Отправив жену с детьми в гости к её родителям, забежал погреться на вокзал. Стёкла очко с мороза сразу запотели. Пока их протирал, споткнулся о чьи-то ноги. Извинился. Очень высокий парень убрал с прохода свои длинные ходули, пробурчал, не поднимая голову: «Кизёл!». Я сперва не обратил на это внимание, мысли были заняты разлукой с семьёй. Не люблю, когда они уезжают на два, три дня. В квартире сразу как-то тоска начинает хозяйничать. На автобусной остановке почувствовал боль в лодыжке, видно добре ударился о ногу длинного. «Кизёл! Кизёл!» - передразнил я его мысленно. И вдруг вскрикнул: «Пашка!». Только он так называл своих обидчиков в школе. В его устах это звучало унизительнее, оскорбительнее, чем «Козёл!». Почему? Даже сейчас трудно найти этому объяснение. Пашка рос без отца. Мать, Мария Ивановна, души не чаяла в нём. Учился он трудно. Мать часто вызывали в школу. Она не верила, не хотела верить, что её сын тупее других. Когда его хотели оставить на второй год в пятом классе, пообещала спалить школу. То ли угроза, или что другое повлияло на учителей, но из Пашки не стали делать второгодника. Слышал как-то от учителей, что директор рассудил так: положим, женщину накажут за то, что она спалит школу, но ему от этого легче не станет, ведь новую школу отстроят лет через пять, шесть, если вообще начнут строить. Из-за какого-то лоботряса так рисковать не стоит.
В девятом классе случилось удивительное, Пашка начал расти. За два года вымахал за два метра. Его заметили, взяли в районную баскетбольную команду. Через год он уже защищал честь области. О нём стали писать в газетах, зачислили в институт. Все радовались за него, гордились им. Но началась перестройка. Пашкин след как-то потерялся в столице. И вот случай, возможно, свёл меня с ним.
- Пашка! – толкнул я длинного в плечо. Он поднял голову, долго смотрел на меня и вдруг пробубнил, словно мы вчера с ним расстались:
- А это ты! Чего надо?
Я чуть не захлебнулся от досады и обиды. Стал объяснять, кто я. Он зябко кутался в плащ и бормотал, что ему всё равно, кто я. Помолчали. Неожиданно он произнёс:
- Ну, а ты, Франя (так меня называли в школе близкие друзья), доволен жизнью?
Я обрадовался, стал рассказывать о себе, об общих знакомых. Потом спросил с воодушевлением:
- А ты-то, наверное, ого-го-го?
- И ни ого-го и ни иго-го, Франя! – улыбнулся кисло Пашка. - Я, Франя, труп, живой труп! И уже давно! У меня всё дрянь. Вот еду в родные места. Ты там давно был? А, я – давно! Еду, как говорится, отдавать Богу душу. Пух-пах! – приставил он палец к виску. – И горите вы все синим пламенем с вашими играми в светлое будущее.
Я обалдело смотрел на него, соображал: пьяный он или больной!
- Всё, Франя, всё! – прохрипел Пашка. – Разойдёмся, как в море корабли. Сошлись и разошлись! Надоело всё! Обризли все! Прощай!
Я глупо начал говорить про то, что пуля в висок – не лучший вариант, что это удел слабых духом, а он ещё молодой и сильный, всё можно начать заново.
- Давай, Франчик, топай! – зло перебил Пашка. – Меня нет! Умер я! – Пашка спрятал лицо в воротник плаща.
- Ну, хорошо! Поговорим иначе! – поднялся я. У меня созрела мысль позвать милицию, как-то задержать его, показать, если надо, врачам. Главное – выиграть время, а там, возможно всё образуется. Но, Пашка, словно, прочёл мои мысли. В его взгляде мелькнуло что-то хищное.
- И не думай даже! – выдавил он сквозь зубы. – Никто меня не остановит, никто не по-мешает. Всех убью, кто встанет на пути.
