ВИНОВАТЫХ – НЕТ
Б.С.Глазатов
(из уцелевших дневников)
ОГЛАВЛЕНИЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МАТЕРЕЙ, ДЕТЕЙ, ДРУЗЕЙ…
II
III
IV
V
VI
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВЕСНА, ВОЙНА, ПОБЕДА, МИР…
II
III
IV
V
VI
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СЕМЬЯ И ДЕТИ…
I
II
III
IV
V
VI
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДРУЗЬЯ, ТЮРЬМА, ИЗМЕНА, СМЕРТЬ…
I
II
Эта повесть не о войне, тюрьме
или лишениях. Эта сказка о нашей
жизни, в которой нет ни правых, ни
виноватых, ни слабых и ни сильных.
Это рассказ о том, что как бы плохо
нам ни пришлось, надо жить, верить,
надеяться, но главное – любить!
Часть первая. Матерей, детей, друзей…
I
1918 год, 29 сентября – рождение Бориса Сергеевича Глазатова. Отец мой, Сергей Леонтьевич Глазатов. Лет жития его было 27. Мать моя, Наталья Григорьевна Глазатова. Лет жития ее было 52 года. Умерла она в 1951 году. Сестра моя родная, Мария Сергеевна Глазатова. Лет жития ее было 23 года. Умерла в 1943 году. И так вот вся наша семья была отец, мать, сестра Маруся и я – Борис. С этого и начну писать небольшую книгу своей жизни.
Жили мы вчетвером, но про отца рассказывать здесь много не буду. Ведь у меня был еще не родной, то бишь отчим – Осипов Александр Васильевич. Скончался который в 1941 году 3–го февраля.
Мать моя работала уборщицей в начале времени моего рассказа и нас с сестренкой двоих воспитывала. Я водил в детстве голубей и кроликов, тянуло меня к живности. У матери были куры и я за ними тоже ухаживал. Так и помогал матери, а сестренка моя тогда еще была маленькая.
Когда же пошел я в первый класс, то школа мне давалась очень плохо. Может быть, потому что я занят был – водил кроликов и голубей, а может потому, что нашел себе в то время детства партнера по прозвищу Шурка Рыжий. С ним частенько стал выделать такие вещи, которые были нам весьма важнее школы – мы воровали сено или просо голубям, а учиться я другой раз и забывал идти. Еще в сад за яблоками ходили, или так – наделаем рогатки и идем за элеватор бить дичь: грачей, воробьев и тому подобную живность.
Поэтому и мою маму стали нередко вызывать в школу и за меня отчитывать. За то, что я не то делаю – в общем, плохо себя веду, пропускаю занятия. Мать меня ругала, но это все было бесполезно. Я ее не слушал, а продолжал наши дела с Шуркой Рыжим.
Так проучился до четырех классов. И, кое-как, но бросил свое учение. А чем стал заниматься? Да ни чем! Год после школы я следил за домом, голубями, кроликами, да еще с неизменным партнером моим лазил в товарную контору за пустыми бутылками, да дрова и доски продавал по хозяйкам. Короче кое-как и кое-чем перебивался.
А в 1934 году я поступил на работу – на железную дорогу в ТП/6 плотником. Там меня сразу по 4-му разряду поставили и это лишь, наверное, потому, что для дома кое в чем уже поднаторел: делал для голубей и кроликов клетки, будки и еще табуретки.
Так я стал помощником своей матери. Зарабатывал не плохо, да еще после работы мы брали калым, а бывали и другие приработки. Стали жить хорошо. Сестренка Маруся в это время подросла и кое-чего помогала, например, матери полы поможет мыть по работе или по хозяйству. В общем жили дружно и всего нам хватало… Жили не хуже людей.
Со временем, меня частенько стали посылать в командировки, и там с друзьями мне приходилось выпивать водки. Сперва с сиропом, а после и так пошла. И это для меня, а в особенности для моей мамы стало плохим делом. Хотя поначалу я и выпивал не так часто, а раз в получку, но, все же, вскоре получилось привыкнуть к этому. Мама меня ругала и уговаривала: «Боря, не пей!» Я ее слушал и с тех пор, видимо по той винной причине, мать стала добавлять к старым уговорам: «Сынок, тебе уже женится пора».
К тому времени сестренка Маруся подросла и тоже стала работать. Работала Маруся в городе Котовске лаборанткой на химзаводе. Тогда же стала она ходить в кино – в сад летом на танцевальную площадку и, частенько, к ней приходили подружки, на которых я постоянно заглядывался. Что–то мне хотелось взять тогда от жизни, но подхода в то время к этой жизни не было никакого. Так что не было посыла от Господа заниматься с ними, да и, в общем, некогда было. А некогда, наверное, было потому, что очень был увлечен своим делом и любил свою специальность. И даже когда приходил с работы, то и дома что-нибудь работал для себя.
Но время шло, грехи накапливались, и судьба, благосклонная ко мне, стала делать мне знаки, чтобы направить на путь истинный. Как–то раз я получил получку и со своими дружками-плотниками так сумел напиться, что даже не мог вспомнить потом, как меня раздели и разули. Заявил в милицию, но это все было по тем временам бесполезно.
И вот подошел уже 1939 год. Мне в то время прислали повестку явиться в военкомат. И я туда пошел. Там дали военный билет, а по прошествии шести месяцев призвали в армию служить кадровую службу. Это было 1939 году 24 ноября. Прислали мне повестку и вызвали на комиссию. Я пошел, и меня зачислили в строительный батальон.
Мать моя, когда провожала меня, заплакала: «Не видели, когда я воспитывала их одна без мужа, не слышали, когда кормила их из последних сил, а сейчас нашлись хозяева на моих детей!» Горько она тогда плакала! Но закон на слезы родной матери моей не посмотрел, и проводила она меня на долгие-долгие годы.
II
А я уехал в край далекий, город Владивосток! И не знал, в то время как мои родные жили, да и сам служил там два года не слишком весело. Пришлось пережить все, но все же все я пережил. А 22-го июня началась отечественная война. И хоть уже нужно было идти домой, то есть демобилизоваться, да посадили меня в вагоны и повезли на границу с Японией.
Япония в то время бросила тринадцать дивизий от Хабаровска до Владивостока прикрывать свои границы. А может быть, тоже хотела совместно с Германией пойти на Россию. Вот туда, супротив этих дивизий нас и послали. Пробыл я на границе три месяца, которые очень тяжело мне дались – дождь, туман, и солнца никогда не видно. А жизнь солдата такова, есть плащ-палатки и шинель и как хочешь, так и спасайся, чураясь зла и в жажде веры…
Тогда произошел со мной загадочный случай. Стоял я как-то на посту и увидел ночью, будто два огонька, как глаза волчьи засветились, и все ближе, ближе ко мне подходили. И все яснее светились в тьме кромешной, и зло полыхало вокруг них. Я их окликнул, не боясь, чего не знал: «Стой! Стой, падла! Стрелять буду!», но они все наглее и ближе. Никак не остановить. Не думая, ударил вдруг выстрелом по ним, остановлю! Но ночь и тишина, огни исчезли, растворившись в безлунной ночи. Стало тихо, как в преисподней. Минута, две, десять. Тут и пришел начальник караула. А что оказалось? Все мне объяснил. Это такие жучки были, которых называли светлячки. И как раз в то время им быть, странно, когда я на посту стоял! Но, слава Богу, обошлось все благополучно. Может, то души детей моих, не родившихся еще были, которым суждено умереть смертью своей, или от рук лихих людей, или служивых. И не стрелял я тогда по ним, а защищал их.
Дни службы моей на японской границе шли своим чередом. Многое случалось. Всего и не упомнишь. Но к концу восточных дней, ночью нам сделали тревогу, посадили в вагоны, и повезли долго. А куда везли, мы знать не могли. Ребята говорили тогда, что на фронт, бить немцев. Так точно и было.
III
Прибыли мы в Калининскую область. Асташково, Бологое, Великие Луки. Вот туда нас и привезли. Вышли из вагонов, а кругом лес, болота, да трупы убитых, и запах стоял – дымный и сладковатый. Время было уже к весне, где-то февраля 23-го, 24-го. И ночью нас разместили, как помню, в какой-то бане. Вошли мы туда человек 15-20 и с устали сразу залегли спать. Было темно, и свет спички не разрешали зажигать. Я где-то ближе к стене ощупью прилег на что–то мягкое и уснул. Когда после все проснулись, стало светло и как оказалось, что мы спали вместе с убитыми. И немцы там были, и русские, и все мертвые. Ну, если с мертвыми спать, то мертвыми не бывать, как говорится. С этой ночи и началось мое боевое крещение.
А первое боевое задание у нас было вновь провести узкоколейную железную дорогу от Осташкова до Бологое. И начали мы пилить лес, готовить шпалы, строить насыпь и день и ночь, и день и ночь. Бомбили нас немецкие самолеты, а «рамы» вздохнуть не давали. То рядом, что чуть дальше рвались бомбы. Вокруг в лесу было много складов с боеприпасами, вот враги наши и бомбили их, а заодно и нас. А всем нужно было быстрее провести железную дорогу, и мы днями и ночами работали, не покладая рук.
Дальше провели мы дорогу до реки Десны, и нужно было начинать строить мост. Когда его закончили ночью, наутро пошел поезд через него. Только прошел один эшелон, тут как тут немецкая «рама» – прилетела корректировать! А через час прилетели «мистеры» и стали бомбить мост. Наши войска дымовую завесу пустили, но это не от чего не спасало. Удар был точный, и весь наш мост поднялся в воздух. Когда дым и пыль рассеялись, то, как будто, и не было его здесь никогда.
Вновь начали делать мост. Сутками без продыху. Только чуть правее в другом месте, а там где был старый, поставили понтонный мост, то есть резиновые шлюпки-лодки, а на них настил. Поезд не мог пройти, но боеприпасы можно было перевозить на подводах и автомашинах…
Наши зенитные части тогда стали очень тщательно оборонять эту переправу. Их очень много подбросили в этот самый район, где мы работали. И, через несколько дней, мост снова был готов, и стал ходить по новому мосту узкоколейный паровозик с боеприпасами.
