Рядовой красноармеец Иван

                В. И. ФЕДИН






                РЯДОВОЙ  КРАСНОАРМЕЕЦ ИВАН

                Повесть

          

«Да ведают потомки православных
Земли родной минувшую судьбу».
А.С.Пушкин, «Борис Годунов»










Аннотация
      Проходят годы, и грозное эхо Великой отечественной войны постепенно заглушается ликующими звуками фанфар в честь славной Победы. Уже мало осталось в живых тех, кто поднимался из окопа в атаку, горел в танке, падал с неба на землю в подбитом самолете, наводил на фашистский танк пушку с последним снарядом в стволе. Стирается память о горьких поражениях, о том, как солдаты шли в очередную лобовую атаку на безымянную высотку по телам погибших однополчан, о скорбном пути окруженцев к своим через вражеские заслоны. И совсем мало кто вспоминает о пропавших без вести.
      Мой отец пропал без вести осенью 41-го. Я полжизни пытался найти его след и не сумел ничего выяснить о его судьбе. Пропавшие без вести не числятся ни в каких списках, и найти их безымянные могилы невозможно. Никем не считанные останки красноармейцев и командиров до сих пор лежат не погребенными в лесах, полях и болотах, в давно засыпанных землей воронках и противотанковых рвах. Их бесприютные души витают над землей и молят нас, живых, о последней милости. Они ценой своей жизни приближали Великую Победу, но жены, дети, внуки и правнуки пропавших без вести лишены возможности гордиться их подвигом. 

                Отцы  и  дети

                «Чти отца твоего и матерь твою,
                да благо ти будет и да    
                долголетен будеши на земли».
                Исход, 20, 12.

      У литераторов есть правило, которое не рекомендует автору без званий и заслуг писать на три темы: о матери, о Родине, о войне. На эти темы написано столько и такими большими мастерами, что очень трудно сказать что-то новое.
Тема отца таким ограничениям не подвержена. Отец, как литературный герой, менее ярок, чем мать, о нем традиционно пишется в сдержанных тонах. Может быть, это вызвано тем, что авторы-мужчины тоже отцы, и не все в своем отцовстве подвигает их запечатлеть на бумаге этот образ. Авторы-женщины мало пишут об отце, скорее всего потому, что литературный отец — прежде всего мужчина, а современные женщины не склонны поэтизировать представителей противоположного пола. Наши современницы достигли вершин эмансипации, вкусили равенства прав с мужчинами, и к Домострою их не повернуть.
      Каждый человек имеет отца и мать, даже если ничего не знает о них. И отец, и мать — каждый из них внес равную лепту в зарождение новой жизни. Оба они в равной мере формируют характер нового человека. Их обоих радует маленькое существо, появившееся на земле, что¬бы сделать родителей бессмертными. Они одинаково страда¬ют от ударов, которые обрушивает жизнь на их ребенка, их одинаково волнует его судьба. Но насколько различны их литературные роли!
       Мы привыкли идеализировать мать, и это только справедливо. Но мы автоматически переносим наше отношение к матери на всех без исключения женщин, не задумываясь, можно ли ставить знак равенства между Матерью и женщиной вообще только по половому признаку. Мы не хотим видеть в таком отношении сильного привкуса фарисейства и неискренности. Читательницы лучше мужчин знают, что есть женщины, недостойные имени Матери.
В Советский период редко встречалась на улице пьяная баба, а сейчас мало кого удивит пьянчужка в юбке, валяющаяся на заплеванном тротуаре. А уж женщина, которая на равных изъясняется со своим избранником отборным матом — такая женщина сейчас не тревожит даже служебную нравственность милиции.
      Давным-давно закончилась война, бесславно сгинуло тоталитарное советское государство - победитель в той величайшей войне. Бывшие советские люди побираются на задворках процветающей Европы. В урезанной до неприличия суверенной России царствует демократия. А детские дома переполнены сиротами — их бросили женщины, родившие их.
      В Советском Союзе детской беспризорности не существовало. В демократической России, по подсчетам уцелевших коммунистов, малолетних беспризорников много больше миллиона. В Советском Союзе все без исключения дети учились в школе, получали бесплатное среднее образование. В демократической России далеко не все дети имеют возможность посещать школу. Страшна судьба таких детей. А ведь дети – наше будущее, и мы сами куем наше страшное будущее.
      В демократической России женщины отказываются от своих новорожденных детей прямо в родильных домах. Они подкидывают своих детей на пороги детских домов и приютов. Такое случалось и в Советском Союзе. Но сейчас женщины-матери продают своих детей состоятельным иностранцам якобы на усыновление, Сейчас женщины-матери забивают своих детей до полусмерти, а то и до смерти, Сейчас женщины-матери продают своих детей почечным баронам «на органы». 
Нам больно видеть это. Мы не хотим видеть этого. Мы закатываем в экстазе глаза, воспевая Женщину — источник жизни, Женщину — драгоценный сосуд, в чреве коего совершается великое таинство зарождения новой жизни. Может быть, так и надо, — если экстаз не фальшивый. Скорее всего, так и надо. Только так и надо, чтобы осталась какая-то святыня у наших нетерпеливых и скептических отпрысков, напичканных ядовитыми эманациями рынка, остервенелой погони за деньгами и информационного взрыва. Только так и надо. Тех  женщин не так уж много.
      А вот с отцами гораздо сложнее. В литературе уже давно сложился штамп нескольких типов отцов. В крупном плане это три основных типа: положительный, нейтральный и отрицательный отец.
       Положительный отец однообразен и скучен. Он бесцветен и приторен. Он существует уже не одну сотню лет. За это время он претерпел значительную социальную эволюцию, но сущность его осталась прежней.Это — человек неопределенного возраста, но, как правило, убеленный благородными сединами. Это мудрый, рассудительный и велеречивый резонер. Когда-то он носил лапти или блестящий цилиндр, сейчас его одевают в строгий деловой костюм или смокинг от Версаче. Он — отличный работник и беззаветный семьянин. Он никогда не опаздывает на работу и уходит с нее позднее всех. Он не пьет ничего, кроме шампанского, да и то по большим праздникам. Его не могут соблазнить самые сногсшибательные красавицы, — он верен матери своих детей. Он постоянно занят по горло, то и дело мотается за бугор и  всегда перегружен делами своего успешного бизнеса.
      Но он находит время правильно воспитывать своих детей. Обычно он применяет для этого одни только нудные нравоучения, но его дети, как это ни странно, вырастают порядочными людьми. И, что еще более странно, такой литературный положительный отец не вызывает у своих близких чувства оскомины и тошноты, в отличие от читателей.
      О нейтральном литературном отце сказать почти нечего. Это — ноль. Он никудышный работник и такой же отец. Его не уважают товарищи по работе, шпыняет начальство, не любят женщины. Он почти не пьет, но этого никто не замечает. Ни на героизм, ни на подлость он не способен. Он не изменяет своей жене, но ее это только раздражает. И дети его растут, как лебеда в заброшенном огороде, в зависимости от внешних обстоятельств.
      Интереснее всех в литературном плане отец отрицательный. Это понятно. Мы все очень не любим отрицательное и стремимся ярко показать это. Отрицательный отец красочен и многолик. Он может быть люмпеном-алкоголиком или солидным бизнесменом, маргиналом или временно процветающим карьеристом, коррумпированным чиновником-стяжателем, оборотнем в погонах  или даже преступником. Он может быть внешне порядочным, может даже занимать высокую государственную руководящую должность, но автор, в конце концов, с наслаждением срывает с него фальшивую социальную личину. И он предстает перед осуждающим взглядом читателя во всей своей непривлекательной сущности: иногда — в одиночестве, а зачастую вместе со своими копиями-детьми. У этого отца множество масок, но все они уже изрядно примелькались.
      Возможно, читатель осудит меня, но я рискну задать во¬прос: а каким был отец Павлика Морозова?
      Конечно, плохим, даже очень плохим — это мы, люди старшего поколения, хорошо знаем еще с дошкольного возраста. И все-таки: какой он?
      Он плохой человек, потому что оказался вместе с расхитителями колхозного добра. Но он воспитал сына-патриота.
      Он плохой отец, потому что не стал для сына идеалом, но в недоброй памяти год всеобщей и поголовной коллективизации колхозники дружно избрали его председателем. Избрали именно его, потому что наделись, наверное, на его способность защитить их от бездушной власти. 
      Так какой он, отец Павлика Морозова? Отрицательный, нейтральный или положительный? И какие чувства он испытал, когда узнал о страшной гибели своего сына Павлика от руки деда — своего отца?
      А какой отец у гайдаровского барабанщика, судьба которого волновала много поколений советских подростков? Хороший или плохой?
      Какие отцы воспитали тех наших лидеров, которые с легким сердцем разрушили великую сверхдержаву, отдали на разграбление богатейшее народное достояние и ввергли наш великий народ в нищенское существование? В нашей стране сейчас средняя продолжительность жизни одна из самых низких в мире. Однако один из наших министров публично пожаловался, что пенсионный фонд страны пуст, ибо его ведомство не рассчитывало, что пенсионеры будут жить так долго. Какой отец воспитал этого человеколюба?
      Трудно отцу на Руси. Недаром стало крылатым выраже¬ние одного из литературных отцов: «что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом!» Пожалуй, не один из нас, вспоминая Фамусова, украдкой вздыхал: тому еще повезло, у него росла дочь, а не сынок.
      Поэтому, вознося наши молитвы женщине-матери, вспомним об отце, задвинутом на задворки литературы. О том, который, случается, выпивает, но частенько получает премии, а иногда даже награды. О том, который нет-нет, да и бросит недобродетельный взгляд на чужие женские ножки, но всю зарплату до рубля отдает своей жене. О том, который порой украдкой уходит с работы — встретить в своей квартире мастера Интернета, что¬бы вечером его дети могли насладиться прелестями мировой паутины. О том, который сегодня остается в своей фирме на аврал, а завтра моргает глазами перед безжалостной классной руководительницей.
      Вспомним обо всех этих отцах, которых легион, и без которых, пожалуй, не было бы России, тысячу лет удивляющей мир загадочностью русского характера.
      Мой отец - Иван. Он Иван для своей матери, моей бабушки. Он Ванюша для своей жены, моей матери. Он русский иван для тех, от кого он в 1941 году прикрыл Родину, чье победоносное наступление он задержал ценой своей жизни. Задержал на исчезающее малое мгновение, но из таких мгновений, за каждое из которых заплачено чьими-то жизнями, сложилось время, которое дало возможность моему народу собраться с силами и разгромить врага.
      Никто не знает, где он погиб. Никто не знает, когда он погиб. Никто не знает, как он погиб.
      Никто никогда — где, когда и как оборвалась жизнь рядо¬вого красноармейца Ивана. Он пропал без вести.
      О наших пропавших без вести написано много. И еще больше будет написано, потому что мой народ велик. И он останется великим, пока бережет память о своих пропавших без вести сынах.
      Герои есть у всех народов. Их чтут, берегут их память. Ставят им памятники. Но только великие народы берегут память о пропавших без вести.
Мой народ в нескольких поколениях хранит память о наших пропавших без вести, он пронес эту память через все жесточайшие попытки вытравить ее из сознания людей. В советский период наши правители хладнокровно и продуманно уничтожали память моего народа об отцах и дедах, которые «до восемнадцатого года» занимались не тем, что поощрялось анкетами. Они грубо обрубали корни моего народа, идущие от отцов и дедов — «врагов народа». В демократической России кто-то точно так же старательно обрубает корни фамильной памяти о миллионах рядовых членов коммунистической партии и комсомола.
      Сейчас большинство руководителей всех рангов, чиновников, деятелей искусства и литературы, когда говорят о себе, то всячески подчеркивают, что они никогда не состояли в КПСС, в комсомоле и даже отказывались вступать в пионеры по идейным соображениям. Это сознательная, наглая ложь ради популярности. Практически все наши представители власти всех уровней, руководители предприятий и организаций выросли из советских профессиональных комсомольцев и коммунистов. И такой массовый отказ от своего прошлого, - это уже политика в масштабах государства. Советский Союз погубила тотальная ложь сверху донизу. И сейчас опять затаптывается былое, искажается история, - в который раз за последние сто лет.
      После величайшей в истории Победы наши советские правители десятилетиями втаптывали в грязь память моего народа об отцах и дедах, пропавших без вести, погибших в фашистских концлагерях и переживших плен, — как о предателях Родины. Прошли годы, в стране сменился правящий режим, но манеры правителей не изменились. Они по-прежнему  ничего не хотят знать о миллионах безвестных героев, чьи не погребенные кости до сих пор тлеют в лесах, степях и болотах.
      И только мой народ в своей душе бережет память о своих пропавших без вести воинах — без этого он бы перестал быть народом. Так было и так будет, потому что наш русский человек испокон веку идет в бой, не думая о почестях при жизни, не думая о славе посмертной. Идет на смерть, идет умирать, потому что так надо. Идет умирать, потому что только своей гибелью он может приблизить победу. Идет умирать, потому что прославленные наши полководцы не оставляли иной раз своим солдатам другого выхода.
      И простой человек умирает или «по-русски рубаху рванув на груди», или с незаконченным яростным матюгом, или с рвущимся из сердца лозунгом-выкриком. А чаще — молча. И никакие картины прошлого не успевают пронестись перед его мысленным взглядом, — как это любят изображать писатели, — у тех, кого внезапно бросает на землю пуля или осколок, кого раздирает в кровавые клочья взрывная волна, кого размазывают по земле стальные танковые траки.
      Память о пропавших без вести мой народ бережет, даже когда ничего не осталось для такой памяти: ни «похоронки», ни могилы — ничего, кроме факта, что человек когда-то жил, и вдруг его не стало. Память о них люди берегут, потому что без нее не было бы ни нашей страны, ни нас самих.
      Я видел мертвую Хатынь. Стоял, будто оглушенный. Не мог ни о чем думать. А вокруг — бетонные изваяния печных труб, тоскливые вскрики колоколов да таблички с именами. Имена хатынцев известны. Они не совершили никакого подвига. Просто они были детьми своего народа. И за это фашисты убили их огнем.
      Я видел Пискаревское кладбище. Много времени после этого я жил будто слепой, не видел ничего вокруг. Перед моими глазами тянулись аккуратные холмики–газоны с зеленой травкой. И надписи: «Здесь похоронено 10 тысяч», «Здесь похоронено 20 тысяч», «Здесь похоронено 40 тысяч»... И никаких имен. Не знаю, что чувствовали люди, возводившие этот мемориал, но все, кто в тот день стоял рядом со мной на Пискаревском кладбище, плакали. Новые события сглаживают остроту прежних впечатлений, но и поныне перед моими глазами тянутся эти аккуратные холмики, поросшие зеленой травкой.
      Эти безымянные ленинградцы не совершили никакого подвига. Они просто были детьми своего народа. И за это фашисты убили их голодом и холодом.
      Я стоял на Мамаевом кургане. Еще мальчишками мы играли здесь вскоре после окончания войны. Тогда на нем всю землю полностью покрывали мрачные отходы войны: стреляные гильзы, стабилизаторы от мин, обрывки пулеметных лент и осколки, осколки, осколки. Потом я побывал на Мамаевом кургане, когда там устроили помпезный, парадный, но безвкусный мемориал. Как миллионы до меня, как миллионы после меня — стоял, молчал, думал.
      Многое множество лет, когда я из местностей отдаленных приезжал в Москву, то приходил к Могиле неизвестного солдата. Не к памятнику, не к обелиску — к Могиле. Иногда я клал к Вечному огню цветы. Мои московские друзья, добрые люди, в этот день не старались меня развлечь. Они сажа¬ли меня за стол, подносили рюмку: «За отца?»
      Где лежит мой отец, я не знаю. Когда смотрю на карту, вижу город, неподалеку от которого, возможно, мой отец по¬шел в свой последний ночной бой. Из того боя не вернулся никто: ни в ту ночь, ни на следующее утро. В сорок первом такое случалось нередко.
      Я не знаю, как прошел этот последний для моего отца ночной бой. Может быть, усталые красноармейцы шли в кромешной тьме, и на них внезапно навалилась смерть. Может быть, их бросило в ночной прорыв командование — по ночам немцы не любили воевать. Может быть, они прикрывали отход основных сил, знали, что погибнут, но держались до конца.
      Я не знаю, как погиб мой отец. Может быть, слепая пуля остановила его на бегу. Может быть, он расстрелял все патроны и схватился врукопашную, но врагов оказалось больше. Может быть, он в бессильной ярости грохнул пустой трехлинейкой по броне фашистского танка и вцепился зубами в гусеницы — в сорок первом бывало и такое.
      Я не знаю масштабов этого боя. Может, здесь столкнулись две мощные группировки: танковый клин немцев и наши стрелковые дивизии. Может быть, немецкая бронированная лавина смахнула с лица земли горстку красноармейцев, вставших на их пути с трехлинейками в руках. Может, вспыхнул короткий встречный бой частей на марше.
      Я не знаю даже, стал ли тот ночной бой последним для отца. Может быть, в том бою он уцелел и потом долго пытался пробиться к своим, на восток. Может быть, он попал в плен и умер в фашистском концлагере или на каторге в Германии. Может быть, в том бою он получил ранение и долго мучился перед смертью. Может быть, он попал к партизанам, и еще не раз бил фашистов.
Все это могло быть. И все могло быть не так. Мне пришлось говорить со многими ветеранами. До Победы дожили очень немногие из тех, кто воевал в сорок первом. Иногда я думал: вот он, свидетель последнего боя моего отца! Но каждый раз оказывалось, что часть — не та, место — не то, бой — не тот.
      Неподалеку от города, где мог быть тот ночной бой, я видел обелиск над братской могилой. На нем короткая надпись: «Их было десять тысяч».
Похоронено там, конечно, не десять тысяч, а гораздо меньше. И погибло в тех местах нашего народу тоже не  10 тысяч, а гораздо больше. Мой отец не лежит под этим обелиском. Этот обелиск под Вязьмой поставлен в память о погибших здесь наших солдатах и командирах в начале 1942 года, в ходе контрнаступления Красной Армии под Москвой. Здесь погибла вся 33-я армия генерал-лейтенанта М.Г.Ефремова. Здесь погибли десантники 4-го воздушно-десантного корпуса. Здесь погибли многие кавалеристы 1-го гвардейского кавалерийского корпуса генерал-майора П. Белова.
      Командующий Западным фронтом генерал армии Г.К.Жуков бросил эти соединения в январе 1942-го на освобождение вязбмы, в неподготовленный прорыв,он часто так делал.Немцы захлопнули коридор прорыва, 33-я армия и оба корпуса оказались в окружении. Г.К.Жуков ничего не сделал, чтобы помочь окруженным. 33-я армия и 4-й воздушно-десантный корпус погибли здесь полностью вместе со своими командующими. Генерал Белов укрыл остатки своих кавалеристов в лесах и вывел их к своим в апреле 42-го.
      Так что, этот обелиск не имеет никакого отношения к моему отцу. Но мой отец мог воевать в этих местах осенью сорок первого. И там, где он сражался, можно ставить много обелисков с такой надписью — сколько, сей¬час никто не знает. Ни под одним из тех обелисков не будет праха моего отца. Но где-то в тех местах он пошел в свой последний бой.
      И еще один обелиск стоит на нашей земле. В сухой заволжской степи на границе с Казахстаном, на берегу небольшой речки Камелик живет навсегда для меня красивая, веселая деревня, страна моего раннего детства. Когда-то в этих степях вел своих бойцов на бой с врагами революции отчаянный и непобедимый Чапай. В центре деревни сейчас стоит красивый памятник из серого гранита народному герою.
      А рядом с каменным Чапаем через много лет после Великой отечественной войны мои земляки поставили строгий черный каменный обелиск. У его подножия — аккуратные ряды черных мраморных плит. На каждой плите — фамилия, имя, отчество, по одной фамилии на плите. Таких плит 147. Это имена мужчин, ушедших из моей деревни на ту страшную войну и не вернувшихся с нее.
Из одной небольшой деревни не вернулись с фронта, — погибли, умерли от ран и болезней, попали в плен и не вернулись из него, пропали без вести, — 147 мужчин. И среди этих имен — фамилия, имя и отчество моего отца.
      И это все, что осталось от него на земле.
      Что я знаю о своем отце? Что знаем мы о своих отцах, да¬же если отцы живут рядом, живут долго — до седых волос своих сыновей? Несправедливо мало знаем мы о них. А когда начина¬ем понимать эту несправедливость, то обычно бывает поздно: отцы уходят. Дневников и мемуаров большинство отцов не оставляет. Семейные архивы сейчас не в моде — из-за общей неустроенности и скудности нашей жизни. И еще не ушло из памяти время, когда мемуары и дневники пугали людей — об этом хорошо позаботились бдительные стражи нашей безопасности.
      Когда я почувствовал, что должен знать судьбу отца, у меня не оказалось почти ничего, кроме туманных и отрывочных воспоминаний детства. Многое уже изгладилось из памяти, ведь мне не исполнилось еще пяти лет, когда от отца с фронта пришло последнее письмо. Но я начал будоражить свою память. И оказалось, что помню я не так уж мало. Вначале всплыли отдельные, не связанные друг с другом эпизоды, коротенькие, голые факты, застрявшие в моей памяти с далекого детства. Чем больше я напрягал свою память, думал, обобщал, анализировал, тем шире раздвигались рамки этих фактов. Мгновенные, застывшие кадры прошлого, случайные подарки детской памяти обретали динамический сюжет, давали общую картину.
      Память восстанавливала все новые факты. Рассказы немногих людей, помнивших отца, дополняли мои собственные воспоминания, а знакомство с историческими событиями тех лет создавало общий фон, на котором все отчетливее вырисовывался образ моего отца.
      И хотя за долгие годы я собрал очень мало новых фактов, сейчас я могу говорить, что знаю своего отца. Но к гордости от этого сознания примешивается горечь: почему я не начал думать об отце раньше?
      Выйдите на улицу, остановите любого прохожего, спросите,  кто был первым председателем совдепа в этом городе? Спросите, кто поставил храм на этом месте? Спросите, кто тот человек, чье имя носит эта улица? Спросите двух, трех, десять человек. Если вам ответит один из сотни — значит, вам повезло. А ведь это официальная история, архивный материал, достояние музеев. И лучше не спрашивать, какую фамилию носила прабабушка вашего собеседника по матери.
      Мы не помним вдаль. Мы не помним вглубь. Наша память обширна и емка, но неглубока и коротка. Мы не приучены отделять действительно важное от второстепенного, жизненно необходимое от случайного.
Мы помним названия далеких звезд и давно вымерших ящеров, имена спортсменов, кино- и телезвезд, их многочисленных жен и мужей. Мы помним олимпийских богов, номера телефонов своих знакомых и расписание электрички. Нашу память с детства тренируют дома и в школе, чтобы запоминать как можно больше. И мы стараемся запоминать все, что попадается нам на глаза. Но никто не сообразит научить нас помнить вдаль и вглубь, помнить историю своей собственной семьи, своего народа, своей земли. А ведь еще многие тысячи лет назад наши далекие предки знали, что у человека нет ничего дороже его фамилии, его Рода.
И мы становимся Иванами, не помнящими родства, мы не знаем, когда и как наш отец встретился с нашей матерью, — а ведь без этой встречи на свете не появилось бы нас самих. Мы не помним почти ничего о наших дедах, а прадедов часто не знаем даже по именам. Нецивилизованный полинезиец непременным признаком культуры считает память о своих предках до первого, исходного колена. А мы, образованные люди с широким кругозором, мы не всегда знаем фамилию прадеда по матери.
       Это не наша вина. Эта наша боль, наша трагедия. И этой трагедией мы обязаны тем, кто десятилетиями копался в наших биографиях, выискивая «чуждое».
       Мы привыкли быть невнимательными к чужим бедам, да¬же если это беды близких нам людей. Мы стали скорыми не необдуманные решения. По первой команде мы начинаем осуждать кого-то или что-то, а через некоторое время по другой команде так же дружно предаем анафеме тех, кто заставил нас выполнить первую команду.
      Мы по своему социальному сознанию — пещерные люди. Нам предлагают в правители совершенно неизвестного нам человека, и мы тут же, сию же минуту, готовы признать его лучшим из людей, дружно бежим голосовать за него. Мы, как и наши волосатые предки, верим всему, что говорят наши  современные вожаки и шаманы, как бы они ни назывались.
      Оттого и скудеет наша земля, гибнут леса, мелеют реки, становится ядовитым воздух, оттого и вымирает русский народ, что мы порхаем по жизни с очень удобным принципом: после нас — хоть потоп. О, мы оскорбимся, если кто-то упрекнет нас в приверженности этому принципу. Мы искренне осуждаем этот принцип, он абсолютно неприемлем для нас. Но мы не помним о прошлом и поэтому не хотим думать о будущем. И как удар небрежно брошенного бумеранга — память о каждом из нас живет недолго. И внуки наши уже почти ничего не будут знать о нас.
      Воздастся нам по делам нашим.   


Нижняя Покровка
                «…хочется сказать доброе слово о времени
                предвоенном. Оно отличалось неповторимым,
                своеобразным подъемом настроения, оптимизмом…
                Хорошо, очень хорошо мы начинали жить!»
Г.К. Жуков. «Воспоминания и размышления»
      Что я помню о своем отце? Он ушел на фронт в июле сорок первого, когда мне не было и пяти лет. Что можно запомнить в этом возрасте? Очень мало, ибо впечатления ребенка неосознанны. Но они неизгладимы. Не мудрая ли природа по¬заботилась о том, чтобы ранние впечатления растущего организма оказались наиболее яркими — в предвидении последующей небрежности в сохранении воспоминаний? Каждый из нас хорошо помнит радости и обиды раннего детства.
      Отец для меня был богом. Отдаленным, холодноватым, всемогущим богом. «Скажу отцу», — говорила бабушка, когда другие методы не действовали, и эти слова прекращали любые мои проказы. Я не помню, чтобы отец ругал меня, стыдил, шлепал. Но его авторитет действовал безотказно.
       Я помню отца высоким, сильным. Помню его умное, интеллигентное лицо, загорелое, в конопушках от неистового степного солнца, пшеничные волосы, обожженную загаром красную шею. Он любил смеяться. Больше я ничего не помню о внешнем облике своего отца. Не помню цвета глаз, не помню его рук, не помню, как и во что он одевался. Уже потом, по фотографиям, по рассказам матери я восстановил все это. Но сам я мало, очень мало запомнил внешность отца.
Мы жили до войны в степной саманной деревушке Нижняя Покровка Перелюбского района Саратовской области, вернее, в отдаленной части большой деревни, разбросанной по заволжской сухой степи. Деревушка самонадеянно  именовала себя селом. Возможно, официально она считалась селом, насколько я помню, в СССР деревень почти не имелось, только села. До революции деревня отличалась от села отсутствием в ней церкви. Есть в населенном пункте церковь, значит, это село. Нет церкви – деревня.  Революция отменила религию, и все деревни стали именоваться селами.
      Не помню, имелась ли в Нижней Покровке церковь, но буду называть ее деревней, хотя для простой деревни она великовата. На небольшом пространстве степи сгрудились почти вплотную сразу три Покровки: Верхняя, Средняя и Нижняя. Их разделяли пруды, которые мы в детстве искренне считали большими озерами. Все три Покровки стояли на берегу небольшой, извилистой степной речки Камелика с обрывистыми берегами, Камелик впадал в Иргиз, а тот  –  в Волгу.
      В Покровке берега Камелика соединялись несколькими узкими металлическими мостиками с железными перилами. По такому мостику ходили на работу в МТС отцы моих друзей-товарищей. Они шли неторопливо, с достоинством людей, гордых своим новым для деревни трудом механизаторов. Их почерневшие от солидола и ржавого железа промасленные комбинезоны блестели на солнце, и мы мечтали, что скоро вырастем и точно так же солидно и неторопливо будем ходить на работу в МТС в таких же блестящих, черных промасленных комбинезонах.
Через один из этих мостиков мы мальчишками ходили в степь за сладким корнем солодки. По дороге попадалось немало степных гадюк. Мы убивали их палками и развешивали свои трофеи на железных перилах мостика. Солодка,  степной жень-шень, росла в степи обильно, и ее сочные целительные корни хоть как-то спасали нас от голода и болезней в военные годы.
      Вокруг всех трех Покровок простиралась бескрайняя степь. Весной в степи расцветали тюльпаны. Незабываемое на всю жизнь прекрасное зрелище: вся степь от горизонта до горизонта в больших, ярких цветах, - красных, желтых, розовых, пестрых, даже белых.  Молодежь, или как их называли, «холостые», в весенние дни украшали себя тюльпанами. Девушки носили венки из тюльпанов, вешали на шею ожерелья из тюльпанов. Парни щеголяли цветком тюльпана, небрежно засунутым под кепку или за ухо.
      Летом в степи становилось скучнее и однообразнее. Тюльпаны быстро отцветали, другие степные цветы и травы выглядели невзрачно. Ходить по степи летом босиком опасно, и не только из-за множества змей. Главное растение заволжской степи – верблюжья колючка, ее небольшие, но острые и твердые как железо шипы прокалывали самую мозолистую кожу на подошвах, хотя к концу лета наши подошвы от бесконечной беготни босиком больше напоминали  верблюжьи копыта. В степи паслись отары овец, грозно орали верблюды, свистели суслики и злобно шипели крупные степные гадюки. Над степью медленно описывали широкие круги молчаливые и хладнокровные крылатые убийцы: степные орлы, беркуты, коршуны, ястребы, кобчики.
      Насколько помню, в степи мы почти не встречали ни песка, ни камней, ни гальки, ни валунов. Почвы как таковой тоже практически не попадалось, наверно, ее выдували бешеные степные ветра. Поверхность степи состояла главным образом из удивительно белой глины, белоснежной как сахар, Эта глина давала  тончайшую белую пыль вроде пудры. На обрывах Камелика глина имела нормальный рыжий цвет, а в степи она белела, то ли из-за выветривания, то ли из-за сильного засоления. Мы частенько лизали белую степную глину, - она заметно солонила во рту. А на свободных от травы проплешинах блестели мельчайшие кристаллики настоящей соли. Верблюды, как и мы, любили приходить на такие проплешины полизать соль.
      Ближе к осени ветер гонял по степи большие шары удивительной травы перекати-поле. Видимо, природа определила этой траве такой способ размножения, - ажурный шар катился по степи и рассыпал по сухой земле семена. Я любил смотреть на бесконечный бег множества сухих перекати–поле, и представлял, как такой шар, ростом с меня, катится по ровной, будто тарелка, степи и докатывается до сказочной Африки.
      А в войну мы собирали эти шары на топливо. Они сгорали мгновенно, как солома, давали мало тепла, но это почти единственное топливо в Покровке. Перекати-поле, полынь-чернобыльник, сухие катышки  овечьего и верблюжьего  помета да кизяки из коровьего навоза пополам с соломой, - вот и все наши «энергоносители» в те годы. Ближайшие леса находились за сотни километров от наших Покровок.
      А зимой в степи свистела и бесновалась вьюга. Ураганные ветра зарождались в песках Каракумов, набирали бешеный разбег на тысячекилометровых просторах казахстанских степей и обрушивались с неистовой яростью на Заволжье. Степные бураны надо видеть самому, описать их силу и неистовство не берусь.
      Деревня наша располагалась вокруг большого озера. Мать говорила, что оно называется Лапоть, но это шутка. Через множество лет я увидел, что это никакое не озеро, а небольшой пруд. Из него вытекал безымянный ручей, который впадал в степную речку Камелик.
      В деревне было мало деревянных строений: сельсовет, клуб, правление колхоза, изба-читальня, несколько амбаров. Но я хорошо помню, что сначала мы жили в большом деревянном доме на высоком берегу Камелика. Не знаю, почему мои родители жили в таком редкостном для тех мест сооружении, но мои первые впечатления связаны с этим домом, выстроенном из гладко оструганных деревянных брусьев. Мать как-то говорила мне, что в этом нашем доме в гражданскую войну однажды останавливался сам Чапаев.
      Я помню огороженный плетнём двор около этого деревянного дома, бабушку с подойником, звонкие струи молока из вымени коровы Жданки. Помню себя с большой кружкой в руках в ожидании обязательной ежедневной порции парного молока: густого, пенного и сладкого. Говорят, я любил парное молоко. Когда через много-много лет я снова его попробовал, оно мне не понравилось. В этом дворе меня однажды крепко отделал теленок. Он бодал меня безрогим лбом, свалил на землю и топтал твердыми копытами. Не помню, чем я его рассердил, но основания для такого сурового возмездия у него, видимо, имелись.
      С нашего двора открывалась широкая панорама бескрайней  степи. Одно из первых моих впечатлений: волнующееся марево на горизонте с расплывчатыми миражами. Наша заволжская  степь считалась хлебородной. Колхоз в Нижней Покровке так и назывался — «Хлебороб».
      Кроме хлеба, в колхозе выращивали огурцы — огромные «бударинские» огурцы. Не знаю, почему они так назывались. На колхозных бахчах росли арбузы, дыни и тыквы. Но главное богатство нашего колхоза - хлеб: рожь, ячмень, овес, знаменитое саратовское просо и прославленная саратовская пшеница твердых сортов с большим содержанием клейковины. Из саратовской степной пшеницы и сейчас выпекают пышные караваи и калачи. Правда, о клейковине и о твердых сортах пшеницы я узнал гораздо позже.
      Мы, деревенская мелюзга, прекрасно разбирались в сортах зерна и частенько устраивали друг другу каверзные экзамены. А когда далеко на горизонте проплывали громады кирпично-красных комбайнов, мы с волнением долго смотрели им вслед, и сердца наши колотились тревожно и радостно. Комбайны четко выделялись на ровном безоблачном горизонте. У меня тогда было орлиное зрение, и я прекрасно видел все детали комбайна, фигурки комбайнера и штурвального на мостике, прицепщика на копнителе. Все это виделось очень отчетливо, только казалось маленьким, будто на уменьшенной цветной фотографии или в перевернутый бинокль.
      Иногда высоко в небе над нами пролетал самолет, довоенный биплан, и я отчетливо видел голову пилота в черном кожаном шлеме с большими очками. На нас это редкое событие производило огромное впечатление, мы долго обсуждали его и воображали себя бесстрашными летчиками.
      Шли годы четвертой, предвоенной  пятилетки, время моего короткого детства, оборванного, как и та пятилетка, войной. И первые слова, которые я прочитал — родители рано научили ме¬ня читать — это надпись на тарелке: «Пятилетку — в четыре года».
      Я не знаю, почему мы сначала жили в деревянном доме среди саманных избушек. Не знаю, почему потом вдруг переехали из него в саманную мазанку с земляным полом. В те годы советские люди жили очень скромно, без особых бытовых запросов, а дети во все времена довольствуются тем, что их окружает, они просто еще не знают другой жизни. Я не почувствовал никаких неудобств при этом переселении. Мне запомнился земляной пол в новом жилище, летом  он приятно холодил босые ноги. Помню, что отец прибил к двери в горнице синюю стеклянную ручку. Этот предмет долго наполнял мое сердце гордостью от сознания роскоши и богатства: таких ручек не имелось в домах моих приятелей.
      Наша деревня казалась мне многолюдной. По вечерам «холостые» устраивали гулянки с песнями, с танцами под гармошку. Мы, малолетки, считали делом чести, доблести и геройства оказаться непременными и постоянными зрителями этих нехитрых деревенских развлечений. Голопузые, неумытые, сопливые друзья мои стояли, засунув палец кто в рот, кто в нос, и смотрели. После гулянки «холостые» расходились парами, в узеньких палисадниках с сиренью раздавался тихий смех.А мы смотрели из темноты, пытаясь понять непостижимый и волнующий мир «холостых», в который нам когда-то придется вступить. Иногда нас охватывало желание поозорничать, и мы кричали:
      — Тили-тили, тесто,
      Жених и невеста,
      Тесто засохло,
      А невеста сдохла!
Дальнейшие события зависели от резвости наших ног.
      Я рано узнал, что мои родители не такие как все, они - «интеллигенты». Так их звали в деревне. Я не мог понять, хорошее ли это слово или плохое, но какие-то серьезные сомнения по этому поводу, видимо,копошились в моей душе, потому что это постоянно беспокоило меня. Отец и мать работали учителями, в деревне была десятилетняя школа.
      Мы с друзьями постоянно хвастались друг перед другом своими отцами. Ведь отцы у всех разные, и каждый – неповторимый. У Вовки Горобца отец - «бригадир». У Тольки Жирова — «председате¬ль». У других моих друзей отцы назывались «хлеборобами», «комбайнерами», «механиками». Мы еще не умели обобщать, и эти непонятные для нас слова срастались с конкретными людьми. Я, например, при слове «бригадир» еще долгие годы озирался: мне казалось, что бригадиром может быть только отец моего закадычного друга Вовки Горобца.
Мы не знали степени важности профессий и должностей своих отцов. Каждый из нас твердо считал своего отца и его профессию главными в мире. Я тоже искренне верил, что мой отец — самый важный человек на всем свете, хотя иногда подозрительное слово «интеллигент» чуть-чуть колебало эту веру. Думаю, что такие сомнения относительно своих отцов моих приятелей не мучили.
      По разговорам взрослых я уже понимал, что мои родители и мы, их дети, — все мы чем-то отличаемся от остальных жителей деревни. Мучительно-загадочное слово «интеллигент» незримой стеной отгораживало нашу семью.
      Отец преподавал в средней школе математику и физику, мать — литературу и русский язык. Это я уже знал. Помню, как я украдкой рассматривал конспекты и записи отца. Мне нравился его  аккуратный, четкий, красивый почерк, меня восхищали длинные формулы с «нерусскими» буквами. Когда мы жили в деревянном доме на берегу Камелика, школа находилась неподалеку, кажется, в Средней Покровке, я видел ее с нашего двора. В обед родители приходили домой, а потом снова вместе отправлялись в школу. Я смотрел им вслед и на всю жизнь запомнил их рядом. Отец считался по тем временам очень высоким, мать — маленькой, они шагали не в ногу, и их фигурки смешно подпрыгивали от шагов не в такт. А над ними сияло ликующее небо саратовского Заволжья.
      О том, каким непререкаемым авторитетом был для меня отец, мне самому говорит один запомнившийся случай. Однажды в теплый летний вечер отец взял меня с собой на речку Камелик. Мы с ним спустились прямо со двора крутой тропинкой на узкую полоску пе¬ска, окруженную красноталом. Отец разделся, и я с непонят¬ным смущением смотрел на его большое тело. Он взял меня на руки и зашел далеко в воду.
Потом он опустил меня в во¬ду, разжал руки и подтолкнул к берегу: плыви! И я поплыл. Я не пошел на дно, не закричал в испуге, не стал биться в во¬де на одном месте. Я поплыл! Ведь отец велел мне плыть к берегу, значит, я должен плыть к берегу. Отец знал, что я доплыву до берега, и я верил ему. Так я научился плавать в возрасте около трех лет.
И отца, и мать сейчас назвали бы активными общественниками. Они почти каждый вечер ухо¬дили то в таинственный «клуб», то в не менее загадочный «кружок». Я не знал, что означают эти слова, объяснения ро¬дителей до меня не доходили. Помню, что эти непонятные слова слились для меня в какой-то «клубок», и я часто ломал голову, разглядывая клубки шерстяной пряжи: как это мои родители могут помещаться в «клубке». Я фантазиро¬вал на тему, каким огромным должен быть «клубок», чтобы в нем поместилось много больших людей.
Почему-то отец меньше времени тратил на эти «кружки» и «клубы». Я уже знал, что отец «беспартийный», а мать — «большевичка». Значения этих слов я тоже не понимал, но догадывался, что, видимо, из-за этой разницы мать бывает с нами реже, чем отец.
Свободное время отец тратил на то, что мы сейчас назы¬ваем «хобби». Он приобрел велосипед — очень редкую в нашей довоенной деревне вещь. Велосипед потрясал меня своей сверкающей роскошью. Чер¬ным лаком блестела рама. Ослепительно сверкали на солнце длинные тонкие спицы, сливаясь на ходу в мерцающий диск. Загадочно подмигивали из рубиновой глубины ячеистые гла¬за катафотов. К велосипеду впереди крепилась фара, а к заднему колесу ¬- абсолютно непости¬жимая вещь — динамо.
Ездил отец почему-то, в основном, по вечерам, когда уже ложились густые сумерки. Наверно, ему просто не хватало другого времени. Я с зами¬ранием сердца следил за метанием тусклого пятна света на темной до¬роге и слушал негромкое, сытое стрекотание динамо. Я не мог понять, по¬чему отец не падает с такой неустойчивой вещи. Это казалось мне чудом.
Отец старательно и любовно ухаживал за велосипедом. Это событие обычно собирало множество любопытных, в том числе и взрослых. Думаю, что отец не случайно проводил публично профилактику редкостной машины.
Он иногда катал нас поодиночке на велосипеде: мать, мою сестру или меня. Он привязывал к раме впереди себя подушку-думку и сажал пассажира. Помню неописуемый восторг от этих поездок, замира¬ние сердца от скорости и от страха упасть на спусках. Этот велосипед еще долго служил мне и моей сестре, пока в старших классах мы не доломали его окончательно.
У отца имелся еще один удивительный предмет: фотоаппарат «Фотокор», единственный на все три Покровки. К аппарату прила-галось множество таинственных больших и малых вещей: го¬ленастая деревянная тренога, черная шаль, большой фонарь с красным стеклом, плоские черные металлические кассеты, куда отец в темноте вставлял стеклянные фотопластинки, увесистые, тяжелые для меня пачки этих фотопластинок в картонной упаковке, большие ребристые кюветы из редкой тогда пластмассы, деревянная рамка со стеклом, резиновый валик, стек¬лянные ампулы с химикалиями и многое другое.
Наверное, отец сильно увлекался фотографией. В нашей деревне не было ни электричества, ни водопровода.  Только в пятидесятых годах я прочитал в областной газете, что в Нижнюю Покровку провели электричество. И мне до сих пор непонятно, как отец ухитрялся делать неплохие для любителя фотокарточки. Мать говорила, что он проявлял фотопластинки в погребе при красном свете. Для этого он вставлял керосиновую трехлинейную лампу в черный металлический фонарь с красным стеклом. По словам матери, отец печатал фотокарточки там же в погребе и освещал негатив  более яркой семилинейной керосиновой лампой.
Уже старшеклассни¬ком я решил попробовать такой метод, но эта попытка кончи¬лась полным провалом. У меня керосиновая лампа не умещалась в отцовском фонаре с красными стеклами, и не давала необходимого для экспозиции света. А снимки отца даже сейчас по качеству могут поспорить с современными. Они прекрасно сохранились до сих пор, только чуть выцвели, слегка пожелтели и от этого приобрели сходство со старинными да¬герротипами.
Отец часто фотографировал нас, всех вместе и по отдельности каждого. Он ухитрялся сам сниматься вместе с нами, - конструкторы снабдили «Фотокор» автоспуском. Помню, как стоял я перед синевато поблескивающим объективом, как отец переставлял журавлиные ноги треноги, как накрывался он большой черной шалью. Помню, как на-пряженно я ждал «птичку» и чуть не плакал, когда отец объ¬яснял, что птичку я не увидел только потому, что моргнул в неподходящий момент. Я обещал себе, что уж в следующий раз ни за что не моргну, но долгожданная птичка так и не по¬казалась мне.
Когда через несколько лет я услышал о «птичке» от фотографа-профес¬сионала, я проникся к нему глубоким презрением. Ведь «птичка» могла вылететь только из «Фотокора» отца, а этот лукавый человек где-то встречался с отцом, выведал у него неразгаданную тайну и теперь обманывает доверчивых людей.
Отцовский «Фотокор» стал моим первым фотоаппаратом. Цел он и по сей день. Еще долгие годы находил я в самый не¬ожиданных укромных местах нашего дома и двора разрозненные отцов¬ские фотопринадлежности. Их долго берегла мать, а потом я сам использо-вал многие из них. Постепенно они все растерялись или поло¬мались.
И еще отец обладал вещью, которая внушала мне священный трепет: это двух¬ствольное охотничье ружье. Если велосипед казался символом роскоши, а фотоаппарат — олицетворением технической сложности, то ру¬жье – это грозное оружие, атрибут суровой мужской жизни. Мать и бабушка просто побаивались ружья.
Для ружья требовалось множество совершенно непонят¬ных для меня вещей: порох, гильзы, патроны, капсюли, дробь, кар¬течь, «барклай», шомпол, ягдташ, патронташ, чучела уток и какие-то несерьезные свистульки. Ружье манило меня и отпугивало. Оглушительный гром выстрела на некоторое время лишал мои уши способности слышать обычные звуки.
Мне кажется, что отец, несмотря на владение ружьем, не стал заядлым охотником. Не знаю, почему у меня сложилось такое мнение, ведь отец часто ездил на охоту на своем велосипеде и всегда возвращался обвешанным связками синекрылых уток, а однажды я увидел на дворе редкостный охотничий трофей отца: огромную рыже-бурую дрофу — дудака. Дудак напомнил мне страуса с книжных картинок. Возможно, дрофа-дудак и есть страус наших полупустынных степей. Но почему-то я уверен, что охота - не самая сильная страсть отца. Может, он говорил об этом, а может, я понял это из–за его равнодушия к охотничьей добыче.
Мать долго берегла отцовское ружье. Она прятала его от нас с братом на дне огромного семейного деревянного сундука. Мать говорила, что этот сундук – ее приданое, когда они с отцом поженились. Кстати, этот сундук пережил свою хозяйку, - так надежно делали вещи наши недавние предки. Иногда мы с братишкой добирались до ружья и с благоговением рассматривали его. Мальчишек тянет к оружию, видно, сказывается привычка многих поколений воинов и охотников в роду каждого из нас.
Но мы не баловались с ружьем. Мы не раз слышали страш¬ные рассказы о том, как один мальчишка застрелил кого-то по неосторожности, из озорства. А однажды мне самому пришлось побывать на похоронах моего малолетнего одноклассника, которого по баловству застрелил из такого же ружья его младший братишка. Мы с братом росли послушными сыновьями и позволяли себе только осто¬рожно гладить вороненый грозный металл.
После войны ружье выпросил у матери какой-то знако¬мый — на время. Он обещал снабжать нас дичью. Мы в то время откровенно голодали, и дичь стала бы для нашей семьи не излишеством, а спасением. Но мы не увидели ни дичи, ни отцовского ружья. Мать очень переживала, что не уберегла дорогую отцовскую вещь, поверила недобросовестному человеку.
Долгие годы попадались мне охотничьи принадлежности отца, которые мать заботливо перекладывала из одного ук¬ромного места в другое. Особенно тщательно она прятала и перепрятывала картонные коробочки со сверкающими медными капсюлями. Но мы с братишкой все-таки доби¬рались до них и с наслаждением «щелкали» их молотком, пока не иссяк весь их немалый запас.
Сейчас я понимаю, что по довоенным меркам мои родите¬ли могли считаться довольно зажиточными людьми в нашей Нижней Покровке. Ведь и велосипед, и фотоап¬парат, и ружье – великая редкость в деревне тех лет. А у отца имелось все это вместе. И все это - результат отцовского увлечения техникой. Если уж говорить о вещах, то у отца бы¬ла еще одна редкая для деревни вещь: ручные часы. Часы большие, круглые, тяжелые, сейчас такие презри¬тельно называют будильником. На их циферблате изображены непо¬нятные для нас римские цифры. Нам категорически запреща¬лось брать их в пуки. Помню, как мы с сестрой подолгу вслу¬шивались в их торопливое тиканье, следили за неумолимым движением стрелок и пытались разгадать самую большую тайну бытия — тайну быстротекущего времени.
Эти часы мать подарила мне в десятом классе, в день, когда я получил пас¬порт. Но я не сберег щедрый подарок. Руки мои, наверное, дрожали от волнения, когда я брал из рук матери часы — память о пропавшем на войне отце. Я хотел тут же надеть их на руку, но тяжелые часы соскользнули с ремешка и грох¬нулись на пол...
В последнюю предвоенную зиму отец удивил всех нас. Да что там нас — всю деревню. Он еще летом купил себе и матери коньки на ботинках. Я помню, как смеялась и плакала мать, как она упрекала отца за такое легкомыслие. Она категорически отка¬залась от этого несерьезного подарка. Но отец не сдался.
Когда озеро Лапоть замерзло, он по вечерам катался по молодому льду. Помню, как мы стояли на берегу и смотрели на единственного в деревне конькобежца. Обычно в это время уже наступала темнота, отца мы плохо видели, только гулко звенел и раскатисто по¬трескивал тонкий лед, и эти звуки то удалялись, то прибли¬жались.
Мать куталась в пушистую и теплую заячью шубу и что-то тихонь¬ко ворчала. Наверно, она благословляла темноту, скрывав¬шую от взоров жителей деревни непростительное мальчишест¬во взрослого мужчины, отца троих детей. Я привык верить родителям, и в тот вечер испытывал сложное чувство. Я отчаянно завидовал отцу, но по чуть слышной воркотне матери понимал, что отец занимался делом, которое почему-то считается несерьезным и даже предосудительным для взрослых.
Увлечение отца коньками, к несказанной радости матери, продолжалось недолго. Озеро быстро занесло снегом. Отец, правда, пытался расчистить лед, но слепая степная стихия неизмеримо сильнее оди¬нокого человека. А следующую зиму мы  встретили уже без нашего отца.
Коньки эти целы до сих пор. Я берегу их вместе с «Фото¬кором», как вещественную память об отце. Сам я не научил¬ся кататься на коньках. На настоящие коньки у матери не бы¬ло денег. Мои приятели катались на самодельных «коньках»: деревянных чурках, подбитых толстой проволокой. Но у меня не оказалось и таких. Потом, кажется, в пятом классе, мать купила нам с сестрой «снегурочки» - одни на двоих. Я привязывал их к валенкам и с горем пополам играл с друзьями в хоккей. А когда я подрос, и мне стали впору коньки от¬ца, у меня просто не находилось лишнего времени на это баловство. Взрослым я несколько раз выходил на каток в отцовских коньках, но конькобеж¬цем так и не стал.
Перед самой войной отец принес домой радиоприемник, - тяжелый ящик из полированного дерева со множеством круглых риф-леных ручек, — довоенный трехламповый приемник на сухих батареях. Отец установил антенну, — длиннющий шест, свя¬занный из нескольких жердей, - подсоединил заземление и пи¬тание. Получился настоящий праздник для всей деревни. В наших трех Покровках люди не знали даже репродуктора. Послушать радио сбежались все соседи. Отец открыл окно, поставил приемник на подоконник, включил полную громкость. Люди заворожен¬но слушали радио, многие — впервые в жизни.
Когда началась война, приемник у нас «изъяли» компетентные органы.  Много позже я узнал, что в фашистской Германии власть запрещала людям слушать вражеские передачи, но радиоприемники у владельцев никто не отбирал. Наша советская власть верила своим подданным гораздо меньше, чем власть фашистская. Навер¬ное, бдительные товарищи из компетентных органов полагали, что в глухой деревне, вдали от линии фронта кто-то будет слушать фа¬шистскую пропаганду, поверит ей и восстанет против Советской власти. Приемник больше никогда не вернулся к нам. Возможно, мать потеряла квитанцию, но такое вряд ли могло случиться. Мать тщательно берегла любые бумажки, связанные с чем-то ценным. Скорее всего, бдительные товарищи из органов попросту давным-давно присвоили наш приемник и «заиграли» его.
Я догадываюсь сейчас, что все эти новинки техники отец приобретал не только из любопытства и тяги к новому, но и из стремления нести в деревню прогресс. Ведь тогда де¬ревня сильно отставала от города. А сельские учителя, комсомольцы двадцатых -  начала тридцатых годов, считались настоящими культуртрегерами в истинном смысле слова: но¬сителями культуры, нового, передового. И мой отец был на¬стоящим русским сельским учителем.
Но истинными увлечениями отца, отрадой его неугомонной души я считаю рыбалку и рисование. Я помню, что в нашем дворе вечно попадались под ноги забракованные отцом удилища из длинного тальника, редкого для нашего степного края. Он наделал великое мно-жество длинных, прямых удочек. Удилища он срезал в тальниках, очищал от коры каким-то особым способом, потом долго сушил в сенях. О капроно¬вых лесках тогда никто и не слыхал, отец делал лески сам: плел из суровых ни¬ток, из конского волоса, из шелка. На поплавки он использо¬вал сухие камышинки. Он сам связал  сети, вентеря, «пауки», большой бредень. Сейчас его посчитали бы злост¬ным браконьером, но тогда в Нижней Покровке подобное занятие не считалось за¬претным, рыба еще обильно плодилась в Камелике и в степных озерах.
Наверное, отец все же иногда брал меня на рыбалку, потому что скромный вид небольших степных озер до сих пор волнует меня гораздо больше, чем роскошные пейзажи прославленных морских берегов и горных озер. Все-таки впечатления детства – самые яркие, именно они формируют мироощущение человека на всю жизнь.
В полупустынной заволжской степи озера – большая и прекрасная редкость. Уже издали чувствуешь прохладу напоенного освежающей влагой воздуха. Озеро кажется идеально круглым, и вода в нем стоит почти на уровне плоской степи. Но подойти к воде нелегко: топкий, илистый берег густо зарос непролазными зарослями высокой озерной травы, которая уходит далеко в воду. Неподвижно стоят на высоких, сочных стеблях тяжелые цилиндрики «шишек» рогоза-чакана, будто сделанных из темно-коричневого бархата. Высокие, хрупкие стебли камыша закрывают обзор. Слегка колышутся под неощутимым ветерком метелки тростника, похожего на тонкий бамбук. Между ними прямо из воды торчат пучки розовых цветов стрелолиста. В этих травяных джунглях гнездятся неисчислимые утки, в самом озере обильно плодится рыба.
Рыба в нашем доме никогда не переводилась. Рыба и раки. Рыбу мы ели охот¬но всей семьей, а раки в те времена считались третьесортной добычей. Бабушка вообще брезгливо относилась к «нечистым» ракам, и никог¬да их не ела.
Отец, наверное, редко брал меня на рыбалку из-за моего малолетства. Но мне хотелось «удить», как отец. И однажды я сам организовал рыбалку. Отец в тот день привез два ведра рыбы. Он поста¬вил ведра в сенях и занялся каким-то делом. На меня никто не обращал внимания. И я решил исполнить свое давнее желание.
Я взял ведро с рыбой и две отцовские удочки. Не пред¬ставляю, как я дотащил этот груз до озера, видно, мне здоро¬во хотелось порыбачить. Я испытывал двойственное чувство. Я понимал, что мои действия вряд ли вызовут одобрение взрослых. Но мне страшно хотелось похвастаться рыбацкой добычей.
Я вывалил рыбу из ведра в озеро. Преобладали плоские се-ребристые рыбешки, скорее всего, караси, плотва и подлещики. По¬том я стал разматывать леску. Это оказалось очень трудным делом. Шелковая леска сразу же запуталась. Попыт¬ки распутать ее ни к чему не привели. А ветер и волны уже растаскивали мою будущую добычу по озеру.
Я схватил вторую удочку. На мое счастье, леска на ней оказалась из конского волоса и размоталась без особых осложнений. Моих рыбешек отнесло уже довольно далеко от берега, но я надеялся, что быстро подцеплю их одну за другой. Однако забро¬сить леску в озеро мне не удавалось. Удилище оказалось раз в десять длиннее меня, а леска и того больше.  Я снова и снова запутывал леску и чуть не поломал длиннющее удилище. Наконец, я забро¬сил леску, но, увы: весь мой «улов»  уже плавал в недоступной для меня зоне.
Эта моя первая в жизни рыбацкая неудача запомнилась мне нестерпимой обидой на судьбу, горечью оттого, что я за¬губил целое ведро рыбы, которую наловил отец, и стыдом пе¬ред отцом. А отец долго и весело хохотал, глядя на мое заре¬ванное лицо. Потом он разделся, залез в озеро и подобрал всю рыбешку.
Если рыбалкой отец увлекался открыто, то о его за¬нятиях рисованием я ничего в то время не знал. Я ни разу не видел, чтобы отец рисовал, и даже не догадывался, что он занимался этим. Но когда он ушел на фронт, мать часто показывала нам его альбом. В альбоме отец карандашом нарисовал много портретов. Я хорошо помню их. На первой странице красовался портрет Воро¬шилова, этого человека тогда знал и стар, и млад. На следу¬ющей странице отец нарисовал портрет черноволосого челове¬ка с большой трубкой во рту. Подпись гласила, что это Мануильский. Кто это такой, я не знал, но верил, что это боль¬шой и достойный человек, раз его портрет нарисовал отец.
Дальше в альбоме отец нарисовал портрет Сталина, потом — Стали¬на и Ленина, и еще Сталина, Ленина, Маркса и Энгельса, как их тогда изображали, - четыре профиля. Еще помню портрет молодого Пушкина.
Кроме множества портретов нарисовал отец и пейзаж: озеро с пышными деревьями на берегу и лебедем на зеркальной глади синей воды. После войны коврики с таким рисунком считались почему-то несомненным признаком мещанства.
Отец, видимо, только учился рисовать, но рисунки получились вполне приличными. В детстве я считал их шедеврами. Уже взрослым я не раз рассматривал эти рисунки, и мне казалось, что они весьма неплохи, пусть это только  копии с открыток и репродукций. В альбоме попадались незаконченные рисунки, в том числе, и мой портрет. Думаю, что отец перерисовывал их с фо¬токарточек, и его не удовлетворяло случайно схваченное, нети¬пичное для оригинала выражение лица. Еще в альбоме был незаконченный автопортрет моего отца.
Некоторые листы из альбома почему-то оказались вырванными, от них остались только обрывки корешков. Меня очень интересовало, что там отец когда-то нарисовал, и почему он, такой аккуратный, вырвал эти листы, испортил альбом. Мать на мои вопросы отвеча¬ла как-то уклончиво. Только однажды моя старшая сестра сердито буркнула мне, чтобы я прекратил дурацкие расспро¬сы, потому что отец вырвал листы с портретами каких-то врагов народа.
Меня очень удивило, как это мой отец мог рисовать вра¬гов — даже тогда я уже понимал, что рисовать врагов — это нехорошее дело, возможно, преступление! Но я понимал и другое: время сейчас суровое, и врагами интересоваться не следует. Раз отец нарисовал врагов, а потом вырвал эти листы, - значит, хитрые враги сначала притворялись хорошими, и лишь потом проявили свою вражескую суть.
Когда я начал восстанавливать образ отца, то удивлялся, почему память моя не сохранила простых, бытовых эпизодов нашей жизни, связанных с отцом. Отец виделся мне то на фо¬не своих не совсем обычных для довоенной деревни увлечений, то в связи с какими-нибудь ярки¬ми событиями моей жизни. Я не помню его в пассивном от¬дыхе, в праздности. Не помню отца, чтобы он занимался обычными домашними делами, не помню, чтобы он проверял школьные тетради своих учеников, как это делала моя мать на протяжении всей нашей совместной жизни. Мать такой и помнится мне: согнувшаяся над столом с высокой стопкой ученических тетрадей при слабеньком свете самодельной коп¬тилки.
А отца я помню всегда окруженного загадочными предме¬тами его увлечений. Конечно, он не мог не готовиться к уро¬кам, не мог не проверять домашние задания учеников. Конеч¬но, он выполнял всю мужскую работу по нашему небольшому хозяйству, носил воду, заготавливал дрова и сено, просто отды¬хал. Но я почему-то не помню этого. И я очень благодарен от¬цу и своей памяти. Отцу — за то, что он такой яркий, необыч¬ный человек, а памяти — за то, что она сохранила самые важные черты отцовского характера: увлеченность и настой-чивость, неуспокоенность и упорство, любознательность и бескорыстие.
И еще одно воспоминание, связанное с отцом. Это первый праздник Первомая, который я помню. Скорее всего, это Первое Мая сорок первого года. Отец и мать собирались на демонстрацию, оба веселились, шутили, тормошили нас с сестрой. Радовался и я: они брали меня с собой. Ведь это первый в моей жизни взрослый праздник. И вершиной моего счастья стал щедрый подарок родителей — кулек конфет из нашей кооперации, кулек круглых бело-розовых шариков, ко¬торые потом мы называли «Дунькина радость». Хотя жили мы по тогдашним меркам безбедно, но сластями родители нас не баловали.
Увы, конфеты не принесли мне счастья. Я смутно помню разноцветную нарядную толпу, множество красных флагов, плакатов, лозунгов. Кажется, отец нес меня на плечах, как все отцы. Но я очень хорошо помню хмурое небо и невыно¬симую резь в животе. Не знаю, что оказалось тому причиной: то ли мои грязные руки, то ли «Дунькина радость», - но я жесто¬ко и долго болел. Мать говорила, что у меня «воспаление ки¬шечника». Скорее всего, я подхватил дизентерию.
Это почти все, что я помню о своем отце, деревенском учителе, «интеллигенте». Вряд ли это можно назвать воспоми¬наниями, скорее, память сохранила мои впечатления о неко¬торых эпизодах детства, так или иначе связанных с отцом. Это почти все, что мне оставила от отца война.   




 Война

«…в кабинет быстро вошел В.М.Молотов:
- Германское правительство объявило нам войну.
И.В.Сталин опустился на стул и глубоко задумался. Наступила длительная, тягостная пауза».
Г.К. Жуков. «Воспоминания и размышления».
Мои родители, насколько я помню, всегда учились. Они учили деревенских де¬тей, и сами учились. До войны они оба учились в заочном педагогическом институте при Саратовском Государственном университете. Отец не закончил учебу. Мать закон¬чила — уже после войны она долго еще училась за¬очно в Саратовском педагогическом институте и получила диплом  о высшем образовании незадолго до своего сорокалетия.
В начале июня сорок первого года отец и мать поехали в Саратов на сессию. Я не знал, что это такое, но по своим родителям догадывался, что это трудное и немного озорное дело. Наверно, студен¬ты всех времен одинаковы, независимо от возраста и формы обучения.
В Саратове жила тетка моей матери, и мои родители обычно оста¬навливались у нее. Я много слышал и о тетке, и о Саратове, но никогда не бывал в городе и ни разу не видел тетку. А в этот раз родители решили взять с собой и нас с сестрой. Младшего моего брата, полуторагодовалого малыша Игоря, они ос¬тавили на попечение бабушки.
Поездка в Саратов казалась нам, деревенским мальчишкам,  событием такого же эпохального значения, как рядовым испанцам пятнадцато¬го века - отплытие эскадры Колумба на поиски нового пути в Индию. Целую неделю мои малолетние друзья-приятели обсуждали только это предстоящее путешествие.
Каждый день перед отъездом для меня проходил одинако¬во. Стоило мне выйти на улицу, как вокруг собиралась толпа приятелей. Они стояли молча, выжидающе смотрели на меня, сосредоточенно сопели, потом кто-нибудь из них не вы¬держивал и спрашивал:
- Ты куда едешь?
- В Саратов, — небрежно отвечал я, едва не теряя созна¬ние от гордости.
Толпа долго переживала и обсуждала мой ответ. Наконец задавался следующий вопрос:
- А к кому?
- К тетке, — уже спокойнее отвечал я.
Снова начиналось обсуждение полученной важной инфор¬мации.
И, наконец, следовал последний вопрос:
- А где живет тетка?
Этот вопрос повергал меня в смущение. Тетка жила в частном домике на окраине Саратова, на Соколовой горе с видом на Волгу и затон. Но это я понял уже потом. А тогда родители на мои вопросы, где живет тетка, от¬вечали: на окраине, - имея в виду окраину Саратова. Я не знал, что такое окраина, но на вопрос приятелей надо отве¬чать. И я храбро говорил:
— Тетка живет на окраине.
Этот абсолютно непонятный ответ повергал моих собесед¬ников в глубокую задумчивость. После долгого трудного со¬пения кто-нибудь решался уточнить:
— На Украйне?
В деревне жило немало выходцев из Украины, и Украйну мы знали. Но я твердо отстаивал непонятную для меня самого вер¬сию родителей:
— Нет, не на Украйне, а на окраине!
Это оказывалось выше понимания моих приятелей. Начиналось горячее обсуждение загадочной окраины.
Все мои друзья-приятели отчаянно завидовали мне. Одни запугивали меня городскими ужасами. Они уверяли, что в Саратове каждый второй мальчишка попадает под трамвай, и ему отрезает ноги, а уцелевшие гибнут под колесами волжских па¬роходов.
Особенно изощрялся в запугиваниях Толька Жиров. Еще недавно он считался главным героем малолетней публики де¬ревни. Отец купил ему потрясающий подарок: большой оран¬жевый самолет на колесах с педальным приводом.  В самолете можно было ездить, как в нынешних детских автомобильчиках. Этот самолет не давал спать по ночам всем нижнепокровским мальчишкам, и Толька гордо нес сияющий нимб славы. И вдруг он оказался оттесненным на вто¬рой план вместе со своим самолетом моей предстоящей поезд¬кой «на окраину».
Я прекрасно понимал причины его зависти, но все-таки мрачные Толькины пророчества порядком тревожили меня. Иногда ко мне даже приходила трусливая мысль: под каким-нибудь благовидным предлогом отказаться от столь рискован¬ного и опасного путешествия.
Другие приятели завидовали мне бескорыстно и просто¬душно. Они подсчитывали, сколько мне предстоит съесть «яблук», «дуль» и прочих деликатесов — в нашей деревне не росло ни одного фруктового дерева. А один из приятелей востор¬женно, но непонятно описывал какую-то «мороженку» — не¬земное лакомство, которое в Саратове удается отведать только избранным. После недавнего «воспаления кишечника» я относился к сластям недоверчиво, но против «яблук», «дуль» и неведомой «мороженки» ничего не имел.
Многие из моих приятелей, четырех- и пятилетние кара¬пузы, философски давали мне ценные житейские советы. В Саратове, — уверяли они, — полно жуликов, Саратов стоит на втором месте по жуликам после Ростова. И если я неосто¬рожно вытащу на саратовской улице гривенник из кармана, то его момен¬тально отберут лихие люди, а меня отлупят, вывернут у меня все карманы и даже могут убить. Поэтому я не должен никуда ходить без родителей, мне постоянно следует держать ушки на макушке и не хлопать ими.
От этих советов, пророчеств и прогнозов у меня голова шла кругом, и предстоящая поездка потеряла всякую привле¬кательность в моих глазах.
Добираться до Саратова от нашей деревни не просто. Ближайшая железнодорожная станция Озинки находилась в семидесяти километрах. Я не помню, как мы доехали до нее. Единственным доступным для нас транспортом служили ло¬шади, и, скорее всего, мы тряслись до станции на телеге.
Зато я хорошо помню свое первое знакомство с железной доро-гой. Но потрясли меня не паровоз и не вагоны. Их я даже мало запомнил. Мы ехали в общем вагоне, забитом до отказа — тесно¬ту в вагоне я помню. Поезд оказался местным, из тех, про которые говорят, что они останавливаются у каждого телеграфного столба.  Он шел неторопливо, часто и надолго останавли¬вался — не только на станциях и полустанках, но и прямо в степи. На таких стоянках отец брал нас с сестрой, и мы вы¬ходили из вагона. Ступеньки вагона казались невероятно высокими, и отец поднимал нас на руках.
Меня очаровала насыпь. Таких красивых камушков я ни¬когда не видел. В нашей деревне не встречалось ни гравия, ни ще¬бенки, ни валунов, только песок и глина, и камушки на насы¬пи оказались, пожалуй, вообще первыми природными камнями, которые я увидел в своей жизни. Железнодорожные камушки заворожи¬ли меня богатством форм и цвета. Я набивал ими полные кар¬маны своих коротких штанишек, но тут же убеждался, что са¬мые красивые остались на насыпи. Приходилось освобождать карманы, чтобы набрать новые, и тут же опять убедиться в своей оплошности. И так продолжалось без конца.
А потом я впервые в жизни увидел большой город. Я пло¬хо помню свои первые впечатления от окраины и от тетки. Запомнился небольшой двор, густо заросший сиренью и пушистым «кохом», высо-кое деревянное крыльцо. Отец и мать целыми днями пропа¬дали на своей сессии, а мы с сестрой поначалу отчаянно скучали в тесном дворе. После привольной полудикой жизни в деревне нас угнетали бесконечные запреты и сложные условности городского быта.
Лето стояло знойное. С синего саратовского неба нас щед¬ро заливало лучами солнце, густые заросли высокого «коха» манили таинст¬венным прохладным полумраком. Мы быстро приспособились к огра¬ниченному пространству маленького двора и проводили в иг¬рах целые дни. Вечером приходили родители, и мы все вмес¬те пили чай из блюдцев.
Чай тетка кипятила в небольшом самоваре на щепках. Мы с сестрой твердо знали, что пить чай в Саратове полагается «по-городскому». Блюдечко надо дер¬жать на растопыренных  пальцах с обязательно отставленным мизинцем. Сахар следовало откусывать микроскопическими кусочками, культурно. Не знаю, где мы с сестрой набрались этих светских приемов, но взрослые покатывались со смеху, гля¬дя на наши изысканные манеры. Чай пили долго и подшучивали друг над другом: саратов¬ские водохлебы.
Но однажды отец пришел днем. Пришел один. Он выглядел необычно озабоченным. Мы спросили его, почему он один, и где мать. Он коротко ответил:
— Война.
Нас с сестрой нисколько не огорчило это сообщение. Мы знали о войне по книжкам, по картинкам. В Покровке мы ходили в детский садик, и когда нас выводили на прогулку, мы шли парами и распевали бодрые военные песни, - других песен в нашем детстве мы не знали. Война  - это красиво, это героизм и подвиги. На войне наши всегда побежда¬ют. На войне скачут быстрые кони, всадники размахивают сверкающими саблями, строчат наши пулеметы, а трусливые враги улепетывают, как зайцы, только пятки сверкают.
Отец хотел в этот же день ехать домой и идти в райвоен¬комат в Перелюб. Через очень много лет я узнал, что отец не смог уехать ни 22 июня, ни 23-го – свободных мест в поездах не нашлось. Уехал он только 24 июня. Видимо, ему заранее выдали  мобили¬зационное предписание, а дисциплину в стране тогда поддерживали железной рукой.
Когда отец в последний раз спускался с высокого деревян¬ного крыльца теткиного дома «на окраине», он держал меня на своем плече и громко пел:
Двадцать второго июня,
Ровно в четыре часа,
Киев бомбили, и нам объявили,
Что началася война.
Я запомнил эту песню — на песни у меня уже тогда обнаружилась хорошая память. И с тех пор я всегда вспоминаю отца, когда слышу эту песню. Она появилась чуть ли не в первый день войны.
Я не помню, сдала ли мать свою сессию, и когда мы с ней уехали из Саратова. В Покровке мужчины готовились к мобилизации. Но их забрали не сразу. Война уже шла, а они еще оставались в де¬ревне. По вечерам они строем ходили по замершим улицами и пели красивые военные маршевые песни. Слаженный хор мужских голосов раз-носился над нашим озером, над притихшей деревней, и наши мальчишеские сердца замирали от тревожной гордости за сво¬их отцов — храбрых и смелых бойцов. И среди них маршировал мой отец с охотничьей двустволкой на плече.
Мальчишки обсуждали военные события доступным для нас способом. Чаще всего ограничивались короткими вопросами и ответами:
- Кто победит?
- Наши победят.
-Твой отец красный?
- Красный. А твой?
- И мой — красный.
Я не понимал, почему мой отец должен быть красным. По малолетству я еще не очень хорошо знал о делении людей на красных и белых. Но у отца крас¬ная загорелая шея, и я решил, что этого достаточно. Поэтому я уверенно отвечал:
— Мой отец — красный.
А мужчины все ходили строем и красиво пели военные песни. Матери наши песен не пели, моя мать стала грустной, почему-то частенько плакала. Она обнимала нас, троих сопли¬вых своих детей, говорила что-то непонятное. Она «собирала» отца.
И вдруг песни смолкли, и мой отец ушел от нас. Ушел навсегда. Я не помню, как мы его провожали. Он просто исчез куда-то. Его у нас не стало. 
Через множество лет мать написала мне об этом.
« 15 июля 1941 года – этот день мне запомнился на всю жизнь. В этот день мобилизовали  вашего отца. Повезли из Покровки 150 человек в Перелюб, в военкомат. И к вечеру все вернулись, правда, их потом по одному, по два взяли всех.  А ваш отец, и еще один из Верхней Покровки, бухгалтер колхоза Краснобрыжев, - имя и отчество не помню, - не вернулись из военкомата. Их сразу взяли. Потом их отправили в Пугачев. А в какой полк зачислили отца – я не знала. Да что пользы теперь бередить незажившие до сих пор раны?  Конечно, надо узнать хоть, где могила отца, съездить, поклониться…».
Жизнь в Нижней Покровке после этого почти не изменилась. Исчез мой отец, постепенно уходили отцы многих моих приятелей. Мужчин в деревне стало заметно меньше. Но многие мужчины остались. Они по-прежнему ходили по утрам в контору, в МТС, ездили на ло¬шадях, верблюдах и тракторах. В кооперации сидел все тот же толстый дядя Вася, все так же мимо нашей мазанки каж¬дое утро шел на работу хмурый «бухгалтер» с большой шиш¬кой на шее. Эта шишка напоминала мне ручку от круглой печати. Остался в деревне отец Тольки Жирова – «председатель», остался отец Во¬вки Горобца – «бригадир». Деревня продолжала жить почти так же, как до войны. Только у нас не стало отца.
Вот теперь — это все, что я помню об отце. Он ушел из моего детства, чтобы никогда не вернуться. Он ушел от меня так, как я бы хотел уйти из жизни моих сыновей: в плотном строю друзей, с ружьем на плече, под гордую военную песню.
1 июня 1941-го года отцу исполнилось тридцать лет.
До войны мы жили безбедно. Зарплаты матери и отца, охотничьей и рыбацкой добычи отца хватало, чтобы мы не ис-пытывали нужды. Родители держали корову Жданку. Сельским интеллигентам тогда не разрешалось иметь подсобное хозяй¬ство, но корова у нас была. Какое-то время мы не ощущали тягот военного времени. Во всяком случае, я не помню, что¬бы испытывал недовольство жизнью до осени.
Отец присылал нам письма-треугольники. Я помню штам¬пы на них: «Солдатское, бесплатное, проверено военной цензурой». Я уже неплохо умел читать печатные буквы и с удовольствием перечитывал эти штам¬пы. Солдатское — значит, мой отец настоящий солдат, крас-ный боец, храбро воюет с врагами. Бесплатное — вот ведь, повезло отцу, можно писать сколько угодно писем, и все бес¬платно, а деньги можно тратить куда угодно, хотя бы на «мороженку». Проверено военной цензурой — я не знал, что такое цензура, объяснения матери не доходили до меня. Но раз письма отца проверены цензурой, да еще военной, значит, они настоящие военные, всам¬делишные, вроде газет, а не послание на деревню дедушке.
Письма отец присылал короткие, на одном тетрадном листе каждое. Писал он химическим карандашом. Я не запомнил даже приблизительно содержания этих писем. А потом письма от отца перестали приходить. Мать позже говорила, что отец написал свое последнее письмо нам 1 сентября 1941 года, а получила она его 19 сентября.
В одном из писем отец прислал свою фотокарточку. С кусочка глянцевого картона на меня сурово смотрел похудевший, остриженный наголо отец. На нем заметно выгоревшая, почти белая гимнастерка с петлицами без знаков различия, на голове – пилотка с красноармейской звездой. Я страшно гордился этой карточкой и показывал ее приятелям. Она цела до сих пор – выцветший, слегка пожелтевший любительский снимок размером 6х9. Это единственное свидетельство того, что отец мой служил солдатом в грозном 1941 году. Когда я научился фотографировать, я увеличил этот снимок.
Мы не уберегли писем отца. Он успел прислать их совсем немного, никак не больше трех - четырех. Мать иногда перечитывала их нам. Мы не любили, когда она читала письма отца одна: после этого она становилась молчаливой и неразговорчивой, настроение ее портилось, она даже иногда плакала. Но зато мы любили, когда она читала их вслух. Сам я по малолетству не смог прочитать ни одного письма, даже отцовский четкий, аккуратный почерк оказался мне еще не по зубам.
Почему я не запомнил ни одной строчки из его писем? Что тому причиной: причуды человеческой памяти, или же в тех письмах встречалось нечто, что вынуждало серое вещество моего детского мозга включать какие-то природные защитные механизмы, чтобы стереть из памяти непосильные впечатления? Не знаю. Остается лишь печальный факт: я не запомнил ни слова из писем отца. 
Все отцовские письма потерялись. Я помню, как много лет спустя мы с матерью не раз перебирали наше нехитрое и скудное домашнее имущество. Мы по листочку просматривали все книги, - родители до войны успели собрать неплохую по тем временам библиотеку. Но письма отца затерялись бесследно, как и он сам. Наверное, мы потеряли их при переезде в другое село.
После того, как пришло последнее письмо отца, в жизни нашей семьи произошло два серьезных события, которые заметно и круто изменили нашу жизнь.
В середине осени наша Жданка заболела. Утром бабушка не смогла ее поднять, чтобы выгнать со стадом. Целый день бабушка хлопотала около Жданки, пыталась ее чем-то поить, плакала, в сердцах принималась ругать нас, путавшихся у нее под ногами. Вечером пришла с работы мать и привела с собой ветеринара. Тот первым делом прогнал нас с сестрой со двора в избу. А потом он вошел к нам на кухню: чужой, черный мужчина, остро пахнущий навозом.  Слабый огонек трехлинейной лампы не освещал его лица, и от этого он показался мне совсем зловещим.
- Резать надо, пока не сдохла, - хмуро сказал он.
Не помню, как вела себя мать, но бабушка заголосила. Она всю свою жизнь знала крестьянскую нужду, пережила японскую войну, германскую, гражданскую, хлебнула лиха при коллективизации и хорошо понимала, что это та¬кое — остаться на зиму без единственной кормилицы большой семьи. Она долго причитала, кричала о родимой кормилице, о каких-то несчастных сиротах, о том, что теперь придется идти христарадничать у чужих людей.
Моя сестра тихо и серьезно подвывала ей, по-моему, из женской солидарности. А мне просто стало очень жалко Жданку, которую должен зарезать злой человек большим острым но¬жом. К этой жалости странным образом примешивалось постыдное и сладостное предвкушение сытости. Наверно, к тому времени мы уже начинали испытывать нужду и голод.
Жданку мы съели быстро. Морозы еще не настали, а хо-лодильников тогда еще не изобрели. Думаю, что хорошее мясо, скорее всего, матери пришлось сдать вместе со шкурой «на нужды фронта», потому что я помню, как мы сами ели, в основном, требуху во всех видах. До сих пор требуха представляется мне самым вкус-ным блюдом в мире, хотя за все последующие долгие годы я как-то больше не попробовал ее ни разу.
А через некоторое время после того, как мы остались без Жданки, уже в конце ноября, у меня появилась маленькая сестра.
Отец и мать не посвящали нас в тайну рождения. Я ве¬рил, что мою старшую сестру бабушка сняла с месяца, меня отец нашел в ветвях большой ветлы, а моего младшего брата он выло¬вил зимой в проруби.
В тот день мать почему-то не пошла на работу. Нам она сказала, что немного заболела. Она лежала на кровати блед¬ная, какая-то чужая. Лежала она молча и лишь изредка ти¬хонько стонала. В такие минуты моя сестра принималась по-взрослому причитать. Она негромко голосила и сердито дер¬гала меня за руку, толкала в бок, возмущалась моей бесчувст¬венностью. Я не понимал, что происходит, пытался вторить сестре, но у меня ничего не получалось.
Вечером бабушка привела повитуху, толстую пожилую и некрасивую бабу. Она пришла вместе с какой-то шустрой девчонкой, тощей и длинношеей, с противными рыбьими глазами и бесцветными  жидкими косичками. Я решил, что этой нахальной девчон¬ке нечего у нас делать, а то она еще останется тут жить навсегда. А нам самим нечего есть. Я собирался принять решительные меры, но бабушка увела нас ночевать к соседям.
Когда мы утром пришли домой завтракать, то я увидал посреди горницы привязанную к потолку зыбку, в которой лежало что-то маленькое, красное и писклявое. Бабушка сказала, что это моя младшая сестра. Сестренка моя никогда в жизни не видела своего отца. А наш отец никогда не узнал, кого же родила ему наша мать — сына или дочь.
Мать по-прежнему лежала на кровати. Она вдруг похуде¬ла, стала некрасивой, бледно-желтой и остроносой. Но она улыбалась.
Бабушка усадила нас за стол. Вместе с нами села повиту¬ха. Ее противная девчонка тоже уселась за наш стол. Бабуш¬ка налила нам затируху — жидкую похлебку без мяса, в кото¬рой плавали кусочки крутого вареного теста из муки грубого помола с отрубями. Больше у нас нечего было есть. Я уже хо¬рошо знал, что каждому из нас положена скудная норма затирухи, и страшно переживал, что чужая девчонка ест нашу нор¬му. А девчонка как нарочно широко разевала щербатый рот, громко чавкала и хлюпала сопливым носом.
Я не понимал, что эта нищенская еда, тарелка постной затирухи, — единственная плата самодеятельной акушер¬ке за ее нелегкий добровольный труд.
Так мы встретили нашу первую военную зиму: мать, ба¬бушка и четверо детей. Моей старшей сестре в ту зиму исполнилось семь лет. Единственным источником нашего существования была учительская зарплата матери.
До сих пор я не понимаю, как и почему мы выжили в ту зиму. Зима 1941-1942-го года стояла суро¬вой, морозной и многоснежной. Сугробы поднимались выше нашей саманной мазанки. Я проводил целые дни у окна, заросшего морозными узорами, по¬стоянно хотел есть и завидовал своим приятелям, которые бе¬гали по озеру на самодельных коньках, катались со снежных гор на ледянках. А мне не в чем выйти на улицу.
Потом бабушка сшила мне стеганый ватный «костюм».  Шила она на руках, без машинки, и одеяние получи¬лось довольно безобразным. Но оно защищало меня от холо¬да. Правда, мой первый выход на улицу в этом одеянии окон¬чился ревом. Мои приятели окружили меня, хохотали, тыкали пальцем, кричали что-то вроде «пугала». Проходившая жен¬щина пристыдила их, и они разбежались — веселые, нормаль¬но одетые. А я стоял в самодельном стеганом одеянии среди сугробов и ревел от обиды.
Наша семья без отца отчаянно бедствовала. Военные невзгоды за¬стали нас врасплох. Постоянно не хватало еды. Не хватало нормальной теплой одежды. Основной нашей пищей стала постная затируха и то по нищенской норме.
В ту зиму плохо пришлось не только нам. Но все-таки колхоз¬никам жилось полегче — они не получали денег, но им давали на трудодни зерно, они содержали домашнюю скотину, собирали урожай с до-машних огородов. Мы жили только на зарплату матери, а деньги уже тогда, в первую военную зиму, потеряли всякую стоимость.
В ту же зиму я впервые близко столкнулся со смертью. В  Нижней Покровке недалеко от нас жила семья моего приятеля  Васьки. Мать его работала в школе убор¬щицей и ночным сторожем. Его отец тоже ушел на фронт, он ос¬тавил  дома четверых детей, из которых старшему, моему приятелю Ваське, еще не исполнилось шести лет. Они жили даже хуже, чем мы, мать Васьки, уборщица,  получала  зарплату меньше моей матери-учительницы.
И вот однажды утром по селу прокатилась страшная весть: Васька и все его братья умерли. Они угорели. Их мать вече¬ром ушла, как всегда, на дежурство. Мокрые ребячьи вален¬ки она положила сушиться в печь — так делали все.
Но в ту ночь в печке, наверно, остались непотухшие угли. Это привычная беда деревенской жизни в военные годы. Будешь ждать, пока все угли потухнут, - остынет печь, и ночью в избе станет холодно. Закроешь заслонку пораньше – можно угореть. Вот и тут - валенки начали тлеть, и ядовитый дым убил всех четверых мальчишек.
Взрослые говорили, что Васька, видимо, пытался спасти своих бра¬тьев. Самого маленького он накрыл подушкой. Брата постар¬ше затолкал под кровать. Сам Васька вместе с третьим братом дополз до порога. Детский разум не подсказал ему, что для спасения достаточно разбить окно. А может, Васька ду¬мал об этом, но он хорошо знал — новое стекло достать негде, да и купить не на что.
Утром вернулась с дежурства его мать и нашла всех сво¬их сыновей мертвыми в запертой избе. Даже сейчас мне страшно представить, какие чувства испытала несчастная женщина в то утро, и  как она жила потом. А отец Васьки так и не вернулся с фронта, он пропал без вести.
В середине зимы мать и бабушка собрали всю «лишнюю» одежду, и мать пошла менять ее на продукты у нацменов — так мы тогда называли казахов. Казахстан находился совсем рядом, в нескольких километрах по степи. Она взяла, в основном, свою довоенную одежду. Отцовский костюм и рубашки она берегла, а больше, кроме ее «нарядов» на обмен ничего не годилось. Помню, я очень жалел, что мать положила в мешок свою великолепную заячью шубу. Мне эта шуба очень нравилась, и мать в ней выглядела совсем как городская.
Вернулась она уже ночью без вещей, с ведром верблюжьего мяса, - все, что ей удалось выменять на целый мешок одежды, вместе с заячьей шубой. Мать сильно устала, продрогла за целый день в зимней степи на ветру и жаловалась на ноги. Она сразу же легла на кровать и рассказывала, что нацмены вообще не хотели ничего давать ей за «эти тряпки». Пришлось упрашивать их и соглашаться на верблюжье мясо.
Это верблюжье мясо бабушка растягивала, как могла. Она варила по «праздникам», то есть, по воскресеньям, суп из самодельной лапши на жиденьком мясном бульоне. В такие дни  она выделяла нам на ужин кроме обычного несладкого чая с хлебом из толченого пшена величайшее лакомство: по крохотному кусочку мяса. Верблюжье мясо оказалось жест¬ким, желтоватого цвета, с каким-то странным привкусом, но мы получали немного настоящей сытной еды.
Помню, к весне мы с сестрой начали опухать от голода. Я радовался, что толстею, но на руках и ногах долго оставались впадинки, если нажать пальцем. Мы с сестрой соревновались, у кого они продержатся дольше. Бабушка часто вспо¬минала «голодный год», когда вымерла чуть не половина их деревни. Уже потом я догадался, что она имела в виду тридцать третий год, год  полной победы колхозного строя над единоличным сектором сельского хозяйства.
В один из ранних весенних дней ко мне пришел мой закадыч¬ный друг Вовка Горобец с новостью: он с отцом идет ловить рыбу. В руках Вовка держал крепкую палку с надетым на нее синим от каления небольшим трезубцем вроде вилки, изготовленным в колхозной кузне.
— Острога! — с гордостью сказал Вовка. — Буду рыбу ты¬кать. Раз — и все!
Я загорелся. Ведь я тоже могу сделать острогу и натыкать рыбу. Много рыбы! Все наши будут есть ее и хвалить меня, кор¬мильца.
На древко я пустил бабушкин батожок, — она постоянно ходила с ним. К батожку привязал нитками вилку. Получились настоящая острога, не хуже, чем у Вовки. Я надел свои стеганые доспехи, взял синее с цветочками, из довоенного дет¬ства ведерко и помчался на озеро.
Лед на озере усеивали люди, в основном, мужчины. Оказа¬лось, что мужчин в деревне осталось не так уж мало. Они си¬дели возле больших круглых ям, выдолбленных в толстом льду. Посреди каждой ямы зияло узкое черное отверстие. Ямы заполняла голубоватая, студеная даже на вид вода. Полузадохшаяся от недостатка кислорода рыба выплывала из глубины и оказывалась в ловушке. Мужики ловко подкалы¬вали ее острогой и стряхивали добычу на лед.
Меня отогнали от одной ямы, от другой. Я решил выдол¬бить свою яму и принялся долбить толстый лед своей самодельной острогой. Но вилка только царапала лед. Я упорно дол¬бил. Зубцы вилки погнулись, а потом нитки не выдержали, и вилка со звоном заскользила по льду. Я заплакал. Я не хотел плакать, но горячие, обжигающие слезы жгучей обиды текли по моим щекам. Я подобрал вилку и побрел назад со своим игрушечным ве¬дерком.
Какой-то мужчина потянул меня за рукав. Он взял мое ведерко, набил его мелкой мерзлой рыбешкой.
— Это учителев сын, — пояснил он соседям.
Я не помню, что мы сделали с этой рыбешкой. Конечно, мы ее съели. Но я этого не помню. Меня глодала обида. У нас нечего есть, наш отец воюет на фронте с фашистами, а здоровые, сильные му-жики спокойно «тыкают» рыбу, и им нет никакого дела до нас. Даже подарок незнакомца не радовал меня, я пони¬мал, что это — милостыня.
Той же ранней весной, когда на задах еще лежал снег, как-то ве-чером в деревне поднялся переполох. Женщины бегали по дворам, кричали, собирались кучками. Мать пришла домой как всегда поздно. Она возбужденно суетилась, что с ней случалось очень редко. Она не села, как обычно, за тетради, а стала то¬ропливо переодеваться. Из ее нетерпеливых и почему-то злых ответов я понял, что в деревне ловят какого-то дезертира. Кто такой дезертир и почему его надо ловить, я не понял.
Мать убежала ловить дезертира, а бабушка сбивчиво по¬яснила нам, что дезертир — это солдат, который убежал с фронта, не захотел воевать. Я не поверил бабушке. Мне показалось очень странным, как это  наш храбрый солдат мог убежать с фронта.
Я не знаю, кто этот дезертир, и поймали ли его деревенские женщины. Когда мать пришла домой, мы уже уснули, а утром она ушла на работу в школу, когда мы еще спали. Но я до сих пор помню, с каким озлобленным азартом женщины деревни собирались ловить этого несчастного труса. Сейчас я их понимаю. Они бедствовали без своих мужей, которые воевали с фашистами, а этот здоровый парень или мужик предал их всех и убежал с фронта к себе домой.
Весной во дворе сошел снег, и мы с бабушкой собрали всю сухую прошлогоднюю лебеду возле нашей мазанки. Я гордился, что принес домой две здоровенные охапки сухой травы, и что теперь у нас будет много еды. Увы, мать и бабушка истолкли лебеду в ступке, а потом бабушка испекла две или три лепешки из этой муки, на большее нашей добычи не хватило. Мы бережно жевали безвкусные, обдирающие рот лепешки и радовались хоть такой еде.
Когда зазеленела трава, мальчишки целыми днями пропадали в степи. Мы паслись в буквальном смысле этого слова. Мы ели все, что пробивалось из земли. Ели щавель, ди¬кий лук, дикий чеснок, жевали сладкие корни солодки, горьковато-сладкие лукови¬цы тюльпанов — они почему-то назывались у нас бубликами.
Мой кишечник после довоенного «воспаления» так и не налаживался, и желудок отказы¬вался принимать такую пищу. Живот у меня постоянно болел, меня мучили рвота, понос, резь в животе. Но эта подножная растительная еда создавала ощущение наполненного желудка, хоть немного заглушала голод, постоянный, нестерпимый голод первого военного года.
Однажды на краю деревни я встретил двух незнако¬мых женщин с мальчишкой. Чужой мальчишка, естественно, мне чем-то не понра-вился, и я скорчил ему страшную рожу. Он в ответ швырнул в меня камешком, тот упал у самых моих ног. Камешек напомнил мне камушки с желез¬ной дороги. Я поднял камешек, он показался мне мягким. Не знаю по¬чему, я сунул его в рот, и радости моей не было предела. Это оказался огрызок «цыганского сахара» — так мы называли плавле¬ный сахар. До сих пор помню неповторимо прекрасный вкус этого неожи-данного подарка.
Летом 1942-го года через нашу заволжскую деревню потянулись эвакуированные. Эти бездомные люди направлялись на восток, они тащили на себе узлы со своим скудным имуществом, которое смогли унести. Сейчас я понимаю, что их согнало с родных, насиженных мест немецкое наступление на Сталинград. Эвакуированные стучали в окна, просили «Христа ради». Ба¬бушка отвечала: «Бог подаст», — она просто ничего не могла по¬дать этим несчастным людям, мы сами голодали.
Однажды мы со старшей сестрой Тамарой сидели дома одни. Сестра готови¬лась к школе, в этом году она собиралась пойти в первый класс. Мы сидели за пустым столом, сестра перебирала нехитрое хозяйство будущей первоклассницы, а я рассматривал  картин¬ки в книжке. Хотелось есть, и мы то и дело поглядывали в угол за печкой, там бабушка хранила горбушку хлеба — всю на¬шу еду на сегодня. У нас бурчали от голода животы, но мы терпели, - мы знали, что  кроме этой горбушки в доме нет никакой другой еды.
Дверь без стука отворилась, и в избу вошли три женщины из эвакуированных. Оборванные, покрытые пылью, из¬можденные, загорелые от безжалостного солнца до черноты, С большими узлами за плечами, они выглядели жалко даже в наших глазах. Они стали креститься и попросили попить. Сестра дала им воды. Они снова начали креститься и просить «Христа ради». На руках одной из женщин заплакал завернутый в тряпье ребенок.
Сестра моя метнулась в заветный угол, достала горбушку и половину ее отдала женщинам. Вечером ей здорово влетело от бабушки. Но этот случай запомнился мне на всю жизнь, и с годами сделал мою сестру в моих глазах великой и святой.
Кажется, именно в это лето 42-го года я чуть не утопил своего младшего брата Игоря. Все куда-то разошлись, а меня оставили присматривать за двухлетним братишкой. Я страшно скучал и злился на эту обузу. Как всегда в таких случаях, время тянулось нестерпимо медленно. Даже картинки в книжках казались сегодня неинтересными. А во дворе сияло жаркое солнце, чирикали воробьи, которых мы  называли горобцами, на украинский манер.
Ко мне забежал мой закадычный друг Вовка Горобец и позвал на улицу. Я с тоской пожаловался, что должен няньчить Игуську.
- Тогда айда купаться! – оптимистично предложил Вовка. – Игуську оставим на берегу, никуда он не денется, а сами сплаваем на тот берег.
Вовкин план показался мне великолепным, я посадил братишку на закорки, и мы побежали к пруду, благо, до места нашего купания – рукой подать. На берегу я посадил Игуську возле небольшой «пещеры» в обрыве, откуда сельчане брали глину. Чтобы надоедливый малец не скучал и не канючил, я разыскал в обрыве и сунул ему в рот кусок «глея», - коричневой твердой глины, которую мы с голодухи сосали вместо давно забытого шоколада. Игорь с наслаждением принялся сосать лакомство и притих.
Мы с Вовкой быстро разделись и нырнули в воду. Для начала мы, как принято, побесились от жеребячьего восторга. Ни голод, ни война, ни прочие невзгоды не могли отнять у нас этой маленькой мальчишеской радости. Нам обоим еще не исполнилось по шести лет, но мы уже неплохо плавали и чувствовали себя в воде уверенно.
Потом мы решили сплавать на ту сторону.  О братишке я уже совершенно забыл. Мы поплыли, и нас охватил извечный мальчишеский азарт соревнования. Только примерно на середине пруда я вспомнил про своего подопечного и оглянулся. К моему ужасу, Игуськи на берегу я не увидел. Я присмотрелся и заметил, что неподалеку от берега из воды чуть-чуть высовывается беловолосая макушка моего брата. 
Я изо всех сил поплыл назад к берегу. Кажется, я заорал от страха, потому что Вовка тоже перепугался и поплыл за мной. Мы довольно быстро доплыли до несчастного утопленника. Игорь неподвижно висел в воде с поджатыми руками и ногами и не шевелился. К счастью, он еще не нахлебался воды, и его белая макушка все еще торчала над водой.
Я схватил брата и выскочил с ним на берег. Если бы я чуть промедлил, то Игуську пришлось бы хоронить, потому что я не имел ни малейшего понятия, как поступать в таких случаях. Я просто положил братишку на берег, и мы с Вовкой в полной растерянности молча стояли над ним. Он некоторое время лежал неподвижно, потом зашевелился, начал кашлять и, наконец, заревел. Его обычно противный рев показался мне тогда райской музыкой: Игуська не утонул, он живой!
Моя сестра Тамара пошла в школу в 42-м году. Немцы штурмовали Сталинград, вышли к Волге, их самолеты по ночам бомбили железнодорожный мост в Саратове. Во всех трех Покровках уже осталось мало мужиков и взрослых парней. Но наша десятилетняя школа работала. Она находилась в Средней Покровке. Я помню длинное деревянное здание с большими окнами, тесноватые классы с кирпичными печками-голландками. Перед школой на просторном дворе стояли спортивные снаряды: турник, шведская стенка, конь или козел для прыжков. Тут же находилась  волейбольная площадка, песчаные ямы для прыжков в длину и высоту. Надо всем возвышалась перекладина на двух высоченных столбах. С перекладины свисали гимнастические кольца и канаты для лазания. Эти столбы с перекладиной тогда напоминали мне виселицу. Я уже умел с горем пополам читать газеты, а в них часто печатали снимки точно таких виселиц, на которых немцы вешали наших партизан.
Школа работала, но военные невзгоды добрались и сюда. Мы с сестрой учились по истрепанным довоенным учебникам. Ученикам выдавали только стальные перья: малышам - №86 и старшеклассникам - «рондо». Тетради, карандаши, ластики и прочие учебные принадлежности каждый добывал, как мог. Тетради мы мастерили сами. Почти все ученики шили тетради из газет и писали в них между печатных строк. У матери сохранилось немало старых тетрадей, исписанных не до конца. Мы старательно вынимали чистые листы из этих тетрадей, скрепляли их стальными тетрадными скобками,  и получались почти настоящие тетради.
Через год в школу пошел и я, мы с Тамарой быстро истратили все чистые листы, и нам пришлось переходить на газеты. К счастью, газет у матери хватало. Как учительница, она выписывала «Учительскую газету», а как член ВКП(б) – обязательную «Правду», областную газету «Коммунист» и районную, кажется, «Хлебороб».
Ручки мы тоже изготавливали сами. Стальные перья привязывали нитками к карандашам или деревянным палочкам, - вот ручка и готова. Надо ли говорить, что все мы соревновались друг с другом в красоте собственных убогих изделий? Девочки привязывали перья цветными нитками «мулине» для вышивания, раскрашивали акварелью деревянные палочки. 
Чернила тоже делали сами. Мы соскабливали сажу с печных заслонок и размешивали ее в воде. Получалась бледная, грязновато-черная жижа, которой мы выводили в тетрадях крючочки, палочки и кружочки. Подруга моей сестры похвасталась ярко черными, блестящими буквами  в своих тетрадях и выдала секрет изготовления таких чернил. Оказывается, она разводила сажу не в воде, а в молоке! Да еще для блеска добавляла в чернила сахар! Мы с сестрой могли только презрительно морщить носы да глотать голодную слюну. Молока мы не видели уже больше года, а сахару бабушка выделяла нам по крохотному кусочку к вечернему «чаю», который заменял ужин.
Тем не менее, ученики старательно выводили свои первые закорючки, осваивали азбуку, рисовали «на заданную тему» кто чем и кто на чем. Мальчишки, конечно, рисовали героическую войну, а девочки – более прозаические бытовые сцены и цветочки. Мы пели хором, готовили спектакли, строили головоломные «пирамиды» на физкультуре. Среди одноклассников стали выделяться перспективные отличники и безнадежные двоечники.
Мы еще с детского садика с энтузиазмом оказывали помощь фронту. Каждую осень мы по выходным сначала детсадовской группой, а потом и школьным классом собирали колоски на сжатых полях. Мы стаскивали на школьный двор металлолом, - всевозможное ржавое искореженное железо. Мы верили, что из наших колосков пекари испекут для бойцов вкусный хлеб, а из нашего металлолома сталевары изготовят могучие танки.



 Мать солдата
«Одна бедная мать не спала. Она приникла к изголовью дорогих сыновей… Может быть, при первой битве татарин срубит им головы, и она не будет знать, где лежат брошенные тела их, которые расклюют хищные птицы».
Н.В.Гоголь. «Тарас Бульба».
Следующие военные годы мы бедствовали не так отчаян¬но. Матери разрешили иметь огород,  ей выделили участок под бахчу. На огороде мы посадили картошку, огурцы, поми¬доры, бахчу засеяли просом, посадили там же тыкву. Все эти работы выполняла в основном, бабушка. Мать от темна до темна пропадала в школе, а от нас толку было еще маловато.
Огород и бахчу нам выдели небольшие, урожаи мы получали скромные, сиротские, но для нас они стали спасением. К этому времени мать купила телку, через полтора года она выросла и потом долгие годы давала нам молоко и все, что можно сделать из него в деревне. Досыта мы не ели еще много лет, но жить стало легче.
А война продолжалась, мужчин в деревне становилось все меньше. Как говорила бабушка, их «угоняли на войну».
Она была почти неграмотной и темной, моя бабушка, мать моего отца. Читать по слогам ее научили комсомольцы в годы ликбеза, а писать она так и не научилась. Она верила в конец света, в Страшный суд, в сатану и в таинственного анчутку. Этими потусторонними силами, особенно анчуткой, она частенько грозила нам. Она стращала нас адом на том свете, где таких неслухов и проказников, как мы,  черти заставляют лизать раскаленные сковородки, а потом жарят на этих же сковородках, причем на  раскаленные сковородки они сажают грешников острыми вилами. В особо серьезных случаях она пугала нас неведомым, но гроз¬ным «энкэвэдэ».
Какое-то непонятное энкэвэдэ меня не особенно страшило, но вот вилы и раскаленные сковородки производили впечатление. Пугал меня не Божий гнев, а простой страх перед болью. Физическую боль я испытывал не раз. Бесштанным карапузом я чем-то рассердил теленка, он крепко потоптал меня копытами, и я долго лежал в постели с серьезными ссадинами и синяками. Уже без отца бабушка обварила меня кипятком из самовара: она несла кипящий самовар со двора в нашу избу, а я на пороге метнулся ей под ноги. Орал я от боли так, что у меня разошлись мышцы на животе. Все тело мое покрыли жуткие волдыри, и фельдшер целый месяц приходил к нам, мазал эти волдыри желтой мазью, прокалывал их, посыпал порошком, бинтовал.
Как любой деревенский мальчишка, я не раз наступал на стекло, на гвозди, резал пальцы ножом, обдирал до крови кожу, когда падал на жесткую землю. Меня клевал гусак во дворе Вовки Горобца, кусала собака, однажды мне крепко прищемил палец здоровенный рак. Поэтому я прекрасно понимал, как будет больно, если черти подцепят меня вилами под ребра и посадят на раскаленную докрасна сковородку. Я догадывался, что сковородка эта окажется побольше наших домашних, места на ней мне хватит.
Наша бабушка не отличалась разговорчивостью, почти не занималась излюбленным бабьим развлечением в деревне: болтовней с соседками. Ей просто никогда не хватало времени на это. Но иногда она вспоминала кое-что из своей прошлой жизни. Она рассказывала, как в годы коллективизации бедствовала их деревня — увлеченные «охватом» скудоумные энтузиасты забыли о самом главном, об урожае. Тогда-то и прокатился по стране и по саратовскому Заволжью страшный «голодный год».
Именно весной того «голодного года» умер муж бабушки, мой дед, которому мы обязаны своей фамилией. Через много лет, когда бабушка уже давно покоилась на кладбище, я нашел в бумагах матери пожелтевшую рукописную справку, написанную выцветшими фиолетовыми чернилами.
«Профессиональный союз работников животноводческих совхозов. Рабочком при Октябрьском пл. хозяйстве. Справка. Дана настоящая гр-ну Федину Ивану Федоровичу в том, что у  него действительно отец умер Федин Федор Максимович в племхозе №5 «Октябрьский», каковой зарегистрирован в записи актов о смерти при Смоленском с/совете.  17/III–33. Председатель рабочкома. Подпись, печать».
Вот так и узнаешь историю своей семьи, своей фамилии. Оказывается, мой дед Федя, от которого пошла наша фамилия, умер весной страшного 1933-го года – того самого «голодного года», который частенько вспоминала бабушка в невыносимо тяжелые военные и послевоенные годы. Умер мой дед, скорее всего, от голода.
Моего деда «угнали на германскую» в 1914 году. На фронте он попал под газовую атаку немцев, надышался ядовитых газов, долго лежал в госпитале, потом его списали подчистую. Видимо, он так до конца и не поправился, а ослабленный организм не выдержал лишений «голодного года» Официально он умер от воспаления легких, как тогда называлась пневмония. От этого моего деда Феди, Федора Максимовича, пошла наша фамилия
Младшая сестра отца, тетя Акулина, однажды рассказала, как  это случилось. В 1926 году в СССР проходила первая всесоюзная перепись населения. Перепись проводили комсомольцы-добровольцы, старательные, усердные, но не очень грамотные и очень не внимательные молодые люди. Когда они пришли в дом моего деда, там находились только девятилетняя Акулина и ее семилетний брат Никифор. Родители и старшие дети работали в поле. На вопросы переписчиков ребятишки не сумели ответить. Тогда энергичные комсомольцы вышли во двор и кликнули соседей.
- Кто тут живет? Чьи это ребятишки?
Соседи с готовностью ответили:
- Тут Федя живет. Это Федины ребятишки.
Не мудрствуя лукаво, комсомольцы-добровольцы старательно записали: Федины. Так наша семья получила новую фамилию. Коренную нашу фамилию моя тетушка не помнила точно. Кажется, Максимовы.
Мой дед, как вспоминала бабушка, после такой переписи ходил в сельсовет, даже ездил в Пугачев, в райисполком, просил исправить ошибку. Но он постепенно угасал от немецких газов, и сил у него оставалось  уже немного. А энергичные и здоровые должностные лица сельского и районного масштаба твердо стояли на своем. Советская власть никогда не ошибается. Если она дала тебе новую фамилию, то так тому и быть, и ты гордись такой честью. Ты что, мужик, враг Советской власти? И вообще: чем ты занимался до восемнадцатого года? Воевал за Бога, царя и отечество? А в гражданскую не служил ли ты, дядя, у белых?
Когда я подрастал, моя фамилия мне не очень нравилась, - какая-то неполноценная. Позже я привык, подобных «уменьшительных» фамилий мне в жизни попадалось великое множество: Санины, Валины, Петины, Сашины, Мамины, Бабины, Дядины, Тетины и так далее. Кое-кто из моих знакомых считает, что моя фамилия – еврейская. Мол, настоящие русские фамилии оканчиваются на «ов»: Федоров, Иванов, Петров, - а фамилии на «ин» - еврейские.
На это я обычно отвечаю, что в таком случае придется считать евреями и солнце русской поэзии Пушкина, и поэта Есенина, и лишних людей вроде Евгения Онегина, Печорина, Рудина, и писателя Куприна, и так далее, и тому подобное. Но самодеятельные руссоведы не унимаются. К тому же, в чем-то они правы. Фамилия моя и на самом деле произошла, скорее всего, от евреев.
Только вот мои родители и дед с бабкой тут совершенно не при чем. Перепись населения в 1926 году вели комсомольцы-добровольцы, а самыми активными из всех энтузиастов-активистов во все времена, особенно в нашей революции, оказывались евреи. Эти всегда развивают бурную общественную деятельность, бегут впереди паровоза, - им не дает покоя их «ген активности». Вот они-то, эти  еврейские комсомольцы-энтузиасты, скорее всего, и наградили нас такой не совсем русской фамилией. Думаю, все остальные Санины, Мамины и Петины появились на свете в том же 1926 году с помощью таких же энергичных, но не сильно умных комсомольцев-добровольцев из активных общественников-евреев.   
  Бабушка пару раз скупо рассказывала, как при коллективизации раскулачивали ни в чем неповинных людей. Большая трудовая семья новообращенных Фединых тоже чуть не загремела в места отдаленные, на грандиозные стройки первой пятилетки, хотя они никогда не считалась кулаками, относились к середнякам, всей семьей работали от зари до зари,  с трудом сводили концы с концами.
Еще одна выцветшая рукописная справка на обрывке тетрадного листа с печатью и подписями должностных лиц.
«Березовский сельский совет Пугачевского района, Пугачевского округа, Нижнее-Волжского края. 11 июня 1933г. № 026. Справка. Выдана настоящая гр. с. Березова Пугачевского р-на, Н.-Волжского края Федину Ивану Федоровичу в том, что он по соц. происхождению крестьянин середняк, в настоящее время служащий, избирательных прав не лишен, что и удостоверяется. Председатель сельсовета, секретарь».
Коллективизацию проводили свои же деревенские мужики, и почему-то проявляли при этом явно избыточную, непреклонную и даже злорадную суровость. У бабушки с моим дедом  подрастали шестеро детей, они своим трудом вели середняцкое хозяйство. Бабушка лаконично упоминала, что они держали коров, лошадей, всяческую птицу, имели огород и небольшой участок земли для зерновых. Дома и в поле работали сами, детей приучали к труду с младых ногтей.
При коллективизации у них отобрали все, вплоть до самовара и «лишних» валенок и одежды. В один день коллективизаторы не сумели забрать все. Они отложили окончательное обобществление собственности свежих колхозников Фединых на другой день, но тщательно переписали остаток имущества. И пригрозили, чтобы хозяева не вздумали что-нибудь припрятать.
У бабушки оставался отрез материи, и она за ночь сшила на руках двум дочерям платья, - уж мужики не посмеют стаскивать с девчонок одежду. Однако мужики посмели. Когда коллективизаторы явились утром, они обнаружили недостачу. Один из них увидел новое платье на младшей дочери, и коварно спросил у нее, откуда взялось такое красивое платье. Тринадцатилетняя Акулина доверчиво рассказала. Бабушка и дед еле оправдались от обвинений во вредительстве, им угрожали раскулачиванием и ссылкой. В итоге обеим дочерям пришлось снимать с себя платья и отдавать их в общественную собственность. Куда подевали эти платья организаторы колхоза – знает лишь черная совесть тех нелюдей, да еще, возможно, Господь.
Как-то бабушка вспомнила  серьезное «вредительство» в их деревне. К ним прислали председателем колхоза городскую комсомолку в красной косынке, - из двадцатипятитысячников. Малограмотная комсомолка абсолютно ничего не понимала в сельском хозяйстве, считала, что творог добывают из вареников, а булки растут на деревьях, но горела социалистическим энтузиазмом. В посевную кто-то из сельских мужиков решил подшутить над этой не по разуму усердной энтузиасткой. Мол, смотри, товарищ председатель, мужики сеют просо, это прямое вредительство, надо сеять пшено, ведь кашу варят из пшена, а не из проса!
Энергичная дура-энтузиастка в красной косынке тут же дала команду прекратить сев проса и заставила колхозников сеять очищенное пшено. Как ее ни убеждали спохватившиеся шутники, усердная комсомолка-доброволка твердо стояла на своем. Чего, чего, а твердости характера и силы воли у таких всегда имелось с избытком.
Естественно, пшено не взошло.  Случился грандиозный скандал.   Что власти сделали с краснокосыночницей, не знаю, возможно, ее наградили за разоблачение врагов народа и послали на повышение. А вот мужика-шутника и кое-кого из соучастников-односельчан обвинили во вредительстве и вместе с семьями сослали в Сибирь, на лесоповал, откуда никто из них, скорее всего, уже не вернулся.
После такой вот деятельности не в меру активных коллективизаторов настал страшный для Саратовской области «голодный год». Зимой 1932-33 года там вымирало по половине деревень. Немного и скупо вспоминал об этом времени мой дядька, единственный вернувшийся с войны брат отца.
«Мы жили в селе Березово Самарской губернии, Николаевского района, потом район стал Чапаевским, а потом – Пугачевским. И губерния наша потом стала Нижне-Волжским краем, потом Саратовским краем. Краем она называлась потому, что в нее входила автономная Республика немцев Поволжья. Когда немцев выселили, и  немецкая Республика исчезла, Саратовский край стал областью.
«В Березове мы жили до 1930 года. В 1929 году началась общая коллективизация. Отец и вся наша семья вступила в колхоз. В колхозе дела пошли плохо с самого начала. Денег не давали, хлеба давали немного, живности не было никакой. Даже курей наших забрали в колхоз. В колхозе пошла сплошная бесхозяйственность. Руководящие посты заняли лодыри и пьяницы из чапаевцев, которые не хотели сами работать. Лошади заразились сапом, пошел сплошной падеж. Отец посмотрел на такую расслабленность и стал думал, как кормить семью.  Он решил уехать в совхоз Октябрьский. Через некоторое время туда переехали и мать, и все мы. Там отец и умер».
Дядька писал это мне в конце 70-х, в разгар застоя. Сам он с молодых лет служил в армии сапером, состоял в партии, потом, в отставке, считался общественником, пропагандистом и активистом. Так что о каком-то злопыхательстве и речи быть не может. Какой же чудовищной трагедией для народа обернулась прославленная коллективизация на самом деле?
Дядька рассказывал мне, как формировалась наша сельская советская элита. В годы гражданской войны в наших краях «гулял Чапаев-герой». Война закончилась, и героические чапаевцы вернулись в родные села и деревни. Вокруг царила страшная разруха. Кое-кто из чапаевцев засучил рукава и принялся налаживать свое хозяйство и жизнь своей семьи заново. Но многие герои  гражданской войны выбрали другой путь в жизни.
- Они прямо говорили, - рассказывал дядька, - мол, не для того проливали кровь, чтобы снова становиться за плуг и возиться в дерьме. Давай мне портфель! Давай мне должность начальника! Расселись они и в районе, и в селах. В райисполкоме – чапаевцы, в райкоме - чапаевцы, в сельсовете тоже они. Председатель колхоза, директор совхоза – чапаевцы. Бригадиры, учетчики. А работали в поле бабы и разная беднота. Кто из чапаевцев пахал и поднял свое хозяйство, - потом их чапаевцы-начальники раскулачили при коллективизации.   
Бабушка неохотно и редко вспоминала свою долгую и нелегкую жизнь в постоянном упорном труде, в бережливости и нужде. Она заводила такие разговоры только в том случае, когда хотела упрекнуть нас в нежелании работать по дому и приучить нас к трудолюбию и терпению. При этом она совершенно не стеснялась в выражениях. Как большинство деревенских баб, она в сердцах частенько употребляла словечки, совсем не предназначенные для детского слуха. Да простит ей Бог такое прегрешение, ибо грешила она по неведению простой души и из лучших побуждений.
Она верила в Бога, но эта вера даже мне казалась какой-то странной. Каждое утро и каждый вечер бабушка стояла на коленях перед единственной в доме темной, закопченной и засиженной мухами иконой и моли¬лась. Молитвы она читала одни и те же, чаще всего бормотала скороговоркой что-то вроде: «Господи, Исусе-Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных...» После этого она считала свой долг перед Богом исполненным и принималась, не поднимаясь с колен, честить Спасителя — за войну, за голод, за горемычных сирот, за Жданку. При этом из ее морщинистых уст вперемешку с церковными словами вылетали довольно непе¬чатные выражения.
Сейчас у нее «угнали» на войну всех четверых сыновей. Старший, Григорий, известный комбайнер, имел «бронь», но его забрали в армию в 1942г., а через год он вернулся инвалидом. Средний сын Александр служил в армии еше до войны, остался на сверхсрочную, закончил школу младших лейтенантов. Он служил сапером на Дальнем Востоке, воевал с японцами, дослужился до капитана. Кроме бесследно пропавшего где-то отца, в том же 1941 году пропал без вести и его младший брат Никифор, 1920 года рождения. Его, как и отца, взяли в армию летом первого военного года, отправили на фронт. Больше никаких известий о Никифоре никто не получил. Мать и бабушка предполагали, что по дороге на фронт их эшелон разбомбили. Но моя политически неграмотная, тёмная бабушка не ропта¬ла, никого не кляла.
С запозданием каюсь в великом грехе своем. Мы, подрастающее поколение, все дружно не любили нашу бабушку. Она не разрешала нам бездельничать, ругательски  ругала, когда мы отвиливали от домашних работ, не делали их вовремя, затаптывали грядки, по небрежности ломали огуречные плети, Она кричала на нас, когда мы с голодухи «таскали куски», мешались у нее под ногами, «следили» на только что вымытых ею полах. Зимой мы вваливались в дом в валенках, обильно покрытых снегом, и она шумно гнала нас на крыльцо обмести валенки веником. Она постоянно заставляла нас работать, работать и еще раз работать.
При ней мы называла ее бабулей, но за спиной корчили ей рожи и звали бабкой, не упускали случая поехидничать втихомолку над ее промахами и «воспитательными» словечками. А таких словечек мы заслуживали по многу раз в день. Когда мы вызывали чем-то ее недовольство, бабушка чехвостила нас почем зря. Тамару она в сердцах обычно называла «кобылой гладкой»:
- Ишь, кобыла гладкая, наела ж… , не повернется!
Мы с Игорем в таких случаях тоже получали соответствующие эпитеты:
- Ну-ка, жеребцы стоялые, воду натаскайте из колодца!
У «кобылы гладкой» и у «стоялых жеребцов» от постоянного недоедания можно было свободно пересчитать ребра и позвонки, торчали мосластые коленки и острые локти, через тощие, впалые животы прощупывался позвоночник.
Тогда мы не понимали, что мы все обязаны жизнью нашей «грубой и злой» бабушке, которая не уме¬ла писать и с трудом читала по слогам. Она не знала ни часа отдыха в бесконечных хлопотах по убогому хозяйству. Какие только экзотические блюда она ни изобретала из скудного нашего запаса самых примитивных харчей и из того, что произрастало на огороде и вокруг него.
Она постоянно ругала нас, но и баловала, чем могла. Пекла в печи тыкву и угощала нас «курагой». Всю неделю она собирала тыквенные семечки, тщательно прятала их от нас, а в воскресенье жарила их и звала нашу «артель»:
- Зерна делить!
Каждому из нас доставалось по неполному стакану семечек. Каждую весну, кажется, в день весеннего солнцестояния, бабушка устраивала нам праздник - день жаворонка. Она пекла из пресного ржаного теста «жаворонков», символически посыпала их сахаром, и мы наслаждались редким лакомством. А ее пирогами и пирожками: зимой с тыквой, летом с пасленом, - я наелся на всю остальную жизнь, В холодное время в экономно протопленной избе ржаное тесто не «всходило», и бабушка пекла из пресного.
Помню, что она иногда по воскресеньям откладывала на часок свои бесконечные дела и читала по слогам толстую старинную церковную книгу на витиеватой кириллице. При этом она шевелила губами и негромко бормотала.
Я не раз рассматривал эту церковную книгу бабушки, - Библию с твердым переплетом из деревянных дощечек, обтянутых тонкой, когда-то черной кожей с уже едва заметным золотым тиснением, с двумя медными, позеленевшими от времени замками-застежками, с прочными листами из плотной желтоватой бумаги, с красивыми красными заставками в начале каждой главы. Несколько раз я пытался читать эту книгу, мне нравились ровные ряды красивых узорчатых букв, нравились великолепные заставки, но быстро начинал скучать и бросал это занятие. Я уже прекрасно знал, что религия – опиум для народа, и что в Бога верят только отсталые, неграмотные люди вроде моей темной бабушки.
Моя малограмотная бабушка хорошо умела принимать жизнь такой, какая она есть, не опускать руки ни перед ка¬кой бедой. Она приучала и нас справляться с любым делом.
Наша мать целыми днями пропадала в школе. Приходила она поздно вечером и тут же садилась проверять ученические те¬тради при свете убогой самодельной коптилки. Лампой мы перестали пользоваться уже в первую военную зиму. Керосин давно стал дефицитом, стекло разбилось, а новое купить не на что, да и негде.
Мы ложились спать, засыпали, а мать все еще сидела над тетрадями. Мы просыпались, а она уже ушла на работу. Когда мать спала, что она ела — не знаю. Она продолжала ходить на свои кружки и в клуб — я уже не путал эти понятия. Она часто ездила на какие-то совещания и заседания в районное село Перелюб за сорок километров на по¬путных подводах.
Осенью сорок второго года, возможно, ко дню учителя, матери дали первый ее орден - «Знак По¬чета». Мы всей семьей рассматривали тяжелый кусочек светлого металла с фигурками рабочего и крестьянки. Этот орден стал для нас не только знаком отличия матери. К ордену прилагалась книжечка, по которой мать каждый месяц получала деньги, кажется, пятнадцать рублей. По этой книжечке мать могла один раз в год ездить бесплатно по железной дороге, и она ез¬дила на свои бесконечные, уже привычные для нас сессии. Мы редко видели мать, но я помню, как тепло становилось на сердце, когда она появлялась дома.
А бабушка вела наше нищенское хозяйство. Она умела де¬лать все. И она приучала к труду нас. Делала это она не из педагогических соображений, а просто потому, что нуждалась  в помощи наших слабых и неумелых детских рук. Она почти всегда жила в нужде, разве что за исключением немногих предвоенных лет, - перед  Первой и перед Второй мировой. Нужда стала для нее такой же неотъемлемой частью жизни, как работа. Наверное, она считала, что так всегда было, и так всегда будет. И она хоте¬ла, чтобы мы не опускали руки перед трудностями и нуждой.
Меня она научила многому. Пришивать пуговицы и заши¬вать прорехи, шить рукавицы и ухаживать  за коровой, косить серпом траву на сено и резать чакан, чтобы покры¬вать крышу нашей мазанки. Мы с ней месили глину, делали кирпичи и чинили печь. Вместе убирали просо и ловили сусликов, - после отца осталось несколько капканов. Мы с ней пытались ловить отцовски¬ми вентерями рыбу, делали кизяки из коровьего навоза и из него же зимой —  круглые ледянки, похожие на небольшой таз, чтобы кататься с горки. Мы делали крупные саманные кирпичи и ремонтировали сарай. Не перечислить всего, чему научила меня бабушка, научила не ради развития моего трудолюбия, а потому, что эти дела - сама суть трудного сельского суще¬ствования.
Мне она частенько говорила:
- Вырастешь, заберут в армию. Какой ты солдат: ни пуговицу пришить, ни рубаху заштопать, ни сподники залатать!
Она же, неграмотная деревенская женщина, научила меня любить кни¬ги. Я рано выучился читать, еще до школы, но особого прилежания к этому занятию у меня не проявлялось. Бабушка вечерами у печки изобре¬тала что-то вроде щей из топора или пряла шерсть, или вяза¬ла, или шила. Она всегда что-нибудь делала, ее корявые, заскорузлые ру-ки не знали покоя и праздности. И однажды она попросила меня почитать ей вслух книжку. Она сама дала мне книжку и показала, откуда читать. Помню, это оказалась «Юнармия». Я стал читать ей каждый вечер. Сначала читал просто по обязанности, читал все подряд, в том числе, далеко не детские книги, вроде «Тихого Дона», читал часами. Незаметно для себя я стал получать удовольствие от этого чтения вслух.
А письма от отца так и не приходили. Мы не получили ни похо-ронки, ни какого-нибудь другого извещения. Мать и бабушка часто обсуждали эту тему. Они обе не верили, что он погиб. Они убеждали друг друга, что отец или в окружении, или в партизанах. Мать написала куда-то запрос, ей пришел ответ, что наш отец «в списках убитых, раненых, умерших в госпиталях от ран, умерших от болезней, попавших в плен, находящихся в партизанских отрядах, пропавших без вести не числится». Она писала эти запросы много лет, но всякий раз получала все тот же стереотипный ответ. Отец наш не числился ни в каких списках.
Мы, дети, знали, что война идет трудная, же¬стокая. Все мальчишки рвались на фронт. Шести-семилетние стратеги строили грандиозные замыслы по разгрому фашис¬тов. Мы мечтали попасть на фронт и вместе с нашими храбрыми красноармейцами громить фашистов. И мы очень серьезно относились ко всему, что касалось фронта. А фрон¬та тогда касалось все.
Объявлялись государственные военные займы, и мать брала облигации на месячный, а то и на двухмесячный оклад. Когда проводили сбор теплых вещей для фронта, люди отдавали последнее. У нас, «интеллигентов», не водилось ничего лишнего, ни нор¬мальной одежды, ни овчин, ни шерсти. Мать поку¬пала шерсть у соседей и вместе с бабушкой ночами вязала носки и рукавицы для бойцов. Покупала на деньги, которых катастрофически не хватало нам на еду, покупала, зная, что этим, воз¬можно, она обрекает кого-то из нас на смерть от недоедания и болезней.
Мы шили кисеты и стеганые рукавицы для посылок на фронт. Я сам шил большие рука¬вицы с двумя пальцами, чтобы бойцы могли зимой в мороз стрелять из винтовок, не снимая рукавиц. Мы вкладывали в кисеты, носки и рукави¬цы записки для бойцов, просили их крепче бить фашистов.
Мы с сестрой ходили вме¬сте со своими сверстниками собирать колоски на убранных полях. Уже в первую военную осень нас, еще детсадовцев, воспитательницы выводили на скошенные поля. Колосков набиралось много. Мы голодали, нам постоянно сильно хотелось есть, но нам никогда не приходи¬ла в голову мысль о том, что можно припрятать несколько ко¬лосков и съесть их потом. Мы верили, что хлеб из этих колос¬ков пойдет бойцам на фронт.
Мы тогда не думали о подвиге. Мы просто выполняли за¬дание старших. Нам сказано собирать колоски, потому что бойцы на фронте ждут хлеба, и мы собирали колоски. Точно так же однажды отец сказал мне: «Плыви», - и я поплыл. Наши животы сводило от голода, босые ноги в кровь разди¬рала жесткая колючая стерня, горло пересыхало от жары и пыли. А мы ходили по бескрайнему жнивью и подбирали в стерне ко¬лоски с полновесными зернами, складывали их в сумки, меш¬ки, портфели. И никто из нас не съел ни одного зернышка.
После войны стали писать, как о подвиге, что один ленинград¬ский селекционер умер от голода в блокаду, но не тронул фонда элитных пшеничных зерен. В военные и послевоенные годы много писали о моем земляке Ферапонте Головатом, ко¬торый отдал все свои сбережения на постройку истребителей для фронта, — на его деньги построили два или даже три истребителя. Один из этих самолетов с дарственной надписью от Ферапонта Головатого на борту я потом видел в саратовском музее.
Тогда это не считалось подвигом. Это было нормой для большинства советских людей. От¬дай все, что имеешь, для фронта, для победы, - и люди отдавали. Сытый, добротно оде¬тый человек тогда вызывал подозрение. Чувство долга сидело в людях так глубоко, что даже мы еще с дошкольного возраста  просто не думали о том, что можем утолить свой постоянный голод зернами из колосков, которые нам доверили собирать.
В школьной хрестоматии в первом классе мы читали  рассказ о колхознике, который стерег амбар с общественным зерном. Кулаки подо¬жгли ночью его избу, чтобы отвлечь его внимание и разгра¬бить зерно, но колхозник не помчался спасать свой дом. Он остался у амбара, а на его глазах горел его дом.
И Ферапонт Головатый, и ленинградский селекционер, и тот довоенный колхозник — все они, конечно, совершили по¬двиг. Не меньший подвиг совершала моя мать, отдавая последние день¬ги из своей скудной учительской зарплаты на государственные займы и на шерсть, из которых они с бабушкой пряли нитки и вязали носки для бойцов на фронте. Совершали подвиг и мы, когда собирали колоски. Совершила подвиг и моя сестра, когда отдала голодным  эвакуированным женщинам последнюю горбушку хлеба — наш дневной паек. И таких подвигов тогда совершалось множество каждый день, но никто не думал о подвиге. Только потому наша страна и победила фашистов.
А потом мы почему-то принялись умиляться подобными случа¬ями и в своем умилении дошли до того, что стали считать подвигом поступок пионера, отдавшего хозяину потерянный кошелек с деньгами. Сейчас в таком смещении ценностей об¬виняют Сталина, Брежнева и так далее, но слишком просто  отнести эти нравственные издержки на одного человека. Легко успокоить свою совесть, если обвинить во всех прегрешениях кого-то наверху, а себя считать бедной, несчастной жертвой. Не беда, а вина общества — уничтожение нормальных человеческих мо¬ральных ценностей.
В те далекие годы такие ежедневные маленькие подвиги каждого человека стали нормой, образом жизни всего народа. Сейчас можно осуждать суровые законы, по ко¬торым колхозника за горсть украденного зерна сажали в тюрьму, а рабочего отдавали под суд за двадцатиминутное опоздание на работу. Может быть, сталинские законы  чрезмерно су¬ровы и жестоки. Но они соблюдались, а ведь соблюдение законов, какими бы они ни были, считалось во все времена признаком силы государства и справедливости в обществе. Недаром еще Тацит и Геродот писали, что когда они приезжают в чужую страну, они не спрашивают, хорошие или плохие тут законы. Они спрашивают, соблюдаются ли законы в этой стране. В Древнем Риме возникла поговорка: закон суров, но он – Закон.
Шло суровое время. И тогда на страницах газет, журналов и книг не появлялось беспомощных вопросов: как бороться с прогульщиками, несунами, стяжателями, пьяницами. Тогда для этих «родимых пятен капитализма» не находилось места в нашей жизни. И не знали мы тогда людей, которые, как награду, открыто и гор¬до несли домой банку дефицитной красной икры, полученной от щедрот начальства, как это стало модно в годы застоя. И тогда не становились образцом для подражания люди, награбившие народное добро в особо крупных размерах. А если и жили такие, то они больше всего на свете боялись, что их темные делишки станут известными, и они не бравировали своим неправедным достатком.
И тогда никто открыто не грабил народное состояние на миллиарды рублей и не гордился своим ворованным богатством. А сейчас массовые служебные злоупотребления, воровство и взятки мягко называют коррупцией, и власть бессильно разводит руками: как же бороться с коррупцией?
Я уверен, что основная причина так называемых массовых сталинских репрессий – это результат и следствие борьбы Сталина с коррупцией, со стяжательством, с использованием высокого служебного положения в целях личного обогащения. Ведь так трудно облеченному доверием государства человеку удержаться и не запустить руку в народный карман.
Однако Сталин не мог открыто признавать, что ленинская гвардия или его собственные ближайшие помощники, его выдвиженцы забыли о своем долге и превратились в обычных мелких жуликов. Поэтому им приписывали политические преступления и шпионаж, это все же благороднее, чем простое низменное воровство. Конечно, под общую гребенку попадали и ни  в чем неповинные люди. Лес рубят – щепки летят, иногда они летят выше дерева, а завистники, клеветники и доносчики существуют и даже нередко процветают с пещерных времен до наших демократических дней.
Сейчас в Китае каждый год сажают в тюрьму за коррупцию по 100 тысяч человек, а по 10 тысяч расстреливают. Даже для четырехмиллиардного населения Китая это немало. Но никто не называет такой китайский метод борьбы с коррупцией массовыми политическими репрессиями. И Сталин тоже прекрасно понимал, что социалистическую бюрократию надо систематически чистить и обновлять.
Но зато в годы моего детства и отрочества сторожа оставались на по¬сту, даже если на их глазах горел их дом. И мы тогда соби¬рали колоски и не думали ни о подвиге, ни о плате, ни о возможности насытиться самим.
Летом и осенью сорок второго года произошли два собы¬тия, которые запомнились мне, и которые я сейчас связываю со своим отцом.
Первое из них закончилось трагикомически. Мы с приятелями как-то забрели в чужой двор. Не помню, что нам там понадобилось, но кто-то из нашей компании нашел в сарае и разорил ласточкино гнездо. Всем нам стало не по себе. Это считалось тяжким преступлением. В де¬ревне все поголовно твердо верили, что если мальчишка разорит гнездо ласточки, то его отец не вернется с фронта. Подавленные и огорченные, мы разошлись по домам.
Проступок моего приятеля стал известным. Соседки доложили матери, что я тоже каким-то образом замешан в этом злодеянии. Мать будто сошла с ума. Всегда спокойная, рассудительная, выдержанная, она в этот раз выпорола меня, как Сидорову козу. Я плакал от боли, но больше от обиды: ведь я ни в чем не виноват. Но я молчал. Я считал, что если я выдам виновника, то его отец не вернется с фронта.  Справед¬ливости ради надо сказать, что в этот вечер подобная экзеку-ция проходила во многих домах — разъяренные матери от все¬го исстрадавшегося сердца лупцевали моих приятелей.
Второе событие оставило мрачный и тревожный след в мо¬ей душе на всю жизнь. Собственно, никакого события не произошло. Стоял холодный, сырой октябрьский день 1942-го  года. Сестра моя ушла в школу, она уже училась в первом классе. Младшего брата и сестренку с утра отвели в ясли. Мать, как всегда, пропадала на своей работе. Бабушка вози¬лась на огороде. У меня не было нормальной обуви, и я сидел один в избе. Время от время за окном принимался моросить противный дождь, и он наводил уныние. Привычно хотелось есть. Чтобы не думать о еде, я читал книжку.
И вдруг что-то жуткое, непереносимо тоскливое навали¬лось на меня. Мне стало страшно, будто наступил тот самый конец света, которым стращала нас бабушка. Меня охватил неизъяснимый ужас. Я чуть не закричал от тяжелого, безыс¬ходного чувства. Меня будто сорвало с места, я вскочил, бес¬смысленно топтался по избе, тыкался в углы, как слепой.
Не помню, как я выбрался во двор. Увидел в огороде ба¬бушку, подбежал к ней, безуспешно пытаясь сдержать преры¬вистое, тяжелое дыхание. Сердце мое бешено колотилось, оно чуть не разрывалось от лютой тоски. Мне хотелось выть, сто¬нать, орать.
Бабушка наша не отличалась сентиментальностью, но в этот раз она за¬метила неладное.
— Что с тобой, внучек? — беспокойно спросила она.
А у меня от непонятных тяжелых чувств буквально заходилось сердце. Мне было очень плохо — страшно, тоскливо, тревожно. Но я почему-то сдержался.
— Что-то тошно мне, — ответил я, подражая матери.
Я на всю жизнь запомнил этот внезапный приступ необъ¬яснимой тоски, этот пароксизм отчаяния, который вдруг, нивесть почему, охватил всего меня. Такого со мной больше никогда не случалось, ни раньше, ни позже.
Сейчас наша суверенная демократическая Россия будто снова погрузилась в мракобесие средневековья. Развелись всевозможные колдуны, ведуны, чудесные целители, экстрасенсы и прочие шарлатаны. Стали модными безграмотные разговоры об ауре, душе, жизни после смерти и так далее. Но…
Можно высмеивать антинаучность и метафизичность па-рапсихологии и телепатии. Можно опровергать странные и загадочные случаи, рас¬сказанные простодушными людьми. Но я в своей жизни несколько раз замечал совпадение внезапных приступов душевной депрессии у меня с трагическими событиями в жизни дорогих мне людей.
Я обычно в те моменты не знал, чем вы¬званы эти беспричинные «черные ямы» моих чувств, тогда пере¬до мной не возникали образы этих людей, я не слышал никаких таинственных голосов. И лишь позже, через много времени, я узнавал, что в тот час, когда меня грызла непонятная, беспричинная тос¬ка, с одним из близких мне людей происходила беда или трагедия. Но никогда в жизни я не испытывал такого сильнейшего душевного потрясения, такого взрыва отрицательных эмоций и чувств без всяких видимых причин, как в тот угрюмый октябрьский день сорок второго года.
Не в этот ли день погиб мой отец — через год с лишним после своего последнего письма? Я не знаю этого и уже не узнаю никог¬да. Но сейчас мне кажется, что жизнь моего отца оборвалась именно в тот миг, когда я, бледный и перепуганный мальчишка-дошколенок, стоял босиком на огороде перед встревоженной бабушкой под мелким осенним дождем.
Может быть, правы те, которые уверяют, что в момент смерти человека происходит «некротический взрыв» чувств, и умира¬ющий мозг излучает в пространство мощный импульс биото¬ков. Сейчас я почти уверен, что в свой последний миг отец ду¬мал о своей семье, о своем родном доме в Нижней Покровке, о нашей саманной мазанке, откуда он ушел на фронт. В мазанке находился один я, и предсмертная вспышка его смятенных чувств обрушилась на одного меня — уж слишком внезапным, сильным и необъяснимым оказалось тогда мое душевное потрясение.


 Красный Яр
«Переселению подлежат все жители по национальности немцы, проживающие в городах и сельской местности АССР немцев Поволжья…. Члены ВКП(б) и ВЛКСМ переселяются одновременно вместе с остальными… Немцы… выселяются на территорию Казахской ССР, Красноярского и Алтайского краев, Новосибирской и Омской областей…».
Инструкция по переселению немцев.
Август 1941г.
Время шло. Отец не давал о себе знать. На запросы матери приходили все те же ответы: наш отец ни в каких списках не числится. Несколько лет мы ис¬пытывали самую острую нужду, и долгие годы с большим трудом, мучительно медленно вы¬бирались из нее.
В сентябре сорок четвертого года мы переехали в Красный Яр. Это большое село, районный центр на левом берегу Волги в двадцати пяти километрах от Саратова. Оно расположено как раз посредине между городами Марксом и Энгельсом. Ехали мы долго, два дня с ночевкой, на двух полуторках. Сами разместились в кузовах, набитых нашим убогим скарбом. Молодую корову Лысенку мы тоже везли с собой в кузове полуторки. Переночевали мы, насколько я помню, в Дергачах у моей бабушки по матери.
В Красном Яре мы впервые познакомились с электричеством и радио. С электричеством я освоился быстро. После несколь¬ких энергичных попыток исследовать устройство розеток, патронов и про-бок, я понял, что электричество надо уважать. До сих пор помню сокрушительные удары тока, от которых мои руки сводило судорогой, и пальцы на время теряли чувствительность.
А радио долго оставалось для меня загадкой. Я подолгу слушал радиопередачи, созерцал черную та¬релку репродуктора и не мог понять, где же там прячется взрос¬лый человек с таким громким голосом. Не раз я пытался по¬говорить с ним, но он игнорировал мои попытки наладить контакт. Это меня ужасно раздражало, я негодовал и громко проявлял свое недовольство в весьма энергичных  выражениях, зачастую нелитературных, но даже такие выпады не действовали на бесстрастного диктора.
В новом селе стояли непривычные для нас деревянные дома. Моему брату шел уже пятый год, и когда мы на полуторках проезжали через Энгельс, он впервые увидел бревенчатые срубы домов и гром-ко, восторженно закричал:
— Смотрите, смотрите: палочные дома!
В Красном Яре еще росли остатки когда-то больших немецких садов, над речкой высились мо¬гучие осины. На горизонте темнела полоса пойменного леса у коренной Волги. В лесу шумели дубы. До войны здесь располагалась Республи¬ка немцев Поволжья со столицей в городе Энгельсе, бывшем Покровске. В конце лета 1941 г. немцев отсюда выселили. Позже я узнал, что 28 августа 1941-го года Верховный Совет СССР принял Указ о выселении немцев Поволжья. За очень короткий срок выселено 338 215 человек, - в Сибирь, в Казахстан, на Алтай.
Моя одноклассница Рая Юдина приехала одной из первых в Красный Яр после выселения немцев, и много позже она написала об этом. «В августе 41-го мы переехали сюда. Стояло много свободных домов. В доме, который мы облюбовали, еще не уехали немцы. Наутро их уже не было, их выселяли в 24 часа. Во дворе бегали куры, в гнездах лежали яйца, в сарае блеяли козы, под полом стояли бидоны с подсолнечным маслом, на подловке лежало зерно. В доме оставалась вся мебель...»
Это звучит жестоко. Но шла небывалая по жестокости война с немцами. И возможно, такое бесцеремонное выселе¬ние немцев вызвано не только кровожадностью властей. Не в обиду немцам будь сказано, но среди немцев Поволжья наверняка имелись  сторонники Гитлера, тайные агенты фашистов, и они могли готовить нам удар в спину.
Мно¬гие годы мы, мальчишки, находили в укромных местах быв¬ших немецких хозяйств в Красном Яре обоймы и даже целые ящики боевых винтовочных и револьверных патро¬нов, поржавевшие винтовки. Один мой приятель нашел вполне исправный семи¬зарядный револьвер, другой – громадный однозарядный наган, тоже действующий, - мы их проверяли в развалинах немецкой кирхи. Мой братишка с другом уже после войны выта¬щили из речки ржавую трехлинейку со штыком, а в другой раз, в то же лето, - ржавый пулемет «Максим». Зачем все это понадобилось мирным немецким колонистам?
В первый вечер по приезде мы с малолетним братишкой  совершили реког¬носцировку по соседним, уже убранным огородам. Мы обна¬ружили немало брошенной мелкой картошки, забытых семен-ных огурцов, забракованных хозяевами мелких тыкв. Увида¬ли мы и незнакомую нам кукурузу, даже нашли несколько початков с крупными желтыми зернами.
По нашим привычным понятиям, то, что оставалось на уб¬ранных огородах, становилось всеобщим достоянием. Мы приволокли свою добычу домой. Мать начала стыдить нас, за¬ставляла отнести все обратно, но за нас вступилась наша тем¬ная бабушка. Я понимаю ее: впереди нас ждала долгая зима, а у нас на новом месте нет ни крошки хлеба. Мать замолчала и ос¬тавила нас в покое.
Мы трудно выходили из нужды. Особенно страшным оказался сорок шестой год. В Заволжье в то лето выгорело все — и по¬севы, и даже трава. Рыночные цены сделали покупные продукты недоступ-ными для нас. Помню, как бабушка плакала над мисочкой отрубей, за которую с нее на сельском базарчике взяли пятьдесят рублей. Запомни¬лись мне лепешки и «хлебы» из толченых желудей, испеченные бабушкой в печи. Тяжелые, черные, с вызываю¬щим тошноту вяжущим, терпким вкусом и запахом, эти лепешки мы ели целую зиму. С тех пор я не люблю запах дубового леса.
Однажды мы чуть не отравились всей семьей. Мы с братишкой набрали на полях прошлогодней картошки, бабушка сварила ее в мундире, и всех нас потом выворачивало наиз¬нанку.
Нам катастрофически не хватало дров, их отпускали за деньги, но по норме, и для матери-учительницы эта норма оказалась недостаточной на нашу большую семью. Мы берегли тепло в доме и рано закрывали заслонки. Головная боль, тошнота и рвота от угара сопровождали нашу жизнь несколько лет.
Все это нелегкое время мать старательно берегла отцовские ве-щи, даже явно не нужные, вроде давно севших сухих батарей от конфискованного радиоприемника. При переезде она сохранила эти вещи. Что двигало ей? Па¬мять об отце? Страстная вера в его возвращение? Или просто бережливость, необходимая в нашем полунищенском сущест¬вовании?
Даже когда мы откровенно голодали, она не продала ни одной отцовской вещи, хотя ей часто предлагали это. Она продала почти все, что оставалось у нас, продала или обменяла на еду. Из всей мебели в доме сохранились только железные койки с досками вместо пружин, — по одной на человека, — кухонный и письменный столы, табуретки, полки для книг, кухонный шкафчик да два сундука, бабушкино и материно приданое. Мы носили откровенное тря¬пье, наши обноски переходили к младшим. Но все вещи от¬ца мать сберегла.
Ею двигала никак не жадность. Отцовский велосипед мать часто да¬вала покататься своим ученикам, и те порядком разбили эту дорогую для нас вещь. Отцовским «Фотокором» несколько лет безвозмездно пользовался деревенский фотограф-люби¬тель — один из учителей. Отдала она на время и отцовское ружье, отдала недобросовестному человеку — она верила лю¬дям, а верить может только бескорыстный человек. Она дава¬ла почитать всем желающим книги из своей домашней библи¬отеки, и их количество у нас заметно убавилось. Но она не хотела или не могла продать ни одной отцовской вещи.
Большинство из того, что осталось от отца, истребил я. Подросткам неведомо чувство благоговения перед вещами, ко¬му бы эти вещи ни принадлежали.
В пятом классе я занялся фотографией и быстро вывел из строя все порядком обветшавшие фотопринадлеж¬ности отца. Уцелел только надежный, как колун, «Фотокор». Он безропотно перенес все мои издевательства. Потом мы с братом добрались до охотничьего снаряжения, и оно тоже быстро исчезло.
Мать берегла шевиотовый выходной костюм отца. Я надел его в девятом классе и за пару лет истрепал до дыр. Такая же судьба постигла довоенные остроносые штиблеты отца. Мать хранила от-цовскую шляпу, серую с черной лентой и довольно широкими полями. Я как-то осмелился надеть ее и явиться в таком виде в школу, но критика одноклассников оказалась столь убийственной, что я сдал это «барахло» в наш школьный драмкружок. Там отцовская шляпа верно служила нескольким поколениям школьных акте¬ров.
Спохватился я поздно, когда  исчезло почти все, что напоминало нам об отце. Я не знаю, что чувствовала моя мать, видя, как одна за другой исчезают отцовские вещи, которые она так берегла, и которые были для нее, пожалуй, бесценными реликвиями. Не знаю, но догадываюсь...
А мы все ждали отца. Мать продолжала писать запросы и получала все тот же ответ: отец наш ни в каких списках не числится.   Уже в со¬рок шестом году бабушка преодолела извечную крестьянскую робость перед властью и написала «всесоюзному старосте» Калинину. Сама она писать не умела, ей написала соседка, мать не поддерживала это же¬лание свекрови. Но письмо к всесоюзному старосте тоже не подействова¬ло, бабушке так и не назначили пенсию за двух ее пропавших без вести сыновей, двух рядовых красноармейцев.
Ни наша мать, ни мы, дети, так никогда и не получали пенсию за отца, ведь он не числился ни в каких списках. Его будто просто никогда не существовало на земле.
В то время — в последний год войны и сразу после войны — много говорили о власовцах, полицаях, других предателях. Каюсь, под влиянием этих разговоров я иногда допускал кощунственную мысль об отце. Я отвергал эту мысль, но толь¬ко потому, что мне не хотелось быть сыном предателя. Сейчас я тоже отвергаю эту мысль, но уже потому, что знаю, каким человеком был в жизни мой отец, и знаю, что он не мог стать предателем.
День Победы я помню хорошо. Я заканчивал второй класс, мне уже шел девятый год, я вступил в пионеры, меня назначили барабанщиком пионерского отряда и школьной пионерской дружины. Горнистом выбрали Алика, моего одноклассника и друга.
 В тот день мы встали, как всегда, рано и собрались семьей у репродуктора послушать самые первые «последние известия». И мы услышали ликующий голос Левитана, громко объявив¬шего о Победе. Я тут же схватил барабан и помчался к Алику. Он бежал мне навстречу. Мы с ним собрали всех своих друзей, и наш маленький отряд торжественным маршем прошел по Красному Яру.
Моросил назойливый холодный дождь, мы быстро промок¬ли. Но мы все ходили и ходили строем по улицам нашего села. Одни, без подсказки взрослых, без сопровождения учителей наш отряд маршировал парадным шагом. Алик трубил в горн, я колотил по раскисшей коже барабана, а перед нами шагала наша старшая пионервожатая товарищ Аня, она держала  в вытянутых руках красное зна¬мя школьной пионерской дружины.
Мы торжествовали, сердце мое ликовало. Мы счита¬ли, верили, знали, что уже завтра все чудесным образом изменится, начнет¬ся совсем новая, замечательная жизнь.
Окончилась война. Возвращались отцы моих новых при¬ятелей и друзей. Вернулся отец Генки, вожака мальчишек нашего класса. Генкин отец вернулся с погонами майора и множеством чемоданов и тюков — с трофеями. Вернулся отец Витьки — без трофеев и без одной руки. Его избрали предсе¬дателем колхоза. Уже в пятидесятом году вернулся отец Али¬ка. Он тоже считался пропавшим без вести, но вернулся. Ока¬зывается, он провел несколько лет в плену, а потом — в совет¬ском лагере. Мое восхищение Аликом несколько померкло, ведь его отец сдался в плен немцам! К попавшим в плен тог¬да относились плохо.
Вернулся с фронта молодой парень Валентин Гладков. Всего на девять лет старше меня, он успел повоевать, летал, бил немцев на настоящем военном штурмовике Ил-2. Однажды его немцы сбили, он оказался страшно израненным, но остался жив.
Не знаю, куда он устроился на работу, но почти все дни Валентин проводил с нами, мальчишками. Он стал нашим другом и кумиром. Он заразил нас любовью к футболу и во¬лейболу, и мы каждый вечер гоняли мяч — единственный на все село.
Валентин часто купался и загорал вместе с нами на лени¬вой речке Березовке — старице Волги. Он загорал быстро, и раньше нас покрывался красивым шоколадным загаром. Мы с восхищением рассматривали его мускулистое тело и в душе ужасались. Все тело у Валентина покрывали страшные шрамы и руб¬цы. Вдоль  всей спины от лопатки до поясницы шла длинная, глубокая рваная впадина, куда свободно входил мой кулак.
Уже взрослым я читал удивительные рассказы Алексея Очкина и вспоминал Валентина Гладкова. Война изуродовала Валентина так же, как Очкина. Так же, как Очкин, Валентин никогда не говорил о своих боевых подвигах. Он просто на¬слаждался мирной жизнью, ее нехитрыми радостями. Он не принял сурового мира взрослых — ушел на фронт мальчиш¬кой — и теперь наверстывал то, что отняла у него война. Несмотря на разницу в возрасте, он стал нашим товарищем.
Валентин упорно тренировал свое исполосованное шрамами тело, и мы тянулись за ним. Он мог делать стойку на одной руке, - мы  качались, как хворостинки под ветром на двух, только Алик мог немного тягаться с ним. Валентин переплывал Березовку со связанными руками и ногами. Я нахлебался грязной речной воды на всю жизнь, но целое лето ходил в героях, когда повторил заплыв нашего старшего друга. В разлив, когда по речке еще плыли льдины, мы прыгали в воду с высоких деревьев, и самые отчаянные и кра-сивые прыжки делал Валентин.
Он крестился двухпудовой гирей, и мы надрывались в по¬тугах освоить искусство тяжелоатлета. Он мог висеть крестом на кольцах, мог подтягиваться на одной руке, крутил на тур¬нике «солнце».
Он где-то раздобыл балалайку и научился брен¬чать все популярные мелодии. Мы срочно «заболели» музы¬кой и кинулись осваивать струнные инструменты. Валентин много читал и охотно рассказывал содержание книг. Мы ста¬ли самыми активными посетителями нашей районной библио¬теки, чтобы не отставать от старшего друга.
В нашем селе после войны редко случались серьезные  проказы подростков и все¬возможные «нарушения». Сейчас я думаю, что спокойную жизнь селу обеспечил Валентин — он увлек нас за собой, мы занимались спортом, музыкой, читали книги, нам некогда было озоровать. Валентин не пил и не курил, и не один выпуск нашей сельской школы обязан ему тем же.
Где сейчас этот удивительный человек моих школьных лет, не знаю, но очень хочу, чтобы судьба его сложилась счастливо.
В Красном Яре наша семья стала жить получше, хотя достатка мы не знали еще много лет. И опять я с глубокой благодарностью вспоминаю нашу бабушку, мать солдатскую. Кроме нескончаемых хлопот по дому и у печки, на ее плечи теперь легло целое хозяйство.
Возле дома имелся участок, сотки четыре, не больше, и она развела огород. Мы помогали ей, но основной труд лежал на ее плечах. Из Нижней Покровки мать привезла корову Лысенку, потом несколько лет мы держали двух овец и с десяток кур. В наши с Игорем обязанности входило чистить хлев, давать корове и овцам сено, носить воду из колодца и поить их. Мы старались выполнять свои задачи, но не всегда это получалось. То заиграемся, то уйдем «на улицу» и забудем обо всем на свете. И бабушка безропотно сама делала за нас эту мужскую работу. Сейчас я понимаю, что при всей своей внешней суровости, она просто жалела нас, «сирот», - как она всех нас называла.
Летом каждое утро, еще до восхода солнца, - мы называли это время «как коров», - бабушка выгоняла корову и овец в стадо. Перед этим она доила корову. Спала она, думаю, не больше четырех, пяти часов в сутки. Каждый день бабушка ходила на выпас, далеко за село, снова доила корову и приносила домой полведра молока.
Зимой корова телилась, бабушка принимала теленка, приносила его домой, учила сосать молоко. Она наливала в тазик молоко, погружала в него ладонь, высовывала из молока пальцы и заставляла теленка сосать их. Теленок сосал бабушкины пальцы и заодно пил молоко. Избыток молока после отела бабушка варила и угощала нас «молозивом». Точно так же она принимала ягнят у овец, тоже приносила их в дом и учила пить молоко. Две наши овцы каждую зиму приносили по ягненку каждая. 
Держать следующую зиму взрослую телку и двух ярок матери было не по карману, и они шли на мясо.  Резать их нанимали мужиков, - за оплату мясом. В те годы шкуру и солидную часть мяса требовалось сдавать государству. За что, - не понимаю до сих пор. Видимо, это шло в счет налога на скотину. Того, что оставалось на зиму от теленка и двух ягнят, нельзя назвать роскошью для семьи из шести человек.
В начале лета бабушка стригла наших овец. Она связывала овце ноги, валила ее на землю и стригла шерсть большими овечьими ножницами. Я помогал ей, в мои обязанности входило  держать овцу и смазывать порезы креозотом. Из шерсти она вручную пряла нитки. Сначала привязывала кудель к деревянной рогульке и вытягивала из нее рыхлую тонкую нить на веретено. Потом эту непрочную нить она сучила, прокручивала ее между ладонями и сматывала в клубок. Из этих шерстяных ниток бабушка с матерью вязали спицами для нас носки и варежки на зиму. Когда мы доросли до старших классов, вместо варежек они стали вязать нам перчатки.    
Мы не могли себе позволить держать свинью, но за мои школьные годы в Красном Яре мать два раза покупала весной маленького поросенка, и он рос у нас до холодов. Потом он тоже шел под нож. Летом мать нанимала ветеринара, и он кастрировал поросенка, чтобы тот быстрее набирал вес. Я ассистировал ветеринару при этой тонкой операции и с тех пор  хорошо понимаю смысл выражения «визжать, как резаный поросенок».
При наших доходах, - учительская зарплата матери, - поросенку приходилось довольствоваться очень скудным кормом. Питался он, в основном, травой, отходами с огорода и картофельной шелухой. Бабушка из экономии не чистила картошку, а скоблила ее. Раз в день поросенка поили помоями. Тарелки мы сами вылизывали дочиста, а поросенку доставалась мутная теплая водичка от мытья посуды, куда бабушка добавляла немного хлебных корочек. Надо ли говорить, какой привес набирало бедное животное при такой кормежке ко дню своей насильственной смерти, и сколько свинины шло нам на еду?
По закону требовалось сдавать значительную часть хорошего мяса и шкуру любого забитого скота государству. Обычно сельчане попросту обходили этот закон. Но моя сознательная мать, учительница, коммунист и активистка-общественница строжайше соблюдала закон. Нам на еду оставались, в основном, рожки и ножки, да требуха.
Но у бабушки ничего не пропадало даже из этого. Из ножек она  варила холодец, - «стюдень». Требуху и кишки «томила» в горшке в печке, и это блюдо казалось мне очень вкусным. Однажды, когда мы доедали теленка, Тамара обнаружила в своей тарелке со щами нечто округлое, продолговатое, похожее на большой желудь, и с удивлением стала ковырять это вилкой. Бабушка с искренним недоумением упрекнула ее:
- Ешь, это же яйцы!
Тамара не стала есть «яйцы», но я слопал их. Потом я узнал, что в Испании после корриды такое блюдо подается как редкий и дорогой деликатес.  Я понимаю испанцев, вещь и в самом деле вкусная. Испанские шутники уверяют, что это блюдо под названием «коррида» не всегда происходит от быка: ведь иногда гибнет и тореадор.
Однажды бабушка набралась смелости сделать колбасу. Она попросила меня скрутить из алюминиевой проволоки небольшое кольцо с тремя ручками, и с помощью этого механизма стала набивать кишки вареным ливером,  Что-то у нее не сладилось, колбаса оказалась съедобной, но товарного вида не имела совершенно. Неудавшуюся колбасу мы съели, но больше бабушка не занималась колбасным промыслом.
Своих кур мы за зиму съедали почти всех, и весной бабушка разводила новых цыплят. Она клала в решето десятка полтора  свежих яиц, приносила домой последнюю уцелевшую клушку и сажала на яйца. По урокам зоологии я знал, что цыплята вылупляются на двадцать первый день, и, как Робинзон Крузо, делал каждый день отметки карандашом на косяке двери.
Появление цыплят на белый свет – очень интересное зрелище. Задолго до срока мы, нетерпеливая молодежь, ловили момент, когда клушка сойдет с яиц поклевать пшена, брали теплые яйца и слушали, пищат ли внутри цыплята. Клушка сердилась на нас за такое безобразие, квохтала, кудахтала, била крыльями, прыгала и пыталась нас клевать. Она оберегала потомство, - материнский инстинкт.
А потом в одном из яиц цыпленок вдруг начинал изнутри долбить скорлупу, чтобы выйти из заточения. Сначала он проделывал небольшую дырочку, потом – побольше и, наконец, разламывал скорлупу и выбирался на свет. Маленький, с прилипшими реденькими светло-желтыми перышками, жалкий,  он тут же забивался  в теплый пух на животе клушки и замолкал.
Потом появлялся второй цыпленок, третий и так далее. Обычно два-три яйца оставались бесплодными. Мы терпеливо ждали, сами грели эти яйца на печке, но безуспешно. В таких яйцах оказывались задохлики, - недоразвитые цыплята, которые почему-то умерли до своего рождения. А иногда вместо цыпленка в бесплодном яйце оказывалась отвратительно пахнущая, мерзкая на вид клейкая масса, - цыпленок скончался в самом начале своего эмбрионального состояния, или яйцо вообще не оплодотворилось. 
Недели две мы пасли цыплят во дворе, оберегали от ворон и соседских собак. Бабушка пару дней кормила их мелко нарезанными вареными яйцами, потом приучала к хлебным крошкам, а потом и к пшену. Меньше чем через месяц очаровательные желтые писклявые цыплята превращались в голенастых, некрасивых птичьих подростков  с перьями белого цвета. У цыплят вначале росли только белые перья, и лишь потом они приобретали пеструю окраску.
Когда наступала пора одну из кур пустить «во щи», бабушка сама рубила курице голову топором на толстом чурбаке. Делала это она решительно, но неумело. Обычно обезглавленная курица вырывалась у нее из рук и долго бегала и корчилась во дворе, обильно разбрызгивая кровь. Перья и пух бабушка собирала, и потом они с матерью набивали ими наши подушки. 
А отец все не возвращался к нам. Однажды осенним днем мы с бабуш¬кой вдвоем сидели на кухне. Бабушка, как всегда, изобретала что-то съедобное, я читал ей вслух. Ко мне обещали прийти друзья, и я то и дело поглядывал в окно. И вдруг из-за угла появился высокий человек в шинели, с чемоданом в руке. У человека было отцовское лицо — узкое, в веснушках, заго¬релое до красноты. Человек огляделся и широкими шагами направился к нашему дому.
Наверное, я ахнул, потому что бабушка бросилась к окну.
— Иван! Господи, Иисусе-Христе! Иван!
Мешая друг другу, мы с ней бросились из избы. Увы... Высокий человек уже входил в соседний дом, и тут же из не¬го послышались громкие радостные возгласы. Этот похожий на моего отца человек оказался сыном соседки, доярки тетки Дарьи. После войны он служил в Германии, почему и явился домой с таким запозданием.
После войны всю страну, Саратов и Энгельс, наше село заполни-ли инвалиды. Мужчины без одной руки, без одной ноги стали заурядным явлением. На каждом углу попадались еще более страшно искалеченные люди. Много их в те годы ездило по саратовским улицам на самодельных гремящих «колясках» с подшипниками вместо колес, отталкиваясь руками от грязно¬го, заплеванного асфальта. Кое-кто из них не мог обеспечить себя даже этими жалкими тележками. Такие инвалиды «хо¬дили», опираясь деревянными колодками в руках о землю, с трудом перебрасывали без¬ногий торс шаг за шагом.
В те годы я считал такое множество инвалидов естественным. Четыре года шла тяжелая война, Мы потеряли убитыми, по словам Сталина, 7 миллионов солдат и мирных жителей, и конечно, раненых набралось очень много. Но позже я понял, что  калек, безруких и безногих отходов войны, могло быть во много раз меньше. Большинство этих калек – результат бесчеловечного отношения нашей власти к своим подданным.
Наши полководцы по приказу свыше толпами гнали своих солдат на немецкие пулеметы, гнали на верную смерть, не считались с потерями. После каждого боя медсанбаты и госпитали переполнялись ранеными. Врачи не успевали как следует обработать этот страшный материал.
Если у раненых оказывались поврежденными только мягкие ткани и не задетыми кости, то врачи удаляли засевшие пули и осколки, наспех сшивали разодранные тела и отправляли пациентов на выздоровление. Но если задета, раздроблена или перебита кость, - что делать фронтовому врачу, у которого на очереди сотни раненых?
Удалять осколки костей, закреплять остатки кости, сшивать сосуды, нервы и сухожилия, - на это требуются часы. Где взять эти часы? Каждый час промедления грозит сотням других раненых в бесконечной кровавой очереди серьезными осложнениями, а то и смертью. 
Вдобавок над каждым полевым хирургом нависала зловещая тень бдительного и неутомимого особиста. А не саботируешь ли ты, дорогой военврач, не занимаешься ли вредительством? Ты возишься два часа с одним раненым, а в это время сотни других остаются без твоей медицинской помощи. Ты своими медлительными действиями ослабляешь мощь Красной Армии, значит, помогаешь фашистам!
Врачи – тоже люди. И военные врачи шли по единственному возможному пути. Что делать, если у раненого перебита кость? Спасать руку или ногу, тратить на одного человека драгоценные часы? Не проще ли ампутировать конечность? Чтобы отрезать ногу или  руку, не требуется ни большого искусства, ни долгого времени, для этого достаточно пятнадцати минут.
И громоздились у операционных палаток курганы из отрезанных человеческих рук и ног. И заполняли наши города и села безрукие и безногие инвалиды. И множество ветеранов десятилетиями носили осколки металла в своих израненных телах, иногда в смертельно опасной близости от сердца, от жизненно важных центров. У военных хирургов не хватало времени спасать конечности, удалять глубоко засевшие осколки. Скорее, скорее! Повышай производительность труда! Пять раненых в час, шесть, восемь, десять!   
Многое множество искалеченных жертв войны бродило по вокзалам, рынкам и поездам. Эти забытые властью страшные отходы войны  пели хриплыми голосами жалостливые песни, выпрашивали «на пропитание», и слушатели расплачивались с ними, кто чем мог.
Мне запомнился молодой чубатый парень с изуродованным слепым лицом, он играл на гармошке и пел песню о наших кавалеристах:
Может завтра там, у полустанка
Закипит кровавый смертный бой.
Потеряю я в бою кубанку,
Со своей кудрявой головой...
Я запомнил этого парня и его песню на всю жизнь. Через полвека, в дни пятидесятилетия Победы, я прочитал в газете эти стихи. Оказывается, песню сложили и пели бойцы отдельной кавалерийской бригады на Северо-Западном фронте в 1943-м году.
Вскоре их почти не осталось, тех калек. Они ненадолго пережили погибших однополчан — в искалеченном теле душа держится слабо. Позже писали и говорили, что после войны всех таких инвалидов собрали и отправили в специальные заведения, самое большое из которых располагалось якобы на острове Валаам в Ладожском озере, - чтобы они своим уродством не отравляли жизнь советскому народу-победителю. До сих пор не знаю, правда ли это.
И я снова вспоминаю Валентина Гладкова и понимаю, что ему здорово повезло. Война изуродовала его тело, но остави¬ла все на месте — и руки, и ноги, и глаза, и все прочее. И еще у Валентина оказался железный характер.
Мы в семье постоянно гадали о судьбе отца. Обсуждали мы и такую версию: наш отец получил тяжелое ранение и остался ин-валидом. Сколько людей, ставших калеками, не захотели воз-вращаться домой, чтобы не быть обузой для обнищавших во время войны семей? Сколько их годами лежало в госпиталях, а потом умирало в домах инвалидов? Мой отец вполне мог по¬ступить так, но почему же он не числился ни в каких спис¬ках? И чем тогда объяснить тот незабываемый для меня хмурый ок¬тябрьский день 42 года?
Когда я начал серьезно думать об отце, когда мне стало необходимо понять, каким человеком он был, я часто задавал себе вопрос: почему отец пошел на фронт с первым призывом Перелюбского райвоенкомата, оставив дома нашу мать с тремя малолетними детьми, в ожидании четвертого ребенка, со старой бабушкой? Ведь многие сумели получить какие-то льготы, отсрочки, действовала, наконец, знаменитая бронь.
Может, думал я, мой отец просто наивный деревенский романтик? Наверняка он верил нашим дово¬енным лозунгам и доктринам. Он верил официальным завере¬ниям в том, что если завтра будет война, то она будет легкой, а победа — быстрой. Он верил, что «на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом». И он по-шел в числе первых на фронт, чтобы защитить Родину, разгромить фашистов и к зиме вернуться домой ликующим победителем.
Но отец не мог быть наивным романтиком. Он обра¬зованный, культурный человек. Он умел читать не только газетные сообщения, но и то, что скрывалось между строк. Он вполне мог догадываться, что война будет долгой и труд¬ной, что враг силен и опытен. Не мог же он не анализировать причин молниеносных побед Гитлера в Европе. Но он пошел на фронт в числе первых. Пошел, потому что знал: война будет жестокой, война будет кровавой и долгой, и он хотел быть в тяжелый для народа час на самом трудном месте.
Наверное, он мог добиться отсрочки призыва. Ведь остались в де¬ревне отцы Вовки Горобца и Тольки Жирова, остались мно¬гие мужчины. А отец пошел. Он не стал просить ни брони, ни льгот, ни отсрочки.
Жизнь наша очень проста и в своей простоте оказывается неизмеримо сложнее самых хитроумных логических выкла¬док. Кто не наблюдал стремительный взлет явно недобросове¬стного человека? Все вокруг ломают голову над причинами этого странного явления, а дело оказывается проще пареной репы: у этого недостойного человека где-то наверху есть «волосатая рука», которая тянет его за уши по служебной лестнице.
Бывает и наоборот. Беззаветный и способный труженик пользуется большим уважением окружающих и вдруг лишается всего. Его снимают с работы, его доброе имя втоптано в грязь.  Мы ищем сложные причины и следствия, но оказывается, все дело в чьей-то мелкой зависти.
Долгие годы я недоумевал над некоторыми странными сторонами жизни моих родителей. Может быть, в биографии моего отца имелось нечто, что заставило его отвергнуть и льго¬ты, и бронь, оставить дома троих детей мал-мала меньше, жену на сносях, мать-старуху и идти на фронт в числе первых? Меня удивляло, почему мой отец, не самый заурядный человек, довольствовался скромной ролью сельского учителя в далекой степной деревне на самых задворках Саратовской области? Я до сих пор не знаю, почему мои родители вдруг переехали из отличного деревянного дома, редкостного для тех мест, в саманную полуземлянку, почти сползшую в озеро Лапоть.
Наверное, думал я, мой отец просто добросовестно рабо¬тал и не лез в первые ряды, не думал о блатах и привилеги¬ях. В нашей когда-то обширной родне, теперь почти полностью вымершей в ходе демократических реформ, никто не вышел в большие лю¬ди, но, к счастью, не водилось ни карьеристов, ни выскочек. Все мои родственники — простые, скромные люди, они всегда довольствовались тем, что имели.
Уже взрослым я не раз спрашивал мать об отце, выпытывал, не возникало ли у него осложнений с нашей недоверчивой и бескомпромиссной властью? Мать категорически отвергала даже возможность подобного. Но я не унимался, меня долгие годы больше всего интересовало, почему мы вдруг из хорошего деревянного дома, где по словам той же матери однажды останавливался Чапай со своим штабом, вдруг переселились в саманную мазанку с земляным полом. К моему удивлению, мать вдруг стала меня уверять, что мы всегда жили в той мазанке и ниоткуда никуда не переезжали.
Это мне показалось весьма странным. Я прекрасно помню наш первый, деревянный дом, оштукатуренный глиной на дранке. Помню огороженный забором двор, где я с кружкой в руках ждал, когда бабушка нальет мне парного молока. Помню, что из того двора я прекрасно видел школу, где работали отец и мать, и куда они после обеда уходили вместе. Помню, что отец брал меня купаться, и мы выходили со двора за забор, по крутой тропинке через заросли ивняка спускались с обрыва к степному Камелику с чистой, прохладной водой и твердым песчаным дном.
А наша мазанка, из которой отец ушел защищать родину, стояла на берегу пруда, который мать называла озером Лапоть, и двор наш полого спускался к озеру, и берег здесь был топкий и илистый, и в этом месте никто никогда не купался. Мы с приятелями ходили купаться чуть подальше, где с твердого берега деревенские женщины полоскали белье в озере или, вернее, в пруду. В последнюю предвоенную зиму отец катался на коньках именно на замерзшем озере, и выходил он на лед прямо со двора, а мы с матерью стояли тут же под развесистой ветлой и слушали гулкое потрескивание тонкого льда.
Я прекрасно помню, как при переезде в эту мазанку меня поразил земляной пол, как отец привинчивал к двери в горницу синюю стеклянную ручку, которую он забрал из нашего прежнего жилища. Школа от этой мазанки находилась далеко, на другом конце разбросанной деревни, и ее никак нельзя увидеть с голого двора у мазанки. Да и Чапай не стал бы останавливаться  в такой убогой саманной избенке.
И еще я нашел у матери фотокарточку, сделанную отцом. Наша молодая мать в красивом костюме, - темный жакет, белая юбка, -  сидит на  «венском» стуле из гнутого дерева у нашего прежнего деревянного дома, и за ее спиной хорошо видно окно с  прочными, тяжелыми деревянными ставнями. А на окнах мазанки  ставней  вообще не было! Хорошо помню, как в годы войны мы на ночь занавешивали окна мазанки изнутри шалями и одеялами, - чтобы не нарушать светомаскировку.
Но мать стояла на своем. Никаких деревянных домов, никаких переездов, никаких осложнений в жизни отца. И вообще, – не раздражай меня своим глупым упрямством. Ты тогда был слишком мал и не можешь ничего помнить.
Матери я не мог не верить. Но и в своей памяти не сомневался. Так и жил я много лет в странном раздвоении чувств. То ли память меня подводит, то ли мать что-то скрывает от меня неизвестно почему. Чтобы не свихнуться, я решил, что матери виднее. Но сомнения оставались.
И вот через многое множество лет у меня произошел очень интересный разговор с моим дядькой, тем самым братом отца, который служил на дальнем востоке. Теперь он жил в Подмосковье, мы с ним давно сдружились, и он охотно рассказывал все, что знал о своем старшем брате Иване.
В тот раз мы с дядькой разговорились о репрессиях предвоенных лет. Эта тема тогда опять считалась непопулярной, хру¬щевская «оттепель» давно закончилась, шел расцвет пери¬ода застоя. Но мы с дядькой говорили на эту непопулярную тему. И вдруг я услышал:
- А ведь Иван тоже хлебнул тогда...
- Это как? — изумился я.
Удивлению моему не было предела. Значит, память меня не подводит, и сомнения мои не напрасны. Отец все-таки пережил нечто, что резко изменило нашу жизнь. Но ведь мать никогда ни еди¬ным словом не обмолвилась об этом. Бабушка — тоже. Да и что мог натворить простой сельский учитель в забытой Богом деревне, чтобы «хлебнуть» в том недоброй памяти году?
- Целое дело раздули, — усмехнулся дядька. — Я тогда уже служил в армии, там же, в Саратовской области. Тогда армия у нас была территориальная. Так нам перед стро¬ем читали письмо о «группировке Федина», твоего отца. Меня по¬том столько таскали в особый отдел — из-за Ивана...
- Да говори ты, что было! — рассердился я. Ох, уж эти
старики. Болтают о чем угодно часами, а тут такая новость...
- Что было? — усмехнулся дядька. — Ты про Косарева
слыхал?
Я знал о Косареве, секретаре ЦК ВЛКСМ в пред¬военные годы, знал о его трагической судьбе, — в период «от¬тепели» я успел собрать неплохую библиотечку о репрессиро¬ванных.
— Вот в этом и дело, — с мучительной неторопливо¬стью продолжал дядька. — Отец твой работал тогда учителем, и в комсомоле его выбрали каким-то общественным начальником без освобождения от работы. А как пришел циркуляр по делу Косарева, он — на дыбы. «Не верю», — говорит.
Его и так, и сяк, а он уперся, хоть кол на голове теши. В на¬шем роду все такие ведь, упрямые. Его и добром, и уговорами, пропа¬дешь, мол, дурак, ни за понюшку табаку... А Иван больно уп¬рямый был. Уперся и — хоть лопни. «Не верю, что Косарев
— враг народа. Это — вредительство».
Ну, тут его и взяли в
оборот. На бюро комсомола вытащили. Что уж там  говорили, не знаю. Только он стоял на своем. Не верю, и все, могу комсомольский билет на стол положить! Ну, его выгнали из комсомола. Хорошо, в учителях оставили. Он же грамотный, Иван-то, образованный.
Дядька надолго замолчал. Молчал и я. Такую новость на¬до переварить. Дядька снова заговорил, видно, тема раз¬волновала и его.
— Отца твоего в районе знали. Уважали. После этого мно¬гие зашумели. Защищали Ивана: как, мол, так? Мы его знаем, за что его выгнали? Вот и появилось дело о группировке Федина. Нам про это дело перед строем зачитывали.
Этот неожиданный разговор многое прояснил в моих представлениях об отце. Многое неясное встало на свои мес¬та. То, что я знал раньше об отце, давало довольно противо¬речивую картину. Особенно меня смущало брошенное как-то матерью вскользь замечание, что однажды отец начал здорово пить, но, к счастью, быстро бросил. Это всегда меня удивляло: я никогда не видел отца пьяным и не представлял его таким. Теперь и это стало объяснимым, — после обидного, несправедли¬вого крушения судьбы не мудрено попробовать искать утешения в вине. Но отец справился с собой и со своей бедой. Он нашел утешение в работе, в своих необычных для дерев¬ни увлечениях.
Стала понятной и другая странность: моя мать - большевичка, а мой трудолюбивый, активный, старатель¬ный отец — беспартийный.
Когда проявляешь фотоснимок, сначала на бумаге появля¬ются отдельные разрозненные пятна, они постепенно разрас¬таются и, наконец, прорисовываются детали — фотокарточка готова. Так было и с образом отца в моем сознании.
Мой отец прожил свою короткую жизнь честным, горячим, принципиальным чело¬веком. Из многодетной крестьянской семьи он вышел в люди, получил неплохое по тем временам для деревенского парня образование, работал учителем, и одновременно, как активный комсомолец, он стал комсо¬мольским организатором-общественником. Он душой и сердцем верил официальным при¬зывам и лозунгам.
И грянул тридцать седьмой год. Многие известнейшие люди, герои гражданской войны вдруг стали врагами народа. Это горько сознавать, но отец вполне мог поверить, ведь те люди находились слишком далеко от не¬го. А потом, уже в 1939 году, врагом народа объявили Косарева, секретаря ЦК комсомола. Но Косарева, самого главного руководителя комсомольцев, отец знал. И он усомнился в том, что такой чело¬век — враг. Отец не сделал ничего предосудительного. Он просто не поверил несправедливому обвинению. И этого оказалось достаточно, что¬бы сломалась его судьба, судьба всей нашей семьи.
Как знать, если бы не эта принципиальность, то вся наша жизнь могла бы сложиться иначе. Ему наверняка дали бы бронь. Отец, конечно, отказался бы от нее — это я теперь знаю точно — он все равно пошел бы на фронт. Но тогда бы он стал не рядовым красноармейцем. Все мог¬ло выйти совершенно иначе.
А требовалось от отца совсем немного — промолчать. По¬кривить душой и промолчать, как молчали тысячи и миллио¬ны людей вокруг. Требовалось всего-навсего задавить голос своей сове¬сти, поверить официальному «циркуляру». Никто бы не осу¬дил его за это. Ведь это не досужие вымыслы кумушек, а официальные сообщения государственной власти. Но отец не поверил. Он не стал молчать. Он предпочел потерять почти все, но не пошел про¬тив голоса своего искреннего сердца.
Его не судили, не объявили врагом народа. Его просто отстранили от всякой руково¬дящей работы, исключили из комсомола. На судьбу его легло темное, тяжелое пятно.
И когда грянула война, он хотел смыть с себя несправед¬ливое обвинение, доказать, что он — верный сын народа. И он пошел на фронт.
Ни он, ни мать никогда не проявляли своей обиды. Они продолжали работать так, как работали всегда — искренне, увлеченно, от всей души.
Поэтому у меня сейчас нет позорных мыслей о том, что отец мог сдаться врагу — он не мог поднять руки перед вра¬гом, как не мог поверить клевете официальных инстанций о Косареве. И если он оказался в плену, то и там продолжал бо¬роться с врагом — почти год после последнего фронтового боя, до того хмурого октябрьского дня 1942-го года.


 Поиск

«Ничто не забыто, никто не забыт!».
                Лозунг.

Я поздно начал искать след своего пропавшего без вести  отца. Слишком поздно. Фактичес¬кие результаты моего многолетнего поиска оказались более чем скромными. Это для нашей страны естественно. Без вести пропавших легко находят толь¬ко в плохих книгах. Найти их можно лишь случайно, на то они и пропавшие без вести. Я  поздно спохва¬тился, но это мало что меняет: последний свидетель последнего боя отца умер, когда я учился всего в пятом классе.
Искать отца я начал в довольно зрелом возрасте. Я узнал у матери все, что она делала в этом направлении. Реальным результа-том оказался только адрес Центрального архива Министерства обороны СССР в Подольске. Первый ответ на мой запрос туда был все тот же: ваш отец ни в каких списках не числится. Я написал в Перелюбский райвоенкомат, где призывался отец. Ответ пришел быстро: мой отец при¬зван в июле 1941 года и зачислен рядовым в 746-й стрелко¬вый полк. Как был благодарен я незнакомым мне работникам далекого заволжского райвоенкомата! Они сохранили в пол¬ном порядке архивы, дали мне в руки конец ниточки.
Я снова написал туда же, просил сообщить номер диви¬зии, в которую вошел 746-й стрелковый полк, фамилию ко¬мандира, боевой путь полка и дивизии. Мне снова быстро от¬ветили: таких сведений в райвоенкомате нет.
Тогда я написал в центральный архив. Ответа пришлось ждать долго. Я спокойно ждал, я понимал, что такие за¬просы идут туда тысячами. За это время я побывал летом в отпуске у матери и снова потревожил ее память.
Она вспомнила, что в одном из писем отец, будто бы, смутно упоминал Смоленское направление. Мне стало страшновато: из мемуаров наших прославленных полководцев я уже знал кое-что о Смоленском сражении и понял, что отец побывал в самом пекле. Я снова перерыл доступную мне литературу, но нигде не нашел упоминания о 746-м стрел¬ковом полку, полководцы оперировали номерами армий, в крайнем случае — дивизий. А номера дивизии я не знал. Но зато я убедился, что Смоленское сражение по кровопролитности - настоящая мясорубка и для немцев, и особенно для Красной Армии.
Ответ из Подольска выбил почву из-под моих ног. Работ¬ники ЦАМО лаконично сообщали, что 746-й стрелковый полк входил в состав 103-й стрелковой дивизии. Дивизия формиро¬валась в прифронтовой полосе, и никаких сведений о ней за 1941 год в Центральном архиве не сохранилось.
Долго пребывал я в полной растерянности. Мне казалось, что я уже имею представление о Смоленском сражении, но чтобы целая дивизия... Это не укладывалось в сознании и не укладывается до сих пор. Что значит один человек, рядовой солдат там, где исчезает дивизия, будто ее корова языком слизнула?
Мне представлялось, как все это происходило. В прифронтовой по¬лосе командование фронта спешно сформировало штаб 103-й  стрелковой дивизии из оказавших¬ся под руками командиров. Штаб лихорадочно сколачивал во¬круг себя окруженцев и отбившихся от своих частей солдат. В новую дивизию вошел свежий, необстрелянный полк новобранцев из Саратовской области. А у дивизии уже стоя¬ла боевая задача — задержать продвижение немцев. Сумел ли штаб сформировать хотя бы половину штатного состава или дивизия пошла в бой в составе одного 746-го полка?
Я решил поездить по местам боев и расспросить жителей окрестных сел. Один из моих коллег нашел та¬ким образом в Белоруссии могилу своих родителей, погибших под фашистской бомбежкой при эвакуа¬ции. И я в ближайший отпуск поехал по смоленской земле. Результатом этого наивного поступка стал печальный вывод: искать таким кустарным способом одного человека, да еще рядового красноармейца там, где стоят обелиски с надписью «Их было десять тысяч», — дело абсолютно безнадежное. Мой отец на са¬мом деле пропал без всякой вести.
Тогда я читал все, что смог найти, о начальном периоде войны. Как раз в те годы мемуары участников войны и всевозможные исторические исследования о войне стали выходить буквально потоком. Я не просто читал эти книги, я изучал их с карандашом в руках, как в студенческие годы учебники перед экзаменами.
Конечно, я не надеялся найти где-нибудь фамилию моего отца. В моем сознании уже складывалось представление о действительном ходе войны, о наших огромных потерях, и наткнуться на фамилию рядового красноармейца Ивана среди миллионов погибших можно было бы только чудом.  А чудес в моей жизни не встречалось.
Я даже не очень верил, что встречу где-нибудь упоминание о 746-м  стрелковом полку, - ведь стрелковых полков в Красной Армии насчитывалось несколько тысяч. Так оно и вышло. Я выписывал все номера полков, которые попадались мне, наносил их на самодельную большую карту, однако отцовский полк так мне и не попался.
Но я долго верил, что найду следы загадочной 103-й стрелковой дивизии. Не может того быть, чтобы в кубометрах печатной продукции хотя бы один раз не промелькнул этот номер. Дивизия – не иголка в стоге сена. Даже если погибла вся дивизия, и писать мемуары о ней просто некому, хотя это и не укладывалось в сознании, то о ней могли хотя бы мимоходом вспомнить ветераны из соседних соединений. Увы, я нашел упоминание о 103-й с.д. всего один–единственный раз, и то речь шла о самых первых днях войны, когда отец еще только готовился к мобилизации.
Чем больше я читал книг о войне, тем больше разрасталось мое недоумение. И дело не в том, что пропал совершенно бесследно мой отец вместе со своим 746-м стрелковым полком и со всей 103-й с.д. Я начинал понимать, что наши потери в войне настолько огромны, что в каком-то сражении вполне могла полностью лечь целая дивизия до последнего человека. Это меня уже перестало удивлять, такое могло случиться. Но меня все больше удивляло совсем другое, - наши невероятные потери в первые дни войны. Вот этого я долго не мог не только понять, но даже поверить в такое.
Во всех военных мемуарах, где описывалось начало войны, авторы бесхитростно признавали, что они ждали войну. Одни говорили это прямо, другие подтверждали это ожидание довольно откровенными намеками. Все мемуаристы, которые участвовали в войне с самого первого дня, независимо от своего воинского звания  и рода войск, в те дни находились на нашей западной границе или  совсем рядом от нее, или направлялись к границе из глубины страны. Их заранее, до нападения фашистов,  перебрасывали к границе вместе с их подразделениями, частями, соединениями.
Особенно удивляли меня воспоминания летчиков. Те из них,  которые «опоздали» к самому началу войны, в июне 1941г. в большинстве своем отдыхали на наших южных морских курортах. Почти каждая книга таких авторов, бывших летчиков, начиналась словами, которые тоже говорили о том, что мы ждали войну.
« День 22 июня застал меня в Ялте. До конца отпуска оставалось две недели». «…До конца отпуска оставалось десять дней…». « Мы с женой отдыхали в Сочи. До конца отпуска оставалась неделя…». Невольно напрашивался вывод, что кто-то дальновидно отправил массу опытных летчиков в отпуск на черноморское побережье, чтобы потом всех их, отдохнувших и бодрых, одновременно использовать где-то по прямому боевому назначению.
Да что там участники войны, летчики, танкисты, полковники и генералы! Я хорошо помнил свое довоенное детство. Мы, сопляки–дошкольники, тоже нетерпеливо ждали скорую победоносную войну, мечтали о ней! Мальчишки играли в войну и изображали наших храбрых бойцов. Если нас поражала воображаемая смертельная пуля, мы картинно падали на землю.  Девочки-дошколята готовились стать военными санитарками. Им предстояло выносить нас с поля боя и исцелять наши героические раны.
Мы тогда часто говорили о будущей победоносной войне. Эти мысли не могли родиться сами собой в наших еще недозрелых детских мозгах. Наверное, кто-то предусмотрительно и ненавязчиво вкладывал их в наше пробуждающееся сознание. Этот кто-то даже детей целеустремленно подготавливал к недалекой красивой войне за освобождение людей труда от гнета капиталистов.
В детском садике мы гордо распевали нестройным хором бодрые военные песни-марши. Наши композиторы и поэты до начала войны сложили такие оптимистические марши буквально для каждого рода войск.
Про танкистов:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,
И первый маршал в бой нас поведет!
Кстати, первый маршал – это К.Е. Ворошилов, тогдашний нарком обороны.
Про летчиков:
              Там, где пехота не пройдет,
                Где бронепоезд не промчится,
                Угрюмый танк не проползет,
               Там пролетит стальная птица.               
Пропеллер, громче песню пой,
Неси распластанные крылья.
За свой народ, на смертный бой
Летит стальная эскадрилья!
Про кавалеристов:
Пролетают кони шляхом каменистым,
В стремени привстал передовой,
И поэскадронно бойцы-кавалеристы,
Подтянув поводья, вылетают в бой.
В бой за Родину, в бой за Сталина,
Боевая честь нам дорога!
Кони сытые бьют копытами,
Разгромим по-сталински врага!
Про боевую тачанку:
И с налета, с поворота
По цепи врага густой
Застрочил из пулемета
Пулеметчик молодой!
В детсадовском возрасте мне особенно нравилась своей торжественностью и уверенностью в нашей будущей победе одна из таких песен.
Пролетарии всех стран, соединяйтесь, Наша воля, наша сила, наша власть.
В бой последний, коммунары, собирайтесь,
Кто не с нами, тот наш враг, тот должен пасть!
Когда мы пели ее на прогулке, у меня по спине бежали мурашки, и меня охватывала гордость. Ведь это нам предстояло освободить всех угнетенных буржуями и устроить детям во всем  мире такую же счастливую жизнь, как у нас. Единственная наша песня, которая прямо не призывала к войне, - «Катюша». Но и там авторы не упустили случая напомнить о «бойце на дальнем пограничье», который надежно бережет землю родную от нападения любого врага.
И не только песни готовили нас к победоносной войне. Возьмите безобиднейшую и широко популярную книгу Аркадия Гайдара для детей и подростков «Тимур и его команда». Гайдар написал ее за год до войны, в 1940 году. И он описывает там именно события лета этого последнего предвоенного года. В небольшом дачном поселке почти из каждого дома кто-то обязательно служит в армии. Многие из этих военных уже где-то погибли, как погиб «на границе» летчик лейтенант Павлов. Погибли они почему-то в мирное время, в знаменитый предвоенный период.
Через этот гайдаровский дачный поселок то и дело проходят воинские колонны, грохочут конно-артилерийские отряды. Мальчишки поселка постоянно видят эти колонны и уже прекрасно разбираются, куда идут войска: на учения, на парад или на маневры. Отец главной героини книги девочки Жени полковник Александров в своем бронепоезде отправляется к границе, на фронт. Дядя главного героя книги, пионера Тимура, штатский инженер Георгий Гараев вдруг оказывается капитаном танковых войск и спешно уходит куда-то на фронт. И все это происходит в мирном из мирных 1940-м году! 
Мало того, одна из героинь повести, вчерашняя десятиклассница, абитуриентка, 18-летняя Ольга с искренним увлечением постоянно поет любимую задушевную лирическую песню:
Летчики – пилоты,
Бомбы, пулеметы,
Все вы улетаете в дальний путь…
Пусть читатель перечитает с такой точки зрения эту популярную воспитательную пионерскую книгу и сам ответит на вопрос: готовилась ли наша страна к войне?
Можно назвать Аркадия Гайдара советским «ястребом», но это не так. Аркадий Гайдар – представитель советской литературной элиты, и потому он прекрасно знал, чего ждут от советских писателей наше правительство, ЦК ВКП(б) и лично товарищ Сталин. А ждали все они от писателей лишь одного: тотальной моральной подготовки советского народа к близкой победоносной войне.
Мы до войны еще дошкольниками любили перебирать советские монеты. На реверсе изображался советский герб: земной шар с серпом и молотом обрамляли колосья, обвитые лентой. На витках широкой ленты перечислялись наши Советские социалистические республики, - по одной на каждом витке. Тогда ходили все советские монеты, независимо от года выпуска. И я помню, как ревниво мы, детсадовцы, а потом младшие школьники, пересчитывали количество наших республик на монетах.
На самых «древних» советских монетах, насколько я помню, изображалась всего одна-единственная республика: РСФСР.  Когда образовался СССР, монеты стали выходить с четырьмя республиками: Российская, Закавказская, Украинская и Белорусская.  Постепенно количество республик в стране увеличивалось, и на монетах выпуска 1936-39 годов их уже насчитывалось 11. А в 1940-м году республик стало 16. В Союз вошли еще четыре республики: Литовская, Латвийская, Эстонская, Молдавская, а за счет отвоеванной у  Финляндии территории появилась 16-я, Карело-Финская ССР.
Достоинство монет от количества республик не менялось, но мы наивно считали, что монеты с 16-ю республиками ценятся гораздо выше, чем с 11-ю, и тем более, с четырьмя или вовсе с одной республикой. И мы искренне верили и ждали, что скоро республик на нашем гербе станет еще больше. Вряд ли голопузые деревенские детсадовцы сами додумались до таких эпохальных мыслей.
Вся страна, от высоких военных командиров до сопливых малышей, ждала в недалеком будущем быструю победоносную войну, готовилась к ней. И вдруг эта самая война оказалась для нас полнейшей неожиданностью. С тех пор и по сей день нас вот уже почти 70 лет яростно убеждают, что мы к войне не готовились, мирно себе жили-поживали, никого не трогали, а коварный и злобный враг из-за угла вероломно нанес нам страшный удар. Как же все это было на самом деле?
Когда этот вопрос неожиданно встал передо мной, я не стал сильно ломать над ним голову. Основное время отнимала работа, хватало и других житейских забот. Даже на поиск следов отца я не мог тратить столько времени, сколько хотелось бы. Заниматься еще и разрешением такого глобального вопроса я просто не имел возможности. Поэтому я отодвинул свое недоумение в дальние закоулки сознания. Авось, когда-нибудь дойдут руки и до него. Потом я горько сожалел об этом своем легкомыслии, но прошлого не вернуть.   
Тогда я жил на солнечном юге Западной Сибири. Однажды, в самом начале 70-х, командировка задержала меня в Москве с конца апреля до середины мая. В день Победы я решил сходить туда, где собирались ветераны войны. Я пошел на площадь Свердлова — судя по кинофильмам, ве¬тераны имели обыкновение собираться там, у фонтана, на фо¬не колонн Большого театра и вздыбленных коней на его фронтоне. Стояло холодное дождливое утро.
Увы, книги и кинофильмы несколько преувеличивали: ветеранов у фонтана я нашел, но их тут оказалось мало — три-четыре десятка, и выглядели они как-то не очень натурально, а скорее, оперетточно. Я сто¬ял под назойливым дождем и не знал, что делать дальше. По¬том вспомнил мудрое правило: язык до Киева доведет. И вер¬но — первый же встречный штатский старичок дал мне исчерпывающий ответ:
— Езжайте в ЦПКО. А тут собираются только пижоны, для кино.
В сторону ЦПКО имени Горького по Крымскому мосту тянулся непрерывный поток людей, несмотря на холодный ветер и не прекращающийся дождь. Сразу же за воротами парка я натк¬нулся на самодельный щит-плакат. На плакате  - фотогра¬фия молодого мужчины в военной форме, крупно напи¬саны фамилия, имя и отчество, стояла дата — 1941 год — и нарисован большой знак вопроса.
Критически мыслящий старичок посоветовал правильно: ветераны вой¬ны собирались в ЦПКиО. И сюда приходили те, кто все еще надеялся узнать хоть что-то о судьбе своих отцов, не вернув¬шихся с войны, которая закончилась больше четверти века назад.
Дождь моросил все назойливей, но парк постепенно на¬полнялся людьми. Я бродил по всему парку, стараясь услы¬шать как можно больше, чтобы уловить всего одну фразу: «746-й стрелковый полк». Найти следы отца я уже не надеял¬ся, но может быть, мне посчастливится хотя бы отыскать исчезнувший саратовский полк.
Повсюду я натыкался на самодельные плакаты, самые разные. Капитальные щиты, надежно стоящие на земле; листы фанеры, прислоненные к дере¬ву; просто листы ватмана, пришпиленные к стене или забору. Возле плакатов молча стояли люди, в основном, муж¬чины моего возраста. Давно повзрослевшие сыновья искали своих молодых отцов, пропавших бесследно в военные годы. Многие из них бродили по аллеям с навешанными на грудь и спину плакатами все того же содержания — фото, фамилия, имя, отчество, просьба сообщить.
В разных уголках парка я видел развешанные как попало  самодельные объявления: здесь собираются ветераны такой-то дивизии, ар¬мии, корпуса. До полков дело не доходило и здесь. Не встре¬тилась мне и 103-я стрелковая дивизия. Я перебирал в уме все, что знал о Смоленском сражении, вспоминал номера армий, дивизий. Этих номеров на объявле¬ниях не попадалось. На объявлениях стояли номера соединений и объединений последнего периода войны.
 Последнего, а не начального. Здесь собирались победители, те, кто наступал и одерживал победы, а не те, кто отступал, попадал в окружение, оборо¬нялся и пропадал без вести. Я увидел красочное рукописное объявление о сборе ветера¬нов 3-й армии генерала Горбатова. А дождь все лил, ветер хлестал мокрыми крыльями по лицу.
Потом все потянулись к небольшой открытой эстраде. На ней стоял тонконогий микрофон, и к нему выстроилась длин¬ная молчаливая очередь ветеранов. Все стояли и слушали, а ветераны по одному подходили к микрофону и очень коротко говорили. Все они искали своих боевых друзей. Мне запом¬нилась полная пожилая женщина в военной гимнастерке, ту¬го обтянувшей ее рельефную фигуру.
— Товарищи, — сказала она, — кто служил в морской бри-гаде... — она назвала номер бригады морской пехоты, — кто помнит санитарку Клавочку? Это я...
Всех насмешил один подвыпивший «ветеран». Он ухва¬тился за микрофон, чтобы не упасть, и громко заговорил:
— Боевые братья! Смотрите на меня! Я защищал Москву, Ленинград, Сталинград... — он запнулся.
- Севастополь и Одессу! — насмешливо подсказали из толпы.
- Севастополь и Одессу! — обрадовано подхватил «ве¬теран».
В толпе ветеранов захохотали.
- Ты про Курскую дугу расскажи! Про Малую землю!
«Ветеран» послушно повторял:
- Я кровь проливал на Малой земле! Мы с Брежневым...
Его оттаскивали от микрофона, а он все кричал о своих боевых подвигах и о пенсии, которую ему не дают.
Это дурацкое выступление неожиданно разрядило доволь¬но сдержанную обстановку. Послышались громкие голоса, радостные восклицания, зазвучал смех.
Я снова метался по всему парку, слушал сбивчивые воз¬гласы, приветствия, серьезные разговоры. Я слушал генерала Горбатова: он извинялся перед своими бывшими солдатами за то, что их 3-я армия до сих пор не имеет своего совета ветеранов, и что он по ряду объективных причин не мог раньше лично заняться этим вопросом. Позже я узнал, какие объективные причины помешали генералу Горбатову. Он сидел, а после реабилитации долго лечился.
 Я снова вернулся к эстраде. У микрофона стоял коренас¬тый, кряжистый старик с белоснежной бородой веником. Я невнимательно слушал его и думал о том, что напрасно пришел сюда. И вдруг услышал:
— 745-й полк...
Эти слова произнес тот самый кряжистый старик. Надежда с новой силой вспыхнула во мне. Этот дед служил в 745-м полку! Наверня¬ка он воевал где-то рядом с 746-м полком, рядом с моим от-цом! Возможно, в той самой злополучной 103-й дивизии...
Когда старик спустился с эстрады, я вцепился в него мерт¬вой хваткой. Он тоже обрадовался мне, как родному.
— Я уже десять лет хожу сюда, и ты, сынок, первый по¬дошел ко мне!
Мы с ним долго стояли под дождем. Да, этот могучий ста¬рик воевал в 745-м полку. Полк формировался не в Саратов¬ской области, но в том же Приволжском округе, в Горьковской области. Да, он, кажется, слышал о 746-м полку, пожа¬луй, он припоминает, что они воевали где-то рядом, возмож¬но, в одной дивизии, но точно он не может сказать. Номера своей дивизии он не знает, им не говорили, это военная тайна.
Он воевал под Смоленском в армии Лукина, знаешь такого генерала? - он попал в плен. А самого старика тяжело ранило, он долго лежал в госпи¬тале, потом его направили в нестроевые, кучером в обоз. Что стало с его полком, он не знает, но раз командующий армией, генерал Лукин, попал в плен, то уж от полка, наверно, не осталось ни рожек, ни ножек. Он тоже писал во все адреса, ходит сюда все время, но ни разу ни один однополчанин не отозвался.
Мы с ним обменялись адресами и пообещали, что если уз¬наем что-то о судьбе наших полков, то обязательно сообщим друг другу. Расстались мы, как близкие родственники.
С той встречи прошло много лет. Мне до сих пор нечего сообщить этому незнакомому, но почти родному человеку. Он тоже ничего не написал мне. Видно, за все долгие годы после нашей встречи к нему так больше никто и не подошел.
Из ЦПКиО я уходил одним из последних. Я шел и думал, что же делать дальше, как отыскать след отца на нашей мно¬гострадальной земле.
И вдруг ко мне пришла простая и ясная мысль. Настолько простая, что удивительно, как я не додумался до этого раньше.
Ведь я шел по ложному следу! По мнению многих историков, Смоленское сражение за¬кончилось в начале сентября Ельнинской операцией. А мать говорила, что последнее письмо от отца пришло в середине сентября. Значит, он вышел живым из Смоленского сражения! Его даже не ра¬нило, иначе он попал бы в госпиталь. Значит, он остался в строю!
Я лихорадочно обдумывал эту новую мысль. Если бы отец принимал участие в Смоленском сражении, то, скорее всего, он вместе со своими уцелевшими однополчанами из той погибшей диви-зии прибился к своим. Его направили в другой полк, в дру¬гую дивизию. Тогда найти его след вообще невозможно. Но если отец погиб позже Смоленского сражения, то это могло случиться на ближних подступах к Москве. Тогда по¬лучается, что в Могиле неизвестного солдата может лежать его прах...
Надо узнать, откуда отец послал последнее письмо. И опять я не видел выхода. Как узнать место отправления письма, если самого письма не существует уже четверть века? Летом я из своей Сибири приехал к матери в отпуск и снова принялся бередить ее душу. Все напрас¬но. Она, конечно же, не помнила даже номера полевой почты отца.
Мы сидели и печально смотрели друг на друга. И мать спросила:
— Ты помнишь дядю Петю?
Я помнил дядю Петю. Это самый близкий друг отца в нашей Нижней Покровке. Веселый и шумный человек, он часто приходил к нам в дом. Он тоже работал в на¬шей деревенской школе учителем. Он тоже в сорок первом ушел на фронт, хотя позже отца. Но мать от кого-то слышала, что дядя Петя вернулся с фронта домой. Он мог что-то сказать об отце.
Мать продолжала вспоминать. Она вспомнила какого-то Василия Давиденко, который вроде бы ушел на фронт вместе с моим от¬цом и вернулся в сорок четвертом году, вернулся без обеих ног. Мать рассказала, что она перед нашим отъездом из Покровки успела поговорить с Василием Давиденко. Тот служил в одном полку с нашим отцом. Где находилась эта часть, мать, конечно, не помнила. Василий Давиденко говорил ей, что однажды осенью сорок первого их подняли ночью по тревоге и отправили куда-то пешим порядком. Однажды на марше, опять же ночью, часть напоролась на немцев, завязался бой. По словам Василия, после того боя он не видел никого из однополчан. Его самого, раненного в обе ноги, подобрали местные жители и спасали от немцев до прихода Красной Армии в 43-м году.
Больше мать ничего не могла вспомнить.
Я написал дяде Пете и  Василию Давиденко в Нижнюю Покровку. Дядя Петя ответил первым. Его письмо показалось мне настолько необычным, что я привожу его полностью.
«Уважаемый Валерий!
Отвечает Вам товарищ…(указана фамилия дяди Пети, которую я не хочу приводить – В.Ф.) Ваш отец числится в списках убитых на монументе. А откуда он попал в этот список – этого я вам не сообщу. Советую обратиться в Перелюбский райвоенкомат.
С уважением, (подпись).
Постскриптум.
Здесь Вашего отца знают многие, но как он погиб, этого никто не знает».
Вот и все. Письмо дяди Пети, лучшего друга моего отца, разительно отличается по духу от всего множества полученных мной писем, и я хочу верить, что дядя Петя в этот день просто встал не с той ноги. 
Зато Василий Давиденко прислал мне длинное подробное письмо. Ветеран явно обрадовался, что кто-то вспомнил о нем. Читать его письмо оказалось нелегкой работой, оно написано дрожащей рукой весьма пожилого человека, рукой привычной к труду, но редко имеющей дело с пером и бумагой. Кроме того, Василий Давиденко,  скорее всего, закончил не больше четырех классов. Я привожу отрывки из его письма без строгого сохранения авторской редакции.
« Письмо от Давиденко Василия Ефимовича. Вашу открытку получил спасибо что не забываете нас я вас прошу описать как вы могли знать что Василий Давиденко был с вашим отцом. Это мой сын его звать Василий Васильевич он попал в плен был ранен жил в деревне. Его жители деревни скрыли вроде он свой вроде он женился. А как наши освободили он прибыл домой его отпустила Красная Армия. И он в сорок восьмом году помер. Был бы жив он бы рассказал про вашего отца. (Дальше буду расставлять знаки препинания – В.Ф.)
«Вот вы писали, не встречал ли я (вашего) отца. Я был взят в сорок втором и на фронт попал осенью, в октябре, под Ленинград. Уже холодно было, с голоду мерли, сырую картошку ели и ту невдосыта, сотнями помирали в день с голоду, и по степи везде лежат убитые, если свой, то выроют ямку и схоронят.
«Под Курской дугой я был в батарее 45 противотанковых, 916 батарея. Федина со мной не было. Я был один перелюбский, и меня не ранило, а контузило, пушкой наехали. С Курской дуги мы дошли до Гомеля, нас осталось 7 человек, и в ротах осталось 7–8 человек. Тут меня откомандировали в дорожно-комендантский участок, тут работа моя была регулировать машины.
 «С Варшавы пошли на Берлин, нас прикрепили – два корпуса прорывных. У немцев придешь в деревню – все пусто, все жители убежали, и в городах улицы перегорожены цементными столбами. Мы брали 12 городов. 12 благодарностей Сталина имею, 9 раз награжден орденами. В Берлине был три месяца, оттуда демобилизовался. Инвалид войны, контужен в голову, но ранен не был, пенсию получаю 75 рублей.
(От себя добавлю, что зарплата самой низкооплачиваемой уборщицы тогда составляла 70-80 руб. – В.Ф.)
«Если б был со мной Федин на фронте – вместе это было бы большое счастье. В Покровке как я осталось три человека: Гусев Григорий, Ткалин Семен, да я. Старых тут мало, новоселов много, все разошлись, кто куда…
«У нас сейчас засуха, урожая не было, корму - прошлогодняя солома и то внатяжку. Я вяжу сети, летом рыбачу. Рыбы в Камелике мало, подохла с пересыху.».
Так оборвался этот след. С моим отцом служил другой Василий Давиденко - сын моего адресата. Тот Василий Давиденко в сорок первом году служил, возможно, в одном полку с моим отцом, в ночном бою его тяжело ранило в обе ноги, потом он жил в оккупированной деревне, вернулся домой в сорок четвертом без ног. Умер он в сорок восьмом.
Я не смог прекратить переписку с явно обездоленным ветераном, мы некоторое время обменивались письмами. Василий Ефимович Давиденко в письмах описал деревню моего детства, он хорошо помнил моего отца - учителя, даже смутно помнил меня, но в это плохо верится. Из его письма я понял, что наша Нижняя Покровка сейчас медленно умирает. И еще он писал, что из летних призывов 41-го года в Нижней Покровке никого не осталось. 
После раздумий я еще раз написал в Перелюбский райвоенкомат. Пусть из отцовского призыва в нашей деревне не осталось никого. Но, может быть, уцелел кто-то из других сел и деревень Перелюбского района?  Райвоенком майор Лян ответил очень быстро и сообщил адреса двух ветеранов района, призванных вместе с отцом: И.Г.Клопов из Перелюба и А.А.Мамаев из совхоза «Красноармеец». Я написал обоим.   
Иван Григорьевич Клопов не ответил. Я написал ему второе письмо и опять не получил ответа. Возможно, ветеран уже умер. Зато ответил Алексей Архипович Мамаев. Его письмо тоже свидетельствовало о трудной жизни, о солидном возрасте ветерана, о небольшом образовании, и редком его общении с пером. Приведу отредактированные отрывки из него.
«Здравствуй, сынок Валера. Отвечает Вам участник Великой войны на вашу просьбу Мамаев А.А. Валера, к великому сожалению, я ничего не могу сообщить про Вашего папу. Я (его) не знаю и никогда не видал. Причем, как Вы пишете, у вас связь прервалась с ним в конце сентября, начале октября 1941 года. Я в это время был еще дома, меня взяли 26 декабря 1941 года. Поэтому мы никак не могли вместе воевать.
«И еще Вы пишете, что Ваш отец был зачислен в 746 стр. полк, а я служил в 30 стр. дивизии при штабе дивизии шофером. Наша дивизия в большинстве участвовала на Южном фронте, Кавказ защищали, потом в Карпатах, - Чехословакия. Окончили войну в Праге.
«Так что, Валера, это какая-то ошибка. Вот что я могу Вам сообщить. Мне 76 лет, и поэтому я Вас называю сынок».
С Алексеем Архиповичем я тоже некоторое время переписывался, и он написал мне немало интересного. 
«Дорогой Валера! Я сочувствую Вашему горю, что Вы потеряли отца прежде времени. Да, Валера, мы в те годы были молодые, как жить хотелось. Расставались с женой, детьми и уходили защищать свою Родину и детей. Как тяжело было расставаться и уходить на верную смерть. Эта война была очень и очень жестокая, таких войн, мне кажется, сроду не было.
«Нас было два брата, мы близнецы, 1904 года рождения. Братишку взяли 13 августа 1941 года. Брат погиб, пропавший без вести. Извещения не было никакого. Последнее письмо прислал, что был в разведке, воевал под Сталинградом. Это было в 1943  году, и после этого никакого слуху и поныне нет.
«Я уходил, у меня оставалось пятеро детей и у него трое, сейчас все выросли, поженились, дочки вышли замуж. И все поразлетелись, и остались мы со старухой вдвоем. У нас есть внуки и правнуки. Дочки хоть письма пишут, а вот сыны ленятся. Знай, как обидно, Валера, когда дети позабывают при старости. А ведь на наши молодые годы самая тяжелая жизнь упала. Гражданская война, разруха, голод 1921 года. Нас в семье было 10 человек, а после этого осталось 5, остальные все умерли голодной смертью.
«Я был совсем неграмотный, только когда взяли в действительную армию в 1930 году, там с нами занимались грамотой, и я научился хоть письма писать. А когда отслужил и в 1932 году пришел домой  - тут опять голод. Я начал работать рабочим в совхозе, мне дали карточку хлебную – 700 граммов. Я научился работать на тракторе, хотя тогда их у нас не было, на весь совхоз – один «фордзон».    
«В 1934 году женился, в 36-м получил права шофера, а в 1941-м ушел шофером в автороту. Наша отдельная бригада формировалась в Пензенской области, город Кузнецк, всю зиму, с декабря 1941. Весной 1942 вступила в бой под Воронежем, за три дня бригаду разбил немец. Остатки отвели на переформирование, сделали 30 стр. дивизию. Я попал шофером в штаб, возил начальника особого отдела и поэтому, может, остался жив. Потом нашу 30 дивизию перебросили на Кавказ.
«Вот, дорогой Валера, какая жизнь упала на наши молодые годы. Сейчас хорошая жизнь, только бы жить, но уже отжили, годы свое берут. Сядешь – потом не встанешь, встанешь – не разогнешься.  Извини, Валера, что так откровенно, мне твое письмо понравилось, вот я тоже написал…» 
Жизнь шла, уходили лучшие годы, а я так ничего и не смог узнать ни об отце, ни о его 746-м полку, ни о 103-й стрел¬ковой дивизии. Дело немного сдвинулось с мертвой точки, когда я получил почти одновременно два ответа на свои очередные запросы — из ЦАМО и из Саратовского обла¬стного военкомата. Сначала пришел ответ из ЦАМО.
«Других сведений в документах учета безвозвратных по¬терь сержантов и солдат СА о Вашем отце, кроме высланных Вам ранее, нет. Документов 103-й с.д. 24-й армии за 1941 го¬да на хранении в ЦАМО СССР нет. По вопросу о совете ве¬теранов 103-й с.д. обратитесь в Советский Комитет ветеранов войны (г. Москва, Гоголевский бульвар)».
Для меня номер армии, в которую входила 103-я дивизия, оказался буквально путеводной нитью. Я уже неплохо ориентиро¬вался в событиях трагического сорок первого года и знал, что 24-я армия участвовала в Смоленском сражении на его завер¬шающем этапе, брала Ельню, а потом попала в окружение за¬паднее Вязьмы. Теперь я хотя бы знал район боевых действий 103-й стрелковой дивизии.
Ответ Саратовского облвоенкомата добавил уверенности. «По перечню Генерального штаба ВС СССР 746-й с.п. входил в состав 103-й стрелковой дивизии, которая формиро¬валась при фронтовой полосе и участвовала в боевых дейст¬виях с 28 августа по 27 декабря 1941 г.  Другими данными облвоенкомат не располагает».
Этот ответ косвенно подтверждал, что 103-я дивизия вхо¬дила в состав 24-й армии. Ельнинская операция началась в июле 1941 года, и это по времени совпадало с началом боевых действий 103-й стрелковой дивизии.
В те годы в стране немало издавалось мемуаров участников войны, но официальной истории еще не печатали. Только через несколько лет появилась многотомная «История Великой отечественной войны», энциклопедия «Великая отечественная война» и т. д. А тогда мне приходилось искать буквально вслепую. Сейчас я понимаю, что столь долгое, почти сорокалетнее  отсутствие в нашей стране официальной истории Великой войны не случайно. Наша власть несколько десятилетий не могла придумать, как и что писать для наших потомков о величайшей и самой кровавой войне человечества.
Ничего не оставалось делать, и я снова засел за мемуары полководцев. 103-я дивизия мне не встретилась и на этот раз, но я изучил боевой путь 24-й армии. Этой армии здорово не повезло. Она входила в состав Резерв¬ного фронта, успешно провела первую нашу наступательную операцию 1941 года — ликвидировала опасный Ельнинский выступ. Но на этом ее успехи кончились. В октябре 1941 года она попала в окружение и не вышла из него. В конце 1941 го¬да  24-ю армию сформировали заново. Она находилась в резерве Московской зоны обороны, участвовала в нашем контрнаступлении под Москвой. В мае 42-го года из-за больших потерь ее опять расформировали.
В третий раз 24-я армия очередного, третьего формирования, появилась на Южном фронте летом 42-го года, сдерживала немец¬кое наступление на Сталинград, истекла кровью на Дону и ее снова  расформировали. В августе 42-го 24-ю армию создали в четвертый раз, она участвовала в Сталинградской битве, а в январе 43-го года из-за больших потерь ее опять пришлось отправить на переформирование. В марте то¬го же года 24-я армию сформировали заново в пятый раз в Воронеже. А в апреле она получила гвардейское звание и стала 4-й гвардейской ар¬мией. 4-я гвардейская армия тоже не могла пожаловаться на скучную, неинтересную жизнь.
Насколько я к тому времени знал историю войны, 24-я армия поставила своеобразный рекорд — пять переформиро¬ваний за полтора года мне больше не попадались. Голова моя пухла от ин-формации, но 103-ю дивизию я нигде не встретил.
Я снова написал в ЦАМО, но там мои постоянные запросы об одном и том же, видимо, уже надоели. Мне опять ответили, но уже  сердитой отпиской.
« Сообщаем, что других сведений о 103 дивизии и о Вашем отце, кроме высланных Вам ранее, в ЦАМО нет». То есть, дорогой товарищ, отвяжись, мы тебе больше ничем помочь не можем.   
Мне оставалось только рыться в мемуарах. Тогда я еще не знал, как эти многочисленные мемуары попали в печать. Лишь много лет  спустя, при горбачевской гласности, стало известно, что сразу после войны всех наших маршалов, генералов и особо выдающихся полковников командование усадило писать воспоминания о войне. Это воспоминания шли под грифом «секретно» или «совершенно секретно» и для открытой печати не предназначались.
Только через множество лет нашим правителям стало ясно, что дальнейшее упорное молчание о войне идет во вред нашей стране. К тому времени почти все уцелевшие гитлеровские генералы уже опубликовали свои мемуары, появились книги о войне многих военачальников из наших союзников. Получалось, что историю Второй мировой войны излагают наши враги и наши не очень дружелюбные союзники, а наша страна, которая вынесла основную тяжесть войны, почему-то молчит.
Когда наше дальнейшее молчание стало просто неприличным, власть спохватилась. Все мемуары наших военачальников рассортировали и отобрали для открытой печати самые безобидные. Но даже их перед публикацией тщательнейшим образом профильтровали через многоступенчатую цензуру и выбросили из них все, что могло вызвать у читателей ненужные раздумья и неудобные вопросы.
Воспоминания маршалов, генералов и полковников превратились в заурядное и скучноватое перечисление боевых действий. «Ломая сопротивление противника, дивизия к вечеру овладела населенным пунктом Ивановка… После небольшого отдыха дивизия к утру сломила упорное сопротивление врага и овладела населенным пунктом Жуковка…». Особенно старательно вымарывались любые намеки на наши  потери. Крупные военные неудачи Красной Армии если и упоминались, то скороговоркой, при обязательном описании примеров массового героизма. 
Тогда я всего этого не знал и старательно штудировал военные мемуары десятками и сотнями. Естественно, мне это ничего не дало.
В 1980-м году я на 9 мая снова попал в ЦПКиО им. Горького. Страна пышно отмечала 35-летие Победы. За десять лет в парке все изменилось до полной неузнаваемости. Сейчас здесь царил строгий казенный порядок. Никаких самодельных объявле¬ний, никаких рукописных плакатов и объявлений, никаких фотографий пропавших без вести. У входа — столик, за столиком — ветеран, весь в сверкающих наградах, над ветераном — спи¬сок армий, дивизий, бригад. В этом списке за 102-й дивизи¬ей сразу шла 106-я. Я спросил ветерана о 103-й дивизии. Он пожал плечами.
- Значит, ее нет в списках.
- А где я могу узнать о ней? — поинтересовался я с наив¬ным видом.
- Сейчас посмотрю...
Звеня множеством наград, ветеран раскрыл толстый журнал, принялся листать его. Увы, как я и ожидал, в журнале он не нашел ничего нового: за 102-й дивизией шла 106-я. 103-й с.д. в журнале тоже не оказалось.
— Наверно, ее переименовали в гвардейскую, — предполо¬жил ветеран. — Ищите у гвардейцев.
Гвардейцы занимали набережную Москвы-реки. Строгими шпалерами стояли указатели с номерами гвардейских армий. Идеальный бюрократический порядок. Я разыскал столик с фанерным штандартом 4-й гвардейской армии, которую сформировали из разбитой в очередной раз 24А. Вокруг столика скучали несколько ве-теранов.
- 103-я стрелковая? — задумчиво поднял брови один из
них, по-видимому, главный. — Не механизированная?
- Нет, 103-я стрелковая, — настаивал я.
— Не помню стрелковой... Михал Иваныч, иди-ка сюда.
Подошел Михал Иваныч, еще несколько ветеранов. После небольшого обмена мнениями выяснилось, что о 103-й стрел¬ковой дивизии никто никогда ничего не слышал.
— Сынок, — участливо сказал главный ветеран, — мы ведь гвардейцы четвертого формирования.  Четвертого гвардейского, понимаете? Мы из третьего гвардейского никого не знаем, а
ты ищешь первое негвардейское, первое стрелковое…
В разговор вмешался еще один ветеран.
— Молодой человек, — сказал он мне, — вы езжайте в
Сокольники.  Тут   ведь   только   гвардейцы   собираются.
А в Сокольниках — пехота. Может, там узнаете про 103-ю
стрелковую.
Но в Сокольники я попал только  вечером, к шапочному разбору, и ничего узнать не смог.
 Снова попасть на день Победы в Москву из Сибири я сумел только через несколько лет. Все это время я продолжал изучать мемуары, писал запро¬сы. Приближалось сорокалетие Победы, и военная тематика снова начала заполнять газеты и журналы. Однажды я прочитал в «Известиях» большую статью об участнике войны Мокане, председателе Кишиневского совета ветеранов. Мокан воевал в 41-м под Ельней, попал в плен, пробыл там до конца войны. Это первый живой участник Ельнинской операции, который встретился мне, хо¬тя бы заочно, за долгие годы. А вдруг он из той самой 103-й стрелковой, подумал я и написал Мокану письмо. Ни адреса, ни имени-отчества Мокана я не знал и поступил, как чеховский Ванька Жуков: «Кишинев, председателю совета ветеранов тов. Мокану».
Как ни странно, но письмо дошло до адресата, и я полу¬чил от него ответ.
«Я воевал в составе 282-го стр. полка 19-й стрелковой ди¬визии. Дважды в составе этих подразделений оставлял Ельню и один раз, в начале сентября 1941 года, брал ее. До войны служил в этом полку и дивизии в Воронеже. О 103-й стрелковой дивизии ничего не знаю.
«У нас спра¬ва была 100-я стр. дивизия, впоследствии 1-я гвардейская, слева — 147-я стр. дивизия, тоже стала гвардейской за ликви¬дацию Ельнинского выступа.
«Что касается Вашего отца, то, по всей вероятности, он по¬гиб под Ельней или был замучен в фашистских лагерях. Во¬обще под Ельней были такие бои, что некогда было хоронить погибших как следует. Там погибло очень много нашего брата...»
К этому времени я пытался составить примерную схему Ельнинской опе¬рации, которую проводила 24-я армия, нанес на самодельную схему номе¬ра некоторых дивизий. Официальная наша история все еще хранила загадочное глубокое молчание о войне. Письмо Мокана дало мне еще один номер — 19-я стрелковая дивизия. А 103 сд так и не было.


Пропавшая дивизия
«Одного желания мало для боевого успеха. Но во время боев под Москвой Георгий Константинович часто сам забывал об этом… Железная воля должна сочетаться с чуткостью к подчиненным, умением опираться на их ум и инициативу. Наш командующий в те тяжелые дни не всегда следовал этому правилу. Бывал он и несправедлив…».
К.К. Рокоссовский. «Солдатский долг».
Снова настал День Победы, день ее сорокалетия. Мне посчастливилось к этой дате опять, как и пять лет назад, взять командировку в Москву. 9 мая с утра я побывал в ЦПКиО. Там ничего не изменилось по сравнению с последним моим пребыванием.  Тот же казенный порядок, тот же столик, та же таблица, даже, по-моему, и ветеран за столиком сидел все тот же, из пятилетнего прошлого. Такими же аккуратными рядами стояли  указатели гвардейских войск на набережной. Искать что-либо здесь совершенно бесполезно.
Я поехал в Сокольники. У входа в парк толпились пионе¬ры с табличками — номерами дивизий. И опять за 102-м но¬мером шел 106-й. В комнате оргбюро женщина полистала журнал:
- 103-й у нас в списках нет.
- А откуда у вас эти списки?
- Из   Комитета  ветеранов.   По  данным Генерального
штаба.
И все-таки, в Сокольниках я напал, наконец, на след 103-й дивизии. Правда, не стрелковой, а моторизованной, но и это я считал успехом. Наконец-то пропавший номер стал реальностью.
Как раз в этот день ветераны 19-й стрелковой дивизии вы¬весили большую и красочную схему ее боевого пути. Я разговорился с ними. Один из них оказался председателем президиума сове¬та ветеранов дивизии. Он сразу уверенно заявил:
- Справа от нас была 103-я моторизованная. Стрелковой 103-й не было.
- Механизированная? — уточнил другой ветеран.
- Нет, моторизованная. В сорок первом были моторизованные.
Я еще не придавал особого значения этим тонкостям: стрелковая, моторизованная, механизированная, — не все ли равно? Главное, но-мер совпадает, армия та же, значит, это отцовская дивизия! А председатель разговорился.
— У меня есть приказ по 24-й армии о начале Ельнинской
операции. Там все дивизии перечисляются. Вот мой телефон, как-нибудь позвоните.
На радостях я вспомнил о Мокане, он ведь служил как раз в этой 19-й с.д., и именно он дал мне ее номер. Ветераны страшно об-радовались.
- Мы своих по одному собираем. А тут — с сорок перво¬го года! Вот уж спасибо, так спасибо!
- А вы с какого года в дивизии? — поинтересовался я.
- Самый древний — вот он, — председатель показал на седого представительного полковника в парадной форме. — Он с со¬рок третьего.
Я дал председателю адрес Мокана. В тот же вечер я по¬звонил ему домой. К сожалению, разговор получился скомканный. Воз¬можно, у председателя собрались гости, возможно, он просто ус¬тал после целого дня на ногах, но голос у него звучал весьма недовольно, и он все время поры¬вался закончить разговор. Но все-таки он зачитал мне приказ, вернее, отрывки из него. Я торопливо записывал его невнят-ное бормотание на случайном листочке бумаги.
«Боевой приказ №23/сп. 21-00. Карта 50.000.
1. В районе Ельни фронтом Батаево, Садки, Быков, Устиново, Ольски, Чужеумово, левее Гречаны, высота запад¬нее Климатино, Пронино, высоты 251,4, 270,2, р. Липня, Страна, Скоково, Лесково обороняются полуокруженные ча¬сти 15, 137, 268, 252 п.д. и части 10 т.д. противника. Его ре¬зервы предположительно в Полбутино...»
До сих пор удивляюсь, как я ухитрился записать хоть что-то, а потом расшифровать свои каракули. Листок оказался маленьким, я в неудобной телефонной будке исписал его вдоль, поперек и наискось. Когда предсе¬датель понял, что я записываю, он вдруг рассердился.
— Что я, диктовать должен? Прослушайте и все. Тут пе-речисляются все дивизии, ну, это не надо, я сразу про 103-ю...
«103-я механизированная дивизия одним полком блокиру¬ет Ушаково, не допуская прорыва противника от Кармина и далее на с.-з. и с.-в...»
Тут председатель с ядовитой насмешкой спросил:
- Хоть знаете, что такое с.-з.?
- Знаю, — вежливо ответил я. — Это северо-запад?
Председатель хмыкнул и продолжал:
«…основными силами наступает с рубежа Чужеумово, Ушаково, в общем направлении Ольски, Семешино, уничто¬жает противника, овладевает Ольски, Семешино и в дальней¬шем к исходу дня захватывает лес сев. Чеканы, Лушнево. Подпись: Ракутин, Иванов, Кондратов».
И председатель снова довольно ехидно спросил:
— Чьи это подписи, знаете?
— Знаю, — сказал я. — Командующий  армией, член воен¬ного совета и начальник штаба.
Председатель снова невнятно хмыкнул. Тогда я спросил его:
- Вы говорили, что 103-я моторизованная. А тут — меха-низированная...
- Она и есть моторизованная. Тут ошибка, — буркнул председатель.
- Вы хоть скажите, какие номера дивизий там перечисля¬ются. Я составил схему Ельнинской операции, у меня не все номера...
- Вы лучше достаньте мне десятиверстку Ельнинского района. Или лучше — Смоленской области, — нелюбезно от¬ветил председатель.
Я знал, что эта просьба неисполнима — такие карты поче¬му-то считались в нашей стране секретными, хотя, по словам моих знакомых, за рубежом они продаются в каждом киоске.
- Достану, — лихо пообещал я. — Так хоть несколько номеров назовите...
- Ну, тут есть сотая, сто седьмая, сто вторая... В общем, достаньте карту, потом поговорим.
Я повесил трубку с обидой на ветерана. Человек мог сделать очень большое для меня дело — что ему стоило перечислить десяток номеров, но он не захотел. Просто не захотел. И в то же время я испытывал к нему благодарность. Ведь он дал мне в руки номер дивизии, ко¬торый я долгие годы нигде не мог найти. Я считал, что если и Генштаб, и ЦАМО ссылаются на один и тот же номер, на почти одни и те же даты, то не так уж важна эта разница — меха¬низированная, моторизованная или стрелковая. Главное — 103-я и в 24-й армии.
Мне удалось расшифровать свои каракули, сделанные в телефонной будке на маленьком обрывке бумаги. Через много лет я узнал, что ошибся и не совсем правильно записал фамилию начальника штаба 24 армии. А может быть, ошибся не я, а ветеран, который все время недовольно бурчал на меня.
К счастью, мне не пришлось добывать карту сердитому председате¬лю ветеранов 19 сд. К этому времени вышли и появились в свободной продаже энциклопедия «Великая Отечественная война 1941-1945 г.г.» и десятитомная «История Великой отечественной войны». В «Истории» я нашел ту самую схему Ельнинской операции, которую я своими силами так и не смог составить. И там на схеме  авторы указали 103-ю м.д. Не с.д., а м.д. Справа от нее наступала сотая дивизия Руссиянова, слева — 19-я с.д. И А.Мокан, и ветераны 19-й дивизии говорили правду.
В той же энциклопедии сообщалось относительно мотори-зованных дивизий. «...В июле-сентябре 1941г. из-за острого дефицита танков и автомашин и в связи с расформированием механизированных корпусов моторизованные дивизии бы¬ли преобразованы в стрелковые». Механизированных же ди¬визий в Красной Армии не существовало, как и уверял главный ветеран 19 сд.
Я воспрянул духом. Получалось, что 103-я моторизован¬ная дивизия к осени 1941-м года вполне могла стать стрелковой. И она входила в состав 24-й армии. А в состав 103-й стрелковой дивизии наверняка входил неуловимый саратовский 746-й стрелковый полк, в котором служил мой отец. Все встало на свои места.
Но я по-прежнему не приблизился ни на шаг к решению своей задачи. По-прежнему я ничего не знал ни о судьбе 746-го полка, ни об отце.
Я написал в Ельнинский райвоенкомат. Ответ пришел из Ельнинского музея.
«Отвечает Вам сотрудник Ельнинского музея Паршинцева Галина Антоновна. К сожалению, сведений о 103-й мехдивизии у нас в документах нет. Но в книге «Ельня. Рождение гвардии» есть такие сведения о 103-й мехдивизии. «103-й мо¬торизованной дивизии (командир — генерал-майор И.И.Биричев, комиссар — батальонный комиссар Ф.Ф.Малинин)... предстояло сковать противника в своей полосе (10 километ¬ров)...» 103-я мехдивизия одна из первых прибыла и вступи¬ла в бой за Ельню 24 июля 1941 года, имела в своем составе 583-й и 688-й мотополки, 147-й танковый полк, 271-й артполк (гаубицы), 256-й зенитный дивизион, 155-й дивизион ПВО, 98-й разведывательный батальон и саперный батальон...» Дальнейшая судьба 103-мехдивизии нам неизвестна. Вот и все, что я могу Вам  написать. С уважением…»
Это был удар. В 103-ю м.д. не входил 746-й стрелковый полк. Значит, я опять шел по ложному следу? Поразмыслив, я пришел к такому выводу. В прежнем ответе ЦАМО говорит¬ся, что 103-я с.д. начала боевые действия 28 августа. В пись¬ме Ельнинского музея указана другая дата для 103-й м.д. — 24 июля. Значит, думал я, 103 мд за месяц понесла большие потери под Ельней, и ее отправили на переформирование. Как раз в это время моторизованные дивизии преобразовывались в стрелковые, и 103 моторизованная 28 августа 41 года стала 103 стрелковой. В 103-й м.д. не было 746-го с.п., но позднее его могли включить в 103-ю с.д.
Такой вывод будто бы подтверждался еще одним очеред¬ным ответом из ЦАМО: «Сообщаем Вам, что в составе 103-й моторизованной дивизии 746-го стрелкового полка не было. Документов 746-го стрелкового полка 103-й стрелковой диви¬зии в ЦАМО нет, поэтому подтвердить судьбу Вашего отца не имеем возможности...»
И тогда я принял отчаянное решение. Я засел за письма, написал запросы во все военкоматы, где проходила линия фронта в сентябре-октябре 1941 года — от Выборга до Пере¬копа. Я просил сообщить имеющиеся сведения за 1941 год о 103-й сд, о 746-м стрелковом полку за 1941 год и, по возможности, о моем отце.
Целую зиму я рассылал эти письма. Отправил я их больше двух сотен, точное число не помню. Целую зиму мне шли ответы.
«Брянский историко-революционный музей не располага¬ет данными о 103-й с.д. Можем сообщить, что с 25.08.41 г. по 1.09.41 г. в составе Брянского фронта действовала 21-я ар¬мия. Эта армия была сформирована в июле 1941 г. в При¬волжском военном округе, в частности, 63-й с.к. — в районе Саратова...»
«Гагаринский краеведческий музей не располагает, к со¬жалению, данными о боевых действиях частей и соединений на территории района в 1941 г.»
«Курский областной краеведческий музей не располагает сведениями о 103-й с.д. В имеющихся списках воинов, погиб¬ших и захороненных на территории Курской области, Ваш отец не значится...»
«Полтавский краеведческий музей сообщает, что сведениями об участии в боях на территории Полтавской области 746-го стр. полка и 103-й стр. дивизии музей не располагает...»
«Харьковский исторический музей не располагает матери¬алами 746-го стр. полка и 103-й стр. дивизии. В имеющихся в музее списках погибших воинов фамилия Вашего отца отсут¬ствует...»
«Данными об участии в боевых действиях 746-го стрелко¬вого полка и 103-й стрелковой дивизии Калужский областной военкомат не располагает. Ваш отец в списках погибших и за¬хороненных на территории Калужской области не значится...»
Ответы я получал почти стереотипные. Но даже в таких коротких и довольно однообразных сообщениях можно разглядеть душу человека, ко¬торый составлял их. Одни просто сообщали официальные све¬дения. Другие старались хоть чем-то помочь мне.
«Ржевский краеведческий музей получил Ваше письмо. В годы Великой Отечественной войны под Ржевом погибло около 120 тысяч человек. Поименно найдено 72 тысячи. К сожалению, в картотеке горвоенкомата нет фамилии Ваше¬го отца. Сведений об участии в боях на территории нашего района 746-й с.п. или 103-й с.д. в материалах музея нет. Со¬ветуем Вам обратиться в Калининский музей. Адрес музея...»
Конечно, я тут же обратился в Калининский музей. Ответ пришел довольно быстро.
«К сожалению, Калининский объединенный государственный музей об указанной Вами дивизии и полку не располагает никакими сведениями. Примите наши искренние пожелания…»
«К сожалению, Сумский краеведческий музей не распола¬гает сведениями, которые помогли бы Вам в поисках пропав¬шего без вести отца. По имеющимся в музее источникам, 746-й стр. полк и 103-я стр. дивизия не принимала участия в боевых действиях на территории края.
Мы обращались в областной архив и областной военкомат за справками. Среди воинов, погибших на территории края, Ваш отец не значится.
Советуем Вам обратиться в военкомат по месту призыва Вашего отца...»
Я уже догадывался, что делаю что-то не то, но других конструктивных вариантов придумать не мог и продолжал писать. Пусть не найдется отец. Но вдруг кто-то где-то обнаружит сведения об этих будто заколдованных полку и дивизии. Мои иллюзии окончательно развеял короткий, но предельно четкий ответ из Курского областного военкомата.
«На Ваше письмо, поступившее в Курский военкомат, со¬общаю, что в списках воинов, погибших и захороненных на территории Курской области настоящего административного деления, Ваш отец не числится. Списки на захороненных со¬ставлялись на основании сообщений военкоматов, где имелись сведения на военнослужащих, погибших или умерших от ран в период Великой Отечественной войны, в которых было ука¬зано место их захоронения. На Вашего отца такое сообщение не поступало...
О ведении боевых действий в 1941 году на территории Курской области 746-го с.п. 103-й с.д. в Курском облвоенкомате сведений нет».
Этот ответ Курского облвоенкома генерал-майора Овсян¬никова, по-военному лаконичный и четкий, а по-человечески далеко выходящий за казенные рамки, показал мне, что ничего у меня с этими письмами не получится. Официальным путем я отца не найду. Ведь на него в Перелюбский райвоенкомат не приходило ни «похоронки», ни извещения. А значит, этот Перелюбский военко¬мат, где отец призывался, не мог сообщить о гибели моего отца в военкомат по месту захоронения, ибо это место захоронения никому не известно. Значит, ни в одном из военкоматов, ку¬да я писал, сведений о моем отце нет и быть не может.
Вот она, с горечью думал я, советская бюрократия в действии, даже в таком святом деле. Военкоматы по месту захоронения учитывают в своих официальных списках только тех погибших на их территории, о которых им официально сообщили военкоматы с места призыва. А военкоматы места призыва сообщали своим коллегам по месту захоронения лишь о тех погибших своих призывниках, на которых они в годы войны получили похоронки из действующей армии или извещения из госпиталей. «Пал смертью храбрых в бою и похоронен в деревне Ивановке Н-ской области». Или: «умер от ран в эвакогоспитале №… и похоронен в городе N».
Мой отец призывался в Перелюбском райвоенкомате. Перелюбский райвоенкомат не получил никакого сообщения о судьбе моего отце. Ни похоронки, ни извещения из госпиталя о его смерти, ни даже сообщения о том, что мой отец попал в плен или пропал без вести. Поэтому Перелюбский райвоенкомат не сообщал никуда о моем отце. Мой отец вообще не числится ни в каких списках. В живых его тоже нет.
Я пребывал в глубоком пессимизме. Заколдованный круг, разорвать который простому человеку не в силах. Даже если вдруг поисковая группа добровольцев-энтузиастов через много лет после войны обнаружит где-то в Вяземских лесах останки моего отца и сообщит об этом в Вяземский райвоенкомат, - это ничего не изменит. Райвоенкоматы не имеют права принимать такие сообщения как официальные.
В Вяземском военкомате нет сообщения из Перелюбского военкомата о гибели и захоронении моего отца. Значит, вяземский райвоенком не вправе включать эту фамилию в списки захороненных на территории Вяземского района. Нельзя, не положено.
И дело не в том, что райвоенком Вязьмы – нехороший человек. Он замечательный человек и отличный семьянин, но связан по рукам и ногам вышестоящими директивами, приказами и циркулярами. Он, возможно, очень хотел бы включить в списки погибших фамилию солдата, чей медальон обнаружен в глухих лесах группой энтузиастов-добровольцев, но не имеет права на это.
Такова официальная логика, заложенная в отлаженный механизм государственной бюрократической машины, перемывающей косточки погибших на войне. Подумаешь, какие-то подозрительные «черные археологи» нашли среди полусгнивших человеческих костей солдатский медальон с фамилией на истлевшем листочке бумаги. Ну и что? Кто им вообще разрешил рыться на местах былых сражений? Ведь ищут боевое оружие, мерзавцы! Снимают награды со скелетов и продают их!
Да и сам медальон – совершенно не факт. Может, тот солдат в 41-м году выбросил его в лесу, а сам сдался немцам. Нет, нет, и нет. Во всем должен соблюдаться установленный порядок. Вот когда Перелюбский военкомат пришлет в Вяземский военкомат официальную похоронку с указанием места захоронения этого солдата, - тогда мы разрешим вяземскому райвоенкому взять на учет и включить эту фамилию в список погибших и захороненных на территории Вяземского района. Так положено, и по-другому никак нельзя. Иначе многие тысячи любителей кинутся подделывать такие медальоны и пожелтевшие записки с фамилиями и завалят все военкоматы этими фальшивками.
Так мой многотрудный эксперимент с письмами окончился полным провалом. Ответы пришли на все мои запросы. Ни один запрос не потерялся. И ни в одном ответе не нашлось ничего обнадежива¬ющего. Ни отец, ни его полк, ни дивизия не оставили о себе никаких следов, как будто их не существовало на свете.
Пришлось снова брать ноги в руки. В эту зиму в очередной служебной командировке в Москву я выкроил время и побывал в Советском комитете ветеранов на Гоголевском бульваре. В вестибюле за столиком сидел вете¬ран. Мы разговорились.
— 103-я стрелковая? — бодро уточнил ветеран. — Не может быть, чтобы не было в списках. Я читал о такой. Я сам из 103-й гвардейской, поэтому номер запомнил.
Он порылся в журналах и несколько озадаченно промол¬вил:
— Н-да...
Некоторое время он энергично тер затылок. Потом с прежней бодростью сказал:
— Не может того быть.  Сейчас.  Они могли просто не встать у нас на учет. В наших списках только те, кто сообща¬ет нам о совете ветеранов. Может, они сами собираются
где-нибудь в другом городе. Сейчас. Есть тут у нас одна жен¬щина. Ходячая энциклопедия. Она все знает. Сейчас.
Он позвонил куда-то, объяснил мою просьбу. Потом дол¬го ждал ответа. Наконец, в трубке послышался женский го¬лос. У ветерана медленно вытягивалось лицо.
— Да нет же, — с досадой сказал он в трубку. — Не гвар-дейская.  Стрелковая.  Я сам из  103-й гвардейской.  А тут 103-я стрелковая...
Ветеран положил трубку и задумчиво посмотрел на меня.
— Ну, уж если она ничего не знает... — вздохнул он, — то...
Однако бодрость и природный оптимизм снова взяли верх в его душе.
— Я читал про 103-ю стрелковую! Я не мог ошибиться, но¬- мер-то родной. Сейчас не помню, где читал. Но я вспомню, читал совсем недавно. Вы позвоните сюда. Как я только
вспомню или что узнаю, я скажу. Это даже интересно: нет ди¬визии. Я такого не знаю. Я не забуду, я же сам из 103-й, толь¬ко гвардейской...
Я несколько лет регулярно звонил в Комитет на Гоголевском бульваре, но ветеран так и не вспом¬нил, где он читал о 103-й стрелковой. Скорее всего, нигде не читал. Причуды человеческой памяти, особенно в столь почтенном возрасте весьма разнообразны.
И сейчас мне остается только верить, что отец мой служил в 746-м стрелко¬вом полку, что этот пропавший полк входил в состав 103-й стрелковой дивизии, а эта исчезнувшая дивизия — в состав 24-й армии, которая сражалась под Ельней. Дальней¬шая судьба этой армии в трагическом октябре 1941 года мне известна достаточно хорошо. Вся 24-я армия генерала Ракутина погибла в Вяземском котле осенью 1941г. Не осталось никого, кто мог бы разослать похоронки, извещения о смерти или сообщения о пропавших без вести и попавших в плен. Вся армия вместе со своим командармом пропала без вести – до единого человека.   


Размышления по воспоминаниям
- Земля тут просто нашпигована человеческими костями. Если есть медальон с фамилией, отсылаем его по адресу или в Вяземский военкомат. А скелет зарываем в лесочке. Если все уже сгнило, - тоже зарываем …
Из разговора с «черными археологами».
Те немногие факты, которые мне удалось собрать за дол¬гие годы, убеждали меня, что мой отец «пропал без вести» в октябре 1941 года где-то между Ельней и Вязьмой. Он бесследно пропал вместе со всей 24-й армией, вместе со своим командармом, генерал-майором К.И. Ракутиным, бывшим комбригом погра¬ничных войск. О К.И. Ракутине в энциклопедии «Великая Отече¬ственная война» сказано: «Погиб в октябре 1941 года запад¬нее Вязьмы...». Могилу его не могли найти 55 лет.
А ведь ее, могилу командарма–24, генерал-майора К.И. Ракутина, наверняка искали профессионалы, товарищи из компетентных органов. Их рвение известно всем. Мотивы их старания тоже понятны. А на самом ли деле командарм-24 погиб? А не перешел ли он на сторону врага, как генерал Власов? А не скрывается ли он до сих пор от справедливого возмездия где-нибудь в знойной Аргентине?
Но даже эти старательные профессионалы, за которыми стояла вся мощь нашей сверхдержавы, не нашли могилу командующего 24-й армией генерала Ракутина в Вяземских лесах. Мог ли я, одиночка, найти могилу рядового красноармейца этой армии?
Так или иначе, но я почти уверен, что след отца оборвал¬ся в октябре 41-го «западнее Вязьмы». Почти, почти уверен. Почти...
Потому что есть некоторые сомнения, которые мне не удалось рассеять.
Хотя и 103-я м.д., и 103-я с.д. по полученным мной официальным ответам из ЦАМО входили в состав 24-й ар¬мии, но ставить твердый знак равенства между этими соеди¬нениями я не могу. В книге А.И. Еременко «В начале войны» есть схема приграничных сражений 1941 года. И там, сре¬ди соединений, окруженных врагом в первые дни войны западнее Минска, я раз¬глядел микроскопический значок — 103  с.д.
На войне случалось всякое. Я даже нашел в мемуарах две дивизии с одним и тем же номером, которые действовали на фронте в 1941 году в одно и то же время: две 160-е с.д. Я не поверил сам себе и направил запрос об этом в ЦАМО: могли ли в Красной Армии в одно и то же время существовать две дивизии с одинаковым номером, а именно, две 160 сд? Удивительно, но мне ответили. Да, в кровавой каше 1941 года из-за быстро меняющейся боевой обстановки такое вполне могло случиться.
Я опять поразмыслил и решил, что, ви¬димо, 103 с.д. первоначального, довоенного формирования, погибла в окружении западнее Минска в первые дни войны. Там произошла самая чудовищная в истории всего человечества военная катастрофа.
Эта катастрофа будто предопределила весь дальнейший ход войны и бесчисленные жертвы Красной Армии и советского народа в той войне. Ее мрачная зловещая тень нависала над нашей армией и народом до самого конца войны, до дня Победы. Кровавая трагедия начального периода войны стала роковой для злосчастной 103 сд. И кто знает, если бы война началась по иному, то мой отец, возможно, оказался бы жив.
Судьба моего отца, рядового красноармейца Ивана, как и многих миллионов советских людей, которых наше государство оторвало от семей, от мирного труда и одело в военную форму, напрямую связана с этими событиями первых дней войны. К сожалению, о них мало что известно, наша история обходит загадочным молчанием эту страшную трагедию. Поэтому я считаю своим долгом немного остановиться на тех первых днях войны.
Неисчислимые потери Красной Армии при разгроме ее Первого стратегического эшелона оставались неизвестными гражданам СССР и до сих пор неизвестны простому гражданину России. Но они послужили истоком для необъятного океана человеческой крови, пролитой советскими людьми за годы войны. Гигантские жертвы всех последующих неудач Красной армии, как и чрезмерная кровавая цена многих ее победоносных сражений берут свое начало именно в тех трагических первых днях войны.
Сейчас вышло множество исследований по начальному периоду войны. Большинство авторов повторяет старую, ортодоксальную  версию. Советский Союз жил мирной, созидательной  жизнью, а на него вероломно, без объявления войны напала фашистская Германии. Поэтому, мол, начало войны оказалось для нас несколько неудачным.
Но существует и иная точка зрения. И то, что я знаю сейчас о начальном периоде войны, то, что я узнал во время своих многолетних поисков одного-единственного красноармейца – моего отца, подтверждает правильность именно этой, другой точки зрения, а не официальной версии.
Нас всю жизнь учили и учат до сих пор, что гитлеровское нападение застало врасплох неподготовленную Красную Армию, которая находилась в летних лагерях, и которая не готовилась ни к какой войне. Нас убеждали, что фашистская армия по численности намного превосходила Красную Армию. Нам долгие десятилетия внушали, что по количеству и качеству вооружения и военной техники Красная Армия намного уступала Вермахту.  Наши танки, наши самолеты, наша артиллерия, якобы, не годились и в подметки немецким, да и было их у нас совсем ничего.
Нас много лет уверяли, что по численности танков и самолетов фашисты во много раз превосходили нас. Первым об этом заявил Сталин в докладе на торжественном расширенном заседании Моссовета на станции метро «Маяковская» 6 ноября 1941-го года, когда говорил о причинах «временных неудач нашей армии».
«Другая причина временных неудач нашей армии состоит в недостатке у нас танков и отчасти авиации… Наша авиация по качеству превосходит немецкую, а наши летчики покрыли себя славой бесстрашных бойцов. Но самолетов у нас пока еще меньше, чем у немцев. Наши танки по качеству превосходят немецкие танки, а наши славные танкисты и артиллеристы не раз обращали в бегство хваленые немецкие войска с их многочисленными танками… Но танков у нас все же в несколько раз меньше, чем у немцев…».
Непобедимый полководец Г.К. Жуков в своих мемуарах «Воспоминания и размышления» смело опроверг слова Сталина.  Он  соглашался, что в авиации и в бронетанковых войсках у нас есть определенные недочеты. Однако по численности боевых самолетов и особенно танков мы перед началом войны значительно превосходили Вермахт. Слово самому полководцу. Цитирую его по первому, единственному прижизненному изданию. Все остальные многочисленные переиздания «Воспоминаний и размышлений» с их исправлениями и дополнениями выпущены после смерти маршала, и он не несет за них ответственности. 
«…Промышленность все же не поспевала за требованиями времени. В количественном отношении накануне войны в авиации преобладали машины старых конструкций. Примерно 75-80 % общего числа машин по своим летно-техническим данным уступали однотипным самолетам фашистской Германии. Материальная часть новых самолетов только осваивалась…». («Воспоминания и  размышления», с. 201).
«К полетам в действительно сложных условиях успели подготовиться лишь отдельные соединения, а к ночным полетам – не более 15 процентов личного состава…».
О наших танках Г.К.Жуков пишет: «…Некоторые заводы планы не выполняют, имеются большие трудности… Вооружение войск танками КВ и Т-34 идет крайне медленными темпами… Что касается КВ и Т-34, то к началу войны заводы успели выпустить 1861 танк…»
Г.К. Жуков точно указывает численность самолетов и танков, которые двинула Германия на нас 22 июня 1941г.
« В составе групп армий «Север», «Центр» и «Юг» противник ввел в действие 3712 танков и штурмовых орудий. Сухопутные войска поддерживались 4950 боевыми самолетами…». 
Что же могла противопоставить «неподготовленная» Красная Армия этой чудовищной фашистской лавине? Снова читаю Жукова.
«С января 1939 года по 22 июня 1941 года Красная Армия получила более 7 тысяч танков…».  От себя добавлю, что это говорится только о наших новейших танках. Танки, выпущенные до 1939 года Жуков не учитывает. Всего этого, по мнению Г.К.Жукова, конечно, катастрофически мало. И он не говорит, что больше половины танков Вермахта выпущены до 1939 года.
« Для полного укомплектования новых мехкорпусов требовалось 16,6 тысячи танков только новых типов, а всего около 32 тысяч танков…».
Не лучше обстояло дело и с авиацией. «С января 1939 г. по 22 июня 1941г. Красная Армия получила от промышленности 17745 боевых самолетов…».
И опять добавлю от себя, что с 1939 года наша авиапромышленность выпускала только новейшие боевые самолеты. Машины, выпущенные до 1939 года, Г.К.Жуков опять же не учитывает. У Германии больше половины всех самолетов выпущены до 1939 года, но об этом он не пишет.
Итак, по мнению Г.К. Жукова, Сталин говорил неправду. Немцы не имели численного преимущества ни в танках, ни в самолетах. Против 4950 фашистских самолетов самых различных лет выпуска Красная Армия имела только свежеизготовленных советских 17 745. Против 3712 фашистских танков и штурмовых орудий в Красной Армии насчитывалось одних лишь новых танков более 7 тысяч, но Г.К.Жуков требовал еще 32 тысячи танков.
С кем же  и как собирался воевать начальник Генерального штаба РККА Г.К. Жуков, если считал такое подавляющее преимущество в самолетах и танках недостаточным, и собирался довести это преимущество только в танках до двенадцатикратного?
Задолго до выхода из печати «Воспоминаний и размышлений»  мне еще в студенческие годы довелось прочитать редчайшую для простого советского читателя книгу. Это огромное двухтомное исследование бывшего фашистского генерал-полковника Типпельскирха «История Второй мировой войны». Меня, молодого и наивного студента-комсомольца, еще тогда удивили некоторые несоответствия между воспоминаниями битого немецкого генерала и утверждениями нашей официальной истории.
Типпельскирх при описании событий первых недель войны после нападения Германии на СССР несколько раз отмечает, что немцев буквально потрясало огромное, невероятное, чудовищное количество  танков в Красной Армии. Я же твердо знал, что танков у нас было в несколько раз меньше, чем у немцев. Об этом говорил  сам Сталин, об этом писали все наши книги и учебники. После недолгих размышлений я решил, что битый фашистский генерал просто врет, клевещет на Красную Армию, пытается таким образом объяснить конечное поражение Вермахта в войне. 
Кроме того, Типпельскирх, при описании крупных сражений, неудачных для Красной Армии: «приграничные сражения», Смоленское сражение, начало операции «Тайфун», Киевское сражение, оборону Одессы, Севастополя, - приводил совершенно фантастические количества потерь Красной Армии убитыми и особенно пленными. Он то и дело оперировал при этом сотнями тысяч и даже миллионами наших солдат и офицеров. Я, к сожалению, не помню всех точных цифр, но Типпельскирх писал, что в одном лишь Севастополе немецкие войска взяли в плен 250 тысяч наших солдат и матросов.
Уж в это я никак не мог поверить. Я прекрасно знал, что Германия потеряла 9,6 миллиона человек, а Советский Союз – всего 7 миллионов, считая вместе с мирными жителями. Эти данные приводил сам товарищ Сталин, а ему я верил беззаветно.
Кроме того, я с октябрятско-пионерского возраста твердо знал, что наши бойцы и командиры в плен фашистам не сдавались. Они сражались до последней капли крови, и последнюю пулю или гранату берегли для себя, чтобы враги не взяли их живыми.  Если же у них кончались патроны и гранаты, то они бросались на врагов в рукопашную схватку и геройски погибали. И никак не могли наши героические севастопольцы сдаться в плен в таком невероятном количестве.
Лишь после множества лет напряженного поиска, после многих серьезных разочарований и даже периодов отчаяния, после встреч с сотнями участников войны в моем сознании родилась и окрепла мысль о том, что Великая отечественная война проходила не совсем так, как нас учили всю жизнь. И теперь я точно знаю, что наша официальная история, мягко говоря, несколько ошибается, а битый фашистский генерал-полковник  Типпельскирх, увы, говорил правду, - тяжелую, страшную, трагическую для нас правду, которую от нас старательно скрывали и скрывают до сих пор.   
Существует несколько версий о начале Великой отечественной войны, отличающихся от официальной. Не буду обсуждать их, но попытаюсь обобщить эти версии. Не хочу никого ни в чем обвинять, не стану ничего доказывать. Однако ни для кого сейчас не секрет, что по настоятельным, иногда полуистерическим просьбам, требованиям и мольбам лидеров западных стран, и в первую очередь Черчилля, Сталин готовил в 1941 году открытие второго, Восточного фронта против фашистской Германии.
Англия и Франция объявили войну гитлеровской Германии сразу после нападения Гитлера на Польшу, в начале сентября 1939 года. Военные действия наших союзников с этого времени и до нападения Гитлера на СССР наша история пренебрежительно называет «странной войной». Мол, союзники формально объявили войну Гитлеру, но на самом деле никакой войны с фашистами не вели.
У нас до сих пор практически нет книг западных авторов об этом периоде Второй мировой войны. И это тоже не случайно. А ведь Англия и Франция на самом деле воевали с Германией, Война шла кровавая, и  складывалась она для наших союзников крайне неблагоприятно. Трусливое и коррумпированное правительство Франции капитулировало на 17-й день после нападения Германии, но французы продолжали сражаться. Немцы оттеснили французские и английские войска к атлантическому побережью, а затем мощным ударом под Дюнкерком сбросили их в море.
Они разбили английские войска в Греции, на Балканах, рискованным выбросом воздушного десанта захватили Крит. Вся Западная и Центральная Европа оказалась оккупированной фашистами. Боевые действия с территории Европы перешли на африканский континент. Но самая ожесточенная война развернулась на морских просторах. Немецкие подводные лодки топили по 2-3 английских корабля в сутки.
Англия, островная держава, испытывала колоссальные трудности с подвозом продовольствия, вооружения и боевой техники. Англичане перешли на карточную систему, - предвестницу тотального голода в стране. Из-за жуткого дефицита сырья они свинтили все бронзовые ручки в своих старинных замках и университетах, чтобы изготавливать взрыватели. К середине 1941 года Англия стояла на грани поражения.
Естественно, что лидеры Англии обратили молящие взоры на Советский Союз. Только вступление СССР в войну против Германии могло спасти их страну от позорной капитуляции перед Гитлером. Читатель, несомненно, слышал о том, что незадолго перед нападением Германии на СССР Черчилль якобы послал Сталину предупреждение о готовящейся фашистской агрессии против СССР. Однако недальновидный Сталин, говорят нам, легкомысленно отнесся к этому предупреждению. В итоге – катастрофа начального периода Великой отечественной войны.
Это еще одна неточность, а вернее, сознательная ложь наших  историков. Читатель сам может перелистать изданную еще в СССР двухтомную «Переписку Сталина» с Черчиллем и Рузвельтом. То, что наши историки выдают за «предупреждение», на самом деле – практически незамаскированная мольба Черчилля о помощи. Ваше превосходительство, господин Иосиф Сталин, - пишет Черчилль. – Я из надежных источников узнал, что Гитлер собирался перебросить две свои танковые дивизии из Сербии в Польшу, явно против СССР, однако из-за событий в Югославии передумал и оставил эти две дивизии в Сербии. Ваше превосходительство, сделайте правильные выводы из этого факта!   
Вот и все содержание этого «предупреждения». Читатель сам поймет, что это вовсе не предупреждение, а не очень дипломатический, откровенный и незамаскированный вопль о помощи. Ваше превосходительство, господин Иосиф Сталин! Гитлер повернулся к Вам спиной. Сделайте правильные выводы из этой его оплошности! Настал самый удобный момент для Вас, чтобы ударить Гитлеру в спину! Помогите нам, откройте скорее Второй фронт! Для Германии война на два фронта смертельна! Не медлите больше, Ваше превосходительство!   
Сталин готовился к открытию Второго, Восточного фронта против Гитлера. И он делал это методично, тщательно, скрупулезно и неторопливо, как делал все в своей жизни. Он собирался открыть Второй фронт лишь после того, как «последняя пуговица будет пришита к мундиру последнего солдата», - выражение Бисмарка. Не буду вдаваться в политическую подоплеку этих событий, ибо политика, - вещь весьма скользкая и многоликая. Ограничусь общеизвестными фактами.
У западных границ СССР сосредоточились небывалые по мощи, по качеству и количеству силы Красной Армии. Но Гитлер ударил первым, и этот внезапный удар застал многомиллионную, отмобилизованную, кадровую, вооруженную до зубов новейшим оружием Красную Армию врасплох, в «полуразобранном» состоянии. Образно говоря, Гитлер ударил в момент, когда Красная Армия пришивала последние пуговицы к мундирам своих солдат. А в такой момент, как известно, любой человек, даже самый сильный супермен,  простите за грубость,  находится без штанов. 
За долгие годы поиска следов отца я перечитал многие сотни, если не тысячи мемуаров и прочих исторических материалов о начальном периоде войны, от 22 июня до конца 1941 года. У меня сложилось определенное, вполне обоснованное представление о том, как это происходило на самом деле. И одновременно возник большой, мучительный вопрос: почему начало войны оказалось таким трагическим для Красной Армии, для всей нашей страны?
Этот вопрос для меня – не простое любопытство дилетанта. Он имел прямое отношение к судьбе моего отца. Я уже составил представление о начальном периоде войны и начинал понимать истинную цену нашей великой Победы. То, что открылось мне после изучения множества мемуаров, не давало мне покоя. Ведь даже по уточненным официальным данным, опубликованным в годы горбачевской гласности, наши общие потери  в 27 миллионов человек вместе с мирными жителями за годы Великой отечественной войны в три раза превышали общие потери Германии на всех ее многочисленных театрах военных действий во Второй мировой войне. И в этом океане крови советских людей микроскопической капелькой бесследно растаяла жизнь моего отца.
Почему так произошло? Из-за нечеловеческой жестокости фашистов? Из-за численного и качественного преимущества Вермахта перед Красной Армией? Из-за нашей неготовности к войне с Германией?  Из-за неумения наших солдат и командиров воевать?  Из-за глупого упрямства Сталина, который упорно считал, что Гитлер не решится воевать на два фронта и не нападет на нас? Могла ли война начаться как-то по-иному, не столь трагически для нас? Могла ли война обойтись нам гораздо меньшей кровью? Тогда и мой отец вернулся бы к нам живым, вернулся бы победителем.
Ведь мы готовились к войне с Германией! Нас об этом просили, умоляли! Нашу армию-освободительницу с надеждой и нетерпением ждали народы всех европейских стран, оккупированных фашистами. Когда, когда же товарищ Сталин, добрый «дядюшка Джо», откроет «Второй фронт»? И если бы это случилось, наших солдат засыпали бы цветами простые люди Европы, страдающие в фашистской оккупации.
Красная Армия готовилась к своей великой освободительной миссии. Из великого множества мемуаров наших маршалов, генералов и офицеров, старательно профильтрованных, очищенных и откорректированных цензурой, я постепенно, книга за книгой, с изумлением стал понимать, что бесчисленные клятвенные уверения о нашей неготовности к войне с Германией – миф, грандиознейшая ложь не только государственного, но и мирового масштаба. Эти уверения категорически противоречат всему, о чем пишут в своих воспоминаниях наши прославленные полководцы и государственные деятели.
К 22 июня 1941 года на нашей западной границе собрались несметные, невероятные силы Красной Армии. По численности «живой силы», по количеству военной техники, вооружения и боеприпасов мы многократно превышали фашистскую Германию и ее союзников, вместе взятых. Качество же наших танков, самолетов, артиллерии, стрелкового оружия недосягаемо  превосходило все, известное в мире к тому времени.
СССР единственный в мире имел танки с противоснарядным бронированием, с дизельными двигателями на трудно воспламеняемой солярке. Наши летчики, опять же единственные в мире, имели неуязвимые бронированные штурмовики ИЛ-2, а также стратегические бомбардировщики Пе-8, которые летали быстрее любых истребителей на недосягаемой для зениток высоте в 10-12 километров. Красная Армия перед самым нападением Германии приняла на вооружение принципиально новое  оружие:  ракетные установки залпового огня  БМ-13 и чуть позже БМ-8, - знаменитые «катюши». Никогда, ни до того, ни после, ни одна армия в истории человечества не обладала такой поистине несокрушимой мощью, как Красная Армия на 22 июня 1941-го года.
Это – общеизвестный факт, официально подтвержденный воспоминаниями сотен и тысяч участников войны и людей, которые готовили нашу армию к боевым действиям, обеспечивали ее военной техникой и боеприпасами. До нападения фашистов Красная Армия  в июне 1941 года делала последние приготовления к открытию второго, Восточного фронта, к освобождению порабощенной фашистами Европы и ждала только приказа Сталина. И товарищ Сталин специально ради такого исторического события 5 мая 1941 года возложил на себя нелегкую и ответственную должность Председателя Совета Народных комиссаров СССР.
И вдруг – война с Германией оказалась для нас полной неожиданностью! Нападение Гитлера на СССР оказалось для нас  внезапным, вероломным! Гром среди ясного неба. Снег на голову в разгаре лета. Почему!?
Вот этот вопрос и стал для меня самым мучительным и важным, не менее важным, чем поиски следов отца. Почему при такой гигантской по масштабам подготовке Красной Армии к войне с Германией мы оказались не готовы к войне с Германией? Почему немцы за считанные дни разгромили небывалый по мощи Первый стратегический эшелон РККА? Я не сумел найти ответа на этот вопрос. Все объяснения наших историков, полководцев и политиков сводились к одному: неудачи начального периода войны – это  результат просчета упрямого, недальновидного и глупого Сталина.
Но ведь Сталин не один готовил страну и Красную Армию к войне. Он давал указания, - общие, принципиальные. Детали прорабатывали и реализовывали тысячи людей, наделенных широчайшими полномочиями и высочайшей ответственностью. Всю эту огромную работу возглавлял, направлял и координировал «мозг» Красной армии, ее Генштаб.
В самый ответственный, финишный момент подготовки к этой войне Генштаб возглавил непобедимый полководец всех времен и народов, не знающий поражений Г.К.Жуков. В его подчинении находилось множество талантливых генералов рангом пониже и даже равных ему.
Сейчас большинство историков утверждают, что перед войной Сталин своими массовыми необоснованными репрессиями разгромил высший командный состав РККА, и в канун войны Красную Армию возглавляли неопытные молодые выдвиженцы. Гитлеровские же генералы, уверяют эти историки, по своим воинским талантам превосходили наших новоиспеченных полководцев. Это, дескать, одна из главных причин наших поражений в начале войны.
Никак не могу согласиться с высокоумными профессионалами. Я – дилетант, но в любом деле цыплят по осени считают.  Несмотря на крайне неблагоприятное начало войны, наши молодые, неопытные, скороспелые полководцы справились с задачей и посрамили опытный генералитет Вермахта. Поэтому я, как дилетант, считаю, что те советские генералы, которые под руководством маршала С.К.Тимошенко и начальника Генштаба РККА Г.К.Жукова руководили Красной Армией при ее подготовке к войне, на голову превосходили хваленых гитлеровских генералов и фельдмаршалов. И я уверен, что  этим молодым и неопытным советским генералам не годились в подметки никакие самодовольные и многоопытные Боки, Рунштедты, Паулюсы, Леебы, Манштейны и прочие Гудерианы.
И все же начало войны обернулось для нас неслыханным, чудовищным разгромом Красной Армии. Почему!? Почему при такой подготовке к войне с Германией мы допустили немцев до Москвы, Ленинграда, Сталинграда и Эльбруса, а потом целых три года с громадным трудом и неисчислимыми потерями выгоняли фашистов с нашей советской земли? Почему Великая Победа обошлась нам в десятки миллионов жертв, по сравнению с которыми потери Германии кажутся несерьезными? Почему мы с матерью за шестьдесят в общей сложности лет не смогли найти даже следов моего отца, пропавшего без вести в этой чудовищной кровавой каше? Почему?
Единственный логически непротиворечивый ответ на этот вопрос я получил через множество лет у Виктора Суворова в его книгах «Ледокол», «День М», «Последняя республика». В.Суворов – единственный, кто разрешил все мои сомнения по начальному периоду войны. Результат его исследований подтверждается тысячами официальных источников. На В.Суворова и эти его книги обрушился невероятный поток гневных упреков, обвинений, критики. Но другого непротиворечивого ответа на простой вопрос: почему могучая, до зубов вооруженная Красная Армия в первые дни войны потерпела чудовищное поражение от гораздо более слабого Вермахта? - никто из оппонентов предложить не может. Выходит, В. Суворов прав?
И я полностью согласен с его выводами, потому что десятки лет изучал те же общедоступные материалы. Я десятки лет ломал голову над этим вопросом. Для того, чтобы самому найти ответ на свой мучительный ответ, мне не хватило, пожалуй, только масштабности мышления и, возможно, профессиональной подготовки разведчика-аналитика.
Да, мы готовились к войне с Германией. Готовились к великому освободительному походу в порабощенную фашистами Европу. Сопливым мальцом я вместе с такими же мальчишками и девчонками в знаменитые предвоенные годы хором пел в детском садике бравую героическую песню:
Если завтра война, если завтра в поход,
Если черная сила нагрянет,
Как один человек весь советский народ
За свободную Родину встанет.
На земле, в небесах и на море
Наш напев и могуч, и суров:
Если завтра война, если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов!
Пусть читатель внимательно прочитает эти слова, вдумается в их смысл и сам ответит на вопрос: ждал ли советский народ войну, готовился ли к ней? Именно в этой песне поэт выразил главную военную доктрину Красной Армии тех лет:
Мы готовы в поход, хоть войны не хотим,
Ведь награды мы носим не даром,
И на вражьей земле мы врага разгромим
Малой кровью, могучим ударом.
Даже когда началась война, кровавая, трагическая для нас война с миллионами жертв, мы продолжали петь эту песню. Другим песням нас так и не учили.
Генштаб по команде Сталина продумал все до мелочей. Утвердил дату начала великого освободительного похода. Учел полную неготовность фашистской армии воевать в России с ее бездорожьем и морозами. Учел безнадежное отставание Вермахта от Красной Армии по качеству и количеству вооружения и боевой техники. Учел известный любому немцу, любому немецкому школьнику факт гибельности для Германии войны на два фронта.
Генштаб во главе с Г.К.Жуковым забыл об одной-единственной мелочи. Забыл, даже не допускал возможности самоубийственного для Гитлера опережающего удара по не ожидающей этого Красной Армии. Но Гитлер, встревоженный колоссальной концентрацией Красной Армии на восточной границе Германии, нанес такой удар. И этот удар оказался абсолютно неожиданным для Красной Армии, для Генштаба, для Жукова и для самого Сталина. К обороне Красную Армию ни Сталин, ни Генштаб, ни его начальник Г.К. Жуков не готовили.
Наоборот, в то время жесточайше пресекали тех, кто поднимал вопрос об обороне. Вплоть до нечеловеческих пыток, - как генерала К. Мерецкова, предшественника Жукова на посту начальника Генштаба. Вплоть до расстрела после жесточайших пыток, - как командующего ВВС генерала П. Рычагова, как героев Халхин-Гола: генерал-лейтенанта Я. Смушкевича, первого летчика - дважды Героя Советского Союза, и командарма 2 ранга, Героя Советского Союза  Г.Штерна, командующего Забайкальским фронтом, под руководством которого служил на Халхин-голе комдив Жуков.
Г.К. Жуков приводит многозначительный факт. Он вступил в должность начальника Генерального штаба 1 февраля 1941г. и через несколько дней докладывал Сталину о состоянии дел. Когда речь зашла о нашей авиации, Жуков сказал:
«…Наши новые истребители и бомбардировщики ничуть не хуже немецких…  Жаль только, что их очень мало.
 - Особенно мало истребительной авиации, - добавил С.К.Тимошенко.
Кто-то бросил реплику:
- Семен Константинович больше об оборонительной авиации думает.
Нарком не ответил. Думаю, что из-за своего пониженного слуха он просто не все расслышал».
Короткая цитата из «Воспоминаний и размышлений» весьма многозначительна. Прежде всего, Жуков якобы заявил Сталину, единоличному руководителю огромной страны, что только наши новые самолеты не уступают немецким, но их мало. Это – сразу две неправды. По Жукову получается, что все наши остальные самолеты уступают немецким. Это – первая неправда. Тут же Жуков сообщил Сталину, что таких новых самолетов у нас очень мало. Это вторая неправда.
Не буду обременять читателя ссылками на факты, их достаточно у многих исследователей. О нашем превосходстве в количестве танков и самолетов прямо заявил сам Г.К Жуков. Я уже приводил слова великого маршала по этому поводу. А о качестве военной техники и вооружения говорит тот факт, что все специалисты мира единодушно признают лучшим танком Второй мировой войны наш Т-34. И не напрасно Сталин в докладе 6 ноября 1941 говорил, что «…наши танки по качеству превосходят немецкие танки… наша авиация по качеству превосходит немецкую авиацию…».
И это очень веское свидетельство. В те дни Сталину гораздо выгоднее было заявить, что по качеству танков и самолетов мы уступаем немцам. Ведь это оказалось бы еще одной серьезной причиной «временных неудач Красно Армии». Однако Сталин подчеркнул более высокое качество наших танков и самолетов перед немецкими. Поэтому тем историкам, которые по сей день с пеной у рта врут нам, что наши танки и самолеты были хуже немецких, надо просто освежить в памяти этот доклад Верховного Главнокомандующего Красной Армии и вспомнить, что это сталинское утверждение в то грозное время работало против нас.
В этой же цитате Г.К.Жуков констатирует, что из всего руководства СССР и Красной Армии один лишь нарком обороны маршал С.М.Тимошенко осмелился робко сказать о недостатке  оборонительной авиации, в частности, истребителей. Но Тимошенко не развил эту мысль - из-за своего слабого слуха. Сам же начальник Генерального штаба РККА вообще не решился хоть что-то молвить об обороне, поддержать своего прямого начальника. 
Авантюрный, заранее обреченный на полный провал удар Гитлера чуть не оказался для нас смертельным. Военных разгромов такого масштаба человечество не знало и, дай Бог, никогда больше не узнает. Удар гитлеровской армии стал почти смертельным для Красной Армии, для Жукова, для Сталина, для всего СССР.
Советский Союз устоял после этой небывалой военной катастрофы, и Красная Армия, в конце концов, вошла в поверженный Берлин. Но спасли страну не прославленные полководцы, не мудрое руководство Сталина, ЦК ВКП(б) и Жукова. Спас страну советский народ. Простые советские люди, и прежде всего люди русские, ценой десятков миллионов своих жизней сумели остановить врага и полностью разгромить фашизм. Однако понадобилось четыре страшных года нечеловеческих усилий всего народа и на фронте, и в тылу, чтобы изгнать фашистов с родной земли, дойти до Берлина  и водрузить знамя Победы над Рейхстагом.
Немыслимое по масштабам поражение Красной Армии в первые дни войны наши историки скромно именуют «приграничными сражениями» и упоминают о них крайне неохотно. Обычно они ограничиваются восторженными описаниями героического сопротивления наших пограничников. А ведь в ходе этих «приграничных сражений» немцы разгромили весь небывалый по мощности Первый стратегический эшелон Красной армии. В том числе, из этих войск в огромном котле западнее Минска исчезли практически без следа пять сверхмощных армий Западного фронта и с ними 103сд довоенного формирования.
И это далеко не все потери Красной Армии в первые недели войны. В «приграничных сражениях» погибла половина гигантских по численности советских механизированных корпусов, каждый до 1000 и более танков. Всего таких монстров в Красной Армии насчитывалось 27. Правда, половина из них находились в различных стадиях формирования. Но и 14 мехкорпусов по 1000 танков в каждом, – эта бронированная лавина во много раз превышала по количеству и особенно по качеству всю танковую мощь фашистской Германии, которой нас до сих пор пугают. Ведь Гитлер бросил на СССР всего-навсего чуть больше трех с половиной тысяч танков. И почти все эти фашистские танки по сравнению с нашими были легкими и устаревшими.
Величайшее в истории танковое побоище произошло в первые дни войны в район Луцка, Дубно и Ровно. Здесь под личным руководством Жукова шесть наших мехкорпусов, по 1000 танков каждый, пытались сдержать 1000 немецких танков генерала Клейста. Кажется, вариант беспроигрышный. Но Клейст со своей тысячей легких и устаревших танков разбил все наши 6000 танков.
Г.К.Жуков сам перечисляет механизированные корпуса, участвующие в этом крупнейшем во всей истории танковом побоище. Это 8 мк (генерал-лейтенант Д.И Рябышев), 9 мк, 15 мк (генерал И.И.Карпезо), 19 мк, 21 мк, и 22 мк (генерал-майор О.М.Кондрусев). Результат сражения трагичен. Немцы поочередно разбили все наши шесть корпусов по 1000 танков в каждом. Но сам Г.К. Жуков в этом, конечно, нисколько не виноват. Он пишет:
«15 мк генерала И.И Карпезо выполнил свою задачу не в полную меру своих значительных по тому времени возможностей…
«Действия 8 мк могли дать больший эффект, если бы комкор (генерал-лейтенант Рябышев) не разделил корпус на две группы и не поручил командование одной группой бригадному комиссару Н.К.Попелю, не имеющему достаточной оперативно-тактической подготовки».
В грандиозном поражении виноваты, однако, по мнению Жукова, не только командующие гигантскими механизированными корпусами.
«Если бы в войсках Юго-западного фронта была лучше организована сухопутная и воздушная разведка, более отработаны взаимодействие и управление войсками, результат контрудара был бы еще более значительным…».
Интересно, кто же помешал всевластному представителю Ставки на Юго-западном направлении все это организовать и отработать? Наверное, помешали бездарные командующие механизированными корпусами заодно с нерадивым руководством Юго-западного фронта во главе с генерал-полковником Кирпоносом.
Мало того, вместо того, чтобы с помощью уцелевших в первые дни разгрома мехкорпусов организовать оборону, командование Красной Армии бросало эти корпуса в наступление. Бросало без всякой подготовки, с  ходу, с рельсов, не давая времени даже на короткий отдых, на заправку горючим и на составление плана боевой операции.  Главную скрипку в планировании  этих безумных действий играл начальник «мозга армии» Г.К.Жуков.
Почти все механизированные корпуса погибли в этих непродуманных контрударах. Мало того, командование с ходу бросало все другие резервы в наступление, на убой. Штабы соединений оставались без войск, войска – без управления. Ничего! Вперед, на разгром врага! Это уже нельзя назвать «приграничными сражениями», но это – продолжение катастрофического начала войны теми же средствами, с тем же кровавым счетом.
Сейчас по всей России ставят памятники великому полководцу Г.К Жукову. Пусть стоят эти памятники. Наши города слишком бедны в архитектурном отношении, и их серый вид немного разнообразят хотя бы такие памятники. Да и народных средств на сооружение этих статуй ушло немало. А главное, это – наша история, которую мы не имеем права забывать.
Поэтому пусть стоят эти памятники в назидание легкомысленному потомству. Ведь ставят же памятники литературным героям, в том числе, не только положительным. Можно поставить памятник даже Карабасу-Барабасу, это повеселит наших ребятишек.  Очень надеюсь, что у нашего народа когда-нибудь откроются глаза.
Трагическая судьба моего отца напрямую связана с несчастливой звездой 103 с.д., в которой, по официальным сообщениям ЦАМО, он служил, и от которой, по тем же сообщениям, не сохранилось никаких сведений за 1941 год. А злоключения 103 сд в 1941 году – прямое следствие катастрофического начала войны. С первого дня войны эту дивизию будто преследовал мрачный рок.
К началу войны в состав одной из армий Западного фронта входила 103-я с. д. довоенного формирования. Она сгинула, исчезла до единого человека в первые дни войны в гигантском котле западнее Минска. В июле 1941 года под Ельней в прифронтовой полосе сформировали новую 103 дивизию в составе 24-й армии, на этот раз моторизованную, ибо стрелковые и моторизованные дивизии имели единую нумерацию. В ходе Ельнинской операции под личным руководством Г.К.Жукова от 103 мд всего за месяц остались ножки и рожки, и ее в августе сформировали заново, уже опять как 103 сд., и она с 28 августа снова начала бои за Ельню в составе той же 24 армии Резервного фронта.
Долгие годы у меня не было точных сведений о судьбе этой злополучной дивизии. Я не знал, одна ли она носила этот несчастливый номер, или одновременно действовали две 103-х дивизии, - одна моторизованная, другая стрелковая? Мне удалось найти короткую ссылку, что в 1943 году некая 103 сд находилась в составе забайкальского военного округа, и в ней вспыхнула эпидемия загадочного желудочно-кишечного заболевания с многочисленными смертельными исходами. Возможно, после повторной гибели 103 сд осенью 1941 года, на этот раз западнее Вязьмы, ее сформировали заново уже в Сибири, и больше в боевых действиях с немцами она не участвовала. Лишь через множество лет, когда стали слегка приоткрываться наши засекреченные архивы, я смог хотя бы в общих чертах проследить судьбу этой злосчастной дивизии.
Предполагать можно все, но червячок со¬мнения в моей душе продолжает шевелиться. И усиливает мое недоумение небольшая разни¬ца в датах начала боевых действий 103-й м.д. и 103-й с.д. в составе Резервного фронта летом 1941 года под Ельней.
К тому же, в нашей стране можно ожидать любых сюрпризов. Как говорят иностранцы, для России забудьте слово «невозможно». Сейчас, когда я уже практически прекратил свой поиск ввиду его бесплодности, у меня родилась и все больше крепнет кощунственная мысль. А что, если эта злосчастная 103 сд, документов которой за 1941 год нет ни в каких архивах, специально используется соответствующими инстанциями как раз для таких наивных искателей вроде меня?
Чтобы не раскрывать страшную правду о том, что в СССР никто никогда не считал погибших на той войне и, тем более, пропавших без вести, нас отсылают к номерам таких дивизий, документы о которых действительно погибли, - вместе с самими дивизиями. Ты, дорогой товарищ, ищешь след пропавшего без вести отца? Пожалуйста! Он служил в 103-й с.д. Да вот, понимаешь, какая беда: документов об этой дивизии за 1941 год ты нигде, голубчик, не найдешь. Будь здоров, с коммунистическим приветом, только отстань от нас, у нас очень много более важных забот. 
В нашей стране возможно все. И мне не остается ничего другого, как отбросить все сомнения и колебания. Если мой отец служил в 103-й дивизии, неважно, стрелковой или моторизованной, то его следы надо искать где-то западнее Вязьмы.





          Прелюдия
«Неудача, постигшая нас под Вязьмой, … была следствием не только превосходства противника в силах…, но и неправильного определения направления главного удара противника Ставкой и Генеральным штабом, а стало быть, и неправильного построения обороны».
А.М.Василевский. «Дело всей жизни».
Что же произошло в октябре 1941 года западнее Вязьмы, где, скорее всего, исчез мой отец? Чтобы не быть голословным, приведу сведения из официаль¬ных документов. Вот что говорится в «Большой Советской энциклопедии» в статье «Московская битва».
«В начале сентября немецко-фашистское командование отдало приказ... о подготовке операции по захвату Москвы под кодовым названием «Тайфун». Замысел операции предусмат¬ривал мощным ударом крупных группировок, сосредоточен¬ных в районах Духовщины, Рославля и Шостки, окружить основные силы Красной Армии, прикрывавших Москву, и уничтожить их в районах Брянска и Вязьмы, а затем стреми¬тельно обойти Москву с севера и юга с целью ее захвата...»
Это излюбленные немецкие «клещи» — два мощных удара по флангам и сразу же вслед за ними – не менее мощный удар по центру. Такие стратегические операции известны со времени победы Ганнибала над римлянами под Каннами. Только на этот раз немецкий Генштаб  спланировал «клещи» поистине гигантских размеров. Рассто-яние между фланговыми ударными немецкими группировками составля¬ло по фронту 730 километров, от Осташкова неподалеку от Селигера до Шостки на Украине.  Никогда больше ни немцы, ни мы, ни союзники не планировали ничего подобного этим чудовищным по размаху «клещам».
Силы здесь с обеих сторон собрались неоглядные. Настолько неоглядные, что историки до сих пор уточняют их. Одним из первых назвал численность наших сил Г.К. Жуков с присущей ему смелостью и твердостью: 800 тысяч активных бойцов. Это далеко от жестокой правды, но с тех пор это число долго бродило по мемуарам и официальным источни¬кам. Вот выдержка из БСЭ:
«Всего в конце сентября было сосредоточено 77 дивизий, в том числе, 14 танковых, 8 моторизованных, в которых на¬считывалось свыше 1 миллиона человек, свыше 1700 танков, 950 самолетов, свыше 14 тысяч орудий и минометов. (Речь идет о немецкой группе армий «Центр» — В.Ф).
«Против группы армий «Центр» оборонялись войска За¬падного (командующий генерал-полковник Конев И.С), Брянского (командующий генерал-полковник Еременко А.И.) и Резервного (командующий Маршал Советского Союза Бу¬денный СМ.) фронтов. Всего в советских войсках насчиты¬валось около 800 тысяч человек, 6800 орудий и минометов, 780 танков и 545 самолетов...».
Г.К. Жуков привел явно заниженное число активных бойцов, но историки превратили его в общее количество наших войск.
В книге В.А. Надина «Артиллерия» уточняется количество артиллерии к началу Московской битвы: против наших 9150 орудий и минометов действовало 19450 немецких. В немецких источниках уточняется количество наших тан¬ков — вместо 780 указывается 782 танка.
В энциклопедии «Великая Отечественная война» (1984г.) численность войск существенно уточнена.
«Всего в группу ар¬мий «Центр» — до 1.800 тысяч человек, 1700 танков, свыше 14 тысяч орудий и минометов, 1390 самолетов...
«Всего на западном направлении войска трех фронтов (советских – В.Ф.) име¬ли 1.250 тысяч человек, 990 танков, 7600 орудий и миноме¬тов, 667 самолетов...»
Если считать последние данные наиболее достоверными, то к началу Московской битвы, то есть, к началу операции «Тайфун» на фронте протяженностью 730 километров с обе¬их сторон было сосредоточено свыше трех миллионов человек и огромное количество военной техники.
В Западный фронт И.С Конева входили б армий — 16-я генерал-майора К.К.Рокоссовского, 19-я генерал-лейтенанта М.Ф.Лукина, 20-я генерал-лейтенанта Ф.А.Ершакова, 22-я генерал-майора В.А. Юшкевича, 29-я генерал-лейтенанта И.И.Масленникова и 30-я генерал-майора В.А.Хоменко. Кроме этих армий, в составе Западного фронта действовала армейская группа генерал-лейтенанта И.В.Болдина, заместителя командующего фронтом.
В Резервный фронт С.М.Буденного входили тоже б армий: 24-я генерал-майора К.И.Ракутина, 31-я генерал-майора В.Н.Далматова, 32-я генерал-майора С.В.Вишневского, 33-я комбрига Д.П.Онуприенко, 43-я генерал-майора П.П.Собенникова и  49-я генерал-лейтенанта И.Г.Захаркина.
Брянский фронт А.И.Еременко состоял из 3 армий: 3-я генерал-майора Я.Г. Крейзера, 13-я генерал-майора А.М.Городянского, 50-я генерал-майора М.П. Петрова. Кроме того, в Брянский фронт входили две армейские  группы: генерал-майора М.А.Рейтера и генерал-майора А.И.Ермакова.
Я не напрасно привожу этот скучный перечень советских армий и фамилии их командующих. О каждой этой армии и о каждом из этих  командармов можно написать увлекательнейший  остросюжетный роман. 
Из 17 командующих армиями и армейскими группами трех советских фронтов генерал К.И. Ракутин «погиб в октябре 1941 года западнее Вязьмы». Генералы М.Ф. Лукин и С.В.Вишневский тогда же и там же попали  в плен, освобождены в 1945г., отсидели несколько лет в советской тюрьме. Генерал Ф.А.Ершаков тоже попал в плен и умер от сердечного приступа в 1942г. в концлагере в Хаммельсбурге. 
Остальные 13 генералов, командующих армиями и армейскими группами трех советских фронтов, с громадными потерями сумели с кровопролитными боями отвести остатки своих войск на подступы к Москве. Отошли они, в основном, на фланги нашей обороны: на северо-восток, к Калинину, на юго-восток, к Калуге и к Туле. Некоторые из этих командармов потом занимали высшие командные должности. Так, К.К. Рокоссовский стал маршалом Советского Союза и командовал парадом Победы на Красной площади 24 июня 1945 года.  Однако судьба большинства этих командармов оказалась не слишком легкой.
Для немцев «Тайфун» поначалу развивался весьма успеш¬но. Этому способствовало многое. И малая глубина нашей обороны:  два фронта, Западный и Резервный, по мудрому замыслу Генштаба, стояли в затылок друг другу и не обеспечивали большой глубины обороны. И отсутст¬вие войск непосредственного прикрытия Москвы. И крайняя истощенность войск Резервного фронта после победы Г.К.Жукова под Ельней. Большую роль в успешном начале «Тайфуна» сыграл крупный просчет нашего Генштаба, который оказался неспособен определить направление главного удара врага.
Немцы очень удачно выбрали мо¬мент удара. Три недели назад, 6  сентября, закончилось кро¬вопролитное Смоленское сражение. Закончилось оно не менее кровопролитной Ельнинской операцией, первой успешной наступательной операцией Красной Армии в этой войне. Операцией руководил непобедимый полководец Жуков, бывший начальник генерального штаба РККА.
Большинство наших историков не связывают Смоленское сражение и завершающую его Ельнинскую операцию с последующей трагедией Вяземского котла. Для них это самостоятельные, независимые друг от друга операции. Но на мой дилетантский и непросвещенный взгляд катастрофа Вяземского котла – прямое следствие нашей кровавой победы под Ельней. Поэтому я вынужден остановиться на этой операции, ибо вполне возможно, что мой отец пропал без вести в последние дни нашего наступления на Ельню.
Через месяц после начала войны Сталин находился, по-видимому, в последней стадии огорчения и раздражения от постоянных крупных неудач  Красной Армии по всей линии фронта, от моря до моря. Из этих неудач последней по времени оказалась смоленская катастрофа, опять совершенно неожиданная для нас. Сталин обвинил в этих неудачах Г.К.Жукова, в июле 1941 года он снял его с поста начальника Генерального штаба и назначил с большим понижением на третьестепенную должность командующего Резервным фронтом.
Почему Сталин тогда не расстрелял Жукова – для меня неразрешимая загадка. Ведь в недоброй памяти 1941 году генералов Красной Армии расстреливали за гораздо меньшие прегрешения, а то и вовсе просто под горячую руку, в назидание другим, как это сделали с генералом армии Д. Павловым, командующим Западным фронтом. Возможно, причина такого сталинского милосердия по отношению к Г.К.Жукову – в мягком, человеколюбивом характере вождя. У некоторых авторов я встречал версию, по которой Сталин все же хотел расстрелять Жукова, но непобедимого полководца от расстрела спас другой большой человеколюб – Берия.
Свою деятельность на новом посту командущего Резервным фронтом Г.К Жуков начал с решительной перетасовки командного состава, причем делал это до самого конца Ельнинской операции. Командующих армиями он отстранять не мог, ибо они назначались Ставкой, но с командирами дивизий обходился без особых церемоний. Приведу всего два примера по «знакомым» мне 19сд и 103 сд.
Командир 19 сд генерал-майор Котельников Я.Г., по мнению Жукова, не проявил дожного рвения в первом, июльском штурме Ельни, хотя дивизия в упорных боях понесла огромные потери. Г.К.Жуков в августе заменил его энергичным майором А.И. Утвенко, командиром одного из полков этой дивизии. Генерал Котельников под арестом больше месяца ждал решения своей судьбы комиссией трибунала, но тут начался «Тайфун», и штрафной генерал  погиб при прорыве из окружения 14 октября. Новый комдив-майор действовал решительно, и Г.К.Жуков вне очереди произвел его сразу в полковники. В этой должности А.И.Утвенко вместе со всей 19 сд оказался в Вяземском котле.
Еще более решительно Г.К Жуков работал с кадрами в 103 мд, которая в конце августа стала 103 сд. Первый комдив 103 мд  генерал-майор Г.Т.Тимофеев был заменен «штрафным» комбригом Кончицем Н.И. Однако новый комдив тоже не оправдал надежд командующего фронтом, Г.К.Жуков отстранил его от  командования 103 мд, и назначил комдивом-103 подполковника В.П.Соловьева. ! августа он отстранил и Соловьева, командиром 103 сд стал генерал-майор И.И.Биричев, который тоже оказался со своей дивизией в Вяземском котле.
Кстати, уже при окончательном редактировании этой книги я нашел сведения, что в состав новой 103 сд с 30 августа был включен неуловимый 746-й стрелковый полк, в котором служил мой отец!
Жуков на новом посту снова блеснул ярким полководческим талантом. Он силами своего Резервного фронта, в основном, 24-й армии генерала К.И. Ракутина, провел первую успешную наступательную операцию Красной Армии в 1941 году. Провел решительно, без сомнений и колебаний, и сравнительно быстро, всего за полтора месяца.  Провел, не считаясь с потерями. Мы за ценой не постоим!
После разгрома наших войск под Смоленском немцы заметно продвинулись вперед, в сторону Москвы и захватили Ельню. В районе города Ельни образовался вытянутый в нашу сторону выступ, который Г.К.Жуков считал опасным для нас. По его мнению, немцы могли использовать этот выступ для дальнейшего наступления на  Москву. Он доложил Сталину свой замысел ликвидировать этот выступ и получил одобрение.
Ельнинская наступательная операция 1941 года описывается большинством военных специалистов сдержанно и с заметной долей скептицизма в адрес ее организатора. Я в нескольких исследованиях и мемуарах читал, что операция могла быть проведена значительно быстрее и с гораздо меньшими потерями. Военная наука в таких случаях, как Ельнинская операция, предписывает нанести мощные концентрические удары  под основание выступа, окружить противника в этом выступе и уничтожить его.
Однако Г.К.Жуков под Ельней действовал иначе. Он, как командующий Резервным фронтом, значительно усилил 24-ю армию генерала К.И.Ракутина, собрал в нее все наиболее боеспособные дивизии своего Резервного фронта. 24А перед началом Ельнинской операции состояла из 11 дивизий с общей численностью 113404 человека. Для читателя, мало сведущего в военных делах, поясню, что получилась очень большая армия.  Так, весь Брянский фронт насчитывал 300 тысяч человек, а в него входили три армии и две армейские группы.
По замыслу Жукова 24-й армии предстояло наступать на Ельню одновременно по всему периметру выступа. То есть – бить готового к обороне противника в лоб растопыренными пальцами. Операция началась 24 июля, сразу после вступления Г.К.Жукова в новую должность. За первый месяц ничего хорошего из попыток ликвидировать Ельнинский выступ не вышло. В непрерывных атаках на полевые укрепления немцев 24 армия понесла потери сравнимые со своей численностью, и ей требовалось значительное пополнение. Предоставляю слово Г.К.Жукову.
«В штабе 24 армии нас встретил командарм К.И. Ракутин и командующие родами войск…  Он произвел на меня хорошее впечатление, но его оперативно-тактическая подготовка была явно недостаточной. (Ох, уж эти наши неопытные командармы! – В.Ф.)
«Вместе с К.И. Ракутиным мы выехали в район Ельни для личной рекогносцировки… Немецкие войска здесь хорошо организовали оборону… На переднем крае обороны и в ее глубине противник закопал в землю танки, штурмовые и артиллерийские орудия и тем самым превратил ельнинский выступ в своеобразный укрепрайон…
«Генеральное наступление можно провести не раньше второй половины августа. До этого времени активные действия войск не прекращать и изматывать противника, изучать его систему обороны…
«Сражение на всех участках было ожесточенным и тяжелым для обеих сторон. Противник противопоставил наступающим дивизиям плотный артиллерийский и минометный огневой щит…  Боевые действия не прекращались ни днем, ни ночью…
«Пользуясь наступившей темнотой и еще не закрытой горловиной, остатки противника отошли от ельнинского выступа… Танки и авиацию противник в последнее время применял отдельными группами и только для отражения наших атак. Видимо, эти средства он перебросил на другие направления.
«Завершить окружение противника и взять в плен ельнинскую группировку нам не удалось…».
Слова Жукова об ожесточенных, непрерывных, лобовых  атаках советских войск днем и ночью подтверждает непосредственный участник ельнинской операции, командир 100-й с.д., в ближайшем будущем – 1-й гвардейской стрелковой дивизии, генерал-майор И.Н. Руссиянов, будущий первый генерал-гвардеец во всей Красной Армии. 
«В составе 24-й армии предстояло действовать и нашей 100-й сд. В первых числах августа генерал армии Г.К.Жуков поставил ей задачу: действуя в составе северной ельнинской группировки, нанести удар в направлении … Ушакова, соединиться с южной группировкой и уничтожить противника. Тяжелые, изнурительные бои шли около месяца. Мы не давали фашистам ни минуты передышки…».
Так генерал Руссиянов подтверждает, что целый месяц непрерывных лобовых атак не привели к успеху. Но Г.К.Жуков твердо решил добиться победы.
«С 22 августа, - продолжает генерал Руссиянов, - 24-я армия начала перегруппировку сил и подготовку к новой операции… Дивизия начала получать пополнение людьми, оружием и боеприпасами… 24-я армия была усилена тремя дивизиями…».
Здесь я прерву генерала-гвардейца и замечу, что по количеству дивизий к началу последнего по счету генерального штурма Ельни 24А теперь сравнялась с половиной соседнего Брянского фронта! И вдобавок обескровленная непрерывным штурмом в лоб армия получила крупное пополнение. А в эти дни трещали по всем швам Юго-Западный и Ленинградский фронты. Там пополнение оказалось бы куда более необходимым. Но все резервы Ставки ушли под Ельню.
«Наступление, - продолжает генерал Руссиянов, - началось 30 августа… В атаку пошла пехота. Фашисты… оказывали ожесточенное сопротивление, одна за другой следовали танковые контратаки. Особенно тяжелое положение сложилось на участке 355 стр. полка. Яростные танковые контратаки, сплошной туман, артиллерийский огонь сдерживали наступающие батальоны… Я добрался до НП полка.  Старший батальонный комиссар Гутник доложил мне, что полк несет большие потери из-за плотного пулеметного и артиллерийского огня.
« Передо мной предстала панорама гладкого как доска, желтого скошенного поля перед деревней. Никаких укрытий. Среди столбов земли и дыма медленно, очень медленно движутся вперед фигурки бойцов. Многие падали и больше не вставали, и вдруг упали все… и не вставали.
«Залегли! – мелькнуло в голове... - Поднять, во что бы то ни стало поднять!» …Дальше мы уже ползли по-пластунски. С трудом нашли комбата, который доложил, что все командиры рот убиты.
«- Вот что, комбат. Немедленно пошлите вперед бойцов… И быстрее, быстрее!
« Атака была стремительной…»
От себя могу заметить, что генерал Руссиянов допускает некоторые неточности в своих воспоминаниях. Это и немудрено, ибо ему пришлось серьезно корректировать их, прежде чем они, по мнению цензуры, стали пригодными для открытой публикации.
Он пишет о южной и северной группировках советских войск под Ельней. На самом деле ни о какой «южной» и «северной» группировке речи не может быть. В любом официальном описании Ельнинской операции приведена ее схема, по которой Красная Армия наносила одновременные удары по всему периметру выступа, и с востока, и с юго-востока, и с северо-востока, и с севера и с юга. Скорее всего, слова генерала Руссиянова о южной и северной группировках появились в его воспоминаниях после их старательных корректировок бдительными компетентными товарищами.
Кроме того, генерал Руссиянов пишет, что его солдаты шли в атаку, на последний генеральный штурм немецких укреплений, 30 августа по гладкому как доска, желтому скошенному полю. Эти слова о скошенном желтом поле – возможно, тоже результат работы цензуры. Оборонительные бои под Ельней начались в первой половине июля, когда жатва даже озимых еще не начиналась. Немцы заняли Ельню 17 июля. Потом больше месяца здесь солдаты генерала Руссиянова каждый Божий день по несколько раз ходили в безуспешные лобовые атаки на немецкие полевые укрепления. Как-то трудно представить себе колхозников, которые в коротких перерывах между этими кровавыми атаками ухитрились бы скосить рожь или пшеницу и собрать урожай зерновых на поле боя.
Мне представляется картина этой атаки. Солдаты генерала Руссиянова, будущие самые первые гвардейцы в Красной Армии, шли на немецкие пулеметы по гладкому как доска желтому полю. Они шли по бывшей ниве, давно вытоптанной их предшественниками в предыдущих атаках. Шли они по телам своих погибших однополчан, которых скосили немецкие пулеметы в бесчисленных непрерывных безуспешных ежедневных лобовых атаках в течение полутора месяцев до этого. Ведь Устав Красной  Армии не предписывал командирам хоронить своих погибших солдат. Да и похоронных команд в Красной Армии тогда тоже еще не существовало.
И еще одну неточность, на мой взгляд, допустил генерал Руссиянов, - когда он говорил о яростных танковых контратаках немцев при последнем нашем генеральном штурме Ельни. Ведь, даже по признанию самого Жукова, немцы к этому времени отвели из Ельнинского выступа свою авиацию и свои танки и применяли танки только отдельными группами. На самом деле немцы отвели 2-ю танковую группу Гудериана из-под Ельни на юго-западное направление до начала нашего последнего генерального штурма. В отличие от Красной Армии у немцев танки входили только в состав танковых соединений, в пехотных дивизиях у них танков не имелось. И опять же, думаю, эта неточность, - не по забывчивости генерала Руссиянова, но по требованию цензоров. 
Никак не хочу чернить память великого полководца, но я не знаю, почему Г.К. Жуков действовал под Ельней с такой лобовой прямотой и непреклонностью. Геройство Жукова под Ельней с самого начала оказалось совершенно бесполезным. Сейчас практически все военные историки, и официальные, и независимые, признают, что никакой стратегической опасности для Красной Армии Ельнинский выступ не представлял. Наступать из Ельни на Москву немцы не могли.
От Ельни на восток, в сторону Москвы даже сейчас ведет одна-единственная дорога районного значения, практически проселок, трудно проходимый даже для современного внедорожника. С одной стороны от него, к северу, лежит болотистая речка Осьма, с другой, к югу, – непроходимый заболоченный лес. Наступать по этому проселку крупными воинскими силами просто невозможно. На юго-восток от Ельни уходит плохонькое шоссе на Козельск. Оно со всех сторон окружено болотами. Это тоже не самый лучший путь для стратегического наступления немцев на Москву.
На север от Ельни идет дорога к Дорогобужу, расположенному по обоим берегам Днепра. За Днепром, на его правом берегу пролегает Минское шоссе, от Варшавы до Москвы, через Смоленск, Вязьму, Можайск. Вот Минское шоссе – наиболее удобный путь на Москву. Когда-то это шоссе назвалось Смоленской дорогой, и по нему обычно шли к Москве все завоеватели. И в октябре 1941 года немцы по плану операции «Тайфун» нанесли центральный удар от Духовщины и Ярцева именно вдоль Минского шоссе. Немцы никогда не считали Ельнинский  выступ плацдармом для дальнейшего наступления на Москву.
Возможно, Жуков просто хотел оправдаться перед Хозяином и вернуться на вершину власти. Но, так или иначе, Жуков с невероятным упорством с 24 июля по 6 сентября, с небольшими передышками для пополнения огромных потерь, каждый день и каждую ночь гнал и гнал своих солдат по гладкому как доска желтому полю в лобовые атаки на хорошо подготовленные полевые оборонительные укрепления немцев. Пять атак в день, десять атак, пятнадцать. Вперед, вперед, вперед!  На немецкие пулеметы, на вкопанные в землю немецкие танки.  Только вперед, иначе расстрел!
Так штурмовали неприятельские города неумолимые полководцы Чингизхана, его «железные псы». Круглыми сутками, день за днем, ночь за ночью, неделя за неделей они непрерывно атаковали неприступные стены вражеских городов и крепостей. Сутки, десять суток, месяц непрерывного штурма! Крупнейший и богатейший город Европы, Киев, монголы в 1240 году уже под руководством внука Чингиз-хана, Батыя, круглосуточно штурмовали по меньшей мере три месяца, - и день, и ночь, без малейшей передышки для осажденных. Без перерыва на сон, без выходных, без обеда. На измор, на полное истощение и изнурение защитников!
Однако монгольских «железных псов» можно понять. Они гнали на нескончаемый приступ толпы пленных, рабов и мирных жителей завоеванной страны. Они гнали этот «человеческий материал» впереди своих воинов и при малейшем намеке на колебание, на задержку, просто за косой взгляд монгольские воины тут же безжалостно рубили непослушных на куски. Их они не жалели, цель оправдывала средства. При такой тактике собственные потери степных войск оказывались относительно невелики.
А Жуков под Ельней безостановочно, днем и ночью гнал в лобовые атаки своих солдат и командиров, советских людей, которые по Сталинской Конституции имели точно такое же право на жизнь, как и он сам. Непрерывные густые волны советских солдат по приказу Жукова шли и шли на немецкие пулеметы. Они наступали по ровному полю, не скошенному, как показалось генералу Руссиянову, а вытоптанному тысячами и тысячами красноармейских сапог. Кто осмелился бы убирать хлеб на поле бесконечной жесточайшей битвы?
 Свинцовый дождь косил красноармейцев как траву, немецкие снаряды, мины и авиабомбы рвали их на куски, на молекулы. Но на смену павшим шли все новые толпы «личного состава» Красной армии. Шли на верную смерть по приказу несгибаемого Жукова.
Стволы немецких пулеметов и «шмайсеров», немецких минометов и орудий раскалялись докрасна от беспрерывной стрельбы по толпам людей в красноармейской форме. Немцы жаловались, что горы трупов советских солдат мешают им прицельно стрелять, закрывают цели. Некоторые немецкие солдаты из слабонервных сходили с ума от этой бесконечной бойни, от вида тысяч и тысяч окровавленных тел, устилавших поля перед Ельней. А Жуков продолжал гнать свои войска вперед, в лобовую атаку.
В изданных у нас мемуарах я прочитал, что сами немецкие генералы считали оборону Ельни от бесконечных атак Красной Армии ненужной. Они обращались к начальнику генерального штаба Сухопутных войск Вермахта Ф.Гальдеру с просьбой отвести немецкие войска из Ельни, чтобы не нести совершенно напрасные потери. Однако немецкий генштаб приказал им держаться. Слова Гальдера: русских там гибнет в десятки раз больше, пусть русские продолжают сами ослаблять свои силы. Это – убийственная оценка героических действий Жукова нашим врагом. Пусть Жуков под Ельней продолжает ослаблять силы Красной Армии!
Окружить и разгромить немецкие войска под Ельней Г.К.Жуков, по его же словам, так и не сумел. Сам Г.К.Жуков в эти безумные атаки, естественно, не ходил. Он топал ногами, стучал кулаками по столу, матерился и размахивал пистолетом перед командиром 100-й стрелковой дивизии Руссияновым, перед командиром 103-й моторизованной дивизии Биричевым, перед командармом-24 Ракутиным. Он угрожал им расстрелом за невыполнение его приказов и снова гнал войска на немецкие пулеметы, минометы и танковые пушки.
Это он умел лучше всех в Красной Армии, недаром Сталин высоко ценил своего несгибаемого полководца и простил ему то, что не простил бы никому другому. Иначе действовать Жуков просто не умел. В мемуарах прославленных наших полководцев, даже старательно очищенных от всего «лишнего»  строжайшей советской цензурой, тому достаточно подтверждений.  Да и сам Жуков в «Воспоминаниях и размышлениях» не особенно скрывает свои методы «решительного изменения тактики войск под Ельней».
И это относится не только к рядовым красноармейцам, которые в лобовых атаках гибли тысячами. О неоправданной жестокости Жукова по отношению к генералам в многочисленных мемуарах хватает примеров. Не буду цитировать наших полководцев, приведу один лишь маленький пример из собственной своей жизни. Когда я учился в институте, военной кафедрой у нас заведовал генерал-майор Ганже. О нем среди студентов со слов преподавателей–полковников ходила такая легенда.
В 1941г. Ганже имел звание генерал-майора. К своему несчастью, он на фронте однажды столкнулся с Г.К. Жуковым. В результате исторической встречи генерал-майор Ганже вышел с КП Жукова простым майором. И только к концу войны он снова дослужился до генерал-майора. По тем оценкам методов руководства  Г.К.Жукова, которые я не раз встречал в мемуарах советских генералов и маршалов, я считаю, что нашему заведующему военной кафедрой в том далеком 1941 году очень сильно повезло. Все могло закончиться гораздо хуже. 
А Жуков продолжал приступ Ельни. Последний генеральный штурм он начал 30 августа. В 7 часов утра на немцев обрушился огонь 800 наших орудий, через час стрелковые и танковые дивизии  пошли в наступление. Немцы сопротивлялись серьезно. 106 мд с комдивом полковником М.Н.Первушиным прорвала оборону врага, но попала в окружение и погибла почти полностью. Остальные дивизии понесли тяжелые потери.
К этому времени немцы уже начали разработку «Тайфуна», и в этих планах Ельня не играла особой роли.  6 сентября немцы устали от чудовищной бойни, ошеломленные невообразимым, безумным массовым самоубийством красноармейцев и командиров Красной Армии. Они  поняли, что Жуков никогда не прекратит проливать кровь своих солдат. Они сами ушли из Ельни на запад через оставшуюся горловину в незамкнутом кольце полуокружения. 5 сентября 19сд полковника А.И.Утвенко ворвалась в Ельню, 6 сентября Ельня была освобождена. Окончательная ликвидация Ельнинского выступа произошла 9 сентября.
Сколько наших солдат и командиров уложил под Ельней великий полководец, - никто не знает. Их никто никогда не считал и не пытается считать до сих. Как писал мне участник этой бойни, красноармеец 19 сд А.Мокан: «…там шли такие бои, что некогда было как следует хоронить убитых. Нашего брата там погибло очень много…». Но зато великий Жуков вошел в историю как организатор первой победоносной наступательной операции Красной Армии в 1941 году. Вопрос: зачем нужна эта кровавая победа, - никто никогда не ставил. Специалисты давно доказали, что Ельнинская операция не вызывалась никакой стратегической и даже оперативной необходимостью.
По непроверенным данным немцы за все время Ельнинской операции потеряли около 45 тысяч человек.
Так закончилось Смоленское сражение, - ничем не оправданной чудовищной победоносной бойней в Ельнинской операции. Никто никогда не считал наших потерь под Ельней. Но правда постепенно пробивается сквозь наслоения официальных умолчаний и лжи. Сейчас известно, что одна только 19 сд Резервного фронта при одном только последнем генеральном штурме Ельни потеряла 11339 человек, то есть, практически свой полный состав. Это та самая 19 сд, ветераны которой через 40 лет дали мне конец путеводной ниточки в поисках бесследно исчезнувшей 103 сд. Позднее мне удалось выяснить, что в 103сд от полного штатного состава в 14,4 тысяч человек после недели генерального штурма осталось всего-навсего 1743 человека, - меньше одного стрелкового полка.
А во всей  злополучной 24 армии осталось всего-навсего 4952 человека. От целой армии, состоящей из 13 дивизий,  после героической победы в общей сложности осталось меньше половины одной дивизии! И ведь, как пишут сами участники Ельнинской операции, 24 армия в этот период получала пополнение, и немалое! Это пополнение тоже почти полностью легло под немецким огнем.
В эти самые дни и месяцы далеко на юг и на север от Ельни наши Ленинградский и Юго-Западный фронты напрягали последние силы, чтобы задержать продвижение немецких групп «Север» и «Юг».  Пока Жуков под Ельней требовал новых и новых подкреплений, на севере и на юге от Ельни, у Ленинграда и Киева наши войска истекали кровью и не получали помощи от командования. Все резервы Ставки уходили в бездонную кровавую пропасть под Ельней. А эти подкрепления для Ленинградского и Юго-Западного фронтов, будь они направлены туда, могли повернуть весь ход войны совсем в другую сторону уже в 1941 году. Но подкреплений к ним никто не направил. Их получал только Жуков под Ельней.
Эти подкрепления под Ельню шли в нешуточных количествах. Так почти полностью уничтоженная 103 мд при переформировании заново в 103-ю сд в конце августа получила три свежих стрелковых полка, в том числе и саратовский 746сп, в котором служил мой отец. Кроме этого, в ее состав включили два полностью укомплектованных артиллерийских полка, один пушечный и один гаубичный, и девять отдельных дивизионов и батальонов, включая медсанбат. Так что Ставка не скупилась для Г.К.Жукова, зато на другие направления резервы не направлялись.
В результате через три дня после нашей победы под Ельней, 9 сентября 1941 года немцы разгромили Ленинградский фронт,  вы¬шли на окраины Ленинграда и замкнули кольцо блокады. Через двадцать дней после победы под Ельней, 26 сентября 1941 года, погиб в окружении Юго-Западный фронт, численностью по разным источникам от 800 тысяч до миллиона с лишним человек. Погиб вместе со штабом фронта, вместе с командующим войсками фронта генерал-полковником, Героем Советского Союза М.П. Кирпоносом.
Победа под Ельней, видимо, произвела впечатление на Сталина. После многих жестоких поражений Красная Армия, наконец-то, одержала победу над фашистской армией. Неважно, что победа не улучшала стратегического положения Красной Армии, и что она обошлась огромной кровью. Сталин получил в свои руки важный аргумент: немцев можно бить! Сталин убедился, что опальный генерал армии Г.К.Жуков способен добиваться своего и за ценой не стоит. Он простил Жукова, перевел на более перспективную должность, назначил его командующим Ленинградским фронтом и 13 сентября направил его в Ленинград – спасать колыбель революции.
На новом месте Г.К. Жуков с тем же самым присущим ему незаурядным упорством пытался пробить коридор к окруженным войскам на Ораниенбаумском плацдарме к западу от Ленинграда. Это полководческое решение оказалось исключительно вредным для города и убийственным для миллионов ленинградцев.
Немцы только что охватили Ленинград кольцом блокады, пока еще тоненьким и неустойчивым. Вместо того, чтобы мощным ударом на ВОСТОК от Ленинграда прорвать это слабое еще кольцо блокады в направлении железнодорожных станций Мга и Тихвин, к воспетой зэками железной дороге Воркута-Ленинград, Жуков с присущей ему твердостью и несгибаемостью гнал свои войска на ЗАПАД от города и устилал южный берег Финского залива трупами советских солдат и моряков. Зачем!?
Благодаря этому, немцы как раз в дни пребывания Жукова в Ленинграде укрепили блокадное кольцо и намертво замкнули последнюю возможную отдушину на железной дороге у станции Мга. После этого ленинградцам и Красной Армии понадобились известные 900 дней сверхчеловеческого героизма с миллионами жертв. А ведь всего этого могло не случиться, и не понадобилось бы сооружения мемориала на Пискаревском кладбище.
Сентябрь 41-го стал трагическим для нас, почти таким же, как катастрофическое начало войны. Но октябрь оказал¬ся страшнее. Не давая нам передышки, немцы подбросили освободившиеся на севере и юге свои войска на московское направление и обруши¬ли новый, мощнейший удар по центру нашего фронта. Вот что пишет  БСЭ:
«Наступление немецко-фашистских войск по плану «Тайфун» началось 30 сентября на брянском направлении… 2 октября перешли в наступление основные силы из рай¬онов Ярцево и Рославля против войск Западного и Резервно¬го фронтов... Противник в первый же день прорвал оборону, а его подвижные соединения продвинулись на 40-50 километ¬ров в направлении Орла, Юхнова и Вязьмы. 3 октября пере¬довые части 2-й танковой группы вышли на пути отхода 3-й и 13-й армий Брянского фронта и к исходу дня ворвались в Орел».
Заметим, что Орел находился в 250 километрах от ли¬нии фронта. Танки Гудериана прошли эти 250 километров меньше, чем за четыре дня, причем,  только за светлое время суток, по ночам немцы, как цивилизованные европейцы, не воевали. Командующий войсками Брянского фронта генерал-лейтенант А.И.Еременко пишет, что немецкие танки ворвались в центр Орла, когда там ходили трамваи, а обкомовские работники спокойно грузили свои партийные архивы на грузовики.
«Прорыв обороны войск Западного и Резервного фронтов на Ярцевском и Рославльском направлениях, - продолжает БСЭ, - создал опасную обстановку на Вязьменском направлении. 4 октября враг за¬хватил Спас-Деменск, Киров, 5 октября — Юхнов и вышел в район Вязьмы, 6 октября противник овладел Брянском... В районе Вязьмы оказались в окружении части 19-й, 20-й, 24-й и 32-й армий...»
В таких случаях кинорежиссеры говорят: «Стоп!» Несмотря на все уважение к БСЭ и ее составителям — стоп!
Как присягнувший свидетель, БСЭ говорит правду, толь¬ко правду, ничего, кроме правды. Но — не всю правду.
В октябре 1941 года в районе западнее Вязьмы и Брянска нас постигла еще одна военная катастрофа, равной которой тоже не знала и не знает до сих пор история. Она по числу жертв мало уступает трагическим событиям первых дней войны, которые наши историки скромно называют «приграничными сражениями». Тогда, в те считанные первые дни войны погибла, по меньшей мере, половина нашей многомилли¬онной кадровой армии.
Но в приграничных сражениях погибла армия, застигнутая врасплох, подготовленная нашими стратегами лишь к наступлению. А под Вязьмой и Брянском наши три фронта уже в ходе жесточайшей войны ЖДАЛИ со дня на день нового немецкого наступления на Москву. И все-таки удар в очередной раз оказался для нас неожиданным. И опять в этой трагедии есть большая «заслуга» Жукова, хотя сам он в эти дни уже находился в Ленинграде. За полтора месяца Ельнинской операции Жуков полностью обескровил Резервный фронт, и ослабевшие войска не сумели отразить вражеский удар.
А ведь именно Резервному фронту предстояло прикрыть Москву от неожиданностей в случае прорыва немцами обороны Западного и Брянского фронтов. Но Резервный фронт, теперь уже под командованием маршала С.М.Буденного, в это время зализывал тяжелейшие, почти смертельные раны, полученные в результате героического усердия Жукова под Ельней, и не справился со своей стратегической задачей.
Независимые исследователи нашли страшные цифры. Я уже писал, что от 24 армии после ельнинской бойни осталось всего 4952 человека. К началу «Тайфуна» жалкие остатки армии получили небольшое пополнение. Но серьезных пополнений Ставка сюда не могла направить.
Под Киевом рухнул фронт и Ставка затыкала огромную дыру в нашей обороне.  Под Ленинградом обстановка тоже продолжала оставаться весьма напряженной, и там тоже требовались резервы. На центральном направлении наши стратеги не ожидали вражеского удара и брали отсюда войска для тех участков фронта, которые они считали более опасными.  Из многострадальной 24А забрали пять дивизий: 100 сд (1 гв.), 107сд (5 гв), 120 сд (6 гв), 127 сд (2 гв), 203 сд, - и кроме них еще два артполка и дивизион РС. Из состава Резервного фронта Ставка всего за один день до начала «Тайфуна» вывела целиком 49 армию генерала Захаркина, чтобы отправить ее на юго-западное направление. 
После Жукова Резервный фронт принял маршал С.М.Буденный, он с трудом разобрался в «пост-жуковском» хаосе и 15 сентября докладывал в Ставку  что 24 армии требуется серьезное пополнение. Из шести оставшихся в армии дивизий в 309сд насчитывается всего 657 человек, в 19сд – 662, в 107 сд – 738, в 303сд – 400, в 106 мсд – 662 и в 103сд – 1743 человека. И вот этой «армии», от которой после победоносных подвигов Г.К.Жукова осталось по численности меньше половины дивизии, предстояло отразить мощное генеральное наступление немцев на Москву.
Позади Западного и Резервного фронтов, в 50-60 километрах от их позиций находились две оборонительные полосы, на которых можно было бы держать длительную оборону. Одна, сплошная, шла от Валдая по берегу Селигера на Осташков, Селижарово, далее по левому берегу Днепра через Дорогобуж и Ельню, по левому берегу Десны на Жуковку, Почеп. Вторая линия обороны, прерывистая, проходила через Ржев, Сычевку, Вязьму, Киров, Брянск. На каждой из этих полос саперы и мирные жители заранее выкопали по две линии противотанковых рвов, рубежи укрепили надолбами, минными полями, ДОТами и ДЗОТами.
Центром обороны на направлении, прикрывавшем Москву от обхода с севера, служил мощный Ржевский укрепрайон. Однако, когда немцы прорвали фронт и вышли к Ржеву, все ДОТы, ДЗОТы, траншеи и окопы оказались почему-то пустыми. Немцы заняли Ржев сходу. То же самое произошло и на всем протяжении обеих оборонительных линий.   
Нашим войскам командование по непонятным для моего дилетантского разумения причинам запретило занимать эти оборонительные линии. Солдаты рыли окопы в чистом поле и в глухих лесах. На это направление отправили почти все московские дивизии народного ополчения. Ополченцы, - люди непригодные для строевой службы, - предназначались для вспомогательных задач. Их вооружили винтовками времен Первой мировой войны, артиллерия тоже состояла из устаревших орудий, имелись французские пушки со стволами, расточенными под советские калибры. Вот эти войска и встали на пути немцев.
Как же на самом деле начинался «Тайфун»? Утром 30 сентября 1941 го¬да 500 танков Гудериана раздавили левое крыло Брянского фронта и ринулись на Орел, Тулу, Москву. БСЭ правдиво от¬мечает, что 3 октября передовые немецкие части вышли на пу¬ти отхода 3-й и 13-й армий Брянского фронта. Но БСЭ поче¬му-то стыдливо умалчивает о том, что в окружении оказался целиком и полностью Брянский фронт во главе со своим ко¬мандующим А. И. Еременко. А ведь генерал-лейтенант Еременко совсем недавно давал твердое обещание товарищу Сталину, что уж он-то разгромит этого чертова Гудериана. Немцы сомкнули танковые клещи вокруг всех трех армий и двух армейских групп Брянского фронта.
Это – Брянский или Трубчевский котел, в котором погибла большая часть из 300 тысяч человек Брянского фронта. Можно считать Трубчевский котел частью более крупного Вяземского котла. Только небольшая часть сил фрон¬та вышла из окружения. А. И. Еременко в своих мемуарах по¬дробно описывает, как на самом деле Брянский фронт полностью оказался в окружении. Он, как командующий войсками фронта, лишь 7 октября сумел отдать приказ о выходе из окружения, - через неделю после удара немцев. Видно, даже в удаленном от переднего края штабе фронта царила в те дни небывалая паника и растерянность. Вот выдержки из приказа командующего Брянским фронтом, генерал-лейтенанта А.И Еременко.
«1. Противник мотомеханизированными частями ударом в направлении Севск, Киров, Жидра, Льгов перервал ком¬муникации фронта и создал явное окружение. (Заметим, еще раз: явное окружение фронта, а не выход на пути отхо¬да двух армий. – В.Ф.)...
3. 5-й армии... отходить... Не менее 1 пехотной дивизии иметь уступом назад для обеспечения отхода с севера.
3-й армии... отходить... Иметь уступом назад одну диви¬зию для обеспечения отхода в направлении Поныри...
13-й армии... отходить... Иметь уступом назад одну ди¬визию для обеспечении отхода с юга...
Группе Ермакова, удерживая занимаемый рубеж, не допускать наступления противника северо-восточнее Льгова...
Группе Рейтера, удерживая рубеж... до 10.10, в даль¬нейшем отходить в направлении Орел... (Отдавая приказ,
А.И. Еременко даже не предполагал, что фашисты захватили Орел еще 3 октября, - В.Ф.).
ВВС. Сведений о действиях ВВС нет.
Соседи. Сведений о действиях соседей нет.
Связь. У штаба фронта... связи с Генштабом, армиями и группами генералов Рейтера и Ермакова нет...»
А. И. Еременко не пишет, удалось ли войскам Брянского фронта вырваться из Трубчевского котла. Об этом пишет наш враг Гудериан.
«13 октября русские продолжали свои попытки прорвать оборону между Новлей и Борщево... Ввиду потери подвижно¬сти наших частей, группе русских численностью до 5 тысяч человек удалось прорваться и достичь Дмитриевки...»
О наших потерях я скажу позже, но пока отметим: из Трубчевского котла вы¬рвалось, по словам Гудериана,  5 тысяч наших войск. Но допустим, что Гудериан прихвастнул. Ведь ему, как всем битым генералам, очень хочется приукрасить свои победы и увеличить наши потери. Пусть не пять, пусть десять, двадцать, даже тридцать тысяч наших красноармейцев и командиров вырвалось из Трубчевского котла. Но ведь в состав Брянского фронта входило 300 тысяч человек!
И это не са¬мое страшное из октябрьских событий. Брянскому фронту еще относительно повезло. Из окружения вышли штабы всех трех ар¬мий, обеих армейских групп генералов Рейтера и Ермакова, почти всех дивизий, они сохранили знамена. Армии и дивизии Брянского фронта уцелели, как учетные единицы Генерального штаба Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Они просто понесли тяжелые, до 90-95% численности потери, включая ранение и эвакуацию на самолете команду¬ющего фронтом. Их не расформировали, а командующих не расстреляли перед строем. Все эти генералы позже успешно командовали более-менее крупными войсковыми объединениями.
Сам же А.И. Еременко через год заслуженно прославился, как герой Сталинградской битвы.

                На центральном направлении
«Итоги октябрьских событий были очень тяжелы для нас. Армия понесла серьезные потери. Враг продвинулся вперед почти на 250 километров. Однако достичь целей, поставленных планом «Тайфун», ему не удалось. …Группа армий «Центр» была вынуждена временно прекратить наступление…».
А. Василевский, «Дело всей жизни»
Несравненно трагичнее оказалась судьба войск Западного и Резервного фронтов. 2 октября немцы начали наступление здесь, а 6 октября центральная Ярцевская группировка их войск захватила Вязьму. На день раньше, 5 октября, восточнее Вязьмы соедини¬лись, как и было запланировано, клешни Рославльской и Духовщинской группировок немецких войск. В окружении оказалось огромное количество советских войск. Из окружения вышли очень немногие. И там, западнее Вязьмы, безнадежно затерялся след моего отца, - вместе с миллионом красноармейцев и командиров.
До сих пор никто не решается правдиво описать то, что произошло в октябре сорок первого западнее Вязьмы. Наша официальная история говорит об этих событиях со свойственной ей в таких случаях скромностью, о многом умалчивает. А урезанная правда – это всегда большая  и очень опасная ложь. Вот не¬сколько примеров.
БСЭ: «Упорно сопротивляясь, окруженные войска скова¬ли до 28 дивизий противника, уничтожили тысячи вражеских солдат и офицеров, вывели из строя массу техники... Части сил к середине октября удалось прорваться из окружения...»
A.M. Василевский: «Оказавшись в окружении, советские войска своей упор¬ной борьбой в районе Вязьмы сковали до трех десятков вра¬жеских дивизий. В тот необычайно тяжелый для нас момент борьба в окружении имела исключительное значение, так как давала нашему командованию возможность, выиграв некото¬рое время, срочно приступить к организации обороны на Мо¬жайском рубеже...»
Г.К. Жуков: «Оказавшись в тылу противника, войска не сложили оружия, а продолжали мужественно драться, сковы¬вая крупные силы врага, не позволяя ему развивать наступле¬ние на Москву..., пытаясь прорваться на соединение с частя¬ми Красной Армии. Но их попытки прорыва оказались безу¬спешными. Командование фронта и Ставка помогали окру¬женным войскам. Осуществлялась бомбардировка с воздуха немецких боевых порядков, сбрасывались с самолетов продо¬вольствие и боеприпасы. Но большего... для окруженных войск сделать не могли, так как не располагали ни силами, ни средствами...
«Благодаря упорству и стойкости, которые проявили наши войска, дравшиеся в окружении в районе Вязьмы, мы выиг¬рали драгоценное время для организации обороны на Можай¬ской линии...
«Кровь и жертвы, понесенные войсками окруженной груп¬пировки, оказались не напрасными. Подвиг героически сра¬жавшихся под Вязьмой советских воинов, внесших великий вклад в дело защиты Москвы, еще ждет своего опи¬сания...»
Так высоко и патетически оценивает роль окруженных войск человек, который лично сделал все мыслимое и немыслимое, чтобы эти войска Красной Армии попали в окружение западнее Вязьмы и потерпели сокрушительное поражение! Дальше я приведу некоторые известные мне сведения о том, как Жуков, вновь назначенный 10 октября командующим Западным фронтом, встречал героических советских воинов, вырвавшихся из Вяземского котла. Пока скажу коротко: многих командиров он отдавал под трибунал с требованием расстрела.
Возможно, он чувствовал свою вину за очередной разгром Красной Армии и отыгрывался на подчиненных. Ведь раньше, с января до 22 июня 1941 года, Жуков на посту начальника Генерального штаба РККА приложил поистине нечеловеческие усилия, чтобы немцы нанесли сокрушительное поражение нашему Первому стратегическому эшелону и захватили у западных границ СССР колоссальные военные трофеи, небывалые во всей истории человечества. Об этом наша официальная история тоже, по своей врожденной скромности, умалчивает.
Опьяненные победами немцы любили фотографироваться. Сейчас уцелело великое множество их фотографий того, победного для них, начального периода войны. И на этих фотографиях то и дело можно видеть наши советские, лучшие в мире танки под красными фашистскими знаменами со свастикой. Я видел снимок немецкой колонны, в которой высился грозный силуэт громадного пятибашенного «сухопутного броненосца» - советского танка Т-35. Я видел снимок несокрушимого советского танка КВ-2 в колонне немецких войск. Я видел снимок немалой колонны советских танков Т-34 с фашистскими крестами на броне.
Немцы успешно использовали в сражениях против Красной Армии свои огромные боевые трофеи. Лучшие в мире советские танки, захваченные немцами у границы, рвали оборону Красной Армии. Лучшие в мире советские пушки, гаубицы и минометы, захваченные немцами в июне 1941 года, обрушивали на наши позиции миллионы снарядов. На нашем, советском горючем, захваченном немцами тогда же и там же, Вермахт дошел до стен Москвы.
Товарищ Сталин практически не лукавил, когда 6 ноября 1941 говорил, что «…Другая причина временных неудач нашей армии состоит в недостатке у нас танков и отчасти авиации… самолетов у нас пока еще меньше, чем у немцев… танков у нас все же в несколько раз меньше, чем у немцев…».
Да, к 6 ноября 1941 года эти слова Сталина верно отражали реальное состояние дел. Наши самолеты в большинстве своем  сгорели на незащищенных аэродромах у границы в первые часы и дни войны. Самолетов у немцев после этого стало больше, чем у нас. И танков теперь у нас стало заметно меньше, чем у гитлеровцев. Почти половина наших танков к 22 июня оказалась сосредоточенной у самой границы, и немцы частью уничтожили их, частью захватили. Вторую половину наших танков мы потеряли в непродуманных контрударах механизированных корпусов. Возможно, где-то в наших архивах имеются немецкие документы с точным указанием количества советских танков, которые участвовали в операции «Тайфун» и обеспечивали окружение наших армий в Вяземском котле.
Без этих бесчисленных трофейных советских танков, пушек, минометов, пулеметов, винтовок и автоматов, без огромных запасов трофейных советских боеприпасов и горюче-смазочных материалов немцы не смогли бы дойти до Смоленска и Вязьмы, и уж тем более, никогда бы не оказались у стен Москвы.
Любимый вопрос у нас, русских: кто виноват? Кто виноват в том, что начало войны оказалось для нас катастрофическим? Чтобы ответить на него, надо вспомнить, под чьим энергичным руководством генералы и офицеры Генерального штаба РККА с 1 февраля 1941 пять месяцев круглосуточно, без сна и отдыха, со сверхчеловеческим напряжением разрабатывали и уточняли планы предстоящей войны с Германией. 
М. Брагин («Москва — Берлин»): «Героически сражалась против ударной группировки противника, обходившей наши позиции севернее Вязьмы, 19-я армия генерала Лукина. Вой¬ска этой армии вместе с 32-й армией генерала С.В. Вишнев¬ского десять дней и ночей вели контратаки фронтом на запад и восток. Об этих боях мало осталось документов. Немного о них  рассказывали  участники  героического   сопротивления. Крупицу за крупицей восстанавливают историки картину сра¬жения под Вязьмой.
«Из окружения пробивались части, подразделения, груп¬пы, отряды, одиночки. Это был «железный поток» 1941 года... Еще полностью не подсчитано, сколько воинов вышло из ок¬ружения...»
И совсем лаконично описывает эти события энциклопедия «Великая Отечественная война»:
«Окруженные советские войска под командованием гене¬рал-лейтенанта М.Ф. Лукина активными действиями сковали 28 немецких дивизий, 14 из которых не могли высвободиться для дальнейшего наступления на Москву. Борьба в районе Вязьмы способствовала восстановлению нарушенного фронта, позволила советскому командованию выиграть время для ор¬ганизации Можайской линии обороны».
«Что есть истина?» — спрашивал еще Пилат у Иисуса Христа. Что есть истина? — этот вопрос мучил философов с незапа¬мятных, пещерных времен. Что есть истина? Свидетельства очевидцев, отдельных, конкрет¬ных людей или скупые обобщенные сведения  официальных источников, в которых нет и не может быть места чувствам и эмоциям? Пером наших историков движет воля официальных приказов, директив и циркуляров, скрепленных высочайшими  подписями и  печатями. Их подвигает похвальное стремление отличиться при выполнении команды сверху.
Историки утверждают, что в окружении западнее Вязьмы оказались части четырех наших армий. Они утверждают, что борьбой этих войск руководил генерал М.Ф.Лукин, герой Смо¬ленского сражения. Историки считают, что сопротивление ок¬руженных войск дало нашему командованию возможность восстановить нарушенный фронт и время организо¬вать Можайскую линию обороны.
Пусть историков судит история. Я искал конкретного че¬ловека, я собирал конкретные факты. И эти факты не всегда согласуются с выводами наших отечественных историков. Несомненно, профессионалы снисходительно усмехнутся: дилетант-любитель пытается разобраться в событиях, в которых ничего не понимает, сапожник пытается печь пироги!
Ни в коей мере не хочу, чтобы у кого-то сложилось мнение, будто я пытаюсь состязаться со специалистами в анализе военных действий 1941 года. Они – профессионалы. И хотя Косьма Прутков сказал, что «специалист флюсу подобен», но любой профессионал всегда даст сто очков вперед любому дилетанту. У них – специальная подготовка, в их руках – недоступные для меня архивы, у них большой опыт работы. Но при всем моем уважении к профессиональным историкам, у меня перед ними по меньшей мере два серьезных преимущества.
Во-первых, профессиональные историки, как гуманитарии, никогда не имели дела с точными науками, им неведомы научные методы анализа и статистической обработки фактического материала. А мне, к счастью, пришлось всерьез грызть гранит точных наук.
Во-вторых, профессиональным историкам, даже увенчанным высокими должностями, учеными степенями и званиями, никогда в жизни не приходилось на практике расследовать конкретные причины серьезных неудач. Например, причины аварий и несчастных случаев со смертельным исходом на производстве. Мне же выпала невеселая доля десятки раз заниматься этими печальными вопросами на многих оборонных заводах. Мало того, в мою задачу каждый раз входило не простое установление причины аварии, группового несчастного случая со смертельным исходом или массового брака оборонной продукции. Мне предписывалось разработать конкретные конструктивные предложения по исключению подобных случаев впредь.
А чем серьезная авария на крупном оборонном заводе отличается от военной катастрофы? Разве что количеством жертв. Объективные же причины того и другого, как правило, в принципе совпадают. Каждый смертельный случай на производстве – это не случайность. Это закономерный результат длинной цепочки мелких, вроде бы несущественных нарушений установленных инструкций и правил. И если в акте написать, что причиной несчастного случая явилось, к примеру, повышение температуры в реакторе, - такие фокусы не проходят. Повышение температуры в реакторе – это причина загорания или взрыва, но никак не причина гибели людей на производстве.
Почти всегда причина несчастного случая с человеческими жертвами на производстве – это систематическое снижение производственной дисциплины, привычка к мелким нарушением, к небрежности в работе. То есть, - устоявшаяся порочная система управления на конкретном предприятии, в конкретном цехе. По-хорошему, в таком случае надо менять всю руководящую верхушку цеха или даже завода. Но, увы, обычно до этого дело не доходит. Как правило, вина за содеянное любезно перекладывается на жертву несчастного случая. Погибший сам виноват, он грубо нарушил правила, никто его не заставлял. Погибшего уже не воскресить, а живым надо жить и работать дальше.
Так и на войне. Наши историки-профессионалы даже не анализируют причин поражений Красной Армии, они ограничиваются простой констатацией фактов, разве что иногда приводят одобренные высокими инстанции  «мнения» о возможных причинах. «Просчет Сталина». «Ошибочное решение Ставки».
На самом же деле любое поражение войск – это, как правило, следствие порочной системы управления войсками. А уж действия конкретного командира или солдата, их храбрость, нерешительность, стойкость, трусость или героизм – это частное следствие крупных, принципиальных решений высшего командного состава. Недаром говорят, что героизм – это результат предыдущего головотяпства. Определить же, чье это головотяпство имеет место в данном конкретном случае -  дело исследователей. И следователей.
Как же на самом деле развивались события в октябре 1941 года западнее Вязьмы, там, где безнадежно теряется след моего отца? Пожалуй, этого мы ни¬когда уже не восстановим полностью. Можно только фрагментарно представить общую картину.
Армии Западного и Резервного фронтов занимали две линии обороны от Осташкова на правом, северном фланге, до Рославля на левом, южном фланге. Из армий Западного фронта самой северной, правофланговой оказалась 22А генерал-майора Юшкевича, слева стояла 29А генерал-лейтенанта Масленникова, еще левее занимала позиции 30А генерал-майора Хоменко. Эти три армии Западного фронта прикрывали направление на Андреаполь, Селижарово, Нелидово, Жарковский, Белый.
В центре обороны Западного фронта стояла 19А генерал-лейтенанта Лукина. Левее, в района Ярцева располагалась 16А генерал-майора Рокоссовского. Еще южнее, ближе к Ельне, занимала позиции левофланговая 20А Западного фронта генерал-лейтенанта Ершакова.
Здесь в линию обороны Западного фронта вклинивалась 24А генерал-майора Ракутина, уже из Резервного фронта. Эта армия держала оборону непосредственно в районе Ельни.
Остальные армии Резервного фронта занимали вторую линию обороны. На правом фланге, в тылу 22, 29 и 30 армий Западного фронта прикрывала Ржев 31А генерал-майора Далматова, а Сычевку – 49А генерал-лейтенанта Захаркина. В центре Резервного фронта, за спиной 19А перед Вязьмой стояла 32А генерал-майора Вишневского.
Левый фланг Резервного фронта со стороны Рославля обороняла 43А генерал-майора Собенникова, а за ее спиной на линии Спас-Деменск – Киров располагалась 33А комбрига Онуприенко, южнее которой находился Брянский фронт.
Первый удар, как известно, немецкая группа армий «Центр» нанесла 30 сентября по брянскому фронту. Южная группировка немцев, усиленная 2-й танковой группой генерала Гудериана, из района Шостки прорвала оборону Брянского фронта на флангах, на стыках ее позиций с Юго-Западным фронтом и нашей центральной группировкой. Стремительным маневром немцы окружили армии Брянского фронта, захватили Орел и быстро вышли к Туле. Этим ударом гитлеровское командование рассчитывало охватить Москву с юга. Однако под Тулой  южная группировка немцев надолго застряла.
Северная немецкая ударная группировка группы армий «Центр», усиленная 3-й танковой группой генерала Гота, ударила по правому флангу Западного фронта из района Торопец-Андреаполь в направлении на Селижарово и Ржев с дальнейшим выходом на Калинин. Этим ударом немцы хотели окружить Москву с севера. Основной удар пришелся по 22А генерал-майора Юшкевича. Немцы оттеснили 22А за Волгу у самых ее истоков и стремительно двинулись на Калинин. Остатки 22-й армии с большими потерями отошли за Калинин, одна ее дивизия осталась в окружении. Здесь то, что осталось от армии, отправили на переформирование. Сам Юшкевич вскоре получил под свое командование отошедшую сюда же 31 армию.
29А генерал-лейтенанта Масленникова и стоявшая во втором эшелоне 31А генерал-майора Далматова с боями и большими потерями откатились на восток. Они пытались организовать оборону Ржева, но из-за несогласованности действий оставили его практически без боя и отошли за Калинин. Немцы взяли Калинин практически сходу. Генерал Масленников, кадровый чекист, ставленник Берии, обвинил в этой неудаче командарма-31 Далматова и вместе с новым командующим Западным фронтом Г.К.Жуковым потребовал суда над ним. Далматов сдал свою армию генералу Юшкевичу, а сам предстал перед комиссией трибунала.
 Разбирательство тянулось 2 месяца. Однако суровая комиссия не нашла прямой вины в действиях Далматова, его не стали расстреливать, но назначили с понижением командиром 134 сд. В этой должности Далматов встретил Победу. А генерал Масленников продолжал командовать 29А. Армию пополнили, и она действовала на Калининском фронте. В декабре 1941 года Масленников стал командовать 39 армией. Дальнейшая его судьба сложилась вполне успешно, он закончил войну Героем Советского Союза, генералом армии.
Так или иначе, северная группировка немцев достигла еще большего успеха, чем южная. !4 октября немцы захватили Ржев, и в тот же день взяли Калинин. Здесь немцам сильно помогло то, что на их пути не оказалось 49-й армии генерала Захаркина. Эта армия Резервного фронта стояла в тылу 29 и 30 армий Западного фронта на рубеже Белый – Сычевка. Однако по приказу Ставки ее ровно за сутки до начала наступления немцев вывели из состава Резервного фронта, чтобы перебросить на юго-западное направление и заткнуть громадную дыру после гибели Юго-Западного фронта. Перед северной немецкой группировкой совершенно неожиданно открылся свободный путь на Сычевку, Ржев и Калинин. 
Судьба 49А генерал-лейтенанта Захаркина в отличие от всех остальных армий трех наших фронтов волею Ставки сложилась довольно «успешно». Армия не успела добраться до места назначения на юго-западном направлении, но зато избежала ужасов Вяземского котла. Ее уже на марше спешно развернули к Калуге, она там остановила врага. При этом она потеряла почти весь свой состав и ее спешно сформировали заново. В декабре 41-го эта новая 49А выбила немцев из Калуги. А генерал-лейтенант Захаркин позже командовал Центральным фронтом, затем Белорусским. В 1944 году его после ранения отозвали с фронта и назначили командовать Одесским военным округом. В том же году генерал-полковник И.И Захаркин погиб в автокатастрофе.
Пожалуй, наиболее мощные силы немцы собрали для удара по центру нашей обороны. Пехотные войска здесь поддерживала 4-я танковая группа генерала Геппнера в составе двух моторизованных корпусов, переброшенная сюда из-под Ленинграда. Под Ленинградом немцы не оставили ни одного танка. Они по директиве Гитлера не собирались штурмовать сильно укрепленный город, до предела насыщенный войсками, военной техникой и боеприпасами, а решили удушить блокированный Ленинград  голодом.
Кстати, Г.К.Жуков все эти дни продолжал докладывать Сталину, что он успешно отбивает яростные атаки немецких танков на Ленинград. Эти его героические донесения имели самые печальные последствия для наших войск на центральном направлении. Ведь если немцы оставили свои танки под Ленинградом, значит, они серьезно намерены штурмовать город, и в ближайшее время не начнут крупных боевых действий в направлении Москвы. У них хватит забот с Ленинградом и с развитием успеха на юго-западном направлении. А в это время 4-я танковая группа Геппнера уже рвала нашу оборону под Вязьмой, - совершенно неожиданно для нас.
На центральном Вяземском направлении немцы в несколько меньших масштабах повторили замысел всей операции «Тайфун». Здесь они  сконцентрировали свои силы тоже в три ударные группировки, Одна из них ударом из района Духовщины на Сычевку обходила Вязьму с севера. Вторая группировка  из района Рославля через Спас-Деменск и Юхнов окружала Вязьму с юга. По плану «Тайфун» Духовщинская и Рославльская центральные группировки 5 октября должны были соединиться восточнее Вязьмы и окружить советские войска западнее Вязьмы. Третьей немецкой группировке из района Ярцево предстояло рассечь окруженную группировку советских войск, взять Вязьму и уничтожить окруженные войска по частям.
Все произошло в полном соответствии с немецкими планами. Самый сильный удар немцы нанесли из района Духовщины по левому флангу 30А генерала Хоменко и правому флангу 19А генерала Лукина, - точно в стык между двумя нашими армиями. За ними во втором эшелоне Вязьму с запада прикрывала 32А генерал-майора Вишневского.
На левый фланг 30А немцы бросили мощные силы пехоты и 313 танков. Генерал Хоменко с упорными, жестокими боями и большими  потерями отвел свою армию к Калинину. Там 30А пополнили, и она вместе со своим командармом продолжала сражаться на Калининском фронте. В ноябре 1941 года генерала Хоменко почему-то отстранили от командования армией и назначили заместителем командующего Московской зоной обороны.
19А генерал-лейтенанта Лукина оказалась в окружении. При отражении наступления Ярцевской группировки противника и при попытке прорыва через внутренний фронт окружения 19А потеряла почти весь свой состав, а генерал Лукин с тяжелым ранением попал в плен. Судьбу этой армии и ее командарма разделила 32А. Она тоже вместе со своим командующим генералом Вишневским попала в окружение и в жестоких боях погибла почти полностью. Командарм-32 попал в плен. После освобождения генерала Вишневского из плена в 1945 году его судили и приговорили к тюремному заключению, как и генерал-лейтенанта Лукина.
От Ярцева прямое направление на Вязьму в первой полосе обороны прикрывали две наши армии: 16-я генерал-майора Рокоссовского и южнее ее, ближе к Ельне, 20-я генерал-лейтенанта Ершакова. Первый эшелон Ярцевской группировки немцев прорвал оборону на их стыке, обошел обе армии с флангов, окружил их и двинулся на Вязьму.
 За ударными немецкими группировками двигались дивизии их второго эшелона, которые тщательно «зачищали» все белые пятна, оставшиеся в тылу стремительно наступающих войск первого эшелона. Это обычная тактика Вермахта во Второй мировой войне. Мощные ударные группировки взламывают оборону противника, стремительно уходят глубоко в его тыл и окружают  его. А за ними движется второй эшелон, который уничтожает и берет в плен уцелевшие войска ошеломленного врага. 
 Полностью окруженные 16 и 20 армии вступили в тяжелые бои. И тут, по совершенно непонятным для меня, дилетанта, причинам, К.К.Рокоссовский 5 октября получил приказ командующего Западным фронтом генерал-полковника И.С.Конева: передать войска своей 16-й армии генералу Ершакову в соседнюю 20А, а самому со штабом армии прибыть в распоряжение штаба фронта. Рокоссовский выполнил приказ, передал свои дивизии Ершакову, и с громадными трудностями через наступающий первый эшелон немцев пробился со своим штабом к Вязьме. Вязьма оказалась уже занятой немцами. Рокоссовский со штабом продолжил свой многотрудный путь и вышел к своим. Поначалу его по приказу Жукова чуть не расстреляли за дезертирство, но потом разобрались и повелели собрать из подручного материала новую 16-ю армию. Дальнейшая судьба Рокоссовского известна читателям.
А Ершаков со своими и переданными ему из 16 армии дивизиями остался в плотном окружении западнее Вязьмы. Из Вяземского котла он не вышел.
Из района Рославля немецкая группировка нанесла удар в стык между 43А генерал-майора Собенникова и 24А генерал-майора Ракутина. Можно удивляться, как хорошо немцы знали расположение наших войск. Все их удары приходились точно в стыки наших армий, по их фланговым соединениям, где управление войсками затруднительно. То ли немецкая разведка работала отлично, то ли не обошлось без предательства с нашей стороны.
И еще одно надо отметить. Немцы своим первым эшелоном по плану «Тайфун» не стали штурмовать Ельню, они обошли ее с двух сторон и оставили город своему второму эшелону. Они прекрасно знали, что от Ельни в сторону Москвы лежат непроходимые болота практически без дорог. Так что Ельнинский выступ, который так героически ликвидировал Жуков всего месяц назад, для немецкого наступления на Москву не имел никакого значения. Летняя героическая Ельнинская операция Г.К.Жукова для немцев оказалась лишь удобным случаем без особых своих потерь перемолоть значительные силы Красной Армии.
Во второй линии обороны за 43А и 24А находилась 33А комбрига Онуприенко. 24А оказалась в окружении западнее Вязьмы и погибла практически полностью вместе с командармом. 43А вместе с левофланговой 107 сд 24 армии оказалась на пути мощного удара 4-й танковой группы генерала генерала Геппнера.  Немецкий танковый клин рассек 43А почти пополам, три ее дивизии: 8сд, 139сд и 222сд, - оказались в окружении и присоединились частично к «группе Ракутина», а частично – к «группе Ершакова».
С оставшимися тремя дивизиями генерал Собенников пытался сдержать удар немецкой 4-й танковой группы. Он с жесточайшими боями, с постоянными контратаками шаг за шагом отходил к Спас-Деменску. Особенно кровавые бои шли у деревни Зайцева Гора между Спас-Деменском и Юхновом, вокруг высоты 269,8. Эту высоту немцы захватили полностью только к весне 1942г. Даже по нашим официальным данным там полегло более 100 тысяч наших бойцов и командиров. До сих пор в лесах у этой высоты осталось множество бугорков над безымянными могилами наших павших. Сейчас там установлен скромный мемориал.
Генерал Собенников с остатками армии вышел из полуокружения к Калуге. Новый командующий Западным фронтом Г.К. Жуков отстранил Собенникова от командования армией и отдал под трибунал. 43-ю армию спешно отправили на новое формирование и затем бросили под Малоярославец. А генерал-майор Собенников больше двух месяцев провел под следствием в ожидании расстрела, однако судьба сжалилась над ним.
Незадолго до этого он уже испытал удары переменчивой судьбы. Войну Собенников встретил в высокой должности командующего Северо-Западным фронтом. Однако в августе за неудачные действия фронта он был отстранен и предстал перед комиссией трибунала. После пристрастного и весьма унизительного разбирательства комиссия не нашла его прямой вины в неудачах фронта, и Собенникова назначили с понижением командовать 43А. Сейчас, после Вяземской катастрофы, суровый советский трибунал опять не нашел его личной вины в случившемся. Его и на этот раз не стали расстреливать, а назначили с дальнейшим понижением заместителем командующего 3А. В этой должности он воевал до Победы.
Вместе с 43А под удар Рославльской группировки немцев попала 33А комбрига Онуприенко, стоявшая во второй линии обороны. Комбриг Онуприенко сумел с боями прорвать немецкий фронт окружения. 33А три недели с боями пробивалась через боевые порядки немецких войск, и 25 октября ее остатки  вышли к Медыни и Калуге. Там Г.К.Жуков отстранил комбрига Онуприенко от командования армией и отдал под трибунал. Разбитую 33-ю армию сформировали заново и направили под Можайск. Командующим новой 33-й армией поставили генерал-лейтенанта М.Г.Ефремова, который в начале 1942 года вместе с армией оказался во втором окружении под Вязьмой. Опять Вязьма! Как говорится, от судьбы не уйдешь. 33А там погибла, а генерал Ефремов получил ранение и, чтобы не оказаться в плену, застрелился.
Но это случилось позже Вяземского котла. А в октябре 1941 года комбриг Онуприенко вывел остатки своей армии к своим и теперь ждал приговора трибунала. Его жизнь и до этого складывалась несладко. Он неплохо проявил себя в Финской кампании и в 1940 году получил повышение по службе, его назначили заместителем командующего одного из военных округов. В том же 1940 году в РККА прошла переаттестация высшего командного состава. Вместо должностей комбригов, комдивов, комкоров и командармов ввели генеральские звания. Комбриг – это звание выше полковника, но ниже генерал-майора. При переаттестации некоторые комбриги стали генерал-майорами, как Ракутин, а некоторые – полковниками.
Однако комбриг Онуприенко не стал генерал-майором. Не получил он даже звания полковника. Еще до переаттестации его арестовали, осудили, но, к счастью, не расстреляли, а отправили на лесоповал. После начала войны, в июле 1941 года, когда выявился страшный дефицит высших командиров РККА, бывшего комбрига Онуприенко извлекли из лагеря, наскоро подкормили, подлечили и поставили командовать такой же «штрафной» 33А, укомплектованной, в основном, зэками.
Его опять не стали производить ни в генералы, ни даже в полковники, а оставили ему старое звание комбрига, уже не действующее. Воюй пока комбригом, искупай вину, оправдывай доверие, потом посмотрим, что с тобой делать. Может, дадим генерала, а может, расстреляем. Во всяком случае, я не знаю другого случая в Великой отечественной войне, чтобы армией командовал комбриг.
Увы, опальный комбриг, по мнению Г.К.Жукова, вины не искупил, доверия не оправдал. Он позволил немцам прорвать оборону армии, выйти в ее тылы, и армия понесла огромные потери. После долгого разбирательства трибунал все-таки оправдал бывшего командующего 33А. Ему присвоили звание генерал-майора и назначили в ту же 33А армию, но с понижением, заместителем нового командарма. После гибели 33А в окружении в начале 42-го года под той же Вязьмой Онуприенко занимал различные второстепенные должности в армиях, а потом с дальнейшим понижением – в корпусах. В 1943 году командиру 6 гвардейской стрелковой дивизии генерал-майору Онуприенко за форсирование Днепра присвоено звание Героя Советского Союза. 
Но вернемся к «Тайфуну». Южная немецкая группировка от Шостки в считанные дни окружила и разгромила Брянский фронт, захватила Орел и стремительно вышла на подступы к Туле. Москве реально грозило окружение с юга. Северная группировка через Осташков и Андреаполь захватила Ржев и Калинин. Москва оказалась под серьезной угрозой окружения с севера.
Центральная немецкая группировка тремя концентрическими ударами от Духовщины, Ярцева и Рославля прорезала оборону на¬ших войск, взяла Юхнов,  Гжатск, 5 октября окружила Вязьму и с ходу взяла ее. Основ¬ные силы наших двух фронтов, Западного и Резервного, оказались в окружении. Это печально известный Вяземский котел, о котором не хотят знать историки.
Сейчас многие специалисты из профессионалов и даже любители-историки задним числом частенько упрекают наше высшее военное командование в серьезных ошибках и ставят в пример немецких генералов. Якобы наши генералы и Ставка постоянно отставали от развития событий, не умели быстро принять правильное решение, а вот немцы будто бы действовали с точностью часового механизма и не допускали никаких ошибок.
Это не так, и конечный исход войны говорит в пользу Красной Армии, а не в пользу Вермахта. Немцы тоже нередко ошибались, иной раз с жестокими последствиями для себя. Одну из таких серьезнейших ошибок они сделали и сейчас, в ходе успешного начала операции «Тайфун». После окружения Вязьмы двумя «клешнями» центральной группировки немцы быстро оценили обстановку. Наибольших успехов пока достигла северная группировка группы армий «Центр». Здесь с незначительными потерями немцы прорвали стратегический фронт обороны Красной Армии, заняли  Андреаполь, Осташков, Селижарово, Нелидово, и вышли на подступы к Ржеву, Сычевке и к почти беззащитному Калинину.
Руководство Вермахта решило немедленно развивать этот успех на Калининском направлении. Немцы сняли часть сил своей центральной, Ярцево-Вяземской группировки из-под Вязьмы и направили их на Сычевку, Ржев, Калинин. Это города они заняли практически без боя, но дальше северная группировка надолго застряла на Калининском направлении, как южная под Тулой.
Зато ослабленная центральная, Вяземская группировка немцев не смогла сходу продолжать наступление на Можайск и Москву по открытому для них Минскому шоссе. В тылу этой центральной группировки оставалось огромное количество боеспособных соединений и частей Красной Армии. Так решение немецкого верховного командования о снятии части сил из центральной группировки для развития успеха на северном фланге оказалось существенным вкладом в крушение блестяще стартовавшего «Тайфуна».
А для наших войск, окруженных западнее Вязьмы, началась величайшая в истории  войн кровавая трагедия Вяземского котла.
БСЭ, Г.К. Жуков, энциклопедия «Великая Отечественная война» утверждают, что в окружении оказались «части 19-й, 20-й, 24-й и 32-й армий», и что всеми окруженными советскими войсками командовал командарм-19 генерал-лейтенант М.Ф. Лукин. В этих словах правда, только правда и ничего, кроме правды. Но опять - не вся правда.
В ок¬ружении оказались не «части», а все эти армии целиком и полностью. И не только они.  Как известно, Ярцевское направление прикрывала 16-я армия К.К.Рокоссовского. 5 октября Рокоссовский получил приказ передать свои дивизии в соседнюю 20А, а само¬му срочно выехать в Вязьму для формирования новой армии. Но дивизии его 16-й армии осталась там, в окружении западнее Вязьмы. Об этом историки почему-то молчат.
Об этом пишет К. К. Рокоссовский. Об этом же прямо пишет Г.К.Жуков: «На Волоколамское направление мы направили штаб и командование 16-й армии во главе с К.К.Рокоссовским... В со¬став 16-й армии включались новые соединения, так как ее ди¬визии, переданные 20-й армии, остались в окружении запад¬нее Вязьмы...»
Значит, в Вяземском котле остались «части» не 4-х, а 5 наших ар-мий. Из их состава через два фронта окружения, внешний и внутренний, вышли единицы. Кроме этих «частей» пяти армий, в котле оказалась и армейская группа заместителя командующего Западным Фронтом генерал-лейтенанта И.В.Болдина из нескольких дивизий и бригад. Вот и еще одна окруженная армия, уже шестая по счету. На южном фасе Вяземского котла остались в окружении и погибли три дивизии 43-й армии генерал-майора Собенникова, - это уже «части» седьмой окруженной армии. На северном фасе Вяземского котла осталась в окружении как минимум одна дивизия 22-й армии генерал-майора Юшкевича, - это «части» уже восьмой окруженной армии.   
Так что в Вяземском котле немцы окружили не «части» 19-й, 20-й, 24-й и 32-й армий, а все эти четыре армии и армейскую группу генерал-лейтенанта И.В. Болдина целиком и полностью. Кроме них в окружении оказались все дивизии 16-й армии и «части» еще двух наших армий: 22-й и 43-й. Но это не все, в окружении оказались многолюдные тыловые службы и разрозненные части и подразделения практически всех армий Западного и Резервного фронтов, не только попавших в котел, но и отошедших с боями на восток. Вот так мило наши историки превращают черное в белое. Страшная военная катастрофа Красной Армии превратилась у них в героическую «Вяземскую оборонительную операцию» с небольшими потерями наших войск.
Наша официальная история утверждает, будто окруженными войсками руководил командарм-19 генерал-лейтенант М.Ф.Лукин. Однако на самом деле генерал Лукин никак не мог командовать всей окруженной группировкой советских войск западнее Вязьмы. Правда, советское командование  передавало по радио приказ генералу Лукину возглавить боевые действия всех окруженных армий, но дошел ли этот приказ до адресата, историки говорят уклончиво. Возможно, генерал Лукин даже не знал о высокой чести, оказанной ему. В действительности окруженные советские войска оказались отрезанными друг от друга на значительном расстоянии, и у генерала Лукина постоянная связь с ними отсутствовала.
Каждая из окруженных воинских единиц осталась наедине со своей трагической судьбой. Сам генерал Лукин тяжело раненным попал в плен, немецкие врачи ампутировали ему ногу. Немцы не раз предлагали Сталину обменять генерала Лукина на кого-то из немецких генералов, попавших в советский плен, но Сталин отказался от обмена.
Не намного легче сложилась судьба остальных армий двух фрон-тов. Обескровленные и полураздавленные, они откатывались в общем направлении на северо-восток к Калинину и на юго-восток к Наро-Фоминску, устилая трупами путь отхо¬да. Будет ли когда-нибудь правдиво описан этот поистине скорбный путь 22-й, 29-й, 30-й, 31-й, 33-й, 43-й армий Западного и Резервного фронтов в октябре 1941 года? Жесточайшие испытания выпали и на долю 49-й армии генерала Захаркина, которую Ставка перед началом «Тайфуна» вывела из состава Резервного фронта, а потом спешно, на марше, развернули к Калуге.
Официальные докумен¬ты лаконичны. «Н-ская армия участвовала в боях на Н-ском направлении. Затем она участвовала в боевых действиях на N-ском направлении». Что произошло с армией в период после окончания боевых действий на Н-ском и началом их на N-ском направ¬лении? Что осталось от армии за считанные дни? Сколько во-инов этой армии вышло к N-скому направлению — об этом официальные источники обычно, уже традиционно, молчат. Правду знают лишь участники этих событий, те, кто уцелел. По¬ка они жили, это их знание считалось запретным, суровые предписания намертво закрывали им рот. Сейчас остались из них только единицы — привыкшие молчать, при¬ученные верить не своим глазам, а официальным версиям.
Кому и зачем нужно налагать запрет на горькую страницу нашей истории, пожалуй, самую горькую из гор¬чайших? Искажать и искоренять память народа – великий грех, ибо поражения, ломая души и судьбы слабых людей и народов, выковывают характер сильных. Лютая боль трагедий, а не ликующая радость побед формирует душу народа и каждого человека.
Некоторое представление о наших потерях в Вяземском и Трубчевском котлах дает A.M. Василевский. Правда, делает это он невольно. Он пишет: «За пять дней (октября — В.Ф.) удалось направить на Можайскую линию обороны из состава войск, отходивших с ржевского, сычевского и вяземского направлений, до пяти стрелковых дивизий... К се¬редине октября в четырех армиях, прикрывавших основные на¬правления на Москву, насчитывалось уже 90 тысяч человек...»
Красноречивые цифры. Убийственные цифры. К началу Московской битвы наши три фронта насчитывали, даже по официальным данным, 95 дивизий, общей численностью 1 миллион 250 тысяч человек. За пять дней октября на Можайское направление отошли разрозненные  части общей численностью около пяти (!) дивизий! К середине октября Москву на Можайской линии обороны, от Волоколамска до Малоярославца и Калуги, прикрывали лишь 90 тысяч человек.
Предположим невероятное: эти 90 тысяч — вырвались из окружения, отошли с боями. Это не так, мы знаем, что новые армии на ближайших подступах к Москве формировались, в основном, из свежих дивизий пополнения. Но допустим, что эти 90 тысяч человек — из старого  состав трех фронтов. Любой школьник сумеет вычислить разницу — один миллион двести пятьдесят тысяч минус девяносто тысяч. Разница — это итог Вяземского и Трубчевского котлов. И основная доля наших потерь прихо¬дится на Вяземский.
Леденящая кровь арифметика. Наши потери в один миллион сто сорок тысяч человек - ведь это две с лишним армии Наполеона. Эту жуткую арифметику бесстрастно подтверждает  непогрешимый Г.К. Жуков: «Еще в ночь на 7 октября началась переброска войск из резерва Ставки и с соседних фронтов на можайскую оборонительную линию... Заново формировались 16-я, 5-я, 43-я, 49-я армии... В середине октября в их составе насчитывалось 90 тысяч человек...»
Великий полководец не уверяет читателей, что эти 90 тысяч человек вырвались из Вяземского котла. Нет, он по-солдатски  незатейливо и прямо пишет, что войска Можайской линии обороны формировались заново из частей и соединений резерва Ставки, перебрасывались с соседних фронтов. Тем самым он подтверждает,  что из Вяземского котла не вышел почти никто. Он же признает, что разбитые армии, - 43А генерала Собенникова и 49А генерала Захаркина пришлось формировать заново! А ведь эти армии не попали в Вяземский котел!
Сейчас, через десятки лет после трагедии, появились новые данные. Независимые исследователи вычислили, что из личного состава наших трех фронтов в 1 миллион 250 тысяч человек сумели отойти с боями или вырваться из Трубчевского и Вяземского котлов всего-навсего 82 тысячи человек. Эти части, группы, отряды и одиночки выходили к своим на всем протяжении новой линии фронта, но, в основном, на фланги, к Калинину, Калуге, Туле. Так  что на Можайскую линию обороны отошли и вырвались из окружения лишь очень немногие из этих 82 тысяч.
Когда разразился «Тайфун» и прояснились действительные масштабы очередного чудовищного разгрома Красной Армии, Сталин срочно отозвал Г.К.Жукова  из Ленинграда и приказал ему разобраться с делами на центральном направлении. Г.К.Жуков прибыл на Западный фронт и начал свою деятельность. Когда он разобрался в ситуации, Сталин назначил Г.К.Жукова командующим новым Западным фронтом, образованным из остатков прежних Западного, Резервного и Брянского фронтов. Он дал ему строжайший приказ: не пропустить немцев в Москву. Сталин уже убедился, что Жуков не дрогнет, Жуков не постоит за ценой, Жуков выполнит приказ.
И славный полководец оправдал высокое доверие вождя. Он  выполнил приказ Сталина. Он не дрогнул. Он не постоял за ценой. Г.К.Жуков преградил немцам дорогу к Москве. Преградил горами трупов и бездонными реками крови своих солдат.
Немногие решались говорить и писать правду о тех событиях. Не побоя¬лись запретов и осложнений ветераны московского ополче¬ния, 12 дивизий которого остались в окружении в Вяземском котле и погибли там практически полностью. В воспоминаниях ополченцев далеко не все совпадает с официальными версиями. Не совпадают факты и даже некоторые даты. Но это — воспоминания тех, кто вырвал¬ся из ада, и им можно верить.
Н.М. Алещенко, К.И.Буков, А.Д.Колесник и А.М. Синицын подготовили и сумели издать достаточно полные воспоминания о судьбе Московского ополчения: это книга  «Московское ополчение», Воениздат, 1969г. Говорят, что за деревьями не видно леса. Когда читаешь о миллионах погибших, то теряется острота восприятия трагедии. Но эту книгу я читал с такой же болью, с какой переживал безвестную гибель одного-единственного человека – моего отца.   
В окружении западнее Вязьмы оказались пять наших ар¬мий, одна армейская группа и несколько дивизий двух других армий Западного и Резервного фронтов, всего около 45 наших дивизий, не считая тыловых частей практически всех 16 армий.. По половине дивизий прокатилась танковая лавина немцев, но армии и дивизии сохранили боеспособность и готовность к длительной, упорной обороне. По приказам командиров они заняли круговую оборону, отбивались от атак второго эшелона немцев из Ярцевской группировки и постоянно переходили в яростные контратаки. Они стойко держали оборону до приказа об отступлении, который пришел к концу дня 6 октября. Только после этого они начали отход с занимаемых рубежей. Этот поспешный, почти панический приказ на отход оказался гибельным для окруженных войск.
К окруженным ополченцам, как вспоминают уцелевшие очевидцы, пробился сброшенный на парашюте офицер связи. Он передал командирам  при¬каз Г.К.Жукова на обрывке бумаги: с боями пробиваться на восток, идти к Москве, спасать столицу нашей родины любой ценой.
В истории нередко случались такие ситуации, когда перед полководцем вставал вопрос: отдавать врагу территорию и сохранять армию, или же отстаивать территорию, но при этом губить армию? И мудрые полководцы выбирали, как правило, лишь одно решение дилем¬мы. Отдавай тер¬риторию, но сохраняй армию. Так поступали великие пол¬ководцы всех времен и народов. Так поступил Кутузов в 1812 году после Бородинской битвы.
К большой трагедии моего народа, Г.К.Жуков слепо выполнил приказ Сталина и поступил иначе, не по-кутузовски. Да, печально, но факт, что пять советских армий, одна армейская группа и несколько дивизий еще двух армий оказались в окружении западнее Вязьмы. Они понесли немалые потери при прорыве немецких войск через их позиции. Но они уцелели, как боеспособные соединения, они жили и боролись с врагом, они могли многое сделать.
Да не подумает читатель, что я говорю о том, будто Г.К.Жуков должен был ради спасения армии отдать немцам Москву. До Москвы оставалось еще более 200 километров, а немцы после окружения Вязьмы, в отличие от Наполеона, не решились идти напрямик к Москве, имея в своем ближнем тылу огромное количество советских войск, пусть ослабленных. Хотя немецкие генералы и фельдмаршалы не отмечены печатью мудрости, как это доказал общий итог войны, но они в октябре 1941 года крепко задумались и не пошли на Москву, как это сделал Наполеон в сентябре 1812 года. У них хватило ума остановить свое победное шествие на этом главном направлении. Они по приказу Гитлера даже сняли отсюда значительную часть своих войск и отправили ее под Калинин. И все могло получиться намного успешнее для нас, если бы не этот убийственный приказ окруженным войскам.
И на самом деле, центральная немецкая группировка после захвата Вязьмы приостановила свое стремительное движение на восток, на Можайск и Москву. Что прикажете делать немецким генералам и фельдмаршалам? Идти на Москву, перед которой Ставка Верховного Главнокомандования Красной Армии спешно стягивает  свежие дивизии на Можайскую линию обороны? Или сначала ликвидировать мощную группировку окруженных советских войск западнее Вязьмы, которая может натворить много бед для Вермахта?
Тут есть, над чем поломать голову. Ведь окруженные советские армии могли получить более конструктивный приказ от своего командования. Многие  мемуаристы уверяют, что в эти Гитлер сильно колебался и не сразу принял решение. Эти сомнения и колебания Гитлера подтверждает его роковое решение снять часть сил из-под Вязьмы и направить их на развитие успеха под Калинином.
Но командующий Западным фронтом Г.К.Жуков  не привык колебаться и размышлять над приказами. Он получил категорический приказ Сталина: не сдать Москву врагу. Кое-кто из участников тех событий уверяет, что Сталин, при всем его обычном спокойствии и хладнокровии, буквально запаниковал, когда огромные силы немцев совершенно неожиданно оказались под Можайском, Малоярославцем и Калугой. А наших войск на их пути к Москве не оказалось. И Г.К.Жуков, быстро оценив обстановку, с присущим ему упорством гнал за линию фронта офицеров-смертников с категорическим приказом окруженным войскам. Сниматься с позиций! Бросать все! Срочно идти к Москве! Бить немцев в спину! Спасать Москву! Немедленно! Бегом!
Окруженные войска выполнили этот убийственный для них приказ. Они бросили оборудованные позиции. Они оставили всю боевую технику и транспорт  из-за отсутствия горючего. Они оставили всю артиллерию из-за отсутствия тяги. Они сожгли свои склады со всеми запасами, многое пришлось бросить, оставить немцам  – не на чем вывозить.
И вот наши войска налегке пошли выполнять приказ великого Г.К.Жукова. С винтовками против немецких танков, самолетов, артиллерии и пулеметов. Командиры очень хорошо знали, что сделает с ними не терпящий иных мнений Жуков за невыполнение его приказа.   
Официальная история молчит, не отвечает на вопрос, отдавал ли Жуков такой приказ окруженным войскам, она даже не ставит такого вопроса. Она почему-то не называет автора этого приказа. Однако заявления официальных историков, как это у нас получается сплошь и рядом, не совпадают с воспомина¬ниями ополченцев, оказавшихся в Вяземском котле. Уцелевшие москвичи-ополченцы уве¬ряют, что они получили такой приказ именно от Г.К.Жукова. Логика говорит, что такой приказ войскам сразу трех фронтов мог дать лишь кто-то, облеченный весьма высокими полномочиями. Да ведь иначе в Красной Армии и быть не могло. Если бы командующие армиями и дивизиями отступали со своих рубежей без приказа, самовольно, - за линией фронта их ожидал бы неизбежный расстрел.
Наши окруженные армии и дивизии Западного и Резервного фронтов дружно, к исходу дня 6 октября оставили свои позиции и пошли к Москве. Командующий Брянским фронтом генерал-лейтенант А.И.Еременко отдал приказ своим армиям на отход 7 октября и тоже, конечно, по той же команде свыше.
Спасли ли Москву окруженные войска своим «маршем смерти», как утверждают в мемуарах наши полководцы и как вторят полководцам офи¬циальные сообщения? Может быть, именно окруженные вой¬ска ударами в спину немецких войск спасли Москву, дали две недели на подготовку Можайской линии обороны. Но даже энциклопедия «Великая Отечествен¬ная война» признает, что только 14 немецких дивизий не смогли продолжить наступление на Москву, пока не уничтожили окруженные советские войска, на что они затратили в общей сложности всего-навсего одну неделю. А ведь у немцев на Московском направлении находилось 77 дивизий. И если бы не приказ, окруженные войска продержались бы на своих позициях гораздо больше времени. И немцы надолго бы задержались под Вязьмой.
Почему немцы сходу не ворвались в незащищенную Москву? Что задержало их? Кто остановил их победоносное шествие по 50 – 60 километров в день? Историки разводят руками.  Историки  вяло спорят. Одни говорят, что Москву спасли окруженные под Вязьмой войска, они, дескать, ценой своей жизни не позволили немцам идти на Москву. Другие уверяют, что нем¬цев остановили свежие танковые бригады, как это сделала под Тулой 1-я гвардейская танковая бригада Катукова. Третьи считают спасителями Москвы свежие сибирские и дальневосточные дивизии Полосухина, Панфилова, Белобородова и многие другие, спешно переброшенные Ставкой  сюда, на Можайско-Волоколамскую линию обороны.
Есть и четвертый фактор, объясняющий, почему немцы не взяли Москву с ходу. Этот фактор нам «подарили» немцы, о нем я уже говорил. После окружения трех наших фронтов в районе Брянска и Вязьмы они решили развивать наступление на том направлении, где у них наметился наибольший успех - в направлении Калинина. Из-под Вязьмы на это северо-восточное направление они перебросили несколько пехотных корпусов и танковых  дивизий. Этот ошибочный шаг немцев – тоже немалый вклад в оборону Москвы.
Мы теперь можем только гадать, но факт остается фактом — немцы разгромили три наших фронта, взяли в кольцо огромную часть советских войск, обошли их, уничтожили почти целиком, и перед ними в двухстах километрах лежала Москва — без всякого прикрытия. Но немцы Москву не взяли. После этого говорить о превосходстве немецкого генералитета над советским просто несерьезно.
Наверно, Москву спасли все — и окруженные войска, и танковые бригады, и свежие дивизии. И все они достойны самых высоких почестей. А высшую славу заслужил наш рядовой советский человек: красноармеец, ополченец, - который беззаветно жертвовал своей жизнью, чтобы спасти Москву и Родину.
Окруженные западнее Вязьмы армии с боями шли на восток, выполняя приказ. Все, и генералы, и солдаты понимали, что путь их окажется кровавым, и что шансов на успех мало. Командиры дивизий формировали взводы знаменосцев из самых надежных солдат и командиров. Снятые с древков знамена укладывали в противогазные сумки. Знаменосцам — строжайший приказ: не ввязываться ни в какие схватки, беречь знамена пуще жизни.
Уцелеет знамя — значит, дивизия, полк, армия не разби¬ты, живы, пусть даже от них останется только знаменосец со знаменем. Знаменосцы старались выполнять приказ. И все-таки в каждой атаке на очередную деревню они вынужденно втягивались в бой, в рукопашные схватки, потому что впереди них уже никого не оставалось, все полегли под немецкими пулеметами. А деревень от Ельни до Вязьмы и от Вязьмы до Можайска очень много.
Однажды я говорил на эту тему с ветераном, который в 1943 году осво¬бождал Смоленск. Я не упускал ни одной возможности хоть что-то узнать о событиях осени 1941-го года. Ветеран не отступал от Смоленска к Москве, он наступал, освобождал Смоленскую область от фашистов после двух лет оккупации. Но он проходил по тем же местам, где, возможно, принял свой последний бой мой отец. Он рассказывал:
— Мы шли на Смоленск лесом. Где-то западнее Вязьмы вышли на поляну. Поляна большая, с полкилометра. Смотрю — ничего не понимаю. Вроде, поляна войлоком устелена. Войлок и войлок, серый такой. Подо¬шли ближе — а это шинели. Наши, красноармейские. А в шинелях — кости...
Ветеран, седоголовый человек с открытым русским лицом, чем-то похожий на Шукшина, говорил спо¬койно и неторопливо, без каких-либо эмоций. А у меня на спине ерошились мурашки.
Я верю этому ветерану. Московские ополченцы говорят о том же. Не одна поляна в вяземских и брян¬ских лесах покрыта сплошным ковром из красноармейских шинелей с останками их владельцев внутри. Люди плотной толпой, в рост шли на немецкие пулеметы. Всю технику оста¬вили на старых позициях — не хватало горючего на дальнюю до¬рогу. Склады боеприпасов на старых позициях  пришлось уничто¬жить — их не на чем вывозить. Солдатские запасы в вещмешках и подсумках быстро кончились. А приказ гнал их вперед и впе¬ред.
И люди шли. Шли, не прячась от пуль: надо спасать Москву. Шли на смерть: все равно поги¬бать, если не от немецких пулеметов, так от пули особиста. И у за¬падных околиц деревень вяземщины и дальнего Подмосковья расстилались ковры цвета шинельного сукна - из убитых крас¬ноармейцев, которых гнал на смерть приказ.



Вяземский котел
«…И я взглянул, и вот, конь бледный, и всадник на нем, которому имя смерть, и ад следовал за ним…»
Откровение святого Иоанна
Богослова, 6. 7.

Вяземский котел - одна из крупнейших катастроф, постигших Красную Армию за все годы войны. Я ее ставлю на второе место после катастрофы первых дней войны, когда погиб практически весь гигантский Первый стратегический эшелон РККА. И обе эти невиданные в истории  человечества трагедии с гибелью миллионов человек описываются нашими историками исключительно сдержанно и лаконично. Разгром Первого стратегического эшелона скромно называется «приграничными сражениями». Уже в самом этом названии заключена чудовищная ложь. Подумаешь, какие-то небольшие сражения местного значения возле границы. Войну-то мы выиграли!
То же самое относится и к Вяземской катастрофе. Вот что говорит по этому поводу энциклопедия «Великая отечественная война 1941-1945». Привожу текст дословно. 
«Вяземская операция, 1941, оборонит. операция войск Зап. и  Резервного фр., проведенная 2-13 окт. в ходе Московской битвы 1941-42. Нем.-фаш. командование планировало двумя  мощными ударами из районов Духовщины и Рославля в общем направлении на Вязьму прорвать оборону сов. войск, окружить и уничтожить гл. силы Зап. и Резервного фр. и затем развить наступление на Москву. Для этой цели привлекались осн. силы группы армий «Центр» (4-я и 9-я А, 3 и 4 танк. группы), включавшие 75% пехотных и более 50% танк. и моториз. дивизий ее состава. Из числа этих войск противник создал 2 сильные ударные группировки, имеющие подавляющее превосходство в силах и средствах над сов. войсками, особенно в танках, орудиях и минометах. Войска Зап. фр. (22-я, 29-я, 30-я, 19-я, 16-я и 20-я А; ген.-полк. И.С.Конев) занимали оборону на главном, московском, направлении в полосе шир. 340 км – от оз. Селигер до Ельни. Резервный фр. (Маршал Сов. Союза С.М.Буденный) двумя армиями (24-й и 43-й) оборонял рубеж от Ельни до ж.д. Рославль-Киров в полосе шир. до 100 км, а четырьмя армиями (31-й, 49-й, 32-й и 33-й) занимал позиции в тылу Зап. фронта в полосе шир. 300 км по линии Осташков, Селижарово, восточнее Дорогобужа. Оборонительные работы в полосах обоих фронтов не были завершены. 2 окт. пр-к перешел в наступление. В первый день ему удалось прорвать оборону сов. войск на духовщинском и рославльском направлениях и продвинуться на 15-30 км. Контрудары армейских, а затем фронтовых резервов, проведенные с утра 3 окт., не дали ожидаемых результатов. Решение на отвод войск на ржевско-вяземский оборонит. рубеж осуществить также не удалось. Дивизии 3-й и 4-й нем.-фаш. танк. групп 7 окт. соединились в р-не Вязьмы и отрезали пути отхода 19, 20, 24 и 32 А. 10 окт. войска двух фронтов были объединены в один Зап. фр. (ген.армии Г.К.Жуков). Окруженные сов. войска под командованием ген.-лейт. М.Ф.Лукина активными действиями сковали 28 нем.-фаш. дивизий, 14 их которых не могли высвободиться для дальнейшего наступления на Москву до сер. октября. Борьба в р-не Вязьмы способствовала восстановлению нарушенного фронта, позволила сов. командованию выиграть время для организации сопротивления на Можайской линии обороны. В сер. октября часть войск прорвалась из окружения и влилась в ряды защитников Москвы; нек-рые части и подразделения вели партиз. действия в тылу врага».
Еще раз прошу прощения у читателя за столь длинную скучную цитату. Я не буду комментировать эту статью из энциклопедии. Отмечу лишь ее основные моменты. Немцы превосходящими силами нанесли внезапный удар, прорвали нашу оборону, немного нарушили фронт. Однако наши окруженные войска организованно боролись с врагом, сковали значительные его силы, дали нашему командованию возможность восстановить нарушенный фронт и время для создания Можайской оборонительной линии, частично вырвались из окружения, а частично перешли в партизаны. Все нормально, обычная фронтовая ситуация.
По этой статье вряд ли кто может представить себе масштаб одной из величайших в истории военных катастроф. И так у наших историков всегда. Они говорят правду, только правду, ничего, кроме правды, но – не всю правду, 90% правды они умалчивают. Должен отметить лишь одну серьезную нестыковку статьи энциклопедии с фактами. «Нарушенный» под Вязьмой фронт Красная Армия сумела «восстановить» лишь почти через два года, - в 1943 году!
За 65 лет постепенно проясняется картина Вяземской катастрофы. К сожалению, заслуга в этом - не нашей власти, не наших штатных историков. Основную исследовательскую работу проделали независимые исследователи, энтузиасты-добровольцы, власти же и профессиональные историки только мешали им и обвиняли в фальсификации истории.
Результаты этих исследований еще далеко не полны, но общая картина становится достаточно ясной. Я приведу лишь основное из того, что сумел узнать по результатам работы добровольцев-исследователей о судьбе 103 сд 24 армии, в которой, судя по официальным сообщениям, служил рядовым красноармейцем мой отец. Читатель сам может сделать вывод о том, насколько реальные факты совпадают с официальным описанием событий.
24 армия весь сентябрь 1941 года оставалась там, где ее застала многотрудная и кровавая победа, - в районе Ельни. Ее дивизии охватывали Ельню кольцом со всех сторон. Генерал К.И.Ракутин поставил войска в два эшелона. В первом эшелоне западнее Ельни две дивизии прикрывали шоссе Смоленск-Козельск, 309 сд полковника Н.А.Ильянцева - с севера от шоссе, 103 сд генерал-майора И.И.Биричева – с юга от него, по реке Угра.
Основные силы 24-й армии окружали Ельню в непосредственной близости от города. 6 дивизия народного ополчения (дно) занимала позиции с севера от Ельни, 106 сд полковника А.Н.Первушина – с запада, 19 сд полковника А.И.Утвенко – с юго-запада, 107 сд полковника П.В.Миронова – с юга. Два полка из 106 сд Ракутин отправил для поддержки 107 сд далеко на юг  по Десне, на стык с 43 армией.
На юго-востоке от Ельни Ракутин поставил свой резерв. Там у Мутища стояла 303 сд полковника Н.П.Руднева, еще дальше на юго-восток, у Еремейцева, командарм расположил 144 танковую бригаду. Свой штаб командарм-24 почему-то расположил довольно далеко от Ельни, в селе Волочок, на северо-востоке от города.
Все это время дивизии 24-й армии не почивали на лаврах, как и все другие войска передней линии Западного и Резервного фронтов. Весь сентябрь здесь шли напряженные бои местного значения. И Красная Армия, и немцы упорно стремились занять более выгодное положение для дальнейших боевых действий. Весь сентябрь 24А вела упорные бои, а немцы не оставались в долгу. Наши войска стремились выпрямить фронт, немцы активно противодействовали, чтобы скрыть сосредоточение своих сил в районах Рославпя, Ярцева и Духовщины. 
Вполне возможно, что мой отец погиб или пропал без вести именно в этих боях местного значения, которые шли здесь без перерыва больше трех недель.
В конце сентября по данным разведки генерал Ракутин понял, что немцы готовят наступление, и перенес свой штаб из Волочка поближе к линии фронта – в Мархотино.
1 октября немцы начали мощную артподготовку и вели ее ровно сутки. Уже одно это, – артподготовка в течение целых суток, - говорило о серьезных намерениях врага. Наша артиллерия достойно отвечать не могла из-за отсутствия боеприпасов. Так, в 103 гаубичном полку суточная норма составляла 80 снарядов на ствол – чуть больше трех выстрелов в час.
2 октября в 6 часов 30 минут утра немецкая 4 полевая армия из Рославльской группировки начала наступление на левый фланг 24-й армии, в стык между ней и 43А. Не на Ельню, а в обход ее и Вязьмы с юга! Мощный удар обрушился на 107 сд 24А и на смежную с ней 139 сд 43А (бывшая 9 дивизия народного ополчения Москвы) генерал-майора Боброва у Плещковки и Щеплево. Немцы рассекли линию обороны 43А, три ее дивизии оказались в окружении, а генерал Собенников с оставшимися тремя дивизиями начал отход.
Крепко досталось и 19 сд 24А полковника Утвенко. Наши войска отошли на левый берег Десны. З03 сд оборонялась у Ивановки, Мутищ, Заднего Починка, 106 сд – у Лысовки, а два ее полка защищали вместе со 107сд стык 24А с 43-й армией генерала Собенникова у Бибирева. Возможно, основной удар немцев пришелся по 107 сд, потому что дальнейшая ее судьба неизвестна.
Чуть позже  правофланговые дивизии центральной Ярцевской группировки немцев нанесли удар вдоль шоссе Смоленск-Козельск, в направлении Ельни и далее на юго-восток. На их пути оказались 309 сд полковника Н.А.Ильянцева и 103 сд генерал-майора И.И.Биричева. 309 сд пыталась остановить врага у совхоза Беззабот, затем с боями отошла к северным окраинам Ельни. В краеведческом музее почти родного мне города Энгельса есть сведения о том, что комиссар 1957 стр. полка 309сд, батальонный комиссар П.Я Щеренко погиб смертью храбрых 5 сентября у совхоза Беззабот.
103 сд генерал-майора И.И Биричева под напором немцев медленно, шаг за шагом отходила к югу от Ельни, а на нее двигалась 183 пехотная дивизия противника.
За четыре дня немцы окружили 24 армию и отрезали штаб армии от дивизий. Дивизии оказались в окружении в районе Ельни, а генерал Ракутин со штабом армии отошел из Мархотино на северо-восток, снова в Волочок. После этого дивизии 24 армии остались без армейского штаба и без своего командующего. Путь отступления генерала Ракутина и его штаба разошелся с путем отступления дивизий 24 армии. 
Генерал Ракутин оказался в таком же положении, как и В.И.Чапаев 22 года назад: тот со штабом своей 25-й дивизии в октябре 1919 года оказался в Лбищенске, довольно далеко от бригад дивизии, в результате чего и погиб. К генералу Ракутину в Волочок успела подойти только небольшая часть войск 24 армии: разрозненные полки и батальоны 6 дно и 303 сд, два полка 106 сд от Бибирева, и 144 тбр. Сюда же, к Волочку, отступили разрозненные части 139, 222и 8 сд 43 армии генерала Собенникова.
По традиции, сложившейся в нашей военной истории, эти войска можно назвать «группой Ракутина», хотя на самом деле никакой группы, объединенной общим руководством, скорее всего, не существовало. Разрозненные соединения и части  Западного и Резервного фронтов, оказавшиеся в окружении западнее Вязьмы, стихийно отходили в общем направлении к Вязьме, и небольшие группы и отряды прибивались к более крупным группировкам.
«Группа Ракутина» находилась юго-западнее Вязьмы. Кроме «группы Ракутина» в Вяземском котле оказались еще три крупные группировки наших войск. Самая большая из них – «группа» генерал-лейтенанта Ершакова, командующего 20 армией. Эту «группу Ершакова» сейчас называют центральной группировкой советских войск в Вяземском котле. Она с боями отошла на север, к Дорогобужу, а затем повернула на восток, к Вязьме, и шла с запада на восток, по центру Вяземского котла, С северо-востока в направлении на Вязьму пробивались из окружения еще две крупные группировки советских войск. Это «группа» генерал-лейтенанта Лукина, командующего 19 армией, и «группа» заместителя командующего Западным фронтом генерал-лейтенанта Болдина. Возможно, они стягивались к Вязьме с разных сторон по приказу командующего Западным фронтом, генерал-полковника И.С. Конева, но это лишь предположение. И.С.Конев тоже не мог отдать команды своим армиям без согласования с кем-то более ответственным. А на этом участке фронота в то время находился полномочный представитель Ставки, генерал армии Г.К Жуков.
Все эти «группы» с непрерывными боями стремились к Вязьме, на востоке от которой еще недавно находились штабы Западного и Резервного фронтов. Никто из окруженцев, ни генералы, ни командиры, ни рядовые красноармейцы, не знали, что Вязьма уже захвачена немцами. Они даже не могли предполагать, что немцы так стремительно продвинулись далеко на восток.
Командиры «групп» не знали истинного состояния стратегической и даже оперативной обстановки. Постоянная связь с командованием Западного и Резервного фронтов у них отсутствовала. Они имели лишь неустойчивую периодическую радиосвязь со штабами своих фронтов. Их радисты иногда ухитрялись передавать сообщения о положении своих дивизий, но ответа не получали. Немцы глушили радиопередачи, а чаще боевая обстановка вынуждала радистов прекращать передачи еще до получения ответа. Иногда радисты окруженных «групп» принимали сообщения фронтовых радиостанций, но не успевали даже подтвердить получение приказа. Немцы упорно и методически наступали на окруженные группировки со всех сторон, вели непрерывную бомбежку с воздуха и интенсивный артиллерийско-минометный обстрел.
Штабы фронтов тоже не имели представления о положении своих войск и долгое время даже не представляли истинных масштабов катастрофы. Командующий Западным фронтом генерал-полковник И.С.Конев посылал офицеров-связников на поиск своих пропавших армий и дивизий. Их сбрасывали на парашютах в район предполагаемого местонахождения исчезнувшей армии или дивизии. Однако никакого успеха такое отчаянное предприятие не имело. Да и как можно говорить об успехе, если «группа Ершакова» все еще пробивалась с боями к Вязьме с запада, от Дорогобужа, а ее искали на юго-востоке от Вязьмы, в районе Юхнова и даже Калуги. 
Генерал-майор Ракутин со своим штабом в Волочке собрал отступившие к Волочку части и подразделения разных армий и дивизий и стал готовить прорыв на северо-восток, к Вязьме. Он повел свои войска на прорыв именно в ночь на 7 октября, повинуясь какому-то приказу. Действовать по собственному усмотрению генерал Ракутин никак не мог.
Однако к этому времени 15-я пехотная дивизия немцев уже закрыла путь к Вязьме на северо-восток, через Семлево, а 268-я пд – северную дорогу на Вязьму через Ушаково. Противник непрерывно бомбил Волочок, вел интенсивный минометно-артиллерийский обстрел городка и его окрестностей, который наносил большие потери окруженным. По данным поисковиков, именно в это время погиб в Волочке командир 139 сд 43А генерал-майор Бобров, погиб либо от бомбежки, либо при артобстреле. Ракутин сгруппировал вокруг себя отступившие к Волочку остатки 8, 139 и 222 сд 43 армии. Сюда же подошли разрозненные подразделения 24 армии: 303сд, 19сд, 6дно, два полка 106сд и несколько танков 144 танковой бригады.
В ночь на 7 октября генерал Ракутин повел войска на прорыв к северо-востоку, в направлении Семлево - Новоселки. Двое суток без перерыва шли ожесточенные бои. Передовой отряд во главе с начальником штаба 24 армии генерал-майором А.К. Кондратьевым сумел прорвать вражеский фронт окружения у деревни Новоселки и выйти на юго-западные подступы к Вязьме, куда в это время подходили с запада передовые части «группы Ершакова». Фамилия начальника штаба 24А была все-таки Кондратьев, а не Кондратов, как я много лет назад торопливо записал каракулями в телефонной будке со слов сердитого ветерана 19 сд.   
После прорыва отряда Кондратьева  немцы захлопнули коридор у Новоселок и Семлево. Остатки войск «группы Ракутина» оказались  в котле и продолжали отчаянные попытки прорвать окружение у Новоселок и у Гаврюково. Однако самого Ракутина после ночного боя  7 октября у Гаврюкова никто больше не видел. 
Чудом уцелевший участник этих боев рассказывал, что находился неподалеку от генерала Ракутина в ночь на 7 октября. По его словам генерал Ракутин раз за разом поднимал красноармейцев в атаку и шел впереди них с пистолетом в руках. Немцы отбивали одну атаку за другой, но Ракутин собирал уцелевших бойцов и снова вел их в очередную атаку.
Судьба генерал-майора К.И. Ракутина очень долгое время оставалась невыясненной. В 1941 году его зачислили в списки пропавших без вести – до выяснения. В 1943 году после освобождения от фашистов тех мест, где он со своими войсками пробивался из вяземского котла, компетентные органы пытались установить его судьбу, однако успеха не добились. Тогда генерала Ракутина ИСКЛЮЧИЛИ из личного состава РККА, его фамилия исчезла из списков, как в 1941 году исчезла из всех списков фамилия моего отца. К пропавшим без вести, даже генералам, у нас относились нехорошо. После Победы, уже в 1946 году, генерала Ракутина все-таки признали «погибшим на фронте Великой отечественной войны».
Шли годы, постепенно приоткрывалась страшная правда о Вяземском котле. И вот, уже на закате истории Советского Союза, Верховный Совет СССР указом №114 от 5 мая 1990 года присвоил генерал-майору Ракутину К.И. звание Героя Советского Союза посмертно. Высокую награду генерал Ракутин получил заслуженно. Ведь это его 24-я армия одержала первую в 1941 году победу - под Ельней. Это в его 24-й армии две дивизии стали первыми гвардейскими во всей Красной Армии. Но обстоятельства смерти Ракутина и место его гибели по-прежнему оставались неизвестными.   
Весной 1996 году поисковый отряд историко-архивного центра «Судьба» вел раскопки вдоль дороги  Волочок - Семлево, то есть, там, где пробивался из окружения Ракутин со штабом 24 армии и остатками своих и прибившихся частей. Кропотливая работа упорных поисковиков увенчалась, наконец, успехом. 1 мая 1996 года в районе урочища Гаврюково, то есть, около заросших лесом развалин исчезнувшей с лица земли в послевоенные годы деревни  Гаврюково,  в двух метрах от дороги, на глубине 40 сантиметров поисковики нашли останки 20 военнослужащих Красной Армии. По уцелевшим знакам отличия они установили, что один из погибших имел звание генерал-майора.
 Такое звание в этих местах в 1941г. могли иметь или командующий 24 армией Ракутин, или командир 139 сд из 43А  Бобров. Однако исследователи уже знали, что генерал Бобров погиб еще 6 октября в селе Волочок, на сутки раньше командарма-24, до начала прорыва, при его подготовке. Дальнейшее опознание останков с помощью специальной экспертизы показало, что поисковики нашли место гибели именно генерала Ракутина.
Поисковики сумели разыскать уже состарившуюся дочь командарма, и по ее просьбе останки героя-генерала захоронили на военно-мемориальном кладбище поселка Снегирево Истринского района Московской области.
55 лет потребовалось, чтобы найти могилу командующего войсками 24 армии генерал-майора К.И.Ракутина, и все же находка оказалась во многом случайной. Из двадцати человек, погибших вместе с Ракутиным, поисковикам удалось восстановить фамилии только еще четверых.  Остальные пятнадцать человек, останки которых обнаружили вместе с останками генерала, так и остались безымянными. Документы, найденные при них, давно сгнили, записки в медальонах истлели и даже сами медальоны рассыпались в прах. По сохранившимся эмалевым знакам различия установлены воинские звания всего семи человек. Это – сержанты и рядовые.
Независимые исследователи недавно разыскали в наших слегка приоткрытых архивах интересный документ. Немецкий полковник-танкист Рознер в своем донесении  писал, что генерал Ракутин пытался вырваться из окружения в составе экипажа уцелевшего танка КВ. Однако немецкие артиллеристы подбили этот танк, и весь его экипаж погиб. Немцы, по словам Рознера, опознали тело генерала Ракутина и с воинскими почестями похоронили его у перекрестка лесных дорог. Правда, о том, что генерала похоронили вместе с двадцатью рядовыми и сержантами, полковник Рознер не пишет. Не пишет он и о том, что тело генерала и других погибших немцы «с воинскими почестями» закопали всего на глубину 40 сантиметров. Видимо, солдаты Рознера просто сбросили тела погибших в воронку и слегка забросали землей.
Но, по крайней мере, гибель Ракутина точно установлена, и его потомки теперь знают, что генерал погиб смертью храбрых. Они знают место его гибели, могут придти на его могилу и поклониться праху Героя. 55 лет до этого они находились в сомнительном положении членов семьи то ли дезертира, то ли изменника родины.
Ну, а родственники сотен тысяч жертв Вяземского котла продолжают жить с черным пятном в анкетах и с невидимым горящим клеймом на лбу.
Судьба моего отца, рядового красноармейца Ивана, в отличие от судьбы его командарма, так до сих пор и не установлена. Примерно через год после Победы мать сказала нам, что мы можем считать нашего отца погибшим на фронте Великой отечественной войны. Видно, к тому времени компетентные органы решили, что тех пропавших без вести солдат, след которых безнадежно затерялся, можно считать погибшими. Однако, поскольку никаких официальных справок матери  так и не дали, то судьба отца для нас оставалась неизвестной. Власть разрешила нам считать его погибшим, но условно!
Когда в 1953 году я поступал в ВУЗ, то наивно так и написал в весьма подробной анкете и в автобиографии. Однако через год, - видимо, проверка наших анкет заняла столько времени, - меня вызвали в отдел кадров и велели переписать анкету и автобиографию, где указать, что мой отец «пропал без вести на фронте Великой отечественной войны». Еще через год меня снова вызвали в тот же отдел кадров и сказали, что я должен снова переписать анкету и автобиграфию, потому что теперь могу указать, что мой отец «погиб на фронте Великой отечественной войны». То есть, лишь через десять лет после Победы мне любезно разрешили считать своего отца погибшим. Тем дело и ограничилось, - неофициальным, весьма условным признанием нашего отца погибшим на фронте.
Остатки «группы Ракутина» у Семлева и Новоселок продолжали яростные попытки прорвать немецкое окружение. Еще один участник этих боев вспоминал, что в это время уже выпал первый снег, сильно похолодапло, и голодные бойцы мерзли в своем летнем обмундировании. Но мыслей о прекращении борьбы и о сдаче в плен, по его словам, ни у кого не возникало. Люди снова и снова шли в штыковые атаки. Они сражались до самого конца.
А что же произошло с дивизиями 24-й армии, оставшимися без своего штаба армии у Ельни? Там оказались в окружении 19, 103, 106 (один стрелковый полк, артиллерийский полк и несколько отдельных батальонов и дивизионов), 107 и 309 сд 24 армии. Судьбу их можно проследить только очень фрагментарно и в самых общих чертах. 6 сентября немцы заняли Ельню, - ровно через месяц после ее героического освобождения. Никто не знает, как это происходило.
Сейчас стали доступными единичные донесения о тех боях, протоколы допросов редких «счастливчиков», которым удалось остаться в живых и попасть к своим. Дивизии 24-й армии у Ельни упорно держали оборону четыре дня. 103-я сд продолжала сдерживать наступление немцев на Ельню у шоссе Смоленск-Козельск еще 6 октября. Немцы теснили ее, выбивали наших бойцов из одной деревни, из другой. Но командиры поднимали уцелевших красноармейцев в контратаки, и они снова занимали только что оставленные позиции. Деревни под Ельней по несколько раз переходили из рук в руки. В этих боях и без того малочисленная  дивизия несла немалые потери, в полках оставалось красноармейцев и командиров по численности не больше батальона. Но 103-я стрелковая дивизия продолжала сражаться и не оставляла своих позиций!
Точно так же упорно держали позиции остальные дивизии 24А у Ельни. В их глубоком тылу, уже восточнее Вязьмы, находились передовые немецкие части, но красноармейцы и командиры 24-й армии продолжали удерживать занимаемые позиции! Начали они отход, как и другие окруженные войска, лишь к концу дня 6 октября, тоже явно по какому-то приказу.
Может быть, у Ракутина сохранилась связь с этими дивизиями, и он приказал им действовать по обстановке. Но в таком случае командарм, скорее всего, направил бы свои дивизии к Волочку, где стоял он со штабом. Возможно, к ним все-таки пробился посыльный офицер связи из штаба Западного фронта с приказом отходить к Москве, на новую линию обороны. А может быть, командиры дивизий поняли бессмысленность сопротивления превосходящим силам врага и увели свои истекающие кровью полки, численностью меньше роты каждый, от явного и быстрого разгрома? Но такая самодеятельность в Красной Армии пресекалась весьма решительно и сурово.
Сейчас многие самоуверенные, но малограмотные историки упрекают генералов и командиров Красной Армии в отсутствии у них инициативы и считают их неспособными к принятию самостоятельных решений. В этом они видят одну из причин наших поражений. При этом историки попутно лягают Сталина, который, дескать, перед войной разгромил верхушку Красной Армии, а новые молодые выдвиженцы не имели достаточного опыта. Такое же мнение о наших командирах и генералах я читал и в мемуарах немецких генералов. Мол, советские офицеры не умели оценивать боевую обстановку, всегда ждали указаний сверху, и это помогало немцам громить глупых русских.
Да, генералы и командиры Красной Армии пуще огня, пуще смерти боялись принимать самостоятельные решения. Но это совсем не результат их неопытности или глупости. В Красной Армии царила железная дисциплина. Если наш командир без письменного приказа вел своих солдат в атаку, его ждал трибунал с разжалованием. Если же он,  упаси Боже, без приказа, опять же письменного, самовольно отводил своих солдат с занимаемых позиций, его ждал тот же неизбежный трибунал, но уже с обязательным расстрельным финалом.
К.К. Рокоссовский в своих воспоминаниях пишет, что когда он по приказу Конева передал дивизии своей 16А командарму-20 Ершакову, а сам со штабом армии отошел за Вязьму и пробился к своим, то свои его чуть не расстреляли за дезертирство. Самое интересное в этой истории то, что командующий Западным фронтом И.С.Конев, по словам Рокоссовского, при разбирательстве этого эпизода компетентными органами сделал вид, что никогда не слышал ни о каком таком приказе.
И не торопитесь осуждать Конева. Он тоже человек, и боялся, что высокие проверяющие товарищи сочтут его приказ Рокоссовскому преступным, - со всеми вытекающими отсюда расстрельными выводами. Спасло Рокоссовского тогда лишь то, что по совету своего многоопытного комиссара он, прежде чем передать свои дивизии  Ершакову,  потребовал от командующего Западным фронтом письменный приказ. И он хранил этот документ как зеницу ока на всем многотрудном пути через немецкие тылы и через линию фронта.
Поэтому командиры дивизий 24 армии ни в коем случае не могли проявить  инициативу и самовольно, без приказа, снять свои полки с занимаемых рубежей у Ельни. Возможно, они связались с командующим соседней 20-й армией генералом Ершаковым, а тот по согласованию со штабом Западного фронта присоединил «беспризорные» дивизии 24А к своей армии. Я нашел сообщение независмых исследователей о том, что штаб Западного фронта 6 октября передал приказ командарму-20 генералу Ершакову о подчинении ему уцелевших дивизий 24-й армии, находящихся южнее Минского шоссе. 
Возможно, генерал Лукин, на которого представитель Ставки и штаб Западного фронта возложили руководство всеми окруженными войсками, все-таки сумел по радио связаться с Ершаковым и сам дал ему такую команду. Но это – опять всего лишь предположения. Можно быть твердо уверенным лишь в одном. Командиры дивизий 24А никак не могли принять самостоятельное решение на отход от Ельни, тем более, на Дорогобуж, а не на Волочок, где находился их командарм со штабом. В Красной Армии так не принято.
Насколько мне удалось выяснить, отход с занимаемых позиций начали на исходе 6 октября одновременно все окруженные в Вяземском котле войска. Генерал Ракутин подчинялся командующему Резервным фронтом маршалу С.М.Буденному, и он повел свою «группу» на прорыв в ночь на 7 октября. Он мог подчиниться только приказу на отход из штаба своего Резервного фронта.
Дивизии 24 армии стали отходить от Ельни на исходе дня 6 октября – вместе с «группой Ершакова». «Группы» генералов Лукина и Болдина тоже начали отход на Вязьму к исходу дня 6 октября. Генералы Ершаков, Лукин и Болдин подчинялись командующему Западным фронтом генерал-полковнику И.С.Коневу и могли действовать только по его приказу..
Даже командующий Брянскими фронтом генерал-лейтенант А.И.Еременко отдал приказ своим войскам на отход 7 октября.
Кто же поднял одновременно все окруженные войска трех фронтов? Кто приказал им оставить занимаемые позиции, прекратить отбивать яростные атаки врага и пойти наобум к Вязьме, - в абсолютную неизвестность?
Мы, русские, во все времена традиционно не отличались пунктуальностью и педантизмом. Так согласованно действовать окруженные войска трех фронтов могли только по какому-то единому приказу. Командующие трех фронтов одновременно издать такой приказ не могли, они к 5 октября потеряли связь не только с соседями, но и со своими армиями, - об этом пишет Г.К Жуков. Ставка Верховного Главнокомандования и Генштаб не знали обстановки на западном направлении, - великий полководец пишет, что начальник Генштаба маршал Б.М.Шапошников признался ему в этом, - и тоже никак не могли дать такой приказ сразу всем трем фронтам.
Мало того, сам великий полководец пишет, что Ставка именно 7 октября начала переброску войск на Можайское направление, дабы преградить путь к Москве центральной немецкой группировке. Видно, кто-то весьма авторитетный и настойчивый убедил Верховного Главнокомандующего в необходимости таких действий. .
Меня долгие годы мучил вопрос: кто же отдал окруженным войскам приказ на отход, то есть, на верную гибель? Наша история об этом молчит. Она вообще не упоминает ни о каком приказе на отход войскам сразу трех фронтов. Г.К.Жуков, по его мемуарам, о таком приказе тоже ничего не знает, он вообще даже не упоминает о том, что окруженные западнее Вязьмы войска вдруг ни с того, ни с сего бросили свои боевые позиции и пошли под непрерывной бомбежкой и массированным артиллерийско-минометным огнем «бить немцев в спину».
Но я убежден, что такой приказ войскам всех трех фронтов одновременно мог дать только один человек: полномочный и решительный представитель Ставки и самого Сталина на западном направлении, генерал армии Г.К.Жуков. Так что московские ополченцы писали правду об этом приказе. И только Г.К Жуков мог убедить Сталина в необходимости срочного сосредоточения новых войск на Можайской линии  обороны, начиная с ночи на 7 октября. Однако воспоминания ополченцев и это мое мнение серьезно не совпадают по датам с мемуарами Г.К.Жукова. Осмелюсь предположить, что события под Вязьмой происходили не совсем так, как пишет Г.К.Жуков.
5 октября Сталин уже понимал масштабы очередной катастрофы Красной Армии под Вязьмой. В своих «Воспоминаниях и размышлениях» Г.К Жуков пишет, что он уже 5 октября получил по телефону приказ Сталина немедленно выехать из Ленинграда на Западный фронт, разобраться в ситуации и действовать по обстановке. Г.К Жуков дисциплинированно ответил Сталину, что вылетает немедленно. Однако в мемуарах он уверяет наивных читателей, что не стал торопиться выполнять категорический приказ Верховного Главнокомандующего. Вылететь из Ленинграда 5 октября, несмотря на твердое обещание Сталину,  он, якобы, никак не мог, а вылетел лишь 6 октября, некоторое время провел в Москве, в Генеральном штабе, и только 7 октября оказался в штабе Западного фронта у генерал-полковника И.С.Конева, а затем – в штабе Резервного фронта у С.М Буденного. Несколько дней он разбирался в обстановке, лишь 10 октября по приказу Сталина принял командование объединенным Западным фронтом и начал действовать.
Он ни словом не упоминает о приказе на отход войск сразу всех трех фронтов, но очевидно, что этим умолчанием и небольшой перестановкой дат Г.К Жуков просто снимает с себя ответственность за такой приказ. 6 октября его на Западном фронте еще не было, и приказ отдал кто-то другой. Да и был ли приказ? Может, нерадивые и неопытные командующие армиями самовольно отвели свои войска с занимаемых позиций? Великий полководец тут не при чем.
Уже не секрет, что «Воспоминания и размышления» Г.К.Жукова не отличаются абсолютной точностью в некоторых фактах и датах. Так, он пишет, что после Ельнинской победы Сталин вызвал его в Москву и срочно отправил в Ленинград, к которому подошли немцы. Надо спасать вторую столицу, а кроме Жукова это никому не под силу! Он уверяет читателей и историков, что вылетел в Ленинград 11 сентября и своей волей, своим воинским талантом остановил генеральный штурм немцев под Ленинградом и отбил у врага всякое желание штурмовать колыбель революции.
В. Суворов в книге «Тень победы» убедительно доказал, что в этих датах Г.К.Жуков не особенно точен. На самом деле Жуков вылетел в Ленинград лишь 13 сентября, когда немцы по директиве Гитлера уже прекратили попытки штурма хорошо укрепленного города, перешли к его блокаде и начали снимать все танковые соединения и авиацию из-под Ленинграда для отправки на центральное и юго-западное направление. Так что особого стратегического таланта и непреклонной воли для прекращения немецкого штурма от великого полководца не требовалось. Но такой невинной перестановкой дат Г.К.Жуков именно себе приписал спасение Ленинграда от губительного немецкого генерального штурма.
Свои действия в октябре 1941 года под Вязьмой Г.К Жуков датирует с точностью до наоборот. Ему надо было отмежеваться от поспешного, непродуманного, убийственного для окруженных войск приказа на отход. Он, де, появился в штабе Западного фронта лишь 7 октября, несколько дней оценивал обстановку и только потом, с 10 октября, начал действовать уже как командующий объединенным Западным фронтом.
На самом деле, Г.К.Жуков никак не мог игнорировать категорическое требование Сталина немедленно, срочно отправиться на Западный фронт. Конечно же, он дисциплинированно выполнил приказ Сталина и вылетел из Ленинграда сразу после разговора, то есть, 5 октября. Он никак не мог ослушаться устного приказа Верховного Главнокомандующего. В тот же день Г.К. Жуков оказался в Москве. Генеральный штаб в эти дни работал круглосуточно, Г.К.Жуков встретился с начальником Генштаба маршалом Б.М.Шапошниковым, с его заместителем А.В.Василевским и без промедления вылетел или выехал под Вязьму.
Так что, в самом позднем случае он уже 6 октября  оказался на Западном фронте и немедленно начал вмешиваться в действия командующих всех трех фронтов. 7 октября Сталин отстранил С.М.Буденного от командования Резервным фронтом и подчинил фронт Г.К Жукову. 10 октября Сталин назначил Г.К.Жукова командующим объединеным Западным фронтом. Все эти дни Г.К.Жуков находился под Вязьмой как представитель Ставки и лично товарища Сталина и решительно использовал свои неограниченные полнолмочия. Никто не будет отрицать, даже самые ярые поклонники великого полководца, что Г.К.Жуков всегда использовал свои полномочия с явно избыточной полнотой.
Г.К Жуков прекрасно понимал, что его приказ оставить занимаемые позиции и идти с боями к Вязьме обрекает окруженные войска всех трех фронтов на быструю гибель. Но зато он выполнит категорическое требование Сталина остановить немцев, не пропустить их на ближние подступы к Москве. И он выполнил приказ вождя.
История не имеет альтернативных вариантов. Приказ окруженным войскам был отдан поспешно, даже, не побоюсь этого слова, панически, совершенно без учета реальной боевой обстановки. Любой, даже самый далекий от военных дел человек понимает, что приказ на передвижение миллионной группировки войск сразу трех фронтов должен отдаваться только после серьезного изучения боевой обстановки и разработки детального плана отхода. Этот же приказ просто указывал окруженным войскам общее направление скоропалительного отхода.
Но зато этот приказ давал лично Г.К.Жукову некоторое время на обдумывание дальнейших действий. Пока немцы будут уничтожать окруженные войска, которые вдруг снялись с боевых позиций и двинулись с винтовками наперевес против немецких танковых дивизий, Г.К Жуков с помощью Ставки сумеет организовать новую Можайскую линию обороны. То, что этот приказ означал неизбежное и быстрое уничтожение миллиона красноармейцев и командиров, Г.К.Жукова, по-видимому, мало беспокоило.   
 Что мог сделать Г.К.Жуков под Вязьмой, когда узнал, что немцы еще 5 октября обошли ее с севера и с юга, и перед ними открылся оперативный простор для наступления на беззащитную Москву? Не берусь перебирать возможные варианты действий великого полководца под Вязьмой, это, как говорится, мне не по зарплате. Г.К.Жуков выбрал самый простой путь и тем обрек окруженные войска на гибель.
Могу робко предположить, и некоторые читатели наверняка согласятся со мной, что если бы окруженные войска не получили приказа на поспешный и необдуманный отход, а продолжали отстаивать свои более-менее оборудованные позиции, они нанесли бы гораздо больший урон немецким войскам. И немцы гораздо большее время протоптались бы около Вязьмы с огромной группировкой советских войск в своем ближайшем тылу. Но приказ на немедленный отход дошел до окруженных, сорвал их с позиций и погнал на верную и быструю гибель.  И отдать этот приказ одновременно войскам трех фронтов мог только один человек: Г.К.Жуков.
Повинуясь категорическому приказу, четыре дивизии 24 армии к исходу дня 6 октября оставили своим позиции и стали отходить от Ельни на север, к Дорогобужу, к Днепру, за которым лежало Минское шоссе. Только после этого немцы вошли в Ельню, уже второй раз. Скорее всего, комдивы оставили на старых позициях заслоны для прикрытия отхода, и эти заслоны погибли, но приказ выполнили.
Вместе с ними на Дорогобуж шли дивизии 20А и 16А, и у генерала Ершакова сохранилась эпизодическая радиосвязь со штабом Западного фронта. Однако ни штаб фронта, ни Ершаков, ни командиры дивизий, ни солдаты не знали, что Минское шоссе и правобережная часть Дорогобужа уже заняты немцами. Собственно говоря, дивизиями эти части назвать уже нельзя. В ходе ожесточенных боев от полков оставлось не больше батальона, а от самих дивизий – лишь штабы с группами бойцов и командиров общей численностью около стрелкового полка. 
Среди отходящих к Дорогобужу дивизий 24 армии не оказалось 107 сд полковника П.В.Миронова. Не подошла она и к Волочку. Может быть, она держала оборону у Ельни до конца, и от нее ничего не осталось. А может быть, немцы просто отрезали ее у Ельни от остальных дивизий 24 армии, и она погибла там в одиночестве. Ведь Рославльская группировка немцев нанесла удар с юго-запада в стык между 24-й и 43-й армиями, а 107 дивизия стояла на самом левом фланге 24 армии, к югу от Ельни. Она при своей численности ненамного больше одного стрелкового полка закрывала почти десятикилометровый разрыв между частями 24-й и 43-й армий. Видимо, именно по ее позициям прошли ударные танковые части немцев и вмяли 107 сд в землю.
По пути на Дорогобуж из дивизий 24 армии впереди шли 19, 106 и 309 сд, а замыкала колонну и отбивалась от немцев 103 сд. Позже историки назвали эти части наших войск «группой Ершакова». Опять же, скорее всего, никакой организованной «группы» не могло быть. Остатки дивизий и полков, возможно, уже потеряли связь друг с другом. Ведь этот марш окруженных войск проходил под мощной бомбежкой с воздуха и непрерывным артиллерийско-минометным огнем. Уцелевшие очевидцы вспоминают, что до этого две ночи держался сильный заморозок, 6 октября выпал снег, а потом пошел назойливый осенний дождь. Грунтовые дороги раскисли и превратились в непроходимое месиво, в котором вязли не только грузовики, но и кони.
Вполне вероятно, что в этой колонне войск, идущих на прорыв под бомбежкой и артобстрелом, красноармеец А.Мокан из 19 сд, будущий председатель Кишиневского комитета ветеранов войны, мог случайно встретиться с моим отцом, красноармейцем 103 сд, а может, даже обменяться парой слов. Если, конечно, отец еще оставался в живых.
К пробивавшимся из котла войскам «группы Ершакова»  присоединялись части и соединения из других армий, - многие  командиры стремились вырваться из болот на Минское шоссе. Однако у Дорогобужа их ждал весьма неприятный сюрприз. Дорогобуж лежит на обоих берегах Днепра, и его правобережную часть со стороны Минского шоссе уже заняли немцы.
Форсировать своей «группой» Днепр под огнем противника, а потом пробиваться через занятую врагом правобережную часть города генерал Ершаков не решился. Мост через Днепр, скорее всего, сильно охраняется, заминирован или даже взорван. И хотя «чуден Днепр при всякой погоде», но переплывать его на надутой гимнастерке в октябре, когда с правого берега по тебе бьют фашистские пулеметы, пушки и минометы, а со свинцового неба идет снег, - полное безумие. Тем более, что Минское шоссе за Дорогобужем уже в руках немцев.
«Группа Ершакова» от Дорогобужа повернула на восток. Окруженцы форсировали болотистую речку Осьму, левый приток Днепра, и пошли вверх по ее правому берегу к Вязьме. Слева их прикрывал Днепр, а справа – Осьма и непроходимые болота. Все это время окруженным приходилось прорываться с боем через каждый перекресток дорог, через каждую деревню. А сзади на них тоже наседали немцы.
Нет никаких сомнений, что генерал Ершаков повел свою «группу» от Ельни на Дорогобуж по приказу командующего Западным фронтом. Самостоятельно принять такое решение командующий 20-й армией не мог по Уставу. Возможно, приказ свыше направил «группу Ершакова» на Дорогобуж и далее за Днепр с тем, чтобы она соединилась с «группой Лукина», ведь генерал-лейтенанту М.Ф.Лукину поручили руководить всеми окруженными войсками, координировать их действия.  Скорее всего, свое решение повернуть свою «группу» на Вязьму генерал Ершаков принял только по согласованию с командованием Западного фронта, где уже находился Г.К.Жуков. Возможно, и Ракутин повел свои войска на прорыв из Волочка к северо-востоку, к Вязьме, тоже по приказу штаба Западного фронта, с той же целью: соединиться с «группой Лукина».
Но все это лишь мои предположения. Где вы, наши титулованные историки!?
Однако чем бы ни было вызвано решение вести «группу Ершакова» на Дорогобуж, это решение оказалось роковым для всех окруженных войск.  Ни штаб Западного фронта, ни Ставка еще не знали истинной обстановки, сложившейся  западнее Вязьмы, и никак не предполагали, что правобережная часть Дорогобужа и Минское шоссе уже заняты немцами. Так или иначе, на путь к Дорогобужу и поворот к Вязьме «группа Ершакова» потеряла два дня, когда судьбу окруженных войск решали буквально часы.
Повернуть время вспять и действовать по-новому, правильнее, без ошибок никому из нас не дано. Но если бы «группу Ершакова» высокий приказ сразу направил не на север, а на восток, по проселкам, лесам и болотам к Волочку, на соединение с «группой Ракутина», все могло бы закончиться не так трагически. Эти две мощные группировки наших войск объединенными силами, без сомнения, прорвали бы пока еще слабый внутренний фронт окружения у Гаврюково, Новоселок и Семлево и сумели бы выйти из котла. Ведь вырвался из этого окружения отряд генерал-майора Кондратьева! А успех этих двух «групп» заметно облегчил бы положение «групп» Лукина и Болдина. Но что говорить об этом теперь? Если бы, да кабы!
Приказ на движение «группы Ершакова» к Дорогобужу поставил все четыре группировки наших окруженных войск в безвыходное положение.  Теперь каждая из «групп» оказалась предоставленной самой себе. За те два дня, пока «группа Ершакова» шла к Дорогобужу и разворачивалась на восток, к Вязьме, немцы разгромили «группу Ракутина», которая по приказу свыше спешно и без всякой подготовки пошла на прорыв. В эти же дни немцы сумели укрепить внутренний фронт окружения, как они говорили, создали «Стальной Щит» на пути отступавших частей Красной Армии. Теперь три оставшиеся «группы» шли каждая сама по себе к Вязьме – на верную гибель.
О том, что единое руководство в «группе Ершакова» если не отсутствовало, то оказалось сильно затруднено, говорит небольшой известный факт. При смене направления движения с северного на восточное и переправе через Осьму войска смешались, тыловые части оказались впереди стрелковых полков и понесли большие потери. После этого войска в «группе Ершакова» остались практически без обозов и шли к Вязьме «налегке», без запасов продовольствия и боеприпасов.
Имеется еще одно свидетельство, которое на мой взгляд, говорит  о затрудненности общего командования в «группе Ершакова». 309 сд полковника Н.А.Ильянцева почему-то не стала поворачивать на восток, к Вязьме. Возможно, на этом многотрудном марше 309 сд отстала от основной группы и не получила приказа на смену направления движения. Может быть, связной офицер с приказом погиб и не доставил его командиру 309 сд. В этом случае комдив-309 мог принять решение штурмовать Дорогобуж, подчиняясь ранее полученному приказу.
Есть и еще одно возможное объяснение действий 309сд. Может быть, генерал Ершаков при подходе к Дорогобужу решил провести разведку боем силами 309 сд, а когда убедился, что это не самый лучший вариант, что он приведет к гибели его дивизий, то отказался от намерения прорываться через Дорогобуж к Минскому шоссе. По согласованию со штабом Западного фронта он развернул свои войска к Вязьме. Но это, опять же, всего лишь предположение.
Бойцы и командиры 309-й дивизии проявили неслыханный героизм. Они под жесточайшим огнем противника совершили невозможное, с боем прошли через левобережную часть Дорогобужа, сумели форсировать Днепр, пробились через занятую немцами правобережную часть города и вышли к Минскому шоссе. При этом от дивизии осталось всего 180 человек. Дальнейшая судьба этих героев мне неизвестна. Я нашел сведения о том, что сам комдив полковник Н.Я.Ильянцев погиб в Вяземском котле.  Возможно, это произошло как раз при прорыве через Дорогобуж или форсировании Днепра.
А «группа Ершакова» продолжала движение на Вязьму. К ней продолжали прибиваться другие части. В итоге, «группа Ершакова» оказалась самой большой из четырех группировок наших войск в Вяземском котле. Исследователи выяснили, что вокруг штаба Ершакова сгруппировались части как минимум 16 дивизий. Здесь вместе с 19, 103, 106 (один стрелковый полк, артиллерийский полк и несколько отдельных подразделений) и 309 сд 24 армии шли части 8, 29, 108, 112, 129, 144, 170, 139 и 229 стрелковых дивизий. После Дорогобужа, уже при движении на восток к Вязьме, к ним присоединились остатки 38, 73 и 50 дивизий. 
«Присоединились», - это красиво сказано. Огромная масса окруженных войск из разных армий и даже разных фронтов шла разрозненными частями и подразделениями в сторону Вязьмы. Уцелевшие командиры вели своих солдат на прорыв, к своим. Они шли вдоль правого берега Осьмы, шли по обоим берегам Днепра, пробирались по лесам и болотам вдоль Минского шоссе на восток.
А по Минскому шоссе непрерывным потоком двигались в том же направлении, в сторону Вязьмы немецкие войска. В каждой деревне уже стояли немецкие части. Немцы не прекращали обстрела из пушек и минометов, с неба на головы окруженных сыпались бомбы. Погода стояла нелетная, но немецкие разведывательные самолеты с летчиками-асами кружили над нашими войсками, и каждый шаг окруженцев тут же становился известным немецкому командованию. Фашистская авиация могла совершать полеты по приборам, по наводке самолетов-разведчиков и бомбить советские войска без особой точности, по площадям.
Наши полки, батальоны, роты, просто группы красноармейцев шли под непрерывной бомбежкой, под непрекращающимся артиллерийским обстрелом. Они то соединялись друг с другом, то рассеивались по лесам после очередного боя у очередной деревни. А сзади по их пятам шли немецкие войска второго эшелона и уничтожали отставших. 
Город Вязьма стоит на левом берегу реки Вязьмы. До города река течет с севера на юг, но у города делает резкий поворот на северо-восток и образует острый угол. Этот угол делит почти пополам вроде биссектрисы еще одна речка – Бебря, которая впадает в вершину острого угла с северо-северо-востока. Сама природа образовала из этих рек подобие естественной воронки, и в широкое горло воронки с запада и северо-запада помимо своей воли затягивались все окруженцы, которые стремились к городу Вязьме.
«Группа Ершакова» шла к Вязьме почти строго с запада на восток. С северо-запада к Вязьме стремились части «группы Лукина» и «группы Болдина». Сюда же к Семлево с юго-запада подошел от Волочка прорвавшийся отряд из «группы Ракутина», во главе с начальником штаба 24 армии генерал-майором Кондратьевым. В этот же район вышли еще некоторые генералы штаба 24-й армии с мелкими группами бойцов.
Уже на подходах к Вязьме  изнуренные, голодные и почти безоружные бойцы «группы Ершакова» наткнулась на мощный внутренний фронт окружения, который уже сумели за два дня создать немцы. Немцы выделили из Рославльской и Духовщинской ударных группировок четыре танковые дивизии: 2-я тд, 5-я тд, 10 тд и 11 тд, - и успели поставить их на пути выходящих к Вязьме наших войск. У западных пригородных вяземских деревень Стогово, Молошино, Покров, Панфилово, Мишенки и Волкодавец закипели отчаянные бои. Окруженцы  верили, что на восточном берегу реки Вязьмы их ждут свои, и это удваивало их силы. Но весь их героизм разбивался о немецкий «стальной щит».
Основные силы «группы Ершакова» навсегда остались в Вяземском котле. Без продовольствия, без медикаментов, без поддержки артиллерии, почти без патронов красноармейцы и командиры рвались на восток из смертельного кольца, непрерывно штурмовали немецкие полевые укрепления. Небольшой отряд прорвался у Селиванова и Панфилова, но немцы тут же заткнули коридор. Весь день 9 октября у этих деревень шли яростные бои, но безуспешно.
Генерал Ершаков несколько суток и днем, и ночью пытался прорвать окружение у Быкова, у Выползова, у Нестерова, у Володарца, но немецкий «Стальной щит» оказался прочным. Последнее сообщение от Ершакова в штаб Западного фронта пришло 11 октября из Молошино, в районе Подрезова. Генерал Ершаков сообщал, что у него осталось две дивизии, и он готовит очередной прорыв у Быкова. После этого от него никаких сведений не поступало. Где-то здесь же погибли или попали в плен последние красноармейцы 103 стрелковой дивизии, как и других прорвавшихся сюда дивизий 24 армии генерала Ракутина и всей «группы Ершакова». Скорее всего, красноармеец 19 сд А. Мокан попал в плен именно здесь. Возможно, здесь же погиб или попал в плен и мой отец.
Последнее местонахождение штаба Ершакова – в районе Молошино – Подрезово. Сам генерал-лейтенант Ершаков, как я уже писал, попал в плен «при невыясненных обстоятельствах». Через полгода, в апреле 1942 года он умер в концлагере в Хаммельбурге от сердечного приступа .
Небольшая часть войск из «группы Ершакова» во главе с  Кондратьевым прорвала фронт окружения южнее Вязьмы, у Бабьих Гор. Мне не удалось выяснить, кто этот Кондратьев. Если это все тот же генерал-майор Кондратьев, начальник штаба 24А, то он настоящий герой и очень умелый командир. Он со своим отрядом единственный из «группы Ракутина» прорвал кольцо окружения у Гаврюково – Семлево и вышел на юго-западные подступы к Вязьме. И вот здесь, уже в составе «группы Ершакова», он совершил новый подвиг, прорвал мощный внутренний фронт окружения, еще более мощный внешний фронт и вывел отряд к своим. Но, возможно, это уже другой Кондратьев, такая фамилия не редкость в нашей стране.
Однако новое руководство Западного фронта встретило счастливых героев не ласково. Рядовых красноармейцев и младших командиров после суровой фильтрации в компетентных органах рассортировали по другим частям. Со старшими командирами обошлись суровее. Командира отряда Кондратьева Жуков отдал под трибунал и приказал расстрелять перед строем.
Член военного совета 24-й армии дивизионный комиссар Н.Н.Иванов с небольшой группой бойцов тоже сумел вырваться из окружения и пройти через боевые порядки немецких войск. При прорыве через линию фронта он получил тяжелое ранение, и бойцы вынесли комиссара на руках. Врачи отправили его в госпиталь в Новосибирск, там его комиссовали по инвалидности.
Командующий артиллерией 24-й армии генерал-майор С.А.Машенин с двумя десятками уцелевших артиллеристов и с несколькими орудиями тоже прорвался через «Стальной щит». Однако при проходе через боевые порядки немецких войск к линии фронта он попал в плен. Немцы держали его сначала в концлагере в Польше, затем перевели в германский концлагерь в Хаммельсбурге. 15 августа 1943 года генерал Машенин бежал из концлагеря. Он прошел Германию, Польшу, оккупированную Белоруссию и пробился к своим. Свои его арестовали, судили и приговорили к 15 годам тюремного заключения. 20 августа 1953 года генерал Машенин был реабилитирован. Однако долгие годы в немецком концлагере, а потом в советской тюрьме подорвали его здоровье, и он умер в 1957 году.
Начальник военных сообщений 24-й армии генерал-майор М.Н.Сивлев при попытке прорыва внутреннего фронта окружения у Новоселок попал в плен. Он до конца войны находился в фашистском концлагере сначала в Хаммельсбурге, потом в Нюрнберге. Его освободили американские войска и переправили в лагерь перемещенных лиц в Париж, а оттуда в Москву. В Москве «органы» его арестовали. 28 августа 1950 года генерала М.Н.Сивлева расстреляли «за добровольную сдачу в плен». В 1957 году он реабилитирован.
Командир 103 сд генерал-майор И.И.Биричев с остатками своего штаба и со знаменем дивизии сумел вырваться из Вяземского котла и пробиться к своим. Вокруг спасенного знамени спешно начали формировать новую 103 сд. Я не знаю, как провел сам генерал Биричев следующий месяц после выхода из окружения. Может быть, он формировал новую 103 сд, а может быть, оправдывался перед следственной комиссией трибунала. Так или иначе, 12 ноября 1941 года его назначили командиром 108 сд в 16А К.К.Рокоссовского.
Сейчас, через 65 лет после Победы, с большим запозданием и очень скупо, буквально по страничке, начинают приоткрываться наши надежно засекреченные архивы. Мне удалось найти разрозненные сведения о злополучной 103 сд, и я, наконец-то, могу представить хотя бы в общих чертах, ее судьбу.
После гибели ее довоенного состава в окружении западнее Минска в первые дни войны, она была заново сформирована во второй раз «при фронтовой полосе», как писали мне из Саратовского облвоенкомата и вступила в бои за Ельню 24 июля 1941 года. На этот раз она стала 103-й моторизованной дивизией полноценного состава: два мотострелковых полка, танковый полк, артиллерийский полк и пять отдельных дивизионов и батальонов. Это подтверждает, что несмотря на крайне тяжелую для Красной Армии  стратегическую обстановку в целом, Г.К.Жуков под Ельней получал немалое пополнение!
За месяц лобовых атак под Ельней 103 мд потеряла почти весь штатный состав, и ее в конце августа сформировали в третий раз, теперь снова как 103 стрелковую, - тоже полного штатного состава. В нее входили три стрелковых полка: 583-й, 688-й и 746-й, тот самый, саратовский, который я не мог обнаружить тридцать лет! А ведь из ЦАМО мне много лет не раз сообщали, что документов 746 стрелкового полка в архивах нет! Оказывается, документы все-таки есть, да не про нашу честь. Кроме трех стрелковых полков в 103-ю сд этого, уже третьего формирования вошли два артиллерийских полка: 271-й пушечный и 476-й гаубичный, а кроме них еще 9 самостоятельных дивизионов и батальонов. Это уже больше, чем нормальная стрелковая дивизия штатного состава. Несмотря на огромные наши потери, Г.К. Жуков под Ельней продолжал получать серьезные пополнения. Видимо, Сталину крайне нужна была хоть какая-то победа над немцами.
30 августа 103 сд третьего формирования пошла на генеральный штурм Ельни, и за неделю в ней от 14,5 тысяч человек штатного состава осталось всего 1743 человека. Саратовский 746 полк именно здесь принял свое боевое крещение. Сколько человек осталось в нем после освобождения Ельни, мне неизвестно, но во всей 103 сд уцелел один человек из девяти, остальные восемь погибли или пропали без вести.  Так что, у моего отца был всего один шанс из девяти остаться в живых при победном штурме Ельни. В сентябре дивизию пополнили, но она погибла почти полностью в Вяземском котле.
После выхода из окружения генерала Биричева с частью штаба и со знаменем, 103-я дивизия была сформирована в четвертый раз, и она уже под командованием генерал-майора Я.Д.Чанышева продолжала участвовать в Московской битве до 27 декабря 1941 года. Мне, к сожалению, не удалось проследить ее боевой путь в ноябре-декабре, но, скорее всего, в конце декабря от нее опять почти ничего не осталось и ее снова отвели в тыл на переформирование, уже пятое.
На этот раз ее формировали в Забайкальском военном округе, и, видимо, 103 сд пятого формирования оставалась там до конца войны. Эта дивизия превзошла даже печальный «рекорд» своей родной 24-й армии. Она за каких-то полгода формировалась заново пять раз! Получается, что за вычетом небольших перерывов для очередного нового формирования, 103 сд с трагическим постоянством каждый месяц теряла практически весь свой штатный состав. Боюсь, что для Красной Армии это не исключение.
Чуть позже «группы Ершакова» почти в том же районе, на подходах к Вязьме, только к северо-западу от нее, погибли почти полностью еще две большие группировки окруженных войск Красной Армии. Это «группа Лукина» и «группа Болдина».  На командующего 19 армией генерал-лейтенанта М.Ф.Лукина Верховное Главнокомандование РККА любезно возложило обязанности руководить всей окруженной под Вязьмой группировкой советских войск. Скорее всего, такой приказ генералу Лукину отдал все тот же энергичный представитель Ставки Г.К.Жуков. Неизвестно, получил ли генерал Лукин этот приказ, но в любом случае такой приказ оказался заведомо невыполнимым. После освобождения из плена в 1945 году генерал Лукин с ампутированной ногой получил тюремный срок. Отправить безногого калеку на лесоповал не решились даже наши советские, самые справедливые в мире судьи.
Заместитель командующего Западным фронтом генерал-лейтенант Болдин с небольшим отрядом вышел из окружения. Это, не считая К.К.Рокоссовского, кажется, единственный генерал армейского уровня, который сумел вырваться из кровавого котла, и которого Жуков оставил в живых. Правда, Рокоссовский со своим штабом армии выходил из окружения по приказу Конева до того, как немцы захлопнули «котел», когда сплошного фронта окружения еще не существовало.
Болдину же пришлось прорывать и внутренний фронт окружения у Вязьмы, и внешний у Можайска. Кстати, Болдин написал довольно подробные мемуары о боевых действиях Красной Армии в начальном периоде войны именно в полосе действий Западного фронта. Однако о Вяземском котле в его опубликованных воспоминаниях цензура не пропустила ни единого слова. Официальная история Великой отечественной войны не знает никакого Вяземского котла.
Разрозненные группы окруженцев еще долго из последних сил пробивались из котла на восток, к своим. С каждым часом их становилось все меньше. Но оставшиеся в живых продолжали рваться к Москве. Они не знали, что их ждет там, за линией фронта, на родной советской земле.
Вот командир 17 дивизии народного ополчения (дно) из «группы Лукина» полковник П.С.Козлов вывел из окружения остатки своей дивизии. За этот подвиг героя-полковника по приказу командующего Западным фронтом Г.К.Жукова расстреляли. Он реабилитирован лишь в 2005 году. Это – комментарий к словам энциклопедии «Великая отечественная война» о том, что «часть войск прорвалась из окружения и влилась  в ряды защитников Москвы».
Вот 38 сд из «группы Ершакова» при прорыве у деревни Костери полегла почти полностью. Прорыв не удался, и командир 38 сд полковник Кириллов с остатками солдат организовал партизанский отряд, чтобы продолжать бить врага и пытаться прорваться к своим. Он вышел к своим в начале 1942 года. По приказу командующего Западным фронтом Г.К.Жукова его расстреляли. Реабилитирован ли комдив-38, полковник Кириллов, мне не известно. Это комментарий к словам той же энциклопедии о том, что «нек-рые части и подразделения вели партиз. действия в тылу врага».
Чем можно объяснить многочисленные расстрелы командиров и генералов Красной Армии, даже тех, кто проявил героизм и вырвался из окружения? Сейчас многие свободолюбы выдают это за следствие жестокости и античеловечности тоталитарного коммунистического режима. Их расстреливали за дезертирство, за добровольную сдачу в плен, за пособничество фашистам, за неисполнение боевого приказа, за оставление позиций без приказа, за отдачу преступного приказа и так далее, и тому подобное.
Но я, как дилетант, могу предположить и другую причину таких расстрелов. Для этого достаточно вспомнить Нюрнбергский процесс над фашистскими главарями. Многих из них приговорили к смертной казни и повесили. Однако приговорили к смертной казни и повесили далеко не всех крупных фашистов, многим сохранили жизнь, им дали лишь сравнительно мягкие тюремные сроки и возможность писать мемуары.
Есть основания полагать, что международный военный трибунал в Нюрнберге разделил всех подсудимых на две категории. Если фашист, военный преступник вроде фельдмаршала Паулюса или того же генера-полковника Гудериана «осознавал» преступность своих действий, признавал преступность фашистского режима, осуждал его античеловечность, отрекался от фашистской идеологии и клялся, что он «больше не будет», - ему сохраняли жизнь.
Но если подсудимый не раскаивался, не просил прощения, а настаивал на том, что фашизм – прогрессивное учение, что они, фашисты, выполняли благородное дело очищения человеческой расы от «культуроразрушающих» наций вроде евреев и цыган, что они спасали мир от угрозы коммунистического порабощения, что на СССР они напали лишь для предупреждения внезапного удара Красной Армии, - таких безжалостно вешали. Дабы другим неповадно было возрождать фашистскую идеологию, фашистские организации и порочить членов антигитлеровской каолиции.
И кажется мне, что с «провинившимися» командирами и генералами РККА советский трибунал поступал по точно такой же логике. Тех из них, кто «осознавал» свою вину, полностью раскаивался в своих преступлениях, признавал мудрость Верховного Главнокомандования Красной Армии, торжественно обещал искупить свои ошибки кровью, - тех щадили и многих оставляли в прежних должностях и званиях, а кое-кого даже повышали.
Но если генерал или командир Красной Армии, вырвавшийся из Вяземского котла, не только не осознавал свою «вину», но еще и обвинял в гибели сотен тысяч красноармейцев и командиров некоего представителя Ставки, отдавшего непродуманный, панический, преступный приказ на поспешный отход окруженных войск, - таких безжалостно расстреливали. И, надо думать, с особой свирепостью расправлялся с такими «правдолюбами» сам виновник разгрома окруженных войск под Вязьмой. Дабы другим неповадно было сомневаться в его полководческих талантах  и воинской непогрешимости.
Из огромного множества военных мемуаров лишь в одной книге, кроме воспоминаний московских ополченцев, я прочитал беспристрастное, хотя и очень лаконичное описание того, что происходило с советскими войсками в Вяземском котле в октябре 1941-го года.
В.А. Белявский, бывший начальник оперативного отдела штаба, а затем начальник штаба 45-й кавалерийской дивизии, в своих воспоминаниях «Стрелы скрестились на Шпрее» пи¬шет о своем скорбном пути из Вяземского котла. Конечно, слова «Вяземский котел» в его мемуарах не встречаются.
Кстати, историки считают, что 45 кавдивизия входила в «группу Лукина». Однако начальник штаба 45-й кавдивизии о такой «группе» ничего не знает. Это еще раз подтверждает, что «группы» существовали весьма условно. Все войска в Вяземском котле стихийно двигались в общем направлении на восток, к Вязьме, и дальше, к Москве. Отдельные небольшие группы или, если хотите, полуогранизованные скопища, то соединялись, то разделялись. Постоянного единого руководства в «группах», конечно же, не существовало.   
Белявский оказался одним из тех, кому удалось вырваться из смертельных объятий немецких клещей.  До начала «Тайфуна» 45-я кавдивизия за два месяца побывала в составе 30-й, 16-й, 22-й и 19-армий. Ставка и командование Западного фронта тасовали соединения, чтобы выправить по¬ложение, по методу известного Тришки, который таким же способом чи¬нил свой кафтан.
Из всех известных мне военных мемуаристов только Бе¬лявскому удалось, несмотря на жесточайшую цензуру, честно и правдиво, хотя и весьма лаконично, описать то, что он испытал в Вяземском котле. Почему цензура пропустила в печать его воспоминания, я не знаю. Возможно, это произошло лишь потому, что Белявский не указывает места, где сражалась 45-я кавдивизия и ни разу не упоминает слов «Вяземский котел». Я сам не сразу понял, что автор описывает именно прорыв из Вяземского котла, а догадался об этом лишь после повторного чтения. 
К сожалению, В.А Белявский редко указывает даты, он ограничивается замечаниями вроде: «прошло несколько дней...». Для тех, кто не знаком с масштабами Вяземского котла, его воспоминания могут показаться скучными. Ни подвигов, ни лозунгов, голая констатация фак¬тов. Но если представить, что то же самое испытал в тех же местах миллион человек одновременно, что все это происходило не с одной 45-й кавдивизией, а со всеми девяносто пятью дивизиями трех фронтов, картина получится достаточно впечатляющая.
«Я прилег отдохнуть лишь часа в три утра 2 октября... Нас было всего полторы тысячи человек... Хотя от нас до переднего края было не менее 30 киломе¬тров, отчетливо доносился гул канонады... Немцы начали на¬ступление на Москву...
...Атаки фашистов следовали одна за другой... Между на¬шими кавполками просачивались немцы... 58-й полк фактиче¬ски ведет бой в окружении... На левый фланг 52-го кавполка выходят немецкие мото-циклисты. Они... продвигаются к НП дивизии.
...В дивизии со всеми тылами теперь насчитывается не бо¬лее 1200 человек.
...Восточнее города Вязьма уже находятся немецкие танки. Мы же были в 30 километрах северо-западнее его...
...Ночью поступил приказ: «...89-я стрелковая дивизия со 127-й танковой бригадой под командованием генерал-майора Ремизова прорывает кольцо окружения севернее Вязьмы. 45-я кавдивизия, действуя... во втором эшелоне, обеспечивает расширение прорыва...».
Автор воспоминаний не говорит, кто отдал такой приказ, но можно догадаться, что это приказ командующего 19-й армией генерал-лейтенанта М.Ф.Лукина, в подчинении которого в это время должна была находиться 45-я кавдивизия. Отсюда можно сделать вывод, что по меньшей мере в «группе Лукина» некоторое единое руководство имелось. И второй вывод: то ли автор мудро убрал всякие уточняющие комментарии, то ли это сделала цензура, но так или иначе, а эти мемуары без привязки к конкретным координатам, армиям, фронтам и «группам» увидели свет.
«...В дивизии теперь насчитывалось около 600 человек. У нас было несколько сорокапяточек, восемь тачанок со стан¬ковыми пулеметами...  Мы формировали подразделения из вы¬ходивших в наш район бойцов, сержантов, командиров других частей и соединений...  Возле Жилино мы встретили майора с бойцами.
— Мы — пятидесятая стрелковая дивизия, — сказал майор. — Нас около двухсот, есть два орудия...
…Здесь же находился командир танковой бригады генерал-майор Ремизов со своими тре¬мя танками и полковник Корчагин, командир другой танко¬вой бригады, у которого было несколько десятков танкистов, но ни одного танка...
...До немцев было два километра. Это расстояние цепи прошли во весь рост... Снарядом был подбит танк, который вел генерал-майор Ремизов...
...К вечеру остатки дивизии были в сборе: всего 97 чело¬век. К нам присоединились танкисты и еще две сотни бойцов из различных частей. В лесу оказались Ремизов, Корчагин, несколько бойцов и командиров... Нас набралось около 300 человек...
...Ночью наша колонна напоролась на немцев... Нам уда¬лось оторваться... В строю  осталось не более 50 человек. С нами был генерал-майор Ремизов и полковой комиссар Соловьев...»
Этот небольшой отряд в ночь на 7 ноября прорвался через внешний фронт окружения к своим в районе Наро-Фоминска. Ровно месяц голодные, измученные, почти безоружные люди с боями пробивались к своим!  50 человек — это все, что осталось от 45-й кавдивизии, вместе с 50-й стрелковой дивизией (по¬мните майора с двумя сотнями бойцов?), вместе с танковой бригадой полковника Корчагина, вместе со 127-й танковой бригадой генерала Ремизова... А было еще множество прибивших¬ся к ним групп, отрядов и одиночек из других,  погибших и оставшихся неизвестными дивизий и полков.
Реальность может быть кошмарней любых вымыслов авторов современных триллеров. Короткая, спокойная фраза: «До немцев было 2 кило¬метра. Это расстояние цепи прошли во весь рост...». В ре-зультате под деревней Жилино от отряда в 600 человек осталось лишь 97. В одном только этом бою за одну только эту деревню Жилино уцелел лишь один человек из шести, пятеро его товарищей погибли.
Единственное соединение, которое более-менее организованно вырвалось из Вяземского котла – это 229 сд. Она входила в состав 20А и шла в «группе Ершакова». 10 октября 229 сд пробилась  под Вязьмой через немецкий «Стальной щит», - внутренний фронт окружения. Ей удалось с боями пройти через боевые порядки немецкий войск, а затем, опять же с яростными боями, прорваться через линию фронта к своим во главе с комдивом, генерал-майором М.И Козловым, со штабом и знаменами в составе 2500 человек (17% от штатного состава – В.Ф.). 
Наши жертвы в Вяземском котле неизвестны. Можно утверждать лишь одно: они огромны. Немцы объявили, что они окружили под Вязьмой 45 советских дивизий. Наши историки с негодованием отвергали это заявление. Через много десятилетий независимые исследователи подсчитали, что в Вяземском котле, не считая котла Трубчевского, оказались 37 стрелковых дивизий, 5 танковых дивизий и 1 танковая бригада. Это еще не 45 дивизий, как утверждали немцы, а всