Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1" http://www.proza.ru/2014/09/25/740
Предыдущая часть: "Колосья по серпом... исход источников 22" http://www.proza.ru/2014/11/05/898
ХХІІІ
Сначала выпустили свои котики вербы. Потом, перед пасхой, начали сочиться прозрачным соком пни срубленных берез. Потом почки стали зеленые, а леса - темные. Позже заплакали перед купальем травы: должны были назавтра погибнуть. А затем пришла очередь полечь колосьям.
Год не порадовал. Он много обещал дружной хорошей весной и спорыми, теплыми и крупными дождями. А потом ничего не дал. Опять не дал. Который уже раз.
Дожди пошли беспрерывно. Ростки захлебывались в глубокой холодной грязи, желтели и гнили. А с конца апреля навалились холода и цепко держали нивы вплоть до середины июня. Земля, если засунуть в ее руку, была не теплая, а студеная и липучая, как ил, выброшенный из самого дна могилы.
Дни и ночи стали теплые только в концы июня. Голод как будто подготовил почву под свое зимнее жнивье и щедро бросил людям ненужную теперь теплоту.
На озими не вернули семян, тем более что пришлось спасаться: перепахивать поля и засеивать их под яровые. И этот поздний сев еле закончили на купалье, а это означало, что осенью зеленя почти наверняка побьют утренники.
И все еще, третий год, болел картофель, и клубни его были как грязь: не отличишь от земли.
Пан Юрий и старик Вежа в конце июля наполовину разорили амбары, давая ссуды, понимая, что надеяться не на что, отпустили мужиков на годовой оброк. Пусть идут с плотами, пусть отправляются в своз, пусть добираются на строительство железной дороги, лишь бы не голод, лишь бы не разорить амбаров до дна. Ведь неизвестно еще, что будет в следующем году.
В конце июля вопль о помощи долетел из городка Свислочь, где жила далекая родственница пани Антониды, двоюродная сестра ее матери, Татьяна Галичская. Пан Юрий надумал направить туда обоз семенного зерна: на следующий год. Послали еще и триста рублей деньгами, чтобы был залог на случай настоящего голода, чтобы хотя раз на день кормить горячим детей, женщин и слабых (у тетки было нечто около восьмидесяти душ, жила она одна, просила только семени – возможно, как-то и перебьется с людьми).
Проводить обоз должен был Алесь. Во-первых, люди из конторы были в разгоне, во-вторых, пусть привыкает к делам, в-третьих, время хлопцу, вообще, посмотреть мир. Целую зиму еще сидеть ему в Загорщине и у Вежи, прежде чем пойдет в гимназию. Целую зиму учиться, целую зиму практиковаться в языках, слушать Фельдбауха, monsieur Jannot и других. Отец и тот удивлялся сыновним успехом и долготерпением… Пусть едет, пусть посмотрит мир. И началась далекая дорога.
Скрипели колеса возов, шли рядом с ними мужики. А молодой Загорский то ехал рядом с обозом на мышастой Косюньке, то сворачивал с дороги и скакал мягкими проселками, проезжая деревни и хутора, то лежал на возу, высоко-высоко, и смотрел на золотые облака.
Какие бесконечные дороги! Какие запутанные перекрестки за красненькими троп, что вливаются в их! Какие согбенные деревянные кресты, все серые и в глубоких трещинах, стоять на пересечения путей.
Тянутся мимо них возы, идут странники с трёхгранными острыми посохами и котомками за спиной. Идут борколабовские старцы с синеглазыми мальчиками прозрачной иконописной красоты.
Бабы несут за спиной поклажу, с узлом закрутив на груди концы шалей. И узкими, какими-то особенно женственными и поданными вперед кажутся их плечи, сжатые жестокой тканью, в которой лежит неподвижная тяжесть.
Поет лира под придорожным вязом. Иногда солнце закроет дымно-агатовая завеса мимолетного дождя. И тогда ноги месят дорожную грязь, - тысячи ног, - и корчмы становятся особенно темные, опаловая шкура коней делается гнедой.
И на все это - сколько уже лет! - смотрит обведенными синькой глазами, весь в потеках, покрашенный охрой и медянкой распятый Христос.
…Свислочь, о каком Алесь поныне даже не слышал, был маленьким городком.
Средь зданий чуть ли не самым большим казалось здание прогимназии. Но и оно был запущено, как почти все остальные здания городка. Там, где когда-то были площадки для игры в мяч, куртины и баскетные ограждения, теперь - и на дворе и на улице - тянулись заросли ароматных мелких ромашек и подорожника, среди которых терялись тропы.