Еще было однажды, пришлось мне грузить на платформы снаряды на «катюшу», то есть для «катюши» и я их впервые увидел тогда. Два метра вышина и сам весь пудов 30. И так мы с ними попотели, пока погрузили все, что не было никакой мочи. Но зато дали всем на обед черных сухарей и по банке консервов. Когда подкрепились, то снова, как говорится, взялись за свое правое дело.
Но не долго пришлось мне это переживать. Нас человек 30 или 40 взяли оттуда в Польшу, в город Луков на ремонт пути и его восстановление. Ведь, при отступлении наших войск, путь был весь взорван. Так жизнь моя и там начала находить свое приключение.
Нашелся у меня в Лукове земляк Тамбовский – старшина. Мы тогда в Польше были размещены в городе и, как-то в одно прекрасное время, он мне и говорит: «Борис, давай мы сходим и по…м полячек». А я ему в ответ: «А за что, у нас и денег то нет». «Не бойсь, мы с тобой найдем. У меня есть кое-что». Тут же притащил он откуда-то белье, да еще шинель, сапоги. Взяли мы с ним это все и пошли к полякам в город. Там без всяких и продали то, что у нас было. Выпили, конечно, а пьяным, как говорится по колено моря, и пошли искать полячек.
Нашли, конечно, но и в часть свою сутки не могли придти по этой причине, а нас там даже сочли как за пропавших. Но когда пришли в свою часть, то обоим досталось по два месяца штрафной роты!
IV
Плохой был переплет. И, по прошествии трех дней от нашей прогулки, отправили нас с моим земляком в штрафную роту. А находилась она на реке Висла в Польше. Там поставили в оборону, что не так уж и легко было. Мы заменили регулярную часть пятой ударной армии. В траншее было по пояс воды, и меня поставили вторым номером пулеметчика, а мой партнер – старшина, был просто стрелком, и его на вторую неделю ранило тяжело в ногу. Пуля была разрывная, и он распрощался со мной. А я остался продолжать свой путь.
Война войной, а обед дело святое. Как–то раз, я сам пошел за завтраком, а дорога была километра три, если идти по траншее. Но идти надо еще и по пояс в воде! И я решил, что поближе и поскорее, а также посуше будет добраться до кухни через поля, прямо поверху. Когда туда шел, было еще темно, меня немцы не замечали и я смог спокойно придти отовариться. Получил суп, сухари, махорку, сахар, спирта две фляги и отправился назад, к своим. А стало уже светать, и когда подходил ближе к своей траншее, не доходя метров 200, немцы увидели мои передвижения. И открыли кинжальный пулеметный огонь по мне. Но я сразу смог упасть и одна пуля только вскользь попала в ногу. Сразу же сбросил с себя термос с супом, и сухари, и махорку – все бросил, сам упал, и чуть-чуть в сторону. Но огонь все сильнее нарастал. Что делать? Решил все же сухари и махорку со спиртом взять и делать бросок. Собрал все это и бегом. Пробежал метров 50 и упал, но опять же – в сторону. Они еще сильнее огонь открыли. Я опять переждал и побежал. Так вприбежку сумел и их обмануть, и к своей траншее прорваться. Но суп там остался. И когда я зашел в окопы к своим солдатам, они стали смеяться: «Что, принес суп?» А я говорю: «Здесь он, рядом» – так они решили, что после можно его ползком, потихоньку, притащить. В общем, когда мы выпили спирту, суп у нас уже был. Хорошо мы тогда позавтракали, и все по своим местам! Стал я у пулемета, и начал поливать по немцам, чтобы им в следующий раз не повадно было своих противников еды лишать.
После этого, приблизительно через неделю, стали собирать из нашего взвода желающих идти в разведку с боем. Я тоже пошел и еще семь человек. Часа в два ночи нам дали по стакану спирта, и мы вылезли из траншеи по своему назначению. Саперы очистили путь, и наша группа поползла ближе к немцам. Когда стало уже совсем рукой подать, увидели впереди одного такого. Правда, он оказался чехом, и к тому же сильно замерз, то есть озяб, и переплясывал с ноги на ногу. Мы ждем. Поплясал, поплясал, потом накрыл свой пулемет плащ-палаткой и сам с ним под нею укрылся. Мы сразу к нему, в траншею сиганули, где его и схватили. Быстро выбросили из окопов и потащили, а он еще разговаривать стал: «Гитлер капут. Сталин гут». Общительный попался славянин. Тут мы видим, ракеты стал немец бросать – делать тревогу. То зеленую, то синюю бросит. А мы быстрее оттуда. А он по нас из миномета. С грехом пополам тогда добрались до своей траншеи. Двоих ранило и одного убило. Своих мы их вытащили, а этого чеха сдали в штаб. Всем нам еще дали по стакану спирту, а мне, лично, свободу.
V
Из штрафной роты я попал в пересыльный батальон. Это неподалеку от города Люблина. И там встретил еще одного своего дружка фронтового. Мы с ним, как принято, подвыпили, ну и попали за то на гауптвахту. Помню, как раз была баня для всех.
Этот мой друг узнал, что часть, в которую нас назначают, будут бросать на самый сильно укрепленный участок фронта, и что мы вряд ли будем живые после этого, и говорит мне: «Борис, пойдем в наш батальон». Я конечно задумался поначалу. Сразу не хотелось мне идти, но потом согласился. И мы с ним отправились рано утром в путь. Шли долго лесом, потом вошли в деревню, где и остались ночевать. Наутро я проснулся – моего друга нет. Интересно получается, но остался я один. Поискал, поискал его, людей поспрашивал. Но так на том и успокоился – не нашел я своего друга, значит не судьба была – и один пошел в свой батальон по направлению на город Луков.
Долго идти не пришлось. Задержали меня на пути и посадили в машину. Куда везут – не знаю, и они не говорят. Когда проехали километров 50, машина зашла в лес, и мне говорят: «Сходи». Я слез. Завели в блиндаж, а там тьма солдат: кто лежит, кто сидит, кто песни поет. Смотрю на все это и думаю: «В общем, дело идет не так уж плохо должно быть». Я кое-кого стал спрашивать: «Что это здесь такое у вас?» Один говорит: «Да я отстал от своих». Другой: «Я уже здесь как месяц. Тоже отстал от части. Шли походом и, вот! А что здесь за дело? Помаленьку работаем. Лес убираем, а кормят очень плохо». Так я там пробыл две недели, потом нас шесть человек вызвали по-фамильно и всех направили в Познань на пополнение одной гвардейской части.
VI
Это была 39 гвардейская армия и, когда мы пришли в расположение, нам дали, что душе было угодно. Там шли сильные бои – немцев выбивали из города. Но прежде, чем воевать, мы крепко выпили, отлично покушали и хорошо отдохнули. Назначили меня во взвод связи и, вскоре, наш взвод двинулся вперед.
Было во взводе две повозки для поклажи. Шли в основном ночью. Город же был тогда взят нашими войсками. Когда мы стали проходить одну из дорог, по обеим сторонам которой были густые посадки, то нас обогнала наша же машина с боеприпасами. Неожиданно, из лесополосы, стал немец обстреливать нас из миномета, а было уже светло. Как раз перед машиной разорвался шрапнельный снаряд, и машина встала. Шофер был убит, а в кузове машины сидели два солдата. Они стали выпрыгивать оттуда, а немец ударил еще раз, и машина загорелась. Мы быстро свернули свои повозки в сторону, и сами побежали в укрытия. Приготовились к бою. Немец, кроме лесополосы, занимал также деревушку неподалеку, и там у него были вкопаны танки. Местность была им неплохо пристреляна, и держал он нас там почти сутки. Когда наши войска подбросили еще подкрепления и подошли танки, то в это время уже ни одного офицера у нас не было, и кто давал команды, было совершенно непонятно. Я ничего не мог разобрать. Почему–то, сначала, вперед пошла пехота в атаку, а после нее уже пошли танки. Когда побежали к немцам пехотинцы, то видно было что они почти все нерусские: молдованы и еще разные. У каждого из них за спиной были огромные мешки с трофеями и всех их, как мух, немец там и положил. Следом пошли наши танки. Танкисты, в основном все, как оказалось, 27 года рождения – пацаны. И их немец тоже всех пощелкал. 60 танков – все сгорели, а люди, которые убегали – погибли. Мы же спаслись, оставшись в нашем укрытиях – в воронках от снарядов.
Когда эта бойня подошла к концу, мы снова двинулись в путь на Берлин. Днем в лесу, в чаще отсиживались, ночью – шли. Я тогда так и не смог понять, кто нами командовал. В этом взводе было два сержанта и старшина – вот и все командиры. Так и двигались.
От Познани прошли примерно километрах в шестидесяти-восьмидесяти. Стали в чаще леса, вблизи какой-то деревушке на отдых.
В то время как раз начиналась подготовка к штурму Берлина. Нас подучивали и подготавливали силенки. И вот когда мы там простояли 25 дней, в один прекрасный день, 18 апреля 1945 года, двинулись на Берлин.
Примерно в 4 часа утра начался ад кромешный. Наша артиллерия стала вести огонь по немецким траншеям. Били тяжелые орудия, били катюши. Все горело, и земля, и небо были покрыты сплошным огнем. Но все закончилось, наступила тишина, и мы пошли вперед. Прошли километров 10 или 15, вошли в лес и там расположились на отдых. И после шли только ночью, а днем спали в лесах.
С начала атаки прошло 15 дней и вот, наступил великий праздник – 1-ое мая. Его мы встретили на окраине Берлина, а 2-го мая город был взят уже полностью. Я все здесь не буду рассказывать, потому что самому не хочется по разным причинам, но все же часть опишу.
В самом городе нам пришлось форсировать один и тот же канал несколько раз. Он идет извилисто и хитро. Шесть раз мы его форсировали. Много там погибло людей. В том числе и я был ранен, а старшина – мой друг, был убит при этом форсировании. Канал был примерно шириной метров 100, а где уже, где и шире. Погиб комбат, командир роты. В общем, очень много там легло людей. Но в последний раз нам помог немец старик. Он перевез нас на своей лодке и если бы не он, то мы все бы были убиты там. Уж очень сильны были укрепления – снайперы и минометы вообще не давали подняться.