Я пожал плечами, повернулся, но не успел и шагу сделать, как услышал за спиной: "Сидеть!». Я не робкого десятка, но что-то заставило меня присесть. Чтобы не показаться смешным, начал поправлять шнурок. Со словами: «Шутник ты, однако!» – встал, повернулся. Когда увидел направленное на меня из под плаща дуло пистолета, почему-то вспомнил о детях.
- Да ты не бойся! – скривил в усмешке губы Пашка. – Не дури, и всё будет хорошо. Никто не по страдает. И детки твои сиротками не станут. Через час поезд. Проводишь и живи не тужи, долго и счастливо. Надо бы тебя с собой от греха по дальше взять, но уверен, что ты не хочешь, чтобы у кого-то дети сиротами росли. Поэтому не станешь суетиться, после отхода поезда.
Вышли на перрон.
- Выходит, в журналисты выбился, – заговорил Пашка, жадно затягиваясь сигаретой. – Чудно! Помнится, ты литературу не любил, математикой всё увлекался. Чудно повернулась жизнь!
Пока я тужился, с чем сравнить стремление Пашки уйти из жизни, он взял меня за плечо и тихо произнёс:
- Ты знаешь, что моя мама погибла?
- Да, конечно! – засуетился я. – Царство ей Небесное! Хорошая женщина была. Мне сестра писала. Глупо как-то всё вышло. Упала в погреб. Кровью истекла, пока нашли…
Пашка заплакал, тело как-то его задёргалось. Минуты через две, он выдавил сквозь слёзы:
- Я…я…я! Я её у-убил!
Я остолбенел. Но не успел прийти в себя от такого заявления, как Пашка заговорил торопливо, захлёбываясь:
- Да, да, Франя, да! Убил! Но не убийца я, Франя, не убийца! Ты, журналист, ты должен меня понять! Понять и простить! Главное – простить! Говорят, там за чертой не прощённые маются. Туго им так, не прощённым-то!
Помнишь баскетбол? Всё складывалось хорошо. Я родился, наверное, баскетболистом. Тренировками себя сильно не изматывал, а всё у меня получалось. Кину мяч, а его словно кто-то в кольцо направляет. Стал свысока на всех смотреть, по душам ходить, как по клумбам. Решил, что Бог обязал удачу на посылках у меня служить. Но, всё вышло иначе. Года через три перевернулся с другом на мотоцикле. Полгода меня латали в больнице. Вернулся, меня особо не ждали. Думал, всё уладится, но мяч в кольцо перестал попадать. Тренер предложил попробовать себя в шахматах. Я обиделся и ушёл. Думал, позовут. Не позвали. Из института, конечно же, сразу отчислили. Мне бы домой! Но, я гордый! Устроился грузчиком в магазин. Заведующая приютила, дала угол. В первую же ночь уложила меня к себе в постель. Мне было всё равно. С год, наверное, околачивался у неё. Тошнило от неё, но, а что делать! Зато угол есть, сыт, одет. Пришёл как-то с работы, мужик сидит за столом. Муж, оказывается, из тюрьмы вернулся. Выпили, поговорили, завязалась драка. Задушил бы он меня, чертяка, но хозяйка вовремя подоспела, сковородкой чугунной долбанула по башке. Он сразу кони двинул. Её не стал впутывать, всё взял на себя. Дали пять лет.
Освободился раньше срока. Решил новую жизнь начать, но на работу нигде не брали. Домой без денег не хотелось ехать. Как-то встретил пацана, вместе срок тянули. Выпили, поболтали. Решили, что не по понятиям одни жируют, а другие нищенствуют. Собрали группу из пяти человек. И пошло! И поехало! Группа у нас была идейная. Брали только у тех, кого считали хапугами, кто у государства и народа хапал. Героями себя считали. Кислород нам перекрыла другая банда, без всяких идей, просто пришли и сказали, всё, мол, пошумели и хватит, будете делать то, что мы скажем.