Городок готовился к годовой ярмарке, которая собиралась начаться послезавтра, пятнадцатого августа, и потому на площади было уже довольно густо и людно. Стояли запакованные возы, тюками лежала овечья шерсть, жевали жвачку волы. Теткин дом был за какие-то полверсты от конца городка: большой, деревянный, под соломенной крышей - на галереях и щепяной крышей - над жилыми комнатами. Большой сад спускался во влажный, звонкий от многочисленных ручьёв, тенистый овраг.
Старосветские уютные комнаты с низким потолком. На окнах кроме первых рам были и вторые, с цветными стекляшками. Они заменяли ставни. А в самих комнатах стояла давняя мебель: пузатые ореховые секретеры, дубовые резные ящики у стен и угловые - одна на четыре комнаты - очень теплые печки, обложенные голландским кафелем. На белых плитках плыли под всеми парусами синие корабли.
Тетка, маленькая, живая женщина в очках, встретила Алеся объятиями.
- Приехал, сынок… Ну, вот и хорошо уж, что приехал… Ярмарка начнется, наедут местные с хлопцами и девками… Будет и у нас весело.
Семя приказало перемерять и ссыпать в амбары, но от денег отказалась:
- Слава богу, голодать не придется. Обсеменимся вашим зерном, а остальное можно пустить на хлеб. Мне что? Еда - своя, наливки - свои. Одежды - полные ящики. И ничего мне не надо, разве что колода карт - одна на три месяца: в "хобаля" сыграть и подчас пасьянец (она так и сказала - "пасьянец") разложить.
Суетилась, собирая на стол вместе из девкой:
- Благодарю пана Юрия. Такое уж несчастье! Просто хоть садись на землю и пой "Ой вы, гробы, гробы, вселенские домы"…
Посерьезнела:
- Пусть пан Юрий не думает. Семена на ту осень отдам. Ради спокойного сна. Не хочу, чтобы мне ночью дьяволы снились и еще, не дай бог, язычники-солдаты.
- Сжальтесь, тетушка, - рассмеялся Алесь, - какие же солдаты язычники?
- Язычники, - уверенно сказала Татьяна Галичская. - Кто же это, кроме язычника, будет стрелять в людей, только из-за этого оружие носит и еще и клясться нечистой клятвой, что будет стрелять и не будет упрямиться, если прикажут… Язычники и есть!.. Ну, а если бы Христос второй раз пришел? То-то же! Так бы они и стояли со своей клятвой второй раз около креста, как, не сравнивая, римские голоногие бандиты.
Тетка Алесю понравилась. Показывала хозяйство: четырех коней, два из каких были под выезд, трех голландских коров, пекинских уток и кур-леггорнов. Показывала клумбу с "разбитым сердцем" и "туфельками матери божьей", с левкоем и золотым царским берлом.
В самом глухом уголке сада - чтобы, не дай бог, не наелась домашняя птица - лежали на траве выброшенные из наливки багровые вишни. Красивый махаон сидел на них и дышал опалово-синими крыльями. Пил. Пьяный-пьяный, такой счастливый махаон.
А вечерам сидели на террасе, пили кофе с маслянистыми холодными пирожными и говорили о том о сём.
- Так вы так и живете одна, тетушка?
- Совсем одна. И мне никто и не нужен после смерти покойного Евгения.
- Он кто был?
- Он в двенадцатом году набрал кучку людей: десять дворянчиков и три десятка своих мужиков. Ну и пошел. Сожгли они однажды висящий мост, пожгли французское сено. Потом ловили и били этих… как же их?.. мародеров? Фуражиров? Ну, все равно. А потом уланы пришли их ловить, так они и уланов побили.
- И родственников других не было? Совсем-совсем?
- Теперь нет. Только твоя мать. А еще раньше, до смерти мужа, был у него двоюродный брат, Богдан. Но тот еще, дай бог памяти, восемнадцать… нет, двадцать лет назад исчез…
- Как исчез?
- А так… Связался с мятежниками, когда тут у нас дворяне бунтовали. А когда они не бунтуют? Всегда грызутся, как собаки какие-то. А женам - точи слезы. Вот и он пошел с оружием, и так и исчез. Ничего после того про него не слышали. Кости, наверняка, дождик мочит, ветер сушит. Так что ты теперь мой наследник. Быть по сему. Тут охота добрая. Выдры этой самой - так утром по берегам как гусыни ходили. Лапы большие, с перепонками.