2 мая на Рейхстаге мы возвысили красный флаг, а 9 мая кончилась война по всем фронтам. Мы давали салют. У нас был день победы в городе Берлине.
Часть вторая. Весна, война, победа, мир…
I
Служба моя в Германии продолжалась. А прошло уже шесть лет, как я уехал из родного города Тамбова. С самого начала мы стояли в центре Берлина. Мне там даже выдали награду – орден Славы третьей степени и две медали: За взятие Берлина и Победы над Германией.
Там где стоял наш взвод, жизнь была у меня хорошая. Всего было вдосталь. Питания там, и что душе угодно, все есть. Мы, конечно, частенько выпивали. За время боев я послал матери пять посылок. Они были очень ценные.
Так мы простояли в Берлине месяц, как однажды вечером, по тревоге всех нас перебросили в город Веймар. Там проходил канал. Это был тот самый, который мы много раз форсировали во время боев в Берлине. Я тогда был уже гвардии сержант. В Веймаре же по ту сторону на границе стояли американцы, а по эту сторону канала – мы. Задача была у нас одна – немцев ни туда, ни сюда не пропускать.
Часто, ночью бывало, когда мы отстоим свою смену, нам делали тревогу и давали задание идти по всем домам и забирать всех мужчин-немцев, которых могли там найти. Мы их всех собирали до кучи, сажали в воронок, и свозили в концлагерь Бухенвальда. В то время, их насажали туда очень много – уже некуда было девать. Водили мы их из концлагеря на работу – на разгрузку вагонов и всякие такие не особо нужные дела – просто лишь бы их помучить. С месяц я лично их водил на работу, а потом нас ночью по тревоге походом опять погнали в другой город.
Это был Гамбург, и там мы точно также стали на границе против американцев. И вот, как-то раз я стоял на посту еще с тремя своими солдатами и неподалеку от нашего поста был узкий мост через этот самый канал. Один наш пограничник пошел по этому мостику, а он рухнул. И человек погиб, утонул, когда его привалило этим самым мостом. Только через 10 дней он выплыл за три километра от моста, и мы его похоронили там же, где стояла наша рота. Казалось бы, жил себе человек жил, пошел на войну, довоевал до победы – ничего впереди страшнее уже не будет. Ан нет!
В другой раз, меня сменил с поста мой знакомый, старший сержант Кочетков и случилась у него большое несчастье. А дело все в том, что когда я стоял на своем посту, всегда, когда меня мои солдаты спрашивали: «Сержант, пустить вот этих немцев через мост?» Я им отвечал: «Пустите». То есть, всегда пропускал всех, и немок, и немцев, а американцам на все было наплевать – кто куда ходил и откуда приходил. Они на это даже внимания не обращали. И вот, у этого самого Кочеткова, солдаты заметили, что две немки проходят через мост на американскую сторону с богатыми чемоданами. У них там очень много было золота, а солдаты и говорят Кочеткову: «Сержант, давай мы немок тех убьем и все у них возьмем себе, а после поедем домой с золотом и с ценными вещами». Сержант сразу не соглашался, но они его все-таки уговаривали: «Мы их убьем на американской стороне», и он согласился. Вот немки подошли, и солдаты повели их через мост на американскую сторону, в лесок, на высотку, где была траншея. И там их стали расстреливать!.. Поубивали, взяли, то, что им было нужно, и пошли в свое месторасположение. Но когда они их расстреляли их, то не проверили мертвые они или нет. А одна из немок, по прошествии какого-то времени, как-то вылезла из траншеи. Вся в крови, тяжело раненная и ползком, кое-как выбралась на дорогу. По этой дороге обычно ездили на «вилисах» американцы менять свои посты. И вот, сидит она на дороге, а мимо проезжает «вилис» с американцами. Те американцы увидели, что сидит немка вся в крови, и остановились. Тогда она стала им рассказывать, что, мол, русские солдаты убивали их и забрали чемоданы с вещами, но ей Бог дал остаться в живых. Через какое-то время американцы сообщили об этом случае в свой штаб, а из их штаба сообщили в наш штаб. Тогда приехали на этот пост оперативные части и ревтрибуналом судили всех, кто тогда стоял на посту. Старшему, их сержанту, дали высшую меру, а всем остальным по 25 лет. Когда я смотрел на все это дело, то у меня сердце кровью обливалось. И за что я ее только проливал? Чтобы из-за каких то чемоданов старшего сержанта могли свои же и порешить?
Меня там позже оставляли служить сверхсрочно, но я не решался остаться лишь потому, что очень все плохо было в этом отношении.
II
И вот наступил уже 1946 год. Вышел указ о демобилизации, а я не был в своем родном городе семь лет. И 11–го июня 1946 года нас, наконец-то, сажают в вагоны на узкой немецкой колее. Солдаты едут все с трофеями. Велосипеды чуть ли не у каждого, и много–много вещей. Пехоте полегче было в этом отношении. Зато как ругались артиллеристы: «Все хорошо. Служба мед. Но в какой город не зайди, все уже пехтура очистила». У меня тоже был велосипед, и кое–какие вещи. Да еще нам дали сахару по 10 килограммов и муки крупчатки, а также разные подарки, шоколады. К тому же денег я получил за всю свою службу 12 тысяч. И вот мы сели в вагоны и едем в свой родной город Тамбов.
Когда доехали до Бреста, то у нас была перегрузка с немецкой узкой колеи на свою широкую русскую. Простояли там сутки, скучно стало, и вот один солдат, мой сосед, Володя, говорит мне: «Сержант, а давай мы выпьем». Смотрю, вокруг все пьют. Это сначала, а потом идут дальше в деревню, к бабам. И он меня уговорил. Я сразу не хотел, но потом сказал: «Давай и мы возьмем выпить!» Ну, взяли с ним два пол–литра польской водки, а она оказалась уж очень крепкая. Мы ее выпили и пошли туда, где наши солдаты гуляют. Зашли в барак. Там что твориться, так стыдно про то написать! Мы вышли оттуда и пошли дальше по деревне. По пути нас встретили два солдата и говорят: «Ребята, вы чего хотите?» Мы им говорим, что, мол, выпить ищем, а они нам в ответ: «Да у нас есть, где найти выпить и девушки там тоже есть. Пойдемте, мы вам покажем, где это». И мы пошли с ними. Пока шли, мой Володя отстал вроде как оправиться, а я остался с ними один. Спрашиваю: «Далеко еще идти еще?» Тогда они мне говорят: «Сейчас мы дойдем уже». Так зашли мы в какой-то барак, а там стоят койки, и на них ничего нет, да еще полы грязные, мусору полно и один мне говорит: «Ты вот здесь посиди, а мы сейчас приведем девок, они-то и водки тебе принесут». Но я что–то почувствовал сердцем по ним плохое и когда они вышли, слышу, за дверью уговариваются: «Где мы его убьем? Здесь или в другом месте?» Думал я недолго – сразу в окно и бежать, а вдогонку очередь из автомата. Хоть и темно было, но две пули попали все-таки по мне. Одна в ногу, другая в плечо. Я в горячке еще сильнее припустил и через проволоку прямиком. Весь себя изодрал. А там упал в какую-то яму и притаился. Слышу, поискали они меня, поискали вблизи, и говорят: «Какой ловкий попался, сразу стал сматываться». А другой ему в ответ: «Да сержант он и нам бы надо сразу его там бить, а не выходить разговаривать». Я же лежу и сам себя не чую – живой я или мертвый. Но, слышу, уходят. Тогда и я кое-как поднялся. Кровь хлещет. Огляделся, вижу огоньки. Это стоял наш эшелон! И я пополз, с грехом пополам туда, к своим вагонам.
Когда все-же добрался до эшелона, то никак не мог найти свой вагон. Тогда уже кто-то из моих солдат увидел меня и завел в вагон. Там сделали мне перевязку и рассказали, что кто-то, а может даже мои лихие попутчики, примерно в это же время убили еще одного человека – нашего начальника эшелона. Взяли у него пистолет, ордена и деньги. Вот такая еще приключилась со мной история в Бресте.
В этот же самый день наш эшелон отправился в путь. Едем мы домой, а я лежу на нарах и все еще никак не могу отдышаться. Только когда уже доехали до Мичуринска, мне стало получше и на душе и на духу.
III
В город Тамбов мы приехали в три часа ночи. На вокзале нас, фронтовиков-берлинцев, встречала музыка.
Мы вышли из вагонов, и я стал таскать вещи: велосипед, два чемодана и мешок. С трудом все это вытащил. Правда, хорошо, что мне тогда солдаты помогли. Эти трое солдат были со мной с одной улицы.
Вышли с ними на улицу Интернациональную, и там я нанял извозчика. Это был старик на коляске. Мы все вещи положили ему, а сами шли рядом и свои велосипеды вели руками. Однако когда приехали к моему дому, выяснилось, что одного мешка не хватает. Может быть, когда в темноте его укладывали в коляску он потерялся, или забыли, или мимо кинули, но одного мешка с сахаром и конфетами не оказалось.
По этой причине, остановившись возле дома, мы стали громко разговаривать и ругать этого старика. Мать же моя, услышав шум, проснулась. Ей показалось, что это воры. И она очень испугалась.
Но когда наши разборки закончились, и я отдал деньги старику, мы с солдатами разошлись по своим домам. А я подошел к крыльцу и стал стучать. Мать спросила: «Кто это?». А я говорю: «Мама, это я, открывай». Она открыла, и как увидела меня, упала в мои ноги и лежит как неживая. Чуть-чуть от радости не умерла. Я сразу открыл свой чемодан и ей на голову вылил два флакона одеколону. Обморок окончился, и я, наконец, вошел в свой дом.
Стали мы жить неплохо я, моя мать, и еще слепая бабушка – мать моей матери.
Как-то, через неделю, после своего приезда, я сказал своей матери: «Мама, схожу я в сад, посмотрю на ту площадку, где моя сестренка танцевала». В ответ мать сказала: «Иди, сыночек, только не долго гуляй. Времена нынче лихие». И я пошел в сад. Там как раз был цирк – «Полет Данаты в мешках с трапеций» и хорошая картина шла в летнем кинотеатре.
