силу порабощенности грехом, не способно ВОСПРИНИМАТЬ ни красоту, ни любовь, ни свободу, что так Ты чрез свой Образ прельщаешь эти беспомощные существа?». Разве не узнаем мы в критике Зеньковского, касательно надежды Достоевского, подобное (или точно такое же) претензии Инквизитора в адрес Христа?.. Страшное сопоставление? Страшное открытие, то Открытие, что некогда ОСОЗНАЛ Достоевский. Отсюда, спрашивается: «то ли понятие «красоты», «любви» и «свободы», исходя из христианской антропологии, в Православии?..» Как бы того не желал В.В.Зеньковский!

Безусловно, у меня нет желания «очернить» В.В.Зеньковского, приводя таковые сопоставления. Но сопоставления эти необходимы для того, чтобы показать: а так ли надо понимать Достоевского, как это в интерпретации некоторой критики, то ли понимание у Достоевского на самом деле? Вот в чем вопрос. Ведь, В.Зеньковский в своем очерке делает чрезвычайной важности «оговорку», например: «Я не хочу приписывать Достоевскому таких мыслей, ЕМУ НЕ СВОЙСТВЕННЫХ, но ВЕРА в то… ОБРАЗУЕТ основу  христианского натурализма у Достоевского». И это даже не «оговорка» (бессознательного) у Зеньковского, а осознание (как говорится, «поймать самого себя на мысли» или «вопрос-ответ на лестнице») то-го, что «а не приписываю ли я Достоевскому то, что ЕМУ не свойственно». И это осознание остается на Совести Зеньковского в таком вопросе: что для меня более значимо, или моя конструкция критической мысли, или ТО непостижимое, та Бездна, что некогда открылась Достоевскому. Безусловно, заслуга Зеньковского в том, что он показал в своей критике сторону Бездны, но только одной её, так скажем, «пагубной стороны», т.е. критик раскрыл Бездну с отрицательной стороны. Но, ведь, есть и другая сторона, о которой Зеньковский умалчивает, но не до конца умалчивает, так как в окончании очерка Зеньковский проговаривает чрезвычайно важное: «Красота осталась сама по себе не затронутой этим раздвоением и оттого стала возможной «злая красота», красота демонизма, – и самая красота зла свидетельствует о том, что зло восходит в своей основе к первозданному бытию, к той стадии в жизни твари, когда все было «добро зело». Но именно оттого, что красота осталась незатронутой возникновением зла, что она «светит и злу» (но не освящает и не преображает зла – это понял Достоевский с ужасом, с надрывом), она является КАК БЫ ЗАЛОГОМ СПАСЕНИЯ, она вечно возвращается в самом зле к изначальной целостности бытия. Но красоту в мире надо спасать – и это спасение красоты в мире только и возможно как оцерковление мира и души»*.

Однако, заметим, что Зеньковский не очень внимателен в прочтении «Карамазовых», так как в главе «Буди! Буди!» как раз и говорится ПРО оцерковление мира и души. Мало того, возникает коварный вопрос: а кто спасет в мире саму «красоту Церкви», которая стала в этом мире презираема, гонима, и даже искажена, обезображена миром сем от первоначального Образа своего в мировом историческом пути? Великий инквизитор?.. Ведь, в мировой истории находились «инквизиторы», которые пытались поправить «дело Христа», как и поправить самый Образ Церкви Христовой. Разве не эту жутко ужасную мысль скрытно проводит Достоевский в поэме «Великий инквизитор», как и ту мысль, что будет, например, в здесь и сейчас, если вдруг и внезапно в нашем мире появится Христос Спаситель, но только не в официальном представлении верующих, а объявится как бы ИНКОГНИТО. И вот ТАКАЯ МЫСЛЬ, что открылась Автору «Карамазовых», для некоторых верующих кощунственна и потому, ибо на самом деле страшна для них, как страшный сон. Почему?..

Через монолог «фантастического Инквизитора», чрез его претензию и его обвинение к молчаливому Христу, нам сквозь молчание, сквозь немолчность Христа, открывается невидимый образ Спасителя, как образ той Красоты, по сути своей притягательной (притяжение, «тяжесть» Неба, Красоты небесной), на Которую и возлагает Достоевский всю свою надежду, всё свое религиозно-мистическое Ожидание и упование. Вот! та Красота, что в образе Христа Спасителя, на чем и основывается всё Ожидание Достоевского. Но Зеньковский, по-видимому, не желает, не хочет разделять именно ТАКОЕ Ожидание и ТАКУЮ надежду Достоевского. Прискорбно? Безусловно. По-видимому, для Зеньковского, что не вписывается в официальную догматику, неприемлемо то, что «Красота «светит и злу», светит всем: и добрым, и злым, мол, «она не освящает и не преображает зла». Извините, но тогда это называется «маловерием верующего». И вот не есть ли такое «маловерие» или вовсе безверие, как основа той претензии «Великого инквизитора» к Христу; той претензии инквизитора, который и вовсе бы желал оградить «малосильных людишек» от свободы, как от свободы любящего сердца, что способно воспринять Образ Христов, воспринять образ Красоты, что не только преображает самость человека, но и спасает его. И вот здесь-то и открывается другая сторона Бездны «свободы и красоты», о которой Зеньковский умалчивает, но про которую не просто говорит, а творчески выражает Борис Вышеславцев в книге «Этика преображенного Эроса»*. Другими словами, «не-верие» Зеньковского в Ожидание Достоевского, в Ожидание Красоты Спасите-ля, есть «неверие» в сублимацию человека и, вообще, «неверие» в человека (подобное «неверию» Инквизитора), как образа и подобия Божия. А «неверие» в сублимацию человека имеет обратную сторону, как «неверие» в Боговоплощение, в Богочеловечность. Относительно идеи сублимации, спрашивается: чем тогда верующий Зеньковский отличается от атеиста Фрейда? Для одного сублимация лишь иллюзия, и для другого верующего получается аналогичное, т.е. иллюзия, относительно «красоты». А чем не отличаются: «фарисейством»?   

Заметим, что Ракитин своею репликой,  в своем истолковании «загадки Ивана», загадки идеи-мысли Ивана подобен Эдипу, который дает ответ-истолкование на загадку Сфинкса. И разгадка оказывается в этом ответе-истолковании – сам человек, то есть в романе – сам Иван Карамазов. Но Ракитин, подобно Эдипу, дает профанный ответ, профанирующее толкование, как сведение ценностей на по-нижение. Заметим еще, что в диалоге с Алешей Ракитин постоянно переспраши-вает, выдавая излюбленную фразу: «Это еще что за сон?», что относится к образу Ивана. И, касательно «фокуса» старца Зосимы, Ракитин трижды выдает: «что сей сон означает?». Таким образом, персонаж Ракитина демонстрируется, показывается Автором, как «толкователь снов». И вот здесь открывается сопоставление образа Ракитина, который дает профанное истолкование «фокуса» старца Зосимы, с доктором Фрейдом, который в таком же профанном стиле дает «толкование сна» Зосимы, как и профанное толкование Фрейда мифа об Эдипе, выявляя в нем «эдипов комплекс» или что то же «отцовский комплекс»*. Можно сказать, что весь роман «Карамазовых» есть не только ответ-возражение на «толкование снов» Фрейда, но и предвосхищение Достоевским всего учения австрийского доктора; и здесь предвосхищение у Достоевского выступает как разоблачение. 