Пошла и принесла пожелтевшую костяную шкатулку. Сидя в кресле, разбирала его.
- О, - сказала наконец, - это единственное, что от брата Евгения осталось. Мужиков в доме нет. Себе возьми.
Это был амулет старого дутого золота, видимо, дешевый материалом, но дорогой своими годами. Размерам с ладонь младенца, он тайно и тускло сиял на руке у Алеся. А на нем Белый всадник с детским, как опухшим, лицом защищал Овцу от Льва, Змия и Орла.
- Спасибо, тетушка. - Алесь знал: человек не должен манежиться, когда ему дарят. - Только как же его?..
- Повесь к медальону, - сказала тетка. - Вижу же я цепочку. И носи. Помогает, говорят. Кто носит - никогда не попадёт в руки врагу. Трижды три раза избегнет верной смерти. И еще, все его будут любить, ведь он защищает Овцу от Льва, то есть власти, Змия, то есть хитрости, и Орла, то есть хищности… Может, и Богдан спасся бы, и вот, идя в лес, забыл.
Алесь привязал золотую цепочку медальона к стальной Майкиной цепочке. Сам себе он посмеивался. Ну, какая верная смерть может ему угрожать? Какие такие у него могут быть враги?
…Через день началась свислочская ярмарка. "Пречистая". Торговые ряды плеснулись далеко за границы площади. Торговцы ловко мотали на медный аршин вишневое и белое сукно. Свистел, по-змеиному извиваясь в воздухе, шелк. Ползла шерстянка, и весело бегал ситец.
- А-а кувшины-кувшины-кувшины! Звенят, как колокола, звенят, как войтова голова.
- Же-лезо, же-лезо! - это басом. - Кос-са - на эконома, безмен - на тещу!
Взлетали, как корабль на волнах, пестрые качели. Оттуда доносился неискренний девичий визг.
- Вот навались! Вот навались! Все дорого - мое дёшево. Все дорожает - мое дешевеет. Дешевеет мыло, дешевеют веревки.
Шарманщик-итальянец пел чахоточным голосом о неизвестном. Обезьяна в зеленом платье протягивала ладонь, скакала рядом с хозяином и смотрела в глаза людям горестно-непонимающими детскими глазами.
Торговал тканями красивый перс с пламенной бородой. Водил "Михала" цыган.
- Батю, подходи - пошутим!
Страстно спорил с беловолосым мужиком лошадиный барышник. Громко, наверняка, аж пальцы болели, бил в коричневую, как земля, ладонь, звучно кусал узду на знак того, что не обманывает.
Узкоглазый караим, похожий одновременно на дикого хазара и на великого раввина Якова Леви, бранился с горбоносым евреем, у какого в ряд стояли водочные бокалы, кварты, полкварты и другое счастье пьяного.
Алесь ходил среди этого разноголосого, пестрого моря немножко обалделый и как будто сонный, но радостно потрясенный. Сонные были глаза, потрясенное было сердце. Висели золотые бороды льна, приятно пахло рыбой и кисло - шкурами.
Громоздились пирамидами яблоки, над сизыми, словно затуманенными дыханием, сливами пели золотые осы. Сапежанки, урьянтовки, слуцкие бэры пахли так, что сладко становилось во рту. Везде лежали овощи, битая птица, мясные туши. А рядом - рябчики, кряжные утки, дупеля для панского стола. Бочонки лесного меду и желтоватые круги воска. Шкуры диких зверей. Страна была богатая. Страну ждал голод.
…Около слепого старца с лирой почти не было людей: не дать - грех, а дать не было чего. Старик пел: темный провал рта в серебряной бороде. Лирник был такой старый, что борода ему была кстати. А рядом с ним кроме двух женщин, которые плакали, стоял хлопец, может, на какой-то год старше Алеся, невысокий, приземистый, с темно-русыми красивыми волосами. Черты у хлопца были неправильные, но крупные и даже чем-то красивые. Тяжеловатый подбородок, большой твердый рот. Жестковатый неправильный нос. Из тысяч и тысяч людей, по одной только форме носа с крутыми ноздрями, Алесь всегда узнал бы в нем местного, здешнего.
Небольшие, синие с золотыми искорками, глаза хлопца были теперь задумчивые и мягкие. Прядь волос падала на высокий чистый лоб. Он слушал. Слушал, нахмурив тонкие и черные, словно тушью наведенные, брови. Алесь рядом с ним также начал слушать под тоскливые вздохи баб.