Я погулял в саду, посмотрел все это, выпил 100 грамм, потом кружку пива и в 12 ночи пошел домой. Когда же шел через сквер на площади Ленина, то присел отдохнуть на скамейку.
Сижу, курю и вижу, как мимо меня направляются куда-то две дамочки. Одна из них еще в руках вертела ключи, мол, дома нет никого. И когда они проходили мимо меня, я им и сказал: «Что это вы сами ходите-гуляете, а мужиков своих на замок заперли, наверное». Тогда они завели со мной разговор, и присели рядом на скамейку. Я стал беседовать, отдавая предпочтение одной из них. Она рассказывала мне о своей жизни, что у нее муж был и погиб на фронте. Я с ней тоже стал душевно говорить. Вторая ее подруга посидела немного, посмотрела, послушала наши разговоры, и ушла. А мы остались на скамейке вдвоем.
Я был хорошо одет. На мне были хромовые сапоги и погоны сержанта. И она меня попросила: «Проводи меня, Боря, до дому. А то страшновато одной». И я подумал, может что-то нехорошее получится вдруг, но глянул на нее еще разок и понял, не должно. И пошел провожать. Когда же шли с ней по улице Советской, там еще торговали кое-какие магазины, и был открыт погребок. Мы зашли туда, и купили красного вина по стакану. Потом выпили еще по кружке пива, и пошли к ней в квартиру.
Когда пришли, она приготовила выпить и после мне сказала: «Ну, Боря, разбирайся совсем наголо и давай мы с тобой спать». Начала целовать, просто невозможно как! И вся эта любовь продолжалось у нас до 5 часов утра.
Пора было к матери, но моя новая знакомая и не думала меня отпускать. Тогда я решил ее обмануть: «Надя, сам-то я не здесь живу, а в 20-ти километрах от Тамбова, в Селезнях, – сказал я. – А сюда приезжал к брату. И мне надо домой. Сейчас и поезд должен пойти в половине шестого». А она мне говорит в ответ: «Боря, пойду я тебя провожу до поезда». В общем, когда я пошел якобы на вокзал, она тоже со мной пошла и дорогой мне предлагает: «Давай мы здесь еще…». Хотя за это время я уже и так измучился с ней без продыху, но и отказаться не мог. И это произошло на краю реки.
На прощанье, я ее поцеловал два раза в губки и сказал: «Побегу, а то вовсе опоздал». Отошел чуть подальше, спустился вниз к реке, помылся и побежал домой.
А было уже около 7 часов утра – гудел рабочий гудок. Когда я, наконец, пришел, мать моя сидела у окна. Посмотрела на меня и говорит: «Сынок, где же ты так долго был!». А я ей говорю: «Мама, я был в саду и там увидел брата Николая. Так мы с ним выпили, и потом еще к его другу зашли. А там тоже выпили, ну и я уснул».
«А я, сына, думала, тебя убили. Ведь сейчас солдат, которые приходят богатые, встречают, и без всякого, раздевают и разувают, потому, что жизнь-то плохая, все дорого. Хлеба дают 600 грамм рабочему. Многим есть нечего».
«Но, мама, ничего не случится худого! Я прошел через огонь и все медные трубы, и в живых остался, а тут уж как-либо сумею оборониться, дать сдачи. Все, мама, больше этого не повториться!»
И пошел я на работу, а когда вечером с работы пришел, то меня опять потянуло туда, к Наде. И так проходил я к ней целый месяц почти.
IV
Мать же моя торговала на базаре стиральной содой, и было у нее это очень хорошим и выгодным делом. Потому как приносила она с базара сразу по целому мешку денег. Вот я приду с работы, а она меня просит: «Боря, давай деньги считать».
Эту самую соду, ей из Мичуринска возили две девушки. Где они ее брали, я не знаю, но мать моя у них покупала ее по 50 копеек стакан, а сама продавала по одному рублю. Девушек этих звали Шура и Вера! И в Шуру я сразу влюбился, но сказать ей в глаза сам стеснялся. Вот и сообщил об этом, сперва, матери: «Мама, я на Шурке жениться хочу». А она мне в ответ: «Ну и что ж». – «Мама, ты туда к ним съезди сама и узнай, что у них за семья, и какая она. Пусть там тебе люди про них расскажут».
И вот поехала мать моя в город Мичуринск и даже осталась там с ночевкой. А когда наутро приехала, то говорит мне: «Боря! Люди они хорошие, только что бедно живут». А я ей в ответ: «Бедность это не горе, мама!»
Так и решили мы с мамой взять Шуру к себе домой, чтобы она для меня была женой. На другую неделю поехали к ней оба и сыграли там свадьбу. Хорошо погуляли. А после еще и у нас дома гуляли.
Моя Шура имела родную сестру, которую звали Лиза. Она была беременная и имела мужа Ивана. Иван же был инвалидом без ноги. Семейка их была такая смешная, что они давали представление как клоуны – обхохочешься.
Еще у Шуры был брат – Николай, фронтовик. Так вот, когда свадьба стала подходить к концу, и старухи уже легли отдыхать, он мне и говорит: «Вот, Борис, – это моя родная сестра и ты ей – муж. Держи ее в руках, иначе жить с ней не будешь!» Но тогда я его еще не понимал.
И начали мы жить с Шурой вместе. Месяц прошел, другой. Скоро Новый год. А она, ни с того, ни с сего, без всякого моего спроса, и матери моей ничего не сказала, исчезла. Я пришел с работы: «Мама, а где Шура!» – «Не знаю где. Она что-то убиралась, красила губы, оделась и куда-то ушла потом. Ничего не сказала».
Не было Шуры три дня, а на четвертый день она заявилась. Сразу прошла в комнаты, легла на койку и говорит мне: «Была я у родных в Мичуринске. Заболела сильно. Не могу даже двигаться – живот болит». Я ей положил грелку к животу и полотенце намочил на голову. Но это мало помогло. Еще хуже стало жене моей.
А после мама моя пошла в уборную, а когда пришла, то вся была бледная и говорит: «Боря, сынок, жена твоя аборт сделала. Там в уборной ребеночек в дерьме лежит!»
Я одурел и закричал: «Что ты наделала сволочь! Что ты наделала! Теперь, как пришла сюда, так и выматывайся отсюда. Чтобы ноги твоей я тут больше не видел».
Шура меня стала уговаривать, но я стоял на своем: «Иди, и все!». Тогда она попросила: «Еще одну ночь, Боря, я с тобой ночую». И когда мы с ней спали, она меня аж зубами грызла: «Я тебя люблю Борис…» Но безрезультатно. И вот собрала она свои вещи – хомут да клещи и пошла в путь-дорожку. И хоть я и пошел за ней посмотреть, куда она направилась, но исчезла она после этого из моей жизни с концами.
Опять остались мы втроем. Я, мать, да еще ее мать – моя слепая бабушка. Бабушка мне тогда сказала: «Зачем, Боря, ты Шуру прогнал. Она хорошая». Да и я после сам потужил, но уже было поздно. Видно не привел Господь с ней жить. Судьба была другая – не смог простить я любимой женщине, за то и поплатился наверное после.
V
Прошло еще три месяца. Умерла моя бабушка. Как исчезла Шура, захворала она, и все хуже и хуже ей было, пока 18 октября 1946 года не умерла. Моя двоюродная сестренка Вера приходила на похороны фотографировать ее в гробу возле дома. После этого, вся наша родня, пошла ее хоронить, туда, где схоронена была моя сестренка Маруся. Остались мы с мамой вдвоем. Стало еще скучнее – и Шурку я прогнал, и бабушка умерла, а мама все плакала, и мне было тоже грустно, но только временами.
Все проходит. Время не лечит, оно прячет, и вечерами я заводил свой коломенский патефон, ставил на него разные пластинки. У нас было очень много пластинок и девчата, мои соседки, все ко мне так и бежали в дом.
«Борис, можно мы с тобой посидим? Ты нам разрешаешь? И почему ты на мне не хочешь жениться?». Это вот одна Люся мне так говорила, соседка. И девчонка не плохая, да я почему-то не хотел с ней иметь никаких дел. Скорее всего, потому, что была она соседкой. Виделись часто, знали друг о друге все, и интереса, поэтому, мало было друг к другу.
Так прошло еще три месяца, и вот, однажды, говорит мне мама: «Сынок, я тебе невесту нашла». – «Мама, я больше не буду жениться. Буду один жить. Таких нет, каких я желаю». И пластинка тогда часто играла у меня «Не слышно шуму городского…», и сам ее все пел эту песню.
А мать опять начинает: «Боря, что ты вечно поешь такую песню. Или ты в тюрьме будешь что ли?» А я говорю: «Мама, мое сердце чувствует, что быть мне в тюрьме и не один раз!» – «А за что же, сынок ты мой. А ну я тебе погляжу на руку. Дай мне свою левую руку». Надела она очки, глядит на мою руку и говорит: «Сынок ты мой, ведь безсудьбовый ты!» – «Почему это, мама». – «Да так у тебя на чертах руки твоей сказано, что ты безсудьбовый – нет у тебя будущего. Сам ты его делаешь каждую минуту своей жизни, а люди тебе в этом помогают…»
И опять говорила мне мать: «Я тебе хорошую, честную нашла невесту». Слушал, слушал ее, и, наконец, я в ответ ей говорю: «Ну ладно, пусть она придет к нам. Я ее посмотрю». И вот в воскресенье пришла моя невеста со своей матерью, с понтом, к моей матери за содой. Ну ладно, а я-то всю их кухню знаю, и им говорю: «Пройдите в зал». Завел им патефон, и так кое-чего поговорили и попили чаю. Понравилась она мне, о чем потом я матери своей и сказал.
Так стала похаживать к нам в дом Верочка. Я с ней гулял примерно с месяц и как-то раз, по-пьянке, хотел ее изнасиловать, но она мне говорит: «Боря, это дело так не пойдет. Мы пойдем, сначала, распишемся, вот тогда как хотим и что хотим!»