В конце концов, снова срок получил. Вернулся, устроился вышибалой в ресторан. Ночами пили, резались в карты. Проигрывались порой по самое некуда. Душу на кон в азарте ставили. Был среди нас педик. Маленький такой, но везучий, как дьявол. Я часто над ним зло подшучивал. Как-то проигрался я до трусов, стал в займы просить, но никто не дал. А этот Гошка педик протянул штуку и говорит: «Отдашь утром в десять! Нет – на месяц своё очко мне в аренду сдашь!». Я, конечно, схватил деньги. Про очко и какое утро тогда не думал! Проигрался. Время к десяти, Гошка долг стал требовать. Только тут я понял, что влип и по самые некуда. Слов в нашей компании на ветер не бросали. Дал слово, умри, а сдержи. За этим смотрели строго. Честно сказать, испугался. Бросился в займы у кого взять. Никто и копейки не одолжил. Интересно всем стало, чем все закончится. Интерес, как говорится, дороже денег. Глянул я на педика и успокоился, решил останусь один на один, задавлю его и скажу, что так и было. Лучше тюрьма, чем таком срам. Но вышло все иначе. Привёл он меня к себе на квартиру, а там ещё двое. Ростом чуть пониже, но в плечах шире. Где только таких мордоворотов отыскал. Немыми оказались. Походили вокруг меня, поцокали языками. Понравилась им моя задница, видно. Ну, думаю, кранты. Сейчас вспоминаю те минуты, а у самого мурашки по спине бегают. Попросил разрешения ванну принять. Согласились. Одежду забрали и сели в комнате в карты играть. Я так понял, играли на интерес, кому первому меня обрабатывать. Они так увлеклись, что я сумел выскочить на улицу. Голый улизнул. С какого-то мужика плащ содрал и дёру. Хорошо, что документы оставил у одной сожительницы.
Очнулся перед калиткой своего отчего дома. Как добрался? Где взял деньги? Всё, как в тумане. Ничего не помню. Бывает же такое! Семь лет дома не был. Зашёл без стука. Мать молоко процеживала. Кинулся к ней в ноги, заплакал. Задрожала мать, но не зарыдала.
- Долго ж ты гулял, сынок! – погладила она меня по поседевшим волосам шершавой рукой. – Суп, наверное, уже выстыл. Иди мой руки, я пока керосинку еще одну поставлю, с электричеством у нас уже второй год напряженка.
Испугался я. Не свихнулась ли мать. Понаблюдал, нет, всё вроде бы правильно делает. Пока ел, на меня смотрела. Ни о себе не рассказывала, ни меня не пытала. Постелила спать. И все молча. Говорю ей: «Ты бы, мать, хоть спросила, поинтересовалась, где я блуждал семь лет?». Вздохнула, присела на кровать и говорит:
- Нет, сынок, всё то осталось за порогом. Будешь уходить, возьмёшь с собой. Отдыхай. Наверное, устал. А рыбы совсем не принёс. Не клевала, поди!
Мать поправила одеяло, поцеловала меня в лоб и ушла. Мне снова стало не по себе. Но я решил принять её игру и, закрывая глаза, громко пробурчал:
-Не клевала, окаянная, но завтра обязательно на уху наловлю карасиков.
Три дня не выходил из дома. Лежал, думал о прожитых годах. Мать меня не тревожила. К нам никто не заходил. В селе не знали, что я нагрянул в родные края. Думал я, думал и решил новую жизнь начать. Землю пахать, хлеб выращивать. Узнав о моём решении, мать просияла лицом. Платье новое надела, пирог испекла. Решила через пару дней людей пригласить, моё возвращение отпраздновать. Но судьба опять решила по-своему. Вечером, когда мать ещё не вернулась с фермы, заявился педик. Думал, орать будет. Нет, повёл себя культурно, с улыбочками, шуточками. Мол, всё понимаю, с кем не бывает. Но, долг, есть долг и его возвращать надо.
- Простишься с матерью, - сказал, похлопав меня по заднице, педик, - и приедешь завтра в районную гостиницу. Мы будет тебя там ждать в тринадцатом номере. Вздумаешь дурить, мы шутить не будем, долг с процентами с матери твоей возьмём. Так, что будь поосторожнее в своих решениях.
Я стал умолять его подождать день, два, мол, за это время достану деньги и верну долг. Но он и слышать ни о чём не пожелал. Ещё раз напомнил о матери и ушёл. Мне стало жутко, я знал, что они, действительно, не шутят. Что делать? Кому пожаловаться? У кого просить помощи?