Ой, то не чорная хмара падступае.
То турэцкі кароль наступае
Турецкий король наступал, чтобы взять за себя Андрееву дочку. И не только ее.
Сватаць нівы, бары, і разлогі,
І лугі, і праўдзівага бога.
Сватаць дым у закуранай хаце,
Ўсю зямлю нашу бедную сватаць.
И не выдержало женское сердце. Андреева дочка убежала в лес и, сидя в развилке дуба, готовила подарки королю, приказывала подругам точиить ножи, чтобы кроить ими для него полотенца. И вот король подступил со всей своей черной силой. И тогда…
Не папала яна ў палаценца,
А папала у шчырае сэрца
І каню пад падковы упала.
Паміраючы ж, так прамаўляла:
Страшно гудели струны:
Ой, не будзеш ты мець, чарнарогі,
Ні лугоў, ні праўдзівага бога,
Ні бароў, ні дзяўчат, ні багацця,
Ані дыму ў закуранай хаце.
За якое ні схопішся сэрца –
Ўсе адкажуць адзінаю смерцю.
І адкажуць пажарамі хаты
І зямелька, якую ты сватаў.
Нищий смолк. Хлопец тяжело, будто от сна отрываясь, вздохнул и бросил на лиру три медных копейки. Непонимающе взглянул на Алеся. И вдруг глаза стали ироничные и немножко злые: увидел, что красивый подросток с серыми глазами хочет положить на лиру серебряный полтинник.
- Сошел с ума, что ли? - спросил он громким насмешливым голосом.
Алесь терпеть не мог, чтобы над ним насмехались незнакомые.
- Тебя не спросили, - сказал он.
- Оно и видно, что из золотых кафтанов. Головка, как маковка, а ум - как…
Загорский знал, что продолжение пословицы злое и немного неприличное.
- Ты бы повторил, - с угрозой сказал он.
- А я не глухому говорю, - сказал хлопец.
- То и видно, что скряга. За такую песню полтинника ему жаль.
- За эту песню мне миллиона не жаль. Да только не из твоих рук.
- А что мои руки?
- А то, что иная доброта хуже глупости. А доброта богатого…
- Зато ты, видимо, из богатых. Семь копен лаптей…
Алесь сказал это от большой обиды. Но подросток, одетый действительно скромно, казалось, не обиделся.
- Люблю Серка за обычай, - показал он слепяще белые зубы. - И только не те паны, что деньги имеют, а те, что бога знают. Забери свои безбожные гроши.
- Чем это они худшие?! - спросил Алесь. - Чего ты ко мне прицепился?!
- А тем, что они глупой головой даны, эти деньги.
Алесь мерил парня глазами. Да, тот был, видимо, сильнее, но у него было меньше гибкости и ловкости.
- А я вот дам, так ты и ногами накроешься, - сказал хлопец.
- А ну дай. Сам пяты задерешь.
Через минуту они молотили друг друга со всей горячностью подростков. Пыль так и курилась над местом драки.
Наконец они устали и, сопя, стояли, настороженно следя один за другим.
- Получил? - спросил хлопец.
- Да и ты получил.
У хлопца действительно распухла и без того пухлая нижняя губа; у Алеся ухо было красное и горело.
- Ну и что? - спросил хлопец.
- А то, что дурак, - уже не так зло сказал Алесь.
Они все еще следили один за другим, но видно было, что драка загаснет.
- Этот ты дурак, - сказал хлопец. - Старика за твой полтинник могли бы в полицию повести. У бедных людей бывают только медные деньги.
- А бумажек нет? - буркнул Алесь.
- Не у старцев, олух хвощовский.
Алесь понимал, что хлопец говорит правду, но ухо пекло, а незнакомый еще и бранился. Враждебность опять начала нарастать.
- Ты кто такой? - не очень вежливо спросил он.
- А тебе что?
- Ну кто? Поляк? Мазур?
И тут он услышал такое, что аж глаза стали круглые от удивления.
- Белорус, - спокойно сказал хлопец.
- Что-о?
Алесь не мог понять, откуда этому хлопцу стала известна его тайна, его открытие. Но хлопец, видимо, понял вопрос как отзвук презрения. Алесь не сдержался.
- Откуда это ты узнал? Это же я открыл. Этот я - белорус.
- Один Гаврила в Полоцке, - улыбнулся хлопец. - Тут все белорусы. А он открытие сделал… Первый… Нашелся мне еще - Коперник.
- Но я знаю только троих, которые ответили мне так. У остальных нет имени…
Алеся теперь тянуло к этому хлопцу. Потому, что он, не зная Алесевых мыслей, пришел к тому же.
А хлопец вдруг сказал:
- Я жалею, что тебя стукнул.
- И я также жалею, - Алесь падал хлопцу руку.
Хлопец сделал шаг, и подростки сильно пожали руки.
- Ты откуда такой? - спросил хлопец.
- С Днепра. А ты?
- Я здешний. Отец привез товар, а я с ним.
- Твой отец купец?
- Нет, дворянин. Но у него есть маленькая фабричка. Скатерти, салфетки, все такое, словом.
- Значит, вы небогатые?
- Небогатые. У нас большая семья. Одних детей считаешь-считаешь и собьешься.
- Ты учишься где?
- Тут и учусь, - сказал хлопец, - в прогимназии. Через пятнадцать каких-то дней конец воли. Зубрежка эта. А ты любишь учиться?
- Люблю. Только я дома учусь. Меня готовят в четвертый класс.
- Счастливый. Я тоже учиться люблю, и только учителя у нас дрянь. - Вздохнул. - Закончу, пойду в университет. Уроками буду зарабатывать, а выбьюсь. С нашей земли не проживешь: отец всех не прокормит.
Дотронулся до распухшей губы.
- Бьешься ты здорово, - рассмеялся он. - Приложил руку, так не сравнивая как становой пристав… Давай знакомиться, что ли?
Алесь падал ему руку.
- Давай. Я Алесь Загорский.
- Константин Калиновский, - сказал хлопец.
Они стояли и рассматривали друг друга.
- Давай сбежим, что ли, - сказал хлопец. - Пока магазины родителей товар принимают, проходим, послушаем.
- Давай… Только полтинник этот деду все же отдадим. Разменяем на медь и отдадим. Пусть помнит, как мы бились тут и мирились.
- Конечно, - сказал Константин.
Поменяли деньги, всыпали старику в шапку целую горсть меди и пошли в человеческую толпу.
- Чего это ты, братка, так на меня насыпался? - спросил Алесь.
- Да стоит, смотрю, такой павич, только что хвоста веером не распускает. Стоит и через гриб плюет: серебро ему не жаль бедному человеку.
- Ну и что?
- Чтобы ты знал, как страшно бьют этих людей, ты бы так легко не смотрел на это. Тем более лирников. Этих каждая сытая морда считает за не пойманных воров и преступников.
- За что?
- Подозрительные люди. Приедет откуда-то из Питера мордастая пакость. Такой уже магнат, такой нобиль - фигой носа не достанешь: "Дикари грязные, туземцы". По ярмарке идет, как чума, ты скажи, идет - безлюдеет ярмарка. А старцы - они же слепые. Подойдет, слушает, слушает. "Эт-то что же ты, па-дла, поешь? Какой это турецкий царь?! Намьёк!!! На какой эт-то соб-бачьей речи, пр-ро какого это Ваську Вощилу?! Пр-ро какого это свинского Михася Кричевского?!" Ну, старик оправдывается: "Он, паночек, тишайшему царю способствовал, Алексею…" - "Что?! Поганец, быдло, червяк мог царю способствовать?!" И старику - в ухо. А на лиру - ногой.
- Лиру зачем?
- Книг лишили - хотят и лиры лишить. Знают: пока слушают люди хоть одного лирника, не умерла воля.
Шли в человеческом море. Кругом стояли смех, божба, беззлобные проклятия.
- Знаешь, - сказал Алесь, - я очень был удивлен. Стоит себе человек - и вдруг говорит о самом твоем, о том, о чем сам думал.
- Но и они, - рука хлопца сделала круг в воздухе, - также такие же, как ты, только не нашли, как себя называть.
И повторил, видимо, чужие слова:
- Безголосое море.
- Как это они такие? - спросил Алесь. - Мы, конечно, все от Адама. Один народ. Но мы дворяне.
- Ну и что? Было же у нас когда-то так, что мужик, когда он охотой шел на войну, делался дворянином. Так, видимо, и все. Твои предки раньше - и потому они аристократы. Мои - позже, и потому я просто из небогатых дворян. А есть еще шляхта, что сама землю пашет. Те совсем вчерашние мужики.
- Дворяне наши царю также опасны.
- Есть и такие.
- Не зря же после последнего восстания многие тысячи из них, самых опасных, в однодворцы перевели. Опозорили людей. Голодать заставили.
- Мы тоже из таких, - с каким-то вызовом сказал Константин.
- То и вы однодворцы?
- Да. Сенат не утвердил.
- Дед говорил, это они нарочно, - сказал Алесь. - Ну, у дворянина грамоты за столетия сгореть или трухлеть могли. Так поищите же в королевских архивах, в списках, в книгах старых… Нет. Хотят как можно больше людей унизить.
Константин кусал длинную соломинку, что выщипнул из воза.
- Отец мой никак примириться не хочет. Ездит старается, столько денег тратит. Сказали: будет поместье - будем искать. То он приценивается к какому-никакому фольварку. Купить, видимо, в этом году или немного позже. А мне так все равно. Я знаю, откуда идем. И предков знаю. Я не ниже хама, что мной управляет. А название - горшком назови, да в печку не ставь. Если захочу - и арапом назовусь. Последний наш мужик честнее первого из жандармов.
Хлопец говорил это почтительно, но очевидно заученно.
- Откуда это ты такого набрался?
- Брат говорил, - с каким-то сразу просветлённым лицом сказал Константин. - А ты откуда?
- А у меня дед.
- Ясно, - сказал Константин. - Вот и знаем уже самый первый завет. Брата и деда не трогать. И панством не гордиться.
- И тут твоя правда, - сказал Алесь. - А то совсем выйдет по пословице: "Шуми-гуди, дуброва, едет князь по дрова".
Константин красиво смеялся. Белые зубы очень украшали лицо. И улыбка была искренняя, чистая. И еще Алесю нравилось, что глаза у Константина были не совсем симметричные: один чуть-чуть выше второго. Это придавало его лицуу какую-то необычную, властную и сильную характерность.
Разговаривая, они шли бесконечной ярмаркой, а кругом их заливались глиняные свистёлки, бешено крутились наполовину пустые карусели, призывал в свой балаган дед с холщовой бородой:
- Заходите, братья-сестрички родные, заходите, мужи-жены сводные! Чудеса на телегах: мальчуган с саженным носом! Морская царевна! Янка - великан, жрет одно только сырое мясо - по семь фунтов в день. Взрастила его медведица! Есть еще дивные звери… морская свинка и крокодил. Тот самый, что проглотил пророка Иону. По-библейски кит, по-нашему крокодил… Страшный зверь… К нам!.. К нам!
Играл на кувшинах гончар, и в ответ ему летел певучий перезвон хрусталя, по которому водил стеклянной палочкой торговец-венгр. Кубраки-мстиславцы совали под нос людям книги и рисунки.
- Богатая какая ярмарка, - сказал Алесь.
- Богатая, - ответил Константин. - Только убыточная. Отец говорил, что в прошлом году чуть продали пятую часть всего завезенного. А в этом году еще хуже будет. Беднеем.
- Почему так?
- Нет ни денег, ни хлеба. Земля обеднела. Леса вырубили. В реках вывелась рыба, в пущах - зверь. Раньше-то, говорят, всего было: и зверя, и птицы, и дикого меду. Иди себе, человек, в лес, расчищай вырубки. Сам ты себе хозяин. А теперь одно спасение - город. Да и там… Ну кому тут нужный свечи? Мыло? Этот-то чай? Или сахар? Чая мужик не пьет, моется он вениками, вечером сидит при лучине.
…Алесь пробыл в Свислочи еще три дня. И все эти дни парни не теряли друг друга с глаз. Ходили по ярмарке, забирались в подвалы разрушенного костела. Константин сводил своего нового знакомого на посиделки с песнями и на гулянку, посвященную середине ярмарке, после какой ярмарка идет на спад. А Алесь сводил его в балаганы, ведь с деньгами у нового знакомого, видимо, было не густо. Хлопец не манежился, но, как то подобает настоящему хлопцу, принимал каждый знак уважения к себе с чувством несокрушимого собственного достоинства.
И, на заметно для себя, они подружились за эти дни. Подружились той скорой дружбой подростков, что возникает неожиданно, а остается надолго. Иногда на всю жизнь.
Перед прощанием они решили, что будут писать друг другу. И это было чудесно: знать, что впервые в жизни тебе есть кому писать, есть для кого заливать сургучом конверт, есть для кого взвешивать унции и золотники листа, есть для кого, наконец, совсем взросло ставить в конце постскриптум, так себе, между прочим, как будто что-то забыл и вдруг и вспомнил.
Продолжение "Колосья по серпом... исход источников 24" http://www.proza.ru/2014/11/06/1192