Но не так все оказалось в ее жизни и моей. Пришла, однажды, моя Верочка ко мне домой. Мы сидим с ней, играем в карты, и так, кое-чего шутим. И вдруг, заходят к нам в зал, две девушки, и подают мне свои руки: «Разрешите с Вами познакомиться. Клава и Аня». А я как взглянул на одну из них, на эту самую Клаву, так и обомлел. У Клавы, что фигура, что само лицо, были как нарисованные. Ножки точеные и сама красавица. Я аж из себя вышел. Оказывается, это были родные сестры моей Верочки. И решил я Клавдию как-либо уговорить. Когда стала она уходить, я за нею, вслед, и говорю: «Клава, ты очень мне нужна. Я желаю с тобой поговорить». А она мне в ответ: «Пожалуйста». – «Клава, ты завтра приди сюда к нам в три часа дня. Я тоже как раз приду с работы пораньше, и мы с тобой пойдем в кино». – «Хорошо, Борис».
Так мы с ней и сделали все. Пришел я с работы, переоделся. Она тоже пришла, и пошли мы с ней в кино. А когда пришла моя Верочка после, то спросила у мамы: «А где Боря?» Но я мать предупредил, чтобы она не говорила ей ничего, а сказала, что еще не пришел с работы. Посидела Верочка и ушла домой спать, а мы с ее сестренкой Клавой гуляли по саду. Выпили по стакану водки и пива, и я ее сразу же обделал. Так она мне понравилась тогда, что я ног своих под собой не чуял!
На другой день говорю матери: «Мама, я женюсь на Клавдии, которая у нас вчера была, Веркиной сестренки». – «Ну что ж, раз она тебе нравится, то и Бог с тобой. Женись, живите».
К вечеру пришла мать сестер со своими дочерьми. Сделали свадьбу, не свадьбу, а просто я взял три бутылки вина и сели все впятером за стол. Стали потихоньку выпивать и разговаривать. А Верка два стакана вина сразу хлопнула и говорит громко: «Эх, ты, нахалка. Замуж уже второй раз выходишь, а у меня единственного и того отбила». И кинулась на Клавку драться, да за волос ее, да по морде. Стал я их разнимать. Матери тоже в переполох пошли…
Но все обошлось по-хорошему. И стали мы с ней жить. Мать моя ходит на базар, я на работу, а Клавдия моя была домохозяйкой. Но не все гладко складывалось. Стала Клавдия, потаясь, таскать от нас к своей матери пшено, капусту, огурцы и что у нас было.
Но все это будто ерунда ерундой, однако, мне моя мама однажды и говорит: «Боря, она у нас потаскивает к своим то и то, и еще взяла две подушки и их тоже куда-то дела». Не могу сказать точно, но даже из перин у матери моей перо отсыпала. Я за это ее поругал и сказал: «Ты мне это все принеси! Иначе у нас толку не будет». Так она куда-то с этого дня делась. Сутки ее нет, еще сутки. В общем, 10 дней ее не было. Вот тогда я и сказал своей матери: «Мама, если она придет, так ты ее больше даже на порог не пускай». Жесток был я к женщинам, за что после одна из них не раз мне отомстила.
И с этого дня стал я жить один. То есть, вдвоем, с матерью в доме. Однажды, только, Клава моя пришла за своим пальто. Но ей я его не отдал за то, что она у нас еще больше покрала, и на этом все было с ней кончено.
Прошло месяца два и мать мне говорит: «Сынок, я тебе нашла богатую невесту. Уж она-то копейку свяжет в несколько узлов. Зовут ее Клавдия, живет в селе Бокино, работает в Котовске лаборанткой. «Ладно, – говорю, – пусть она придет к нам. А там посмотрим». И вот в один прекрасный день, в воскресенье это было, приехала она к нам с какой-то старушкой. Я с ней познакомился, и мы сразу стали говорить по семейным делам. Так что дошло до того, что она мне сказала: «Боря, только сразу нужно нам идти в ЗАГС и расписаться. Иначе я так жить не буду потому лишь, что у меня родители очень строгие. И мы сделаем настоящую свадьбу». Вот так все прямо мне и сказала.
Ну что ж, сходили мы с ней в ЗАГС, расписались, и в следующее воскресенье началась у нас свадьба. А было это таким образом. Я на три дня отпросился с работы, и поехали мы с мамой и еще с братом моим двоюродным Анатолием, вчетвером в село Бокино на свадьбу! Там нас приняли как гостей, и началась самая настоящая деревенская свадьба. Брат мой, Анатолий, был еще молод тогда и из-за войны свадеб таких не видел, поэтому все это было ему чудно и интересно очень.
Когда погуляли по настоящему, и все посторонние разошлись, мы начали укладываться спать. Первую ночь я спал с ней как будто посторонний. Не знаю почему, но лишь потом догадался. А тогда думал: все-таки в чужом доме, а я такой стеснительный и несмелый. Проснулись наутро и снова похмеляться и гулять. Опять две гармошки и людей полон дом, а потом пошли по деревне. В общем, хорошо отметили эту свадьбу. На третий день уже пошли к нам, в мой дом. Чтобы жить – не тужить.
Так и началась моя жизнь с новой женой Клавой. Но дело получилось не так важно, как нам хотелось бы. Но об этом отдельная история.
VI
Когда пришел я на работу после своих праздников, мне товарищи и говорят: «Как, Борис, невеста? Как погуляли?!!» – «Неплохая невеста, и погуляли тоже хорошо», – отвечаю им. Да еще дернул меня нечистый, а зачем не пойму, показать им свою невесту на карточке. Там она была сфотографирована вдвоем со своей молодой сестрой Шурой. А со мной тогда работал один человек плотником. Звали его Николай Корчагин. Да только липовым он был плотником-то. Не мог никак найти себе пару. Короче, ни богу – слуга, ни черту кочерга. И вот, когда он увидел на карточке сестру моей жены, то говорит мне: «Боря, как бы мне с ней познакомится. Понравилась она мне, и я тоже женюсь на ней». А я ему отвечаю: «Коля, я скажу своей Клавдии, чтобы она сходила к себе домой и сказала сестре Шуре, что бы та пришла к нам в гости. Только мы давай подгадаем это дело на воскресенье, и чтобы у тебя деньги были». Так с ним договорились.
И вот Клава, моя жена, сходила домой поговорить с Шурой, а та пришла к нам, и Коля тут как тут. Всю ночь они у нас в сенцах беседовали, или чем-то там занимались, не знаю – я за ними не следил. А после, наутро, он мне и говорит: «Я буду жениться в следующее воскресенье». Так они быстро снюхались за несколько часов, что даже свадьбу успели назначить и меня на нее приглашают!
Я же не желал туда ехать в Бокино лишь потому, что мне Клавин отец перед свадьбой так клялся, что его дочь честная, то есть девственница, что не поверить ему было нельзя. Но когда я все это понес на своей шкуре, то выяснилось обратное. Короче, соврал все мне тесть и я не хотел к нему ехать, потому что мог его запросто поколотить за вранье.
Но молодожены и жена моя стали меня уговаривать: «Пойдем, Боря, пойдем! Как это твоя жена одна пойдет, а ты дома останешься. После на нее будешь зря обижаться!»
В общем, угостили меня выпивкой еще, взяли насильно под руки, и я пошел с ними на свадьбу.
А свадьба была точно такой же, как у меня, только еще больше пришлось выпить мне самогонки, да так, что выключилось у меня сознание и не помню как я этого старика, своего тестя, исколошматил. Помню только, когда мы ночью спали с Клавой в амбаре, она мне и говорит: «Боря, да ты отца-то чуть не убил ведь…»
Наутро оделись мы с ней, и пошли в помещения, погуляли еще не полный день, и все вчетвером пошли ко мне, в мой дом. Так и стали жить вместе. Вот какой я простофиля, что всех встречных и поперечных приглашаю в свою семью.
После этого праздничного случая моя совместная жизнь с Клавдией стала давать трещину. А все получилось из-за того, что был Николай, мой новый родственником, как в народе говорят, кукушонком – все до себя, а инных вон.
Когда я всех своих новых родственников собрал в один дом, то мы с Николаем вместе стали ходить на работу. Мать моя тоже уходила по своим делам, а жена Клава и свояченица Шура были домохозяйками. Только вечером все собирались вместе. Но я часто брал калым вечерами, а мой друг, то есть свояк, то ходил со мной, то нет. И вот, когда он приходил один домой, а я был на работе, то дул обеим сестрам в уши, что мол, он-то пришел, а Борис опять припрется пьяный неизвестно когда. «Небось, выпивает там магарыч сейчас и больше ни о чем не думает…»
Это продолжалось, наверное, месяца два. За это время я заметил, что Клава стала на меня глядеть искоса – и ключик у них к сундуку один, и все как у мамки с дочкой. Смотрел я на все это, смотрел, да в конце концов, насмотрелся. И мать мне говорит: «Сынок, что-то не так у нас дома». Пришел как-то я домой изрядно выпивши, а сестры на меня что-то вякнули плохое. Ну и погнал я их из своего дома. Всех и след простыл.
Остались мы опять вдвоем с мамой. Тогда и сказал я ей: «Больше жениться не буду, а буду один жить. Таких сволочей мне не надо».
По прошествии времени мама пустила жить к нам еще старушку одну, Матрену Андреевну, которая была у нас за домохозяйку. Мать уходила по своим делам, я на работу рано утром, Матрена Андреевна по хозяйству, так и жили.
Часть третья. Семья и дети…
I
Но однажды случилась со мной история, которая круто изменила всю мою жизнь, и то, на что я загадывал наперед. Послали меня, вместе с еще восемью человеками, в командировку на станцию Ржакса. И Коля Корчагин, свояк мой бывший, тоже был с нами. Получили мы командировочные деньги, взяли инструмент и двинулись на вокзал. Там выпили, конечно – обмыли поездку. Вскоре и поезд подошел. Подобрали мы свои инструменты: пилы, топоры, гвозди и тому подобное и пошли к вагону. По пути, в ларьке, на перроне отоварились еще по 100 граммов водки, и когда подошли к вагону, нас проводница, молодая такая, не стала пускать, отговариваясь, что мест типа нет. Я не выдержал, обругал ее и сказал своим: «Ну их всех к черту! Пойдем ребята. Завтра уедем». И мы отошли от вагона.