                ***

«Красота» по Достоевскому не есть чисто эстетическая проблема, но есть, именно, загадка религиозно-метафизического порядка, как загадка, данная и заданная человеку. Ибо…

«…Катастрофические эпохи – Достоевский постоянно носил в себе это ощущение, – эпохи Клеопатр и Неронов, времена вседозволенности и крушения нравственных оснований общества, эти же эпохи становились и временами пророков и подвижников, мучеников новой просветляющей идеи, – вот из таких-то идеологов апокалипсического 19-го века и его герой духа, князь Мышкин, явившийся в самый фантастический город, Петербург, объявить людям открывшуюся ему истину: «Красотою мир спасется».
И пошла гулять о нем молва – разве и самому Достоевскому не случилось слышать о себе того же рода мнений – чудак, юродивый, дурачок, пентюх, идиот… Ну как же не идиот? «Красота спасет мир!»…» (Ю.И. Селезнев, с. 386, 1990).

Образ Пушкина, образ творчества Поэта и идея «красоты», как сквозь образы творчества. Но причем здесь, казалось бы, Пушкин?..

«Русский народ уж какую сотню лет живет по мудрости: «Бог терпел и нам велел». Что ж, для рабства разве велел, не для подвига? Чтобы силы впустую по пути не растратить… И Пушкин, гений наш, о том же помышлял:
Владыка дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи…
…Достоевский в который раз перечитывал «Египетские ночи».
Его давно уже буквально выводило из себя одно странное обстоятельство: критики до сих пор силятся не понимать Пушкина и даже в этой леденящей душу картине двухтысячелетней давности, пророчествующей о будущем, – а может быть, как знать, уже и о нашем сегодняшнем настоящем – видеть не более как поэтически пикантную вольность, нечто маркиз-де-садовское…
Да, в «Египетских ночах» изображен лишь «момент римской жизни и только один момент, но так, чтоб произвести им наиполнейшее духовное впечатление, чтоб по этому моменту, по этому уголку предугадывалась бы и становилась понятной вся картина…» Вся картина тогдашней жизни. Он всегда чувствовал, – здесь, именно здесь то, что он называл пушкинскими пророчествами и указаниями.
Зачем нужна была египетская царица русскому Пушкину? «Что ему Гекуба, что он Гекубе?..» Не затем же, чтоб позабавить читателей сюжетом о вызове, брошенном женщиной: кто купит её тело ценой жизни? Жизнь, вся жизнь за одну ночь страсти – зачем? О прошлом ли только думал поэт или виделось ему нечто предупреждающее в этой древней легенде? Ведь подобные сюжеты могли родиться лишь в обществе, «под которым уже давно пошатнулись его основания», когда уже «утрачена всякая вера, надежда, мысль тускнеет и исчезает: божественный огонь оставил её; общество совратилось и в холодном отчаянии предчувствует перед собой бездну и готово в неё обрушится. Жизнь задыхается без цели. В будущем нет ничего; надо попробовать всего у настоящего, надо наполнить жизнь одним насущным. Всё уходит в тело… и чтоб пополнить недостающие высшие духовные впечатления, раздражают свои нервы, свое тело всем, что только способно возбудить чувствительность. Самые чудовищные уклонения, самые ненормальные явления становятся мало-помалу обыкновенными. Даже чувство самосохранения исчезает…»…
Всё так или почти так же, как и в наше больное время, а не сегодня, так уж завтра точно будет так же; тут аналогия, тут напоминание, предупреждение о наступающем крахе: как и две тысячи лет назад грядут времена великих потрясений, сомнений и отрицаний, ибо дворянская наша античность уже позади, от нее остались только красивые формы, но нет уже руководящей идеи; впереди же – варварство буржуа, рвущегося к своему золотому корыту. Старые идеалы презираемы и побиваемы, новые несут лишь идею всеобщего поедания слабых сильными, бедных богатыми; хаос и разрушение… Существует реально одно настоящее без высших духовных потребностей.
Собственно, что такое Клеопатра? Прекрасное тело без души, КРАСОТА БЕЗ ДУХА; «в прекрасном теле её кроется душа мрачно-фантастического, страшного гада: это душа ПАУКА…». Это образ и символ мира на самом краю бездны, пророчество о его гибели.
От всей картины «холодеет тело, замирает дух… и вам становится понятно, к каким людям приходил тогда наш божественный искупитель. Вам понятно становится и слово: искупитель…
И странно была бы устроена душа наша, если б вся эта картина произвела бы только одно впечатление насчет клубнички!..»
Достоевский почти физически, как бы на себе самом ощущал зародыши начинающегося «химического распада» общества. Нужно что-то делать. И у него нет иного оружия, кроме слова, и он обязан сказать его, это воскрешающее мир слово: пути ясны, да очи слепы…
…Умные люди, передовые умы, а Пушкина никак не уразумеют! – огорчался Достоевский. Пушкинского пути не видят и видеть не хотят – вот что прискорбно и чревато для умственной и нравственной нашей-то самостоятельности…» (Ю.И. Селезнев, с. 161-254, 1990).

Но какой положительный Смысл Красоты в самом образе А.С. Пушкина, что предчувствовал и предвосхищал Достоевский. Положительный Смысл Красоты в самом «духовном мире» Пушкина, и вот этот «мир красоты Пушкина» раскрывает С.Л. Франк в уникальном очерке «Светлая печаль» (1949):

«Прав был все же Гоголь, признавший именно Пушкина образцом истинного русского человека. Именно характерное для Пушкина сочетание трагизма с духовным покоем, мудрым смирением и просветленностью более всего типично для русского духа. Его трагизм есть не мятеж, не озлобление против жизни, а тихая, примиренная скорбь, светлая печаль…
…«И сердце вновь горит и любит оттого, что не любить оно не может». Ближайшим образом здесь имеется в виду романтическая любовь к женщине, но в это можно вложить и более общий смысл. Печаль Пушкина светла, потому что сердце его не может перестать гореть и любить. Какая нравственная красота!..» (С.Л. Франк, с. 176, 1999).

Вот это! именно, как «нравственная красота!», воплощенная в слове Поэта. Как красота, что излучается из глубины потаенного и любящего сердца Поэта. Именно про «излучающееся сердце» говорят и И.А. Ильин, и Б.П. Вышеславцев...

«…Преп. Серафим, один из самых характерных для русского Православия святых, так определяет Бога: «Бог есть огонь, согревающий сердца и утробы». Вот еще слова св. Серафима, касающиеся значения сердца:
«Господь ищет сердце, преисполненное любовью к Богу и ближнему…»…
Святой Серафим говорит: чтобы узреть свет Христов, нужно погрузить ум внутрь сердца, ум должен «укоснить в сердце». «Тогда воссияет свет Христов, освещая храмину души своим божественным осиянием». «Сей свет есть купно и жизнь»…
… сердце есть центр любви, а любовь есть выражение глубочайшей сущности личности. Мы любим не умом и не познанием, а сердцем… Личность, в конце концов, определяется тем, что она любит и что ненавидит…» (Б.П. Вышеславцев / «Значение сердца в религии» (1925).

