Глава 1
ПИСЬМО
Помнится мне, вечер в тот день выдался пасмурным и холодным. Мне даже пришлось закрыть окно, чтобы ветер вовсе не сорвал гардину, хотя никогда прежде я этого не делал. Ковёр под окном в тот день стал сырым, так как капли косого дождя умудрились прорваться в мою обитель сквозь окно, открываемое порывами ветра. Огонь в камине дрожал, будто тоже замёрз, но всё-таки не потухал; изредка я подкладывал туда пару-тройку поленьев. В тот день мне пришлось достать из покрытого пылью сундука свой самый тёплый свитер, какой только у меня был. Казалось мне, что каждый стежок синих нитей наполнен любовью матери, когда-то связавшей этот свитер в подарок сыну на Рождество. В тот день я пил много горячего чая, чтобы не дать холоду пробраться внутрь меня. Я много читал, так как выходить на улицу — в царство дождя и ветра — мне совсем не хотелось. В тот день я даже не проверял почту, хотя делала это каждый день, — я всё ждал письма от миссис Доэрти, гувернантки. Не то чтобы у нас были тёплые отношения, я просто привык к ней, как привыкает любой мужчина к любой женщине, которая готовит ему еду, стирает его бельё и убирает в его же доме. Меня устраивали все пункты нашего договора, а особенно тот, который гласил: «Никто из сторон не должен вмешиваться в личную жизнь другой стороны, согласующей договор». Так мы, собственно, и жили. Я работал, а она — управлялась по дому. Всех всё устраивало.
Но, честно признаться, если бы миссис Доэрти не уехала к больной кузине, то я бы сейчас не дрожал у камина, а пил чай и уплетал пироги, как это обычно бывает зимними вечерами. Хоть я ничего не знал о Доэрти, — кроме того, что ей нужны деньги, и что она не обладает вредными привычками, — я был благодарен ей за всё, что она делает, поэтому старался выделять соответствующую плату за её обязанности.
Казалось мне, что я так и буду весь вечер дрожать у камина, иногда выплёскивая чай на ковёр. Но в дверь неожиданно постучались…
Вы, возможно, не поверите, но в тот день я впервые за долгое время сам открыл дверь, чтобы впустить незваного гостя. В глубине души я надеялся, что за порогом стоит миссис Доэрти, но с каждым шагом моя слабая вера таяла.
Наконец-то я открыл дверь, перед этим немного съёжившись и приготовившись к резкому порыву холодного ветра.
— Здравствуйте, мистер Хармон. — Девушка, стоящая на крыльце, ни капли не смахивала на Доэрти.
Хмурость с моего лица исчезала, сменяясь удивлением. Кто бы стал тащиться ко мне в такую погоду?
— Здравствуйте, чем могу быть полезен?
Заметив то, как незнакомка потирает руки, я отошёл чуть в сторону, чтобы пригласить девушку внутрь.
— Проходите, — и я кивнул в сторону гостиной.
— Благодарю.
Брюнетка закрыла зонт, предварительно стряхнув с него воду, и прошла в дом. Сделав шаг, она тут же остановилась и посмотрела на свои сапоги, сплошь покрытые грязевыми каплями. Взгляд её метнулся в одну, затем в другую сторону.
— Да, сейчас.
Я тут же подошёл к небольшой тумбе, где Доэрти хранила тапочки для гостей. Вытащив одни из них, я сунул их под ноги девушки.
— Спасибо, мистер.
Я услышал звук расстёгивающейся молнии на её сапогах. Когда я вновь обернулся, она уже стояла в голубых тапках.
Без особых знаков я прошёл в гостиную, надеясь, что девушка проследует за мной. Держать гостей (даже непрошенных) у порога — было не в моих правилах. Точнее не в правилах, установленных миссис Доэрти.
Убрав в сторону подушку, я сел на диван и чуть наклонился к спинке. Поправив очки, чуть сползшие с носа, я кивнул на кресло рядом. Девушка еле видимо улыбнулась и тут же заняла нужное место.
Теперь, когда черты её лица были расслабленными, я мог внимательно рассмотреть её лицо. Красивые, тонкие и светлые брови; голубые — больше синие — глаза, а на нижних веках остались комочки туши с ресниц; нечёткие скулы; тонкие губы, покрытые помадой самого тёмного оттенка, который никак не гармонировал с голубыми глазами и бледной кожей, грубо говоря, — старил её. Одета она была бедно: серое затасканное пальтишко, на воротнике которого громоздился белый запятнанный шарф. На чёрных классических брюках так же виднелись светлые пятна.
Теряться в догадках о незнакомом человек, рассмотрев лишь его внешность и одежду, — то же самое, что и выбирать между двумя бутылками, при условии, что в одной из них яд. Никак не узнаешь — что внутри.
Вскоре девушке стало не очень удобно; мой пристальный взгляд, жаждущий изучить новую для него человеческую душу — незнакомую ранее — видимо, немного смутил её, что я понял по её неожиданно потупившемуся взгляду.
— Видите ли, доктор Хармон…
Доктор. Она назвала меня — доктор. Теперь я уловил цель её визита — она пришла ко мне в качестве пациента.
— Да, я слушаю вас.
Она было хотела начать говорить, но что-то удерживало в ней слова. Что-то, видимое и ощущаемое лишь ей, тревожило её.
Нервная дрожь в указательном пальце приковала моё внимание к рукам. Кисти были худыми, такими же бледными, костяшки на пальцах некрасиво выделялись, а ладони — которые я рассматривал в перерывах того, как она поднимала руки, чтобы поправить волосы, — были покрыты мозолями, видимо, появившимися после долгой ручной стирки. Часы на правой её руке прекратили счёт, и стрелки замерли вместе с умершим в механизме временем.
Я задумался о том, почему её одежда не отличается особой чистотой, хотя руки покрыты мозолями. Только тогда я понял — дело в детях. Именно в детях. Я бьюсь об заклад, что у неё было, по крайней мере, два ребёнка.
Отсюда последовал ещё один вопрос, а точнее предположение — быть может, дело касается её детей? Отношения с детьми или поведение детей — что-то из этого (а может и всё сразу) сильно тревожило её.
Я немного нахмурился и напрягся, начав думать о том, как можно подтолкнуть её к беседе. С какой именно фразы мне нужно начать. Работа психолога оказалась не так легка, как я думал, будучи юным студентом-сорванцом. Медленно, но верно переживания других людей и их истории (порой, признаться, банальные и скучные) вызвали во мне хандру и молчаливость. Я привык слушать, а не говорить. Даже с пациентами я говорил довольно-таки редко. Мои советы коротки на слова, но не отличаются мудростью и эффективностью от длинных речей. Для себя я давно решил, что количество сказанного не влияет на количество нужной информации, донесённой до пациента. Не всегда преимущество в большинстве.
Собравшись с мыслями, я начал говорить:
— Знаете, всегда нужно преследовать цель. Без цели мы — ничто. Просто пыль, без всякого смысла витающая среди высоких построек. Даже всякие импровизации должны нести в себе ту или иную цель. С какой же целью вы пришли ко мне?
Я говорил медленно, размеренно, выделяя нужные слова. Главное — найти начало в своих мыслях. Всё остальное лишь формальности; закончить — дело времени. Мысли сами решат, когда им нужно оборваться.
— Я хотела посоветоваться с вами насчёт…
— Стоп, — тут же произнёс я и подался вперёд, подперев голову рукой, локоть которой поставил на колено. — Обойдёмся без излишков, хорошо? Назовите слово, играющее решающую роль в вашей просьбе. Одно слово.
Девушка опешила, но после, немного поразмыслив, ответила:
— Ребёнок.
— Второе слово.
— Поведение.
— Третье?..
— Фантазии.
Я тут же начал складывать картинку по кирпичикам. Ребёнок. Поведение. Фантазия. Мать наверняка страдает из-за его фантазии, что неудивительно, — взрослые люди, в чьей голове нет места вере в чудеса, никогда не понимают детей, особенно если у них развитое воображение. Я на секунду представил, в чём именно может состоять проблема. Скорее всего — эта проблема касается не столько фантазий, сколько иллюзий (если мыслить по шаблону). Ко мне обращались многие родители, чьи дети столкнулись с определённой иллюзией. Фантазии детей нередко перерастают в иллюзии, а те, в свою очередь, предстают перед своими хозяевами в роли воображаемого друга или кого-то ещё.
Теперь, когда в моей голове появились примерные очертания проблемы, я был полностью готов выслушать девушку.
— Для начала представьтесь.
— Меня зовут Мэвис Флинн, мистер.
— Отлично, Мэвис, а теперь расскажите мне то, для чего вы пришли ко мне в столь ужасную погоду. Видимо, причина прихода для вас очень важна и не требует отлагательств. Это так, мисс Флинн?
— Миссис, мистер Хармон, — поправила меня темноволосая девушка.
Я тут же взглянул на её руки. И правда! Не знаю как, но я не заметил обручальное кольцо.
— Прошу простить, так… что вас привело ко мне, Мэвис?
После этого я полностью отдался словам девушки.
***
Однажды днём — по-моему, это был четверг первой недели ноября — я увидела, как мой младший сын, Генри, сидел у окна. В его лице я уловила что-то непонятное, чего ранее я за ним не наблюдала. Это была своего рода грусть, смешанная с обидой или завистью. Я почему-то понимала, что он смотрел на что-то особенно важное для него, но никто другой этого не видел. Каждый раз, стоило мне взглянуть в синеву его глаз — я видела пустоту. Без чувств, без эмоций, без жизни… Казалось мне, что на всё вокруг — включая нашу семью — он смотрел так, будто все мы неживые. Это вызывало недовольство и испуг, а также порождало некоторые вопросы.
Всё это напрямую кое с чем связано. Это произошло за неделю до изменения Генри. Его дедушка — мой отец, Вильям, — умер от сердечного приступа, прожив весьма длинную и разнообразную жизнь. Он много путешествовал на земле, на воде и в воздухе. Он был моряком, лётчиком и знал всё о том, как нужно ходить в походы. Но всё это было неважно для нас. Больше всего дети ценили в нём качества, присущие любому дедушке: заботу, искренность и любовь. Он гордился внуками — всего их трое — и провёл с ними большую часть своей жизни.
Больше всего уход Вильяма отразился на Генри, так как последние пять лет он не отходил от деда, практически вырос у него на руках! Мальчик был очень привязан к мужчине. Их совместные прогулки, пикники, походы и различные дела круто сплотили их, но одновременно нанесли тяжёлую рану на сердце Генри. Ведь так тяжело терять человека, который был тебе ближе всех на свете.
Сначала я не придавала всему этому большого значения, так как по себе знала, что дети часто уходят в себя и замыкаются, когда происходит что-то подобное. Им просто нужно дать время на то, чтобы они смирились с уходом близкого человека, хоть это задача и не из лёгких.
Так продолжалось несколько дней. Генри сидел на кресле, иногда выходил на кухню, чтобы поесть или попить воды, иногда читал, но то и дело поглядывал в окно. Он будто ждал кого-то, но я всё не могла понять, кого же он ждал. Или, быть может, чего-то…
И вот однажды я всё же решилась попытаться наладить с ним контакт. Утром, за обедом, когда двое старших сыновей ушли, я спросила:
— Генри, скажи, пожалуйста, почему ты совсем перестал гулять или играть с братьями?
Я старалась говорить легко, непринуждённо, словно задала вопрос совершенно случайно.
Ещё немного поковырявшись вилкой в яичнице, Генри ответил:
— Я не могу рассказать тебе этого, мама. Есть вещи, в которые взрослые не хотят верить.
Я смутилась. А если говорить точнее, немного разозлилась. Что дети в таком возрасте могут скрывать от родителей?
— Что же, обещаю, что поверю во всё, что сейчас услышу. Или не услышу?..
Генри с горечью улыбнулся и, встав из-за стола, направился в спальню.
Я была возмущено столь безобразным поведением со стороны сына, так как привыкла к его постоянной открытости и готовности кричать о чём-либо всему миру. А теперь… он просто не доверяет мне. Почему он перестал доверять мне? Я, конечно же, знала, что между поколениями часто возникают споры, особенно если ребёнок ещё слишком мал, и возраст позволяет ему верить во всё, что вздумается, в отличие от родителей, которые, становясь взрослыми, покрываются жёсткой оболочкой реалиста.
Лишь у некоторых сохраняется детская вера.
У меня её, к сожалению, не осталось.
На следующий день, к вечеру, я увидела, что Генри что-то пишет. Подойдя чуть ближе, я наклонилась. Для меня всегда было большой сложностью разобрать что-либо, написанное от руки Генри. Его буквы были корявыми, неровными; иногда выходили за нужные границы, и предложения превращались в морские бушующие волны.
Я спросила у него, что он пишет. Это было письмо. Больше выяснить мне ничего не удалось.
Я решила не надоедать ему и вернулась к делам на кухне.
Через несколько часов, когда на улице уже сгущались сумерки, я увидела, что Генри исчез. Также исчез фонарь с комода в прихожей. Я зашла к старшим сыновьям, но те понятия не имели о том, куда мог пойти Генри. А когда я вернулась в прихожую, то мальчик уже стоял на пороге, снимая с себя синий дождевой плащ и запачканные резиновые сапоги.
Что-то тогда в нём изменилось. Вместо прежней усталости и разочарования его лицо сияло радостью. Он улыбался впервые за несколько дней. Когда я увидела это, то решила не мучить его расспросами. Поужинав вместе с остальными, Генри лёг спать.
Ночью, когда все уже видят десятый сон, я заканчиваю дела на кухне и выхожу в сад, дабы подышать свежим воздухом и проверить, заперты ли ворота. Так как я вышла с фонариком в руках, было несложно заметить белый прямоугольник, лежащий на краю скамьи. Подойдя ближе, я убедилась, что это письмо. То самое, которое вечером писал Генри. Я даже узнала его почерк! Взяв в руки лист, свёрнутый пополам, я прочла корявую буквенную комбинацию:
От Генри. В Страну Мёртвых.