А Васька Дудин, один наш веселый плотник, остался около вагона вместе с вещами. Мы же остановились опять у ларька, и еще по 100 грамм на брата взяли. И вот, пока выпивали, Васька все с этой проводницей, как оказалось в последствии, по имени Шура, беседовал, пытаясь договориться. Скоро подбегает он к нам и говорит: «Мужики, скорей идите, садитесь на поезд – я обо всем договорился. Уже и вещи все погрузил». Мы, конечно, не долго думая, сели в вагон и поехали по своему назначению.
Я был уже подходяще выпивши, и, дорогой, мне Дудин и говорит: «Борис, чем тебе не невеста! Али не хороша?» Без лишних уговоров, я подошел к проводнице и стал с ней общаться. Рассказал про себя. Она тоже мне кое-что рассказала. Помню, тогда я даже документы все свои ей показал.
Скоро доехали до станции Криян-Строгоново. Там произошел смешной случай. Поезд стал у семафора, а моя проводница стала высаживать пассажиров, всех кому надо было там сходить. А они сошли и видят, что это вовсе не станция, а поля и ринулись назад, в вагон. Ругани было море.
По прошествии стольких лет, я начинаю думать, что может быть, это был намек мне о том, что не моя была станция впереди по моей жизни. И не надо было мне на ней сходить и обустраиваться.
Поезд тронулся, и Шура нас с Васькой пригласила в свое купе. Там угостила вишней. Ох, и пьяная же была вишня.
Пока суд да дело, подъехали к следующей станции. Мы с Васькой вышли и к ларьку. Взяли еще выпить, а Шура стала нас отговаривать: «Что, сами-о пьете, а мне хотя бы гостинцев принесли, угостили!»
Но вот доехали мы до нашего пункта назначения. Когда стали сходить с поезда, Васька мне говорит: «Борис, езжай с ней дальше до следующей станции, познакомься поближе! Следующая станция Обловка. А после приедешь». Но я не поехал. Сошел со всеми.
Проработали мы в Ржаксе почти целый месяц. Сначала на водокачке делали по-новой плотину и ремонтировали само ее здание, потом еще на вокзале занимались ремонтом водоемного здания. Дел в Ржаксе хватало для плотников и столяров.
Когда работали на плотине, то познакомился я там близко с машинистом водокачки. А у того машиниста была дочь Тамара! Красивая девка. Я на нее все заглядывался – как она хороша. И так она мне тогда понравилась, что не мог я ее даже пригласить для того, чтобы с ней погулять или просто поговорить. Стеснялся очень, или страшно почему-то было. Сама Тамара, видно, тоже на меня заглядывалась, но и тоже стеснялась. А стеснялась лишь потому видимо, что она уже была замужем и разошлась после. Бывало, заведет Тома патефон и зовет: «Боря, иди, послушай». До того дошло, что даже стелила нам постель, когда мы спать ложились.
Но пришло время, когда дело было сделано, и мы попрощались. Сели в поезд – поехали по домам.
II
Приехал я домой к матери и зажил своей прежней холостяцкой жизнью. Но, однажды вечером, на выходных пришло мне в голову написать письмо этой самой Тамаре. Заодно написал Шуре. И отнес эти два письма на улицу Интернациональную, где Ревтрудовские магазины и бросил их там в почтовый ящик. Авось, из двух писем на одно получу ответ, и будет та моя невеста навеки. Такая почему-то пришла мысль тогда в мою голову.
Прошла неделя. Я по-прежнему плотничал. Как-то взяли мы работу срубить у одного заведующего баней дом и поставить. И вот, работаю я после смены у завбаней, смотрю, а мама моя пришла туда и говорит мне: «Сынок, пойдем домой, невеста к тебе приехала!»
Пошли мы с ней домой. Захожу я и вижу, у меня в зале сидит Тамара. Она даже разулась. Ходит по залу и говорит: «Я тебя возьму в свои руки. Ты у меня будешь лучше всех!..» Так побыла она у нас часа три и говорит мне: «Боря, скоро поезд пойдет, так ты собирайся, поедем к нам домой жить. Папа и мама так хотят» – просила она меня. А я ей так говорю: «Нет, я туда не поеду. Мне и здесь хорошо». Стала она плакать и упрашивать меня, а потом, когда увидела, что это бесполезно, сказала: «Проводи меня, Боря». И я ее пошел провожать. По дороге Тома все умоляла меня, поедем, мол, но я ни в какую. Как деревянный сделался тогда и стоял на своем. И уехала она со слезами на своих прекрасных глазах к себе домой.
Но с отъезда Тамары прошла еще неделя. Пришел я домой пообедать. Дома у нас в то время было полно народу. Мать, мой дядя Федя, его сын Анатолий, да еще пришел милиционер участковый. Мать обед как раз сготовила. Дядя и племянник стучали и гнули ведра для продажи на базаре, а участковый пришел видно с обходом или так, пообщаться. В хороших мы с ним были отношениях.
Сижу, ем, а тут еще соседский мальчишка, Сенька звали, прибежал. Прибежал и орет: «Дядя Боря, тебя там кто-то спрашивает».
Я вышел посмотреть, глянул, а у калитки стоит та самая Шура, проводница, которая нашу бригаду возила в командировку. Мы не успели поздороваться, тут мать кричит: «Боря, кто это?» А я в ответ: «Какая-то франтовая пришла!» Мать вышла, посмотрела на все это дело и повела ее домой. Подала ей стульчик: «Садитесь». А я стал быстрее кушать, чтобы скорей смыться. Чувствовал себя не в своей тарелке. Стук, треск кругом, милиционер сидит и все как-то собрались до кучи… Не поймешь ничего!
Поел я толком или не поел, так и не понял, и побежал на работу. И Шура за мной вслед идет и говорит: «Ну что же ты Боря! Не хочешь даже со мной поговорить!» – «Некогда мне. Спешу на работу». – «Боря, но тогда приди проводить меня. Поезд пойдет в шесть часов вечера». Я ей сказал, что приду, провожу, и был таков.
Иду и думаю, что не нужно мне все это, что не нравится она мне, и что ничего общего с ней иметь не хочу. Так и двигаюсь в нужном направлении.
Пришел с обеда на работу, отработал до пяти вечера. День рабочий окончился… Можно было идти, но сегодня всем как раз получку принесли. Прямо на место в мастерскую. В общем, получили мы получку, а с получки, как обычно, все друзья и товарищи собираются выпить – обмыть денежку. Я тоже с ними приземлился. Все сделали складчину по 15 рублей. Принесли три бутылки и колбасы на закуску и стали усталь трудовую разгонять. Ну и забыл я, что мне надо было провожать мою проводницу. А может, так сильно этого и хотел. Да еще, когда мы закончили получку обмывать, меня начальник попросил одну работу сделать. Я сделал и после мы еще с ним выпили. Проводил я его домой и только тогда сам пошел до своего дому.
По дороге домой зашел в магазин купить для матери гостинцев и себе на утро похмелиться. Прихожу, а мать мне и говорит: «Боря, тебя невеста твоя у нас в зале ждет». Захожу, а она сидит и читает мою книжечку. Я с порогу ей: «Шура, что ты не уехала!» А она мне говорит: «Ждала тебя, ждала, а поезд ушел». – «Ну что теперь делать? Давай складчину организуем, как у нас в мастерской!» Она согласилась и хотела уже идти в магазин. Но я ее остановил: «Если ты за выпивкой, то я уже принес». Мама моя тем вечером делами своими занималась, а Шуру по пьянке мне не так долго пришлось и уговаривать. Легли мы с ней в постель, спать, а она рада была до смерти. Проспали до часу ночи, и уже тогда пошел я ее провожать на следующий поезд.
Когда поезд ушел, и я вернулся домой с вокзала, то посмотрел на себя, на свою постель, где спал с ней и ахнул. Простыня была в крови и мои кальсоны тоже. Что делать? Стыдно стало перед матерью! Я быстро принес тазик с холодной водой и замочил все свое белье. Мать моя спала уже в это время, и я все успел прибрать, а спать уже больше не ложился – светало, скоро надо было идти на работу.
Настало утро, и я пошел в мастерские. Мать же моя, в это время, нашла все, что я замочил в тазике. Так что, когда я пришел домой с работы, она мне хитро так говорит: «Сынок, а где тазик? Не знаешь?» – «Не знаю, мама». – «Зачем же ты мне врешь? Что ты в нем замочил!» – «Это, мама, та самая, франтовая, мне все испачкала». – «Сынок, надо бы тебе узнать, что это за человек, а то можно попасть в чудную историю. Не было бы это, каким заговором на крови».
III
Думал я над этим думал. Как быть дальше? Но так ничего тогда и не решил. Шура же стала ездить ко мне каждую неделю, а потом и два раза в неделю.
В первую же ночь, когда мы переспали, она забеременела. Я этого не знал, а узнал позже, когда она стала часто ездить ко мне. Даже из-за этого бывало, опаздывала на работу, и ее уволили…
А уволили ее как раз на октябрьские праздники – 7 ноября 1947 года. Пришла тогда Шура, то есть приехала, со своими вещами – маленький чемоданчик, а в нем два платья и всякая мелочь, цена которой 3 копейки. Я как раз был немного навеселе, и мать мне сказала: «Боря, Шура приехала со своими вещами». А я ее спросил: «И где же они?» – «Да там, в галерке».
Я пошел туда. Смотрю, и вправду, стоит этот ее чемоданчик. Недолго думая, открыл и стал просматривать все, что там было. А кроме платьев и прочего, нашел я там ее документы и фотокарточки. Оказывается, была она на фронте, имела уже мужа, а также от мужа имела дочку – нашел я там метрическую выписку. И все это мне очень как не понравилось.
Я после всего увиденного взял этот чемоданчик и пошел в зал. Выпил еще и так накалился, что хотел расколоть чемоданчик об пол. Но мать меня отговорила, а тут и сама Шура пришла. Я с горяча, принялся ее выгонять, а мать все меня успокаивала. Но это только она при ней делала. А когда моя бывшая проводница все же ушла, так мне мать и говорит: «Боря, сынок! Ты с ней пропадешь. Или уезжай куда-нибудь от нее, или ее саму увези, а после сам приедешь. И еще ты съезди к ней и узнай, что у нее дома, есть ли кто из родни?»