Но есть и обратная сторона «сердца» и в этом суть антиномии образа «сердца», ибо:
«Сердце есть точка соприкосновения с Божеством, источник жизни и света, и между тем, оно противится Богу и Его Слову и тогда «ожесточается», «каменеет». Оно есть источник любви, но оно же источник ненависти. Оно есть орган веры, но оно же орган неверия: «Рече безумец в сердце своем – несть Бог», (ср. Лук. 24, 25). Сердце вовсе не есть абсолютно чистое, непогрешимое, внутреннее око, оно бывает «омраченным», «несмысленным», «нераскаянным» (Рим. 1, 21. 2, 5), «противящимся Духу Святому» (Деян. 7, 51). Даже в разговорной речи корень сердца сохраняет эту антиномичность: он означает сердечность, но от него же происходит и слово сердиться, действовать «в сердцах»…» (Б.П. Вышеславцев).

И по Вышеславцеву, «Достоевский глубже всего проник в бездну сердца и бездну греха, и он же глубже всего показал пределы раздвоения личности в образах Ставрогина и Ивана Карамазова… Но предел трагизма это полное исчезновение подлинного я и воцарение в душе демонического центра… Не существует зла, осуществленного «последовательно и до конца», ибо зло имеет своим пределом – ничто…» (Б.П. Вышеславцев).

И вот тут сопоставление: есть антиномия образа сердца, и, значит, и есть антиномия образа красоты. Подлинности образа красоты противостоит её «изнанка красоты», как «некрасивость», «безобразность» в виде красоты внешней. И вот здесь сердца прилепляются к тому образу, каково само есть сердце. В конечном итоге сокровенные сердца распознают, что где есть красота Духа, а где лживый «дух красоты».

«Ставрогин придет на исповедь к старцу Тихону (прообразом ему Достоевский выбрал давно чтимого им иерарха 18-го века Тихона Задонского), придет, конечно, не для искренней исповеди, после которой он мог бы искупить вину свою подвижничеством…
Но не поверит старец в искренность такой «исповеди», и уйдет князь от него, шипя в холодной злобе: «Проклятый психолог!» А ведь тот только и скажет ему одну, загадочную, но, видно, понятную Ставрогину фразу: «Некрасивость убьет»…
Достоевский верил в читателя, верил, что идея «Бесов», «Некрасивость убьет», сопоставится в сознании людей с «Красота спасет мир» князя Мышкина из «Идиота»…» (Ю.И. Селезнев, с. 416, 1990).

Два романа «Бесы» и «Идиот» и две ключевые идеи, как «некрасивость убьет» и «красота спасет мир», сойдутся в последнем романе Достоевского «Братья Карамазовы»; сойдутся для решающей «схватки», для решающей битвы, о которой писатель проговорит устами героя Дмитрия Карамазова в «Исповеди горячего сердца», что «красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей…».
И вот тут-то «Легенда о великом инквизиторе» есть символ, как символ некоего «поля битвы», как «поле» сердец человеческих, для которых открыт Образ и в которых совершается выбор, как выбор пути распознания, постижения и избрания подлинной духовной красоты… Здесь символ и образ, которые сокровенно и непотаенно выражены вот в этих словах, сказанных инквизитором Христу в «Легенде»:

«Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобою, прельщенный и плененный Тобою. Вместо твердого древнего закона, свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ пред собою, – но неужели Ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и Твой образ и Твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора?..» (Ф.М. Достоевский, с. 277, 1993).

Вот сокровенная идея Достоевского, выраженная в слове, как «свободным сердцем», сердцем «должен человек решать сам», пред которым лишь образ красоты Христа… и всё. А разве может быть иначе? Разве возможна Любовь иначе, чем как не только «свободным сердцем»?

И как говорит Юрий Селезнев, что «Достоевский верил в читателя», а значит, верил в потаенное сердце человека, верил, что сокровенный сердца человек, пред которым предстанут два образа красоты, сделает верный выбор, совершит верное избрание… Это, конечно, огромный риск, предоставив человеку совершить свободное верное избрание образа красоты. Но именно эту мысль, о которой говорит Юрий Селезнев, подтверждает и Борис Вышеславцев:

«Есть нечто в человеке, что не может быть погружено в небытие, что не может «сгореть» ни в каком адском огне. Или иначе, есть в нем «искра Божия», которая не может погаснуть ни в какой тьме, есть в нем свет, который «во тьме светит и тьма не объяла его», хотя бы свет этот был предельно мал, лишь светлая точка. Всё же она есть в каждом человеке. Это его Богоподобие – его истинное бытие, зерно ценности и зерно святости…
Здесь лежит онтологическое ядро христианской веры в человека, неразрывно связанной с верой в Бога: самость – божественно… Здесь настоящее расхождение с «язычеством», древним и современным. Христианство никогда не скажет, как Аристотель: существуют рабы по природе. Не скажет наперекор всякой видимости, всякой скептической мудрости. Здесь первоисточник кантианского учения о ноуменальном характере, о личности, как «самоцели»… Достоевский в наше время с громадною силою пережил и дал услышать биение истинных глубин человеческого сердца. «Сокровенный сердца человек» есть для него центр внимания, и он всегда жив, потенциально прекрасен и потенциально безгрешен, среди греха, смерти и тьмы. Нет «Мертвых душ». Существует только кажущееся, временное засыхание и умирание бессмертного ядра человеческого духа; на самом деле: «не оживет, аще не умрет». Световой центр в душе, «в сердце» – неистребим и может вспыхнуть всеозаряющим пламенем. На этом покоится изумительная динамичность потуханий и озарений человека, составляющая постоянную тему Достоевского…» (Б.П. Вышеславцев).

И если применить мысль Бориса Вышеславцева к пониманию того, что есть Красота как сокровенный образ в творчестве Достоевского, то истинный образ Красоты по Достоевскому:
«Это и есть «свет Христов, просвещающий всякого человека, грядущего в мире». Нет таких, которые были бы всецело его лишены. В сердцах язычников он обнаруживается как голос совести. Совесть со своею ноуменальной (не эмпирической) непогрешимостью есть звучание сердечного центра, звучание подлинной самости, услышанное ещё Сократом…» (Б.П. Вышеславцев).