Первое, что пришло в голову, покончить с собой и всё тут. А мать? В ярости они не только убьют её, но и надругаются над ней. Самому пойти? Нет, не смог бы я переступить эту черту, заломал бы одного, другого, но кто знал, сколько их приехало и сколько осталось ещё в городе. Опять же, меня убили бы, чёрт с ним, но они ведь ясно сказали, что не пожалеют мать. Метался я по избе, словно её охватил пожар. И тут меня обожгла шальная мысль. Лучше с матерью в огне сгореть, чем позволить надругаться над ней и собой. Хряпнул стакана три водки и стал ждать мать с фермы. Всё приготовил – керосин, спички. Пришла мать. И тут я понял, что связать её у меня не хватит духу. Решение пришло само собой. Попросил её достать из погреба солёненьких огурчиков. Когда она наклонилась в погреб, я её толкнул. До сих пор слышу её крик. Хотел закрыть крышку и осуществить намеченное, но не вытерпел и решил ещё раз взглянуть на мать. Она была ещё живая. «Сынок! – простонала она. – Умираю! Как же так, сынок?! За что? Я…я!».
Мама затихла. Я не плакал, не кричал, не пытался её вытащить. Сейчас, думал я, вскрою себе вены и подожгу дом. Но что-то меня удерживало. И тут я подумал, что если подожгу дом, то мать не смогут похоронить по человечески. Я решил подождать со своей смертью. Меня никто не видел, никто не знал, что я находился дома. Словом, под покровом ночи я ушёл из дома. Мать похоронили с почестями, как и положено, ведь она всю жизнь проработала в совхозе. Следствие долго не длилось, дали заключение, что погибла при неосторожности. Педики, узнав о таком раскладе, не стали об меня мараться, простили долг. Я снова попал в банду. Через полгода после смерти матери со мной произошло такое, что молиться стал тайком. Не знаю, спал ли я в ту ночь или нет, но метка осталась. Вот около локтя, видишь синие следы от пальцев. Так вот. В комнате было жарко. И вдруг чувствую, холодом повеяло. Повернул голову, мать стоит у кровати. В Бога не верил, но рука сама потянулась перекреститься. Тут-то мать и взяла меня за локоть:
-Погоди, - говорит, - сынок. Не бойся меня, я сейчас уйду. Я знаю, что не убить ты меня хотел, а спасти от бесчестия. Я люблю тебя, сынок, теперь еще больше, чем раньше. Прощаю тебя. Не буду тебя больше беспокоить, если дашь мне слово, что, когда умрешь, похоронят тебя рядом со мной. Так надо, сынок. Иначе не будет мне покоя. А ты.… Обещаешь, сынок? Обещаешь?!
Я поклялся, и она исчезла. Вот и еду к ней на могилу. Теперь-то я понимаю, почему мать спеленала меня таким обязательством. Грехов на мне, как блох на паршивом псе. Изменить свою жизнь я уже не смогу. Вот и забирает она меня к себе.
-Зачем спешишь-то? Может все образуется? – взмолился я. - Не из таких переделок люди выкарабкивались!
- Нет, не могу, не могу рисковать! - шмыгнул носом Виктор. – Убьют меня, или в тюрьму посадят. Что тогда? Кто я? Думаешь, если завещание напишу или гражданина начальника попрошу, так меня рядом с матерью похоронят? Смешно! Закопают, как последнюю падаль и крест не поставят. Как тогда я матери в глаза посмотрю на том свете. Она ведь ясно сказала, что не будет ей покоя. Я обязан выполнить её волю. Нет, Франя, всё! Пришло время платить по долгам. И я заплачу! Страшно? Страшно, Франя, но с такой меткой, жить ещё страшнее. Прости меня, Франя, прости! Очень прошу тебя! Очень!..
Подошёл поезд. Пашка уехал. Не знаю, прав я или нет, но не могу его простить до сих пор. Возможно, кто-то простит его, и ему на том свете легче станет.
Эх, Пашка, Пашка!..