Стал я думать, что мне делать. Тут подошел очередной отпуск. Получил я тогда отпускных много денег – 1500 рублей. Домой пришел – Шуры не было. Она уехала по делам в свою контору, на счет декретного отпуска. Не с кем было поделиться, что у меня отпуск и дали деньги за отпуск, ну я сам выпил с радости и пошел на вокзал. Настроение было приподнятое и хотелось что-то сделать, совершить, чтобы и другим его приподнять.
Иду, а у самого в голове такая мысль крутится: ехать к Шуре. Но не знал я, что мать моя шла за мной потаясь. Дошел уже до вокзала, а тут мама моя, и говорит мне: «Сына, ты куда хочешь ехать?» Я ей в ответ: «Да никуда не хочу ехать. Успокойся», – и пошел к ларьку. Как только мать пошла домой, я сразу сел на поезд и поехал в Мичуринск. Было это в 11 часов, а в 2 часа я уже был в Мичуринске.
Городской вокзал там красивый. Сел я на крашенную скамейку и сижу. Вижу – против меня парикмахерская работает. Я зашел туда и побрился, а после бриться, как обычно, я всегда выпиваю. Подошел к буфету, взял 100 грамм водочки и еще кружку пива холодного. Когда это все выпил и закусил, то сел на диван и задремал немного.
Рядом со мной сидели две девушки. Обратил я внимание на этот факт потому, что губы еще у них еще были накрашенные. У меня при себе имелись документы в бумажнике, а деньги лежали в маленьком карманчике для часов. Дремал, дремал, но неожиданно от чего-то проснулся. Полез в карман, а бумажника нет. Глянул по сторонам, а девушки эти уже пошли от меня в сторону. Я за ними. Взял их за руки и говорю: «Вы у меня документы взяли». Откуда ни возьмись, появился милиционер: «Что вы к ним придираетесь?» Я ему и говорю, что они у меня документы вынули. А он в ответ: «Вон ваши документы лежат», – и показывает. Я подошел туда, где он показывал и вижу, что так и есть. Лежат мои документы на карнизе арочного столба. Взял их и радуюсь, что так быстро нашлись. И откуда только этот милиционер увидел мои документы так быстро. Может быть девушки вытянули бумажник, проверили его – денег нет, ну и положили бумажник на карниз.
После этого случая я подошел к буфету, выпил еще стакан. А время уже 5 часов. Надо двигать ноги подальше от этого вокзала. Так подумал, и пошел. Иду по мостовой, а там дворники улицу метут. Я у них спрашиваю: «Друзья, где мне найти поселок Новый-Свет?» Они мне сказали, что так иди и так, а потом, мол, тебе любой покажет. И пошел я пешком по их указке. Прошел, наверное, километров 15 и в 10 часов утра был в уже деревне. В той, в которой жила мать моей Шуры.
Когда пришел в деревню, сразу же зашел в первые дворы. Там детишки играли, и я у них спросил: «Где живет Нечаева Шура!». Они мне показали где. Язык, видно, не только до Киева может довести. Подхожу к дому, а там замок на дверях висит. Подождал немного, потыркался туда-сюда и решил постучаться к соседям.
Соседей расспросил о семье моей проводницы. Те мне сказали, что Нечаевы, мол, люди хорошие. Но, правда, соседи оказались Шуриными родственниками, хотя и не такими близкими, но родными. В маленьких деревнях все друг про друга знают почти все, и почти все являются родственниками друг другу. Тогда я еще спросил: «А Шура бывает здесь?» «Бывает, – ответили они мне, – «но очень редко. Она при станции на квартире стоит. Мать ее в колхозе работает. Сейчас мы за ней пошлем…» И они послали ребятишек. Через час Шурина мать пришла. А был уже вечер.
Она пригласила меня в дом. Там было совсем не так, как в моем доме. Не понравилось мне так, что даже на душе стало тревожно. Я и не помню, как вошел и как представился. Вроде бы будущим зятем. Разговорились, и Шурина мать стала жаловаться: «Ездит там. По вагонам всех собирает, а ко мне сюда их водит». Я тогда больше не стал ничего говорить. Повернулся и ушел в свои края, по направлению вокзала.
А когда шел, в то время зашла большая туча. Закрыла все небо, темно стало. Подул холодный ветер и пошел дождь. Но я, несмотря на это, все равно шагал домой, и на душе моей тоже была туча, а на глазах – дождь. Одолевала непонятная тоска, хотелось аж волком завыть. Но я все шел и шел, потому, наверное, что дома меня ждала родимая мать и люди.
Пока дошел до вокзала костюм промок насквозь. Поезда все ушли и я сел на диван. Посидел, подумал, что делать и решил, чтобы не задерживаться здесь долго, уехать с Кочетовки товарным поездом.
Так и сделал. Сел на товарняк и поехал в Тамбов, а в 3 часа ночи был уже дома.
Когда пришел, Шура лежала на моей кровати и спала. Я сказал матери, что все узнал о ней, что мог, и лег с ней рядом спать.
Утром проснулся в 9 часов. На душе было муторно и неуютно. Прошел в кухню, там была мать, и я попросил ее налить мне выпить. Выпил немного водки, а она мне и говорит потом: «Сынок, Боря! Пропадешь ты с ней!» Но я не стал тогда ничего обсуждать. Молча собрался и молча пошел на работу. Только там раскрыл свой рот, да и то лишь ради того, чтобы поговорить с начальником на счет своего увольнения.
Уволился и пошел узнавать по поводу вербовки. Оказалось, что через неделю едут в Ашхабад, и я завербовался с ними на два года.
Мать провожала меня с иконой, благословила в путь. Шуры в то время дома не было. Она уехала к своей матери. А я поехал в Москву.
IV
Когда мы приехали в Москву, все кто вербовался, собрались на Казанском вокзале. Там была уже пересадка на разные поезда – смотря, кто куда завербовался. Вот тут-то я и встретил своего друга, с которым был на фронте. Но он, в отличие от меня, ехал уже из Ашхабада, и рассказал мне, что там, куда мы едем, недавно было землетрясение. Кругом трупы, жара, вонь, и еще прибавил: «Пропадешь ты там!»
Поговорив еще с ним, я решил пойти к вербовщику. А ехали мы двумя группами. Одна часть в Москву, а другая – в Ашхабад, и я со своим вербовщиком договорился остаться в Москве. Получил подъемные деньги и сел, с остальными, в электричку.
На ней мы проехали 36 километров от Москвы до станции Нахабино. Лагерь назывался Гарем. Вокруг леса, болота… Надо было рыть землю лопатой, я же вербовался плотником-столяром. Такая земляная жизнь мне не очень понравилась, и я, по прошествии некоторого времени, пошел в шалман, где и нашел себе очередного друга. Дружок мой мог пилить долевой пилой, и, что самое главное, эта пила у него была.
Стали мы с ним ходить наниматься на разные работы. Где кому требовалось пилить – пилили лес, доски, лафеты. Как день попилили, у нас собиралось по 500 рублей, а то и больше другой раз выходило.
Но была одна загвоздка. Мне нужно было копать на болотах, а я не стал этого делать. Не раз меня вызывали в отдел кадров и давали нагоняй: «Вот что! Ты сюда завербовался, а работать не хочешь». Я им, конечно, объяснял, что вербовался я по специальности, а так землю рыть не буду мол. И опять уходил к своему новому друг.
Проработали мы с ним недели две, до того, как я получил письмо из дома, от матери. Но писала это письмо Шура, потому что мама моя была неграмотная. Видимо, мать моя ее пожалела, когда она уже здорово стала брюхатая, и наговорила ей письмо.
«Боря! Я без тебя живу плохо. Хожу, угли собираю, а Шура скоро родит сына. Как нам его назвать. Если ты не сообщишь, мы его назовем Сережа!..»
Думал я думал, и вот с этим письмом пошел к своему начальнику. Он прочитал его внимательно и взял меня к себе. Привез в свой собственный дом и дает мне задание: отремонтировать ему дом, загородить кругом забором, сделать ворота и сарай поставить. Тогда он отдаст мне мои документы и отпустит, наконец, домой.
Дал еще мне двоих людей, и я начал ему работать. Работал с утра до вечера. Начальник часто приезжал проверять, как идут дела. И видимо находил, что шли они неплохо.
Чтобы не терять время, он разрешил мне оставаться у него дома ночевать, и вечером, после ужина заводил разные разговоры: «Вот все мне сделаешь, и я тебя отпущу домой, а желаешь, так здесь рядом со мной соседка живет одна. Мужа у нее убили на войне. Имеет одного ребенка, скотину, дом, свой сад, и вообще, живет богато. Давай я поговорю, и она за тебя замуж пойдет. Будешь жить, как у Христа за пазухой, а дома тебе чего делать?!.»
Но я в ответ сказал, что такого не желаю, и поеду домой, к матери, жене и сыну.
В общем, разговоры его на меня не подействовали. Стал еще больше торопиться, чтобы скорее доделать. Когда знаешь, что не только хозяину, но и тебе это нужно, то работа веселее идет. И, через месяц, все о чем мы договаривались, было сделано. Заплатил мне хозяин денег, жена его купила билет мне на электричку, и проводила меня с Божьей помощью. Приехал я в Москву, на вокзал, купил там билет на поезд «Москва-Тамбов» и поехал в родной город.
Вагоны весело отстукивали на рельсах свою незамысловатую мелодию. На другие сутки показались знакомые места – я был уже дома. Мама меня встречала, а Шурки дома не было.
V
Поначалу, как приехал, одолевали разные несладкие мысли. Особо заботило меня то, что я сбился с работы, и сразу взяться было не за что. Но, как говориться, утро вечера мудренее. Стал я на дому делать стулья, столы, всякий инструмент, и носил продавать это все на базаре.
Прошла уже неделя с моего приезда. Работаю я, как обычно, дома, а сам все в окно посматриваю. Гляжу, идет моя зазноба. Живот у нее огромный. Зашла она в дом, а я и не знаю, о чем мне с ней говорить. Помолчали, помолчали, я собрался и ушел на базар.