И вот эту сокровенную мысль Бориса Вышеславцева о «свете Христовом, просвещающим всякого человека», подтверждает Николай Зернов, исследуя сокровенный образ мысли Достоевского.
Именно, вот это, как «Сердечное знание Христа», о котором говорит сам Достоевский, «и истинное представление о Нем существует вполне» в народе русском. Ибо, по Достоевскому, «Сердечное знание Христа» «передается из поколения в поколение, и слилось с сердцами людей». И что «может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит образ Его по-своему, то есть до страдания…». И Достоевский так говорит потому, что он сам из глубины народной воспринял образ Христа:
«Я народ знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме еще ребенком…».
Достоевский из глубины народной воспринял образ Христа и сам же понял, что «народная любовь ко Христу – не какое-то легкое увлечение, а глубокое переживание Его Личности…».
Вот это! «глубокое переживание Его Личности». И Достоевский так говорит потому, что сам он глубоко пережил образ Христа, именно, как Личность…
 
И вот что говорит Николай Зернов, отмечая нечто характерное в самом Достоевском:
«…Миллионы людей всех эпох и народов приняли Христа своим Учителем и Спасителем; Достоевский стал одним из тех, кого пленила Личность Иисуса из Назарета, но его представления о Христе отмечены ярким своеобразием…
Иисус Христос не был для Достоевского каким-то наставником истины, ценителем красоты или же только человеком, знающим лучше других, что есть добро. Христос для него – это и есть Истина, Красота и Добро, открывающиеся миру в совершенном Человеке.
Достоевский никогда не пользовался богословской терминологией и не упоминал об искупительной роли Христа. Но вся его жизнь исходила из опыта Искупления. Человек с судьбой Достоевского, познавший зло в самых его ужасных и опустошающих душу формах, должен был обладать верой, сравнимой с верой первых мучеников, чтобы с такой убежденностью говорить о победе добра над злом и смертью. Триумф любви и жизни открылся Достоевскому в Личности Христа. Человеческая природа во Христе, победившая страх перед страданиями и смертью, свободно подчинившаяся Воле Отца, есть высший образец гармонии и совершенства. Встретившие Христа на своем пути и осиянные Его Славой и Красотой родились в новую жизнь…
Достоевскому принадлежит смелое высказывание: «Красота спасет мир». Слово «красота» означает для Достоевского нечаянное Откровение новой жизни, которым один Христос мог вдруг осветить мрачное бытие тех, кому не довелось еще встретить Его. Как музыка великого композитора, как картина великого художника, Личность Христа потрясает человеческую душу красотой и гармонией, покоряет её, минуя объяснения и доказательства, – Христос спасает человека неповторимостью Своей Жизни, исходящей от Него любовью и свободой…» (Н.М. Зернов, с. 247, 2010).

А вот откуда произошла высеченная формула как "Красота спасет мир!":

"...центральная идея, которой служил Достоевский во всей своей деятельности, была христианская идея свободного всечеловеческого единения, всемирного братства во имя Христово. Эту идею проповедовал Достоевский, когда говорил об истинной Церкви, о вселенском православии, в ней же он видел духовную, еще не проявленную сущность Русского народа, всемирно-историческую задачу России, то новое слово, которое Россия должна сказать миру. Хотя уже 18 веков прошло с тех пор, как это слово впервые возвещено Христом, но поистине в наши дни оно является совсем новым словом, и такого проповедника христианской идеи, каким был Достоевский, по справедливости можно назвать "ясновидящим предчувственником" истинного христианства. Христос не был для него только фактом прошедшего, далеким и непостижимым чудом... Достоевский верил и проповедовал христианство, живое и деятельное, вселенскую Церковь, всемирное православное дело. Он говорил не о том только, что есть, а о том, что должно быть... Истинная Церковь, которую проповедовал Достоевский, есть всечеловеческая, прежде всего в том смысле, что в ней должно вконец исчезнуть разделение человечества на соперничествующие и враждебные между собою племена и народы. Все они, не теряя своего национального характера, а лишь освобождаясь от своего национального эгоизма, могут и должны соединиться в одном общем деле всемирного возрождения. Поэтому Достоевский, говоря о России, не мог иметь в виду национального обособления. Напротив, все значение русского народа он полагал в служении истинному христианству, в нем же нет ни эллина, ни иудея. Правда, он считал Россию избранным народом Божиим, но избранным не для соперничества с другими народами и не для господства и первенства над ними, а для свободного служения всем народам и для осуществления, в братском союзе с ними, истинного всечеловечества, или вселенской Церкви.
Достоевский никогда не идеализировал народ и не поклонялся ему как кумиру. Он верил в Россию и предсказывал ей великое будущее, но главным задатком этого будущего была в его глазах именно слабость национального эгоизма и исключительности в русском народе. Две в нем черты были особенно дороги Достоевскому. Во-первых, необыкновенная способность усваивать дух и идеи чужих народов, перевоплощаться в духовную суть всех наций - черта, которая особенно выразилась в поэзии Пушкина. Вторая, ... - это сознание своей греховности, неспособность возводить свое несовершенство в закон и право и успокаиваться на нем, отсюда требование лучшей жизни, жажда очищения и подвига...
Будучи религиозным человеком, он был вместе с тем вполне свободным мыслителем и могучим художником. Эти три стороны, эти три высшие дела не разграничивались у него между собою и не исключали друг друга, а входили нераздельно во всю его деятельность. В своих убеждениях он никогда не отделял истину от добра и красоты, в своем художественном творчестве он никогда не ставил красоту отдельно от добра и истины... Добро, отделенное от истины и красоты, есть только неопределенное чувство, бессильный порыв, истина отвлеченная есть пустое слово, а красота без добра и истины есть кумир. Для Достоевского же это были только три неразлучные вида одной безусловной идеи. Открывшаяся в Христе бесконечность человеческой души, способной вместить в себя всю бесконечность божества, - эта идея есть вместе и величайшее добро, и высочайшая истина, и совершеннейшая красота. Истина есть добро, мыслимое человеческим умом; красота есть тоже добро и та же истина, телесно воплощенная в живой конкретной форме. И полное её воплощение уже во всем есть конец, и цель, и совершенство, и вот почему Достоевский говорил, что красота спасет мир..." (В.С.Соловьев "Три речи в память Достоевского").

Эти мысли выразил В.С.Соловьев в 1881-83г.г., предельно сжато изложив и сформулировав центральную Идею Ф.М.Достоевского. Но, как и в конце 19 века, так и в конце века 20-го и в начале 21-го, "центральную Идею" Достоевского некоторые умы не желают признавать по многим своим причинам, как и ставят самую Идею под сомнение, под вопрос, а некоторые не совсем верно истолковывают иль вовсе неверно интерпертируют главную Идею автора романа "Идиот" и "Братья Карамазовы".
Но вот и мне придется поставить под вопрос те сомнения некоторых здравомыслящих умов, которые или вовсе отвергают, или профанируют центральную Идею Достоевского.
 
Например, в противовес мысли Вл.Соловьева, есть иная точка зрения (достаточно противоречивая по содержанию) автора книги "Русская идея и её творцы" (1995г.).
Так Арсений Гулыга в "Послесловие" задается вопросом "Спасет ли мир красота?":

 "В интеллигентской среде бытует афоризм: "Красота спасет мир". Откуда он? Соответствует ли он духу русской идеи? В.Соловьев приписал этот афоризм Достоевскому. Соловьеву никто не возражал. Более того, и сегодня его всячески поддерживают...* (*См., например, статью Л.М. Розенблюм "Красота спасет мир" ("Вопросы литературы", 1991, № 11-12, с. 142-180). Статья импонирует богатством приведенных текстов Достоевского и истолкованием их в духе христианского миропонимания. Однако, ряд существенных обстоятельств нуждается в уточнении)..."
              (А.В.Гулыга "Спасет ли мир красота?", с. 293, 1995).
 
Однако, в ряде уточнений нуждаются и противоречивые слова А.В.Гулыги, согласно которым "В.С.Соловьев "приписал" афоризм Достоевскому...". Разве Вл.Соловьев "приписал" афоризм Достоевскому, если по самим же словам Арсения Гулыги "Соловьев употребил сие выражение в одной из речей о Достоевском, истолковав её вполне в духе писателя"?..

Так рассмотрим далее точку зрения А.В.Гулыги:
"...Уверенность в спасительной роли красоты - достояние века Просвещения. Кант увидел в красоте символ нравственно-доброго. Кантианец Шиллер с уверенностью сказал, что "путь к свободе ведет только через красоту". О спасительной роли красоты сказано было им в "Письмах об эстетическом воспитании человека". Неужели Достоевский повторил Шиллера? В этом позволительно усомниться. Тем более, что Шиллер несколько упростил Канта. Кант, как известно, различал два вида красоты: наряду с "чистой", формальной он признавал также "сопутствующую" красоту. Идеал существует только в "сопутствующей" красоте; красота букета цветов нравственной нагрузки не несет.
Достоевский понимал это и был крайне осмотрителен в формулировках. В романе "Идиот" действительно есть слова о красоте, спасающей мир. Их насмешливо передает смертельно больной Ипполит как якобы услышанную им мысль главного героя романа князя Мышкина; приписывает их князю и взбалмошенная Аглая. Между тем, сам князь выражается осторожнее. Увидев портрет красавицы Настасьи Филипповны, Мышкин восклицает: "Это гордое лицо, ужасно гордое, а вот не знаю, добра ли она? Ах как бы добра! Все было бы спасено!". Спасает, следовательно, доброта. Трагедия происходит от избытка гордости и недостатка добра, красота в романе не спасает, а губит окружающий мир..." (Прим. В.Г. - удивительно, но Арсений Гулыга делает такой же вывод по роману Достоевского, как и Борис Пинаев, что мол красота в романе губит окружающий мир. Согласен, что гордая красота без добра и любви губительна для мира. Но возникает справедливо вопрос, разве таков ЗАМЫСЕЛ автора романа "Идиот", разве такова главная Идея Достоевского, запечатленная не только в романе "Идиот", но и в других романах. Примечательно, что литературоведы по творчеству Достоевского, как Борис Соколов и Юрий Селезнев, используя черновые записи писателя, говорят об обратном Смысле творчества и главной Идеи автора романа "Идиот". Безусловно, красота терпит в романе поражение, сама красота погублена в этом мире, но от того, что в сем окружающем мире Божественной Красоте нет места, в мире, что во зле лежит, она поругана и презираема. Также примечательно, что ни Арсений Гулыга, ни Борис Пинаев не говорят про миссию главного героя князя Мышкина в сем мире действительности, а не только в "вымышленном мире" романа "Идиот", так как по большему счету сцены романа это частично эпизоды из жизни не только автора, но и вообще из жизни разных людей. Вместо опыта миссии князя Мышкина, Арсений Гулыга говорит вот что... (Далее по тексту))...
"...В романе "Бесы" вершитель зла Петр Верховенский уверяет: "Я нигилист, но люблю красоту". И он не лжет: красоте может радоваться и порок, используя ее в своих целях. "Будущий Антихрист будет пленять красотой. Помутятся источники нравственности в глазах людей...", - писал Достоевский в набросках к "Подростку".
Достоевский не верит Шиллеру: "Красота не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей". Эти слова из романа "Братья Карамазовы" открывают более сложный подход к проблеме: сама по себе красота бессильна, а в руках дьявола и опасна. Существует, например, "красота лжи" ("Сон смешного человека"), возможна "эстетическая вошь" ("Преступление и наказание")..." (Прим. В.Г. - это видение мысли А.В.Гулыги бесспорно, но здесь Арсений Гулыга упрощает самый Смысл романа "Идиот" Достоевского, ибо миссия князя Мышкина, который погрузился в сей мир злобы и вражды, именно в том, чтоб если и не спасти, то пробудить в сердцах людей непосредственную человечную любовь и доброту к окружающим, к ближним. Например, вот слова князя Мышкина в адрес к окружающему обществу: "Я ничего не знаю, Настасья Филипповна, я ничего не видел, вы правы, но я... я сочту, что вы мне, а не я сделаю честь. Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много. К чему же вы стыдитесь да с Рогожиным ехать хотите? Это лихорадка... Вы господину Тоцкому семьдесят тысяч отдали и говорите, что всё, что здесь есть, всё бросите, этого никто здесь не сделает... Я... я вас буду всю жизнь уважать, Настасья Филипповна, - заключил вдруг князь, как бы вдруг опомнившись, покраснев и сообразив, пред какими людьми он это говорит... "Это содом, содом!" - повторил генерал, вскидывая плечами... "Неужели!" - простонал князь, ломая руки. "А ты думал, нет? Я, может быть, и сама гордая, нужды нет, что бесстыдница! Ты меня совершенством давеча называл; хорошо совершенство, что из одной похвальбы, что миллион и княжество растоптала, в трущобу идет! Ну, какая я тебе жена после этого?.. Смотри князь, твоя невеста деньги взяла, потому что она распутная, а ты ее брать хотел! Да что ты плачешь-то? Горько, что ли? А ты смейся, по-моему, - продолжала Настасья Филипповна, у которой у самой засверкали две крупные слезы на щеках. - Времени верь -всё пройдет! Лучше теперь одумайся, чем потом... Да что вы всё плачете - вот и Катя плачет! Чего ты, Катя, милая?...". Вот, потаенная Идея Достоевского, слезы сострадания и жалости к поруганной и погибающей красоте женщины, гордой красоте, жертвующей собою и отдающей себя во власть безумной страсти "а теперь гулять хочу!". Здесь Достоевский показал трагедию "гордой красоты", но и в ней, в этой погибающей душе есть искра божественного луча, пробивающегося в сердце сквозь слезы, ибо она "гордая красота", погибающая и жертвенная, не хочет гибели доброты сердечной князя. Но разве здесь возможно кратко выразить невыразимые глубины Идеи Достоевского? Но далее по тексту Арсений Гулыга верно замечает, что...) (Далее по тексту)...
"...Поэтому у нас не вызовет недоумения следующая черновая запись Достоевского (к роману "Идиот"): "Мир красотой спасется. Два образчика красоты". Спасительна только красота, спаянная с добром; взятая сама по себе, она может быть губительной..." (Прим. В.Г. - хорошо выражено, но у Достоевского психологически эта мысль отражена в романе гораздо глубже и проницательнее, что "свет Христов" проникает даже и в темную заблудшую душу гордой красоты, отразившись на лице в слезе жалости). (Далее по тексту)...
"...Соловьев не всегда ясно чувствовал различие между двумя видами красоты... (Прим. В.Г. - весьма спорное заявление А.В.Гулыги, т.к. тогда логически из этого вытекает, что и Достоевский "не всегда ясно чувствовал различие между видами краосты")...  Впервые выражение "Мир спасет красота" Соловьев употребил в одной из речей о Достоевском в 1882 году, истолковав её вполне в духе писателя. Семь лет спустя он поставил эти слова эпиграфом к статье "Красота в природе", где данная фраза оказалась не к месту, поскольку речь шла здесь только о чисто формальной красоте. В предисловии к своему последнему фундаментальному труду "Оправдание добра" (1897) Соловьев дал сокрушительную критику надежды на спасительную роль красоты самой по себе: "...в жизни есть смысл; культ силы и красоты невольно указывает нам, что этот смысл не заключается в силе и красоте, отвлеченно взятых, а может принадлежать им лишь при условии торжествующего добра".
20 век еще резче обнажил двойственность красоты: насилие спекулировало на красоте. Гитлер любил Вагнера. Сталин ценил балет. Эстетизация политики и политизация искусства - лозунги тоталитаризма. Современное искусство еще до победы тоталитаризма почувствовало шаткость позиций красоты, увидело в ней возможные антигуманные тенденции. Художники не хотели служить такого рода красоте. Дело доходило до эстетизации безобразного. Соловьев подметил эту тенденцию... (Прим. В.Г. - необходимо справедливости ради заметить, что эту тенденцию Вл.Соловьев подметил еще в том же эссе "Три речи в память Достоевского")... "Странно кажется возлагать на красоту спасение мира, когда приходится спасать саму красоту от художественных и практических опытов, старающихся заменить идеально-прекрасное реально-безобразным". "Труп красоты" - такова характеристика творчества Пикассо, принадлежащая С.Булгакову. По сути дела, слова Булгакова могут быть отнесены к характеристике всего модернистского искусства... (Прим. В.Г. - и здесь очень спорная позиция мысли А.В.Гулыги, если вспомнить модернистское направление в художественных полотнах А.М.Мухи как, например, "Славянская эпопея")...
"...Когда говорят о возврате к красоте, снова встает вопрос, какой должна быть эта красота? Допустим, что мы знаем абсолютные критерии красоты и можем оперировать ими. Послужит ли в этом случае красота базисом культуры, средством спасения не мира, а хотя бы души? Этому посвящен роман почитателя Достоевского, немецкого писателя Германа Гессе "Игра в бисер" (более точный перевод - "Игра искусственного жемчуга". После Канта и Шиллера "игра" - синоним искусства, красоты...
Вернемся, однако, к Достоевскому. Он не теряет веры в способность людей изменить к лучшему свою жизнь. Выше мы говорили о человеке, который "видел истину", видел ее во сне, стал горячим защитником открывшегося ему идеала. Мир спасет не красота сама по себе и тем более не сила, а любовь.
"Бог есть любовь". Поэтому "христианство спасает мир и одно только может спасти...", - таково кредо Достоевского. Любовь - это бодрствующая, добивающаяся своих целей мораль. Для Достоевского (и других носителей русской идеи) мир спасается любовью, открывающей истину, творящей добро, формирующей красоту..." (А.В.Гулыга "Спасет ли мир красота?" / "Русская идея и её творцы", 1995).

Вполне солидарен с последней замечательной формулировкой А.В.Гулыги, как и с указанием на КРЕДО Достоевского. Так ведь с этого, по-моему, как главного, и надо было начинать, с размышления об Образе Красоты по Достоевскому.
Ведь, вопросы и проблема творчества, которые ставит Б.П.Вышеславецев, касательно воображения, вплотную относятся и к той проблеме красоты, которую вопрошает А.В.Гулыга.

Например:
"...Когда говорят о возврате к красоте, снова встает вопрос, какой должна быть эта красота?.." (А.В.Гулыга).

И когда А.В.Гулыга говорит: "Вернемся, однако, к Достоевскому. ...мы говорили о человеке, который "видел истину", стал горячим защитником открывшегося ему идеала...", - то возникает вопрос, Достоевский стал защитником какого открывшегося ему ИДЕАЛА? Вот в чем вопрос.
 
И вот сопутствующие вопросы Бориса Вышеславцева, если мы сопоставим вопросы о "воображении" с вопросами об "образах красоты":

"...Все дело только в том, что любить и что воображать.
Вопрос, следовательно, сводится к критерию истинного, ценного, правдивого воображения; к критерию реального творчества. Вопрос идет о том, какие образы (Прим. В.Г. - "образы красоты") должны победить, какие мощнее, привлекательнее, какие полнее и пленительнее, какие ЦЕННЕЕ и СПАСИТЕЛЬНЕЕ. Здесь лежит критерий. Он заключается в способности СУБЛИМИРОВАТЬ и в ВОПЛОТИМОСТИ..." (Б.П.Вышеславцев).

"...Искусство не есть хаос, но есть космос, т.е. красота, и она создается из хаоса, из стихийной игры сил. Искусство имеет в себе эти два элемента: сознание и бессознательное, гармония и диссонанс, священное безумие и святая мудрость, и только такая гармония ценна, которая разрешает диссонанс. "Красота спасет мир", - говорит Достоевский. Об умной красоте, несотворенной красоте говорят св. Серафим Саровский и о. Сергий Булгаков. И недаром  и не всуе эпитет "божественно прекрасного" так часто применяется к высокому искусству. Чуткость к прекрасному дана русскому народу, об этом свидетельствует наша музыка, наша поэзия, и прежде всего Пушкин. Но служение красоте, поклонение красоте, даже восприятие красоты есть свобода, освобождение духа и не терпит никакого насилия, никакого принуждения. Можно принудить к лести и притворству, к подхалимажу, но нельзя принудить к тому, чтобы нравилось то, что не нравится. Подлинное искусство есть всегда "вольное искусство"...
Пушкин дает, конечно, не философию свободы, а поэзию свободы; но его поэзия имеет в себе мудрость, и эту мудрость в одежде красоты легко угадать философу. Вот в чем она состоит: свобода ценна на всех своих ступенях, от низшей до высшей. Неправда, что стихийность природных сил и страстей есть сама по себе зло. Напротив, она есть условие творчества, ибо космос творится из хаоса, и это одинаково верно для абсолютного Божественного творчества, как и для человеческих "искусств"...
И в человеке живут эти природные, космические силы; бессознательная свобода произвола дарована мне Богом, тем самым Богом, который меня "из ничтожества воззвал, душу мне наполнил страстью, ум сомненьем взволновал"... Такая иррациональная глубина свободы, обосновывающая ее низшую ступень, ступень стихийного произвола ("малая свобода", по обозначению Августина). Но свобода уходит не только в глубину, но и в высоту. Под нею "бездна", но над нею "Дух Господень". Эту высшую ступень свободы ("великая свобода", по Августину) Пушкин постиг через творчество. Подлинное искусство есть вольное искусство, гений - всегда "вольный гений". Но его вольность двоякая: она нуждается в низшей стихийной, природной, космической свободе - и в высшей, духовной, мистической, Божественной свободе, в той свободе, о которой сказано: "Где Дух Господень, там свобода". В душе человека эта высшая свобода есть ответ на Божественный зов, призывающий его к творческому служению, к "священной жертве". Но эта жертва, это служение - не есть рабство, не есть даже "иго закона", но напротив: добровольное призвание, которое есть свобода духа, та самая, о которой сказано: "К свободе призваны вы, братия!" Вольный гений воспринимает свое призвание как служение красоте и правде, как служение поэтическое и пророческое; он слышит "Божественный глагол", он исполняет Божественную волю: "виждь и внемли!" И от нее получает высшую свободу духовного прозрения и постижения:

                И внял я неба содроганье,
                И горний ангелов полет,
                И гад морских подводный ход,
                И дольней лозы прозябанье...

И еще другая свобода ему дана: свобода пророческого слова, не боящегося ни царства, ни священства, свобода "глаголом жечь сердца людей".
Такова высшая и низшая свобода. Между ними существуют градации, иногда взлет: от своеволия страстей к принятию высшей воли ("Да будет воля Твоя"), от стихийных природных сил к творчеству культуры, к культу высших ценностей, священных для человека. Свободное творчество, а в сущности, и вся жизнь человека, движется между этими двумя полюсами, между глубиной и высотой ("Из глубины воззвах к Тебе, Господи!" - Псалом Давида), между глубиной природных сил и высотой Божественного духа. Природные силы, природные страсти и влечения необходимы для творчества, даже для жизни, но вместе с тем их свободный произвол может "гибелью грозить". Творческая свобода есть преодоление хаоса, противоречия, случайности. Из противоборствующих природных сил создается гармония космоса. Таков принцип всякого творчества - художественного и морального..."
            (Б.П.Вышеславцев "Вечное в русской философии").

"Морализм" и "эстетизм" у ног Иисусовых, или религиозная этика благодати (Б.П.Вышеславцев).

"Конфликт между моралью и искусством объясняется двумя причинами: 1) ложными методами морализма и 2) неполнотою и неокончательностью сублимации в искусстве.
Конфликт существует только между пресекающей, законнической, пуританской моралью - и искусством. Но такая мораль должна быть отвергнута* (*"Мораль, которая в своей строгости осуждала бы искусство, осудила бы сама себя". Он продолжает: она должна быть отвергнута, ибо "она в то же самое время теряет благодать, связь с источником жизни" (фр.). Baudouin прав: эта безрадостная мораль утеряла благодать, а с нею и всякое влияние на жизнь).
Вторая причина конфликта с моралью лежит в самом искусстве: его сублимация не окончательна, она лишь "на пути к сублимации". Искусство колеблется в неустойчивом равновесии между первоначальным инстинктом и сублимированным, оно выражает "склонность к неуравновешенности" (фр.), и это для него существенно. Но если в искусстве есть некоторая неокончательность сублимации, колебание, игра, неокончательная серьезность, - то ПОСТУЛИРУЕТСЯ нечто большее и высшее, чем искусство. Искусство должно быть превзойдено.
Чтобы разрешить конфликт между моралью и искусством, нужно уничтожить "морализм", но нужно уничтожить и "эстетизм". Должна встать иная, высшая инстанция. Baudouin говорит: нужна будет некоторая переоценка ценностей - другою будет этика; другим будет и искусство; но оно не погибнет и не исчезнет.
"И если искусству суждено достигнуть своего "великого" дня, о чем мечтают его приверженцы, то только при условии, что оно признАет существование Спасителя, превосходящего его своим величием, у которого оно недостойно развязать сандалии, у которого оно взаимствует все свои добродетели, в том числе и самое драгоценное сокровище: высочайший дух свободы и благодати"*** (***Baudouin).
Ясно, конечно, кто этот Спаситель, которому "эстетизм" (и, уж подавно, "морализм") недостоин развязать ремня у обуви. Если "эстетизм" и "морализм" не сублимируют, то сублимирует только Он, ибо преображает и спасает.
Юнг высказывается еще решительнее и определеннее, чем Baudouin: Только "религиозный символ" сублимирует всецело... сублимирует (т.е. спасает) только религиозная этика благодати, которая, в силу своей "грации", уже не только этика, а и эстетика (калокагатия) и превосходит ту и другую нимбом святости, осеняющим её вершины...
Когда Достоевский говорит: "Красота спасет мир", - он разумеет ее преображающую и сублимирующую силу... Только образ, излучающий сияние святости, вызывающий мистический трепет, - только он проникает в предельные глубины сердца, только он сублимирует с предельной силой. И это образ Божий, ибо никакой другой не обладает этим свойством; образ Божий - хотя бы сияющий из глубин смертного человека. Образ живого Христа вообразился и воплотился в сознании и подсознании ап. Павла. Конечно, этот образ есть прежде всего красота, но он есть и нечто большее, чем красота. И само искусство, подлинное и вечное, на своих вершинах приходит к этому "большему", вызывающему не эстетический восторг, а мистический трепет. На своих вершинах искусство переходит в молитву, в псалом. Литургика покоится на таком искусстве: она есть цепь образов, символов и видений, не норм и отвлеченных идей, и потому она обладает сублимирующей силой. Когда о.Сергий Булгаков говорит о том, что для Православия характерно "видение умной красоты", он имеет в виду сублимирующую силу прекрасного образа. Апокалипсис заканчивается таким видением Нового Иерусалима и жены, облеченной в солнце, видением, которое прежде всего хочет восхищать, пленять красотою, сублимировать душу и преображать космос. Для русского религиозного сознания, особенно чувствительного к "видению умной красоты", образ Христа воскресшего и образ Града Китежа всегда имел особое значение. Если чем можно сублимировать хаос русского подсознания - то прежде всего этим. Для русского человека "добротолюбие" есть всегда "красотолюбие"*, а если вникнуть в основную тему этого "красотолюбия", то она откроется нам как основная тема аскетики, которая есть ИСКУССТВО СУБЛИМАЦИИ. Сублимировать, т.е. преображать душу, можно только на путях истинного "красотолюбия"...
(*Греч. "Филокалия" одинаково можно перевести как "красотолюбие" и как "добротолюбие". Эстетизм русского сознания (проявляющийся, в частности, в отождествлении добра и красоты) известен еще со времен Первоначальной летописи. Вот как описывают послы кн. Владимира свои впечатления о посещении храма Св. Софии в Константинополе (что оказалось решающим аргументом в вопросе о выборе веры): "И пришли мы в Греческую землю. и ввели нас туда, где служат они Богу своему, и не знали - на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не занем, как рассказать об этом" (Изборник. М., 1969. С. 69)..." (Б.П.Вышеславцев "Этика преображенного Эроса", 1994).

Так ведь, Вл.Соловьев проговаривает тот же образ мысли, о котором говорит и Б.Вышеславцев, когда речь идет о Смысле творчества Ф.М.Достоевского:

"...Он слишком хорошо знал все глубины человеческого падения; он знал, что злоба и безумие составляют основу нашей извращенной природы и что если принимать это извращение за норму, то нельзя прийти ни к чему, кроме насилия и хаоса...
Эта христианская идея утверждает воплощение божественного начала в природной жизни чрез свободный подвиг человека, присоединяя к вере в Бога веру в Богочеловека и в Богоматерию (Богородицу). Усвоенная инстинктивно и полусознательно Русским народом со времен его крешения, эта триединая христианская идея должна стать основой и для сознательного духовного развития России в связи с судьбами всего человечества. Это понял и это возвещал Достоевский...
Только отказавшись от своего ложного положения, от своей безумной сосредоточенности в себе, от своего злого одиночества, только связав себя с Богом в Христе и с миром в Церкви, можем мы делать настоящее Божье дело - то, что Достоевский назвал православным делом.
Если христианство есть религия спасения; если христианская идея состоит в исцелении, внутреннем соединении тех начал, рознь которых есть гибель, то сущность истинного христианского дела будет то, что на логическом языке называется синтезом, а на языке нравственном - примирением.
Этою общею чертою обозначил Достоевский призвание России в своей Пушкинской речи. Это было его последнее слово и завещание...
В одном разговоре Достоевский применял к России видение Иоанна Богослова о жене, облеченной в солнце и в мучениях хотящей родити сына мужеска: жена - это Россия, а рождаемое ею есть то новое Слово, которое Россия должна сказать миру. Правильно или нет это толкование "великого знамения", но новое Слово России Достоевский угадал верно. Это есть слово примирения для Востока и Запада в союзе вечной истины Божией и свободы человеческой. Вот высшая задача и обязанность России, и таков "общественный идеал" Достоевского. Его основание - нравственное возрождение и духовный подвиг уже не отдельного, одинокого лица, а целого общества и народа...
И напрасно г.Леонтьев указывает на то, что торжество и прославление Церкви должно совершиться на том свете, а Достоевский верил во всеобщую гармонию здесь, на земле. Ибо такой безусловной границы между "здесь" и "там" в Церкви не полагается. И самая земля, по Священному Писанию и по учению Церкви, есть термин изменяющийся. Одно есть та земля, о которой говорится в начале Книги Бытия, и другое - та, про которую говорится: "Бог на земли явися и с человеки поживе", - и еще иная будет та новая земля, в ней же правда живет... И наступление этой всемирной гармонии или торжествующей Церкви произойдет вовсе не путем мирного прогресса, а в муках и болезнях нового рождения, как это описывается в Апокалипсисе - любимой книге Достоевского в его последние годы. "И знамение велие явися на небеси, жена облечена в солнце и луна под ногами ея, и на главе ея венец из звезд двоюнадесяте. И во чреве имущи вопиет моляще и страждуще родити".
И только потом, за этими болезнями и муками, торжество, и слава, и радость...
Вот какую всемирную гармонию и благоденствие разумел Достоевский, повторяя только своими словами пророчества новозаветного откровения" (В.С.Соловьев "Три речи в память Достоевского").

Разве Б.П.Вышеславцев, как и Вл.Соловьев, не проговаривает истинный Смысл творчества Ф.М.Достоевского, как и не приоткрывает ли истинный Смысл изреченного Образа: "Мир красотою спасется"?..

"...Апокалипсис заканчивается таким видением Нового Иерусалима и жены, облеченной в солнце, видением, которое прежде всего хочет восхищать, пленять красотою, сублимировать душу и преображать космос. Для русского религиозного сознания, особенно чувствительного к "видению умной красоты", образ Христа воскресшего и образ Града Китежа всегда имел особое значение. Если чем можно сублимировать хаос русского подсознания - то прежде всего этим. Для русского человека "добротолюбие" есть всегда "красотолюбие"*, а если вникнуть в основную тему этого "красотолюбия", то она откроется нам как основная тема аскетики, которая есть ИСКУССТВО СУБЛИМАЦИИ. Сублимировать, т.е. преображать душу, можно только на путях истинного "красотолюбия"..." (Б.П.Вышеславцев).

Именно, вот это!: "...Для русского религиозного сознания, особенно чувствительного к "видению умной красоты", образ Христа воскресшего и образ Града Китежа всегда имел особое значение. Если чем можно сублимировать хаос русского подсознания - то прежде всего этим. Для русского человека "добротолюбие" есть всегда "красотолюбие"..." (Б.П.Вышкславцев).

В.С.Соловьев и Б.П.Вышеславцев не то как "оправдали" Образ и Смысл творчества Достоевского, а то чтО открыли и показали истинное значение, подлинную ЦЕННОСТЬ Образа и Смысла творчества Достоевского, запечатленного в Образе изречения "Мир красотою спасется" (красотою-любовью образа Христа)...
 
Одним дано и задано открыть и показать нечто, другим задано быть способными увИдеть и уразуметь Смысл спасительного Образа красоты-любви-доброты...   

Так что, собственно, "розовое" ли христианство у Достоевского и разве Достоевский "не понимал" истинный Смысл изречения "мир красотою спасется", его сублимирующую и спасительную силу, как и разве у Достоевского "утопические ожидания", касательно Церкви и России? Вот Вопрос.

Но тогда какова Вера в Церковь и в Россию у вас, не говоря уже о вере в Бога-Отца и в Его сына Иисуса Христа?..

И еще вопрос о Памяти исторической и метафизической: если некоторые православные и воцерковленные люди потешаются в сомнении над словом "красота спасет мир", то хочется напомнить: а разве древняя Русь приняла Веру в Православие не в той ли тоске по Красоте небесной, которая излучалась в храмах Византии? И как же быть с "Богословием в красках", что и как быть с пророчеством новозаветного Откровения, любимой книги Достоевского???

И предпоследний вопрос для совестливого размышления тем, кто профанирует Смысл творчества Достоевского...

А последний вопрос такой:
Если Достоевский есть пророк России, то в чем истинная суть и в чем основной религиозный смысл пророчества Ф.М. Достоевского, как пророчество о судьбе человека в жизни мира и, совместно, как и о судьбе России в мировой истории?…

              «А ведь это образ! Образ и символ: тысячу раз прав Лермонтов,
               сказавший: «История души человеческой, хотя бы самой 
               мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории
               целого народа», – прав, но ещё более был бы прав, если бы
               сказал, что даже в истории отдельной души одного человека
               отражается порой история души всего народа…»
                (Ф.М. Достоевский)


"Что же осталось?

Что осталось и после Достоевского?

Красота вещей.

Взмахните крылом так, чтобы и взмах, и полет, и точка, куда он направлен, представляли неоспоримую ни на чей взгляд красоту, — и тогда летите, куда хотите.

Летите в анархию, летите в небо, летите в Евангелие. Достоевский испепелил своей диалектикой всякое безобразие и открыл полную свободу, безграничную свободу всякой красоте... Но эта красота так высоко лежит, что ее никто не умеет взять"
                (В.В.Розанов "О Достоевском")

                ***

             "...25 декабря.
              Стиль есть тО, куда поцеловал Бог вещь"
              (день Рождества. У мамы в клинике)..."
       (В.В.Розанов "Опавшие листья. Короб второй и последний").

            "Итак, цель устремлений подвижника - воспринимать ВСЮ тварь
             в её перво-зданной победной красоте. Дух Святой открывает себя
             в способности видеть красоту твари. Всегда видеть во всем красоту -
             это значило бы "воскреснуть до всеобщего воскресения", -
             значило бы предвосхитить последнее Откровение, - Утешителя"
              (П.А.Флоренский "Столп и утверждение Истины").
 

              (7.11.2014г.)