Там посидел недолго, продал кое-чего, обмыл это дело и пошел домой. От сердца немного отлегло, и смог, наконец-то, слово вымолвить с Шурой.
После этого уже стали мы жить вместе. Много не ссорились и часто не ругались.
Сижу как-то раз на базаре, продаю свои поделки – инструмент и прочее, как подходит ко мне старичок. Стал он рассматривать мой товар и прицениваться. А потом и говорит: «Сколько тебе, друг, за эту фальцовочку дать?». А я ему и говорю: «15 рублей». Он мне сказал: «Дорого, а как бы подешевле». В общем, разговорились.
Спрашивает он меня: «Сам ты это делаешь?» А я отвечаю: «Сам». – «А где ты работаешь?» – «Да нигде не работаю. Работал, а сейчас сбился я с работы». Он мне и говорит: «А не желаешь ли со мной пойти поработать. У меня работы много и заработки имею хорошие». Я ему в ответ: «Почему не пойду? Коли работы много, да заработки хорошие – можно и пойти!» И мы, пообщавшись еще немного, пошли с ним к нему домой. Я взял пол-литра, и мы ее уговорили за первое знакомство. Звали старичка дядя Федя. Договорились, что приеду к нему на следующее утро, и мы пойдем с ним на нашу работу.
Ночь прошла, и на следующее утро я был у него. И поехали мы с дядей Федей договариваться на счет работы. Это ближе к авиашколе, договорились мы у одного полковника в отставке полностью отделать дом, как взойти, за три тысячи восемьсот рублей. Выпили магарыч. Потом привезли с собой инструмент, и сказали хозяину, что на следующее утро уже начнем работать. Как сейчас помню, дело наше началось в 1947 году 10 июля. Так мы и начали работать вместе с дядей Федей.
Я работаю, мама тоже уходит на какие-либо дела, а жена моя, Шура, сидит дома.
Но, дела прошлые, а настало время ей родить. Начались у моей жены схватки и направили ее в городскую больницу. Там лежала она двенадцать дней, но ни разу я к ней не заходил. Уже и соседи мне все говорят: «Сходя, Боря, узнай, наконец, кого она родила». Но так до этого дело и не дошло.
А 8-го августа я пришел с работы, немного под шафе, и увидел, что сидит моя Шура в углу и держит на руках ребенка. Это был мой сын, моя мама назвала его Сережа!
Пришли соседи посмотреть, окружили сына и говорят так с ужасом: «Ох, копия, Бориса! Ох, копия, Бориса!» Я же маленьких детей, когда они сразу родятся, еще не видел. Смотрю на него, а он весь красненький какой-то, и говорю: «Врете вы все! Это она принесла какого-то еврея!» А они мне все копия, да копия. Похож, да похож.
И стали мы так жить и воспитывать сынка. Я хожу на работу, мама моя тоже кое-где ходит – тоже без дела не могла сидеть, а Шура – с сыном.
Работа моя была плохая для нашей семейной жизни. Каждый день после работы я приходил пьяный, и каждый день у нас были ругань, да драка. И мать я свою обижал, а она была сердечно больная. Вот так и прожили мы до 1951 года. Мать пускала на постой квартирантов, все лишняя копейка. А те тоже здорово мешали нам жить.
Однажды работал я на дому – делал соседям дверь. Мама была дома и Шура с сынком тоже – то сидит, кормит его грудью, то улаживает его спать. На печке лежал пружинный матрас. Полати там были. Шурка туда с сынком залезла, легла с краю и уснула. А сын у нее был на левой руке, и пока она спала, он копался, копался, перелез через ее руку и упал на пол, навзничь головой, на животик. Мать моя увидела это, схватила его, стала бегать по двору и кричать: «Ох, убили! Ох, убили!» Тут и я давай свою Шурку ругать: «Что ты сделала?..» Но тогда все обошлось, слава Богу.
VI
Но, как-то раз, Сережа серьезно заболел, и Шура легла с ним в больницу. Лежала долго, примерно с месяц, и я ходил к ним туда ее навещать. А когда Шуру выписали, то начала мама болеть и сынок мой заболел вместе со своей бабкой. Короче, отправил я их всех троих опять в больницу, и мне пришлось опять туда ходить их навещать и носить передачи. С этого момента и пошла череда неприятностей.
Пролежали они больше месяца, потом мама вышла, но, как оказалось, не долечилась. За мамой из больницы выписались и Шура с Сережей. Пришла домой, меня не было, а на нее что-то еще квартиранты сказали. Вышла ругань. А мама моя была тогда у тети Лены. Помогала ей чем-то. И я тоже туда пошел, за ней. Идем мы назад, а мама мне так и говорит: «Наверное, умру я скоро, а как не хочется…» А я ее успокаиваю: «Мама, лучше я умру, а ты живи». Так и пришли домой.
А 7-го января 1951 года, на Рождество Христово, пришли к нам рано утром славить Христа. Сначала мальчик какой-то, после мужчина пришел. Мама делала картофельный кисель, и мы с ней кушали его. И вот, в 8 часов утра стало с моей мамой нехорошо. Сняла она икону и стала ходить по двору. Ходит и говорит: «Сынок мой, сынок мой…» Я испугался, и побежал за тетей Верой и за тетей Настей. Пришли они обе к нам и матери кое-чего принесли. Но не было мило для нее ничего в это время. Начала она с ними ругаться, и тетки ушли по домам. А с ней еще хуже стало.
Я пошел за скорой помощью, а когда вернулся, мать мне и говорит: «Пошли к теткам». И мы пошли пешком, а когда шли, был сильный мороз, и матери моей стало совсем холодно. Мы зашли в аптеку, а уже из аптеки нас обоих увезли в больницу.
Там мать моя лежала 25 дней. Я ходил к ней навещать ее. Врачи сказали: «Не будет она жива». И 27 января 1951 года, когда я пришел к матери в больницу, мне ее отдали: «Вези ее домой». Я ее привез, а она уже и ходить не может. Так и лежала все время на койке.
А однажды, сын Сережа бегал по хате с яблоками. Я ему их дал. И вот подбежал он к своей бабке, и говорит: «Баба, на ляблок». А она сказала: «Сережа, кушай сам». И умерла.
3-го февраля 1951 года я повез хоронить свою родную маму, Глазатову Наталью Григорьевну. Пришли тетки, все трое, и еще дядя Коля был. Когда ее опускали в могилу, я не выдержал и с криком: «Закапывайте и меня тоже», бросился туда. Меня вытащили, посадили на сани, и мы поехали домой – тетя Лена, я и еще Митя, упокойник. Сердце мое так и чувствовало, что после этого жизни моей уже не будет. Будет, наверное, другая. Но какая еще не знал.
Часть четвертая. Друзья, тюрьма, измена, смерть…
I
С того дня я плакал и пил. И еще пил. Много и часто… И вскоре, попал из–за этого в психбольницу. Пролежал там месяц, а потом Шура забрала меня домой. Но после больницы, я продолжал пить водку, а в перерывах ходил работать по частному сектору. Вместе со своим Витькой мы кому плотничали, кому столярничали.
Время шло своим чередом и до 54-го года, у нас с Шурой родилось еще два сына: средний Боря, а младший Коля. С рождением каждого сына мне становилось все страшнее и тяжелее жить. Грехи, которые я накопил за свою жизнь, давали о себе знать. Но я продолжал пить и буянить.
И вот, 10-го июля 1953 года, Шура и соседи заявили на меня в милицию. А те начали вызывать в отдел, допрашивать, вести следствие. И когда все закончилось, то пришла повестка явиться в суд.
Ранним утром, 18-го июня я с Шуркой пошел на суд. Пришли соседи, шесть баб, и стали все меня судить. Дали два года тюремного заключения за хулиганство в своем дворе с семьей и соседями.
В тюрьме я провел месяц в, а потом послали меня в 1-ю колонию. Там я пробыл еще 10 тяжких месяцев, и после этого меня увезли этапом в Кировскую область.
Шура моя времени не теряла и написала в Москву, чтобы меня помиловали. Я уже два месяца пробыл в Кировской колонии, когда из Москвы пришло письмо о моем освобождении, и 20-го декабря 1954 года, как раз перед Новым годом, я вышел из лагеря, и стал искать путь, как быстрее добраться домой, к своей семье, жене и детям.
Добрался тогда до вокзала и стал ждать поезда. А там собралось немало таких же как я. Не одному мне была радость в следующем году обрести волю. И мы организовали выпивку. Я напился, заснул и спросонья сел вовсе не на тот поезд, который мне был нужен. Вместо Москвы, поехал я во Владивосток. Может, судьба подсказывала, куда нужно было двигаться. Но я ее не понял.
Как очухался, почувствовал, что-то не то. Стал спрашивать людей, куда едет поезд. Мне сказали: «На Дальний восток». Поезд как раз остановился, и я сошел. Попил на перроне пива и опять сел на поезд, который шел уже на Москву. В вагоне, куда я попал, шло гулянье – моряки и солдаты ехали в отпуск. И я начал с ними гулять. Меня приняли как старого фронтовика, тем более, я сыграл и спел им хорошую, фронтовую песню.
Всем она очень понравилась, а одному, видимо, особенно. Это был среди них моряк такой, по имени Саша. Все он меня привечал. И за короткое время нашей поездки, стал я для него для него как родной брат. А когда доехали до Москвы, обменялись адресами и стали сходить, то первым я увидел на перроне милиционера. Подошел к нему и спросил, как добраться до Тамбова. Он мне все рассказал, и я пошел садиться на свой поезд. Правда, не так-то легко было сесть на него без билета, но все же я сел и поехал домой.
Когда через сутки приехал, то Шуры дома не было, и я стал продолжать свою жизнь пьяную, да буяную.
II
Час за часом день проходит.
Год за годом жизнь идет.
Тяжело сейчас в неволе
отбывает срок народ.
Годы, годы молодые!
Где вы? Больше не видать…
Сколько мучиться придется
в жизни этой? Не понять.
Человек судьбы не знает.
Он минутами живет.
И не думает о прошлом,
а стремится все вперед.
Если б знал судьбу всю верно
Человек тот над собой,
то решил себя, наверно,
помянуть за упокой!
25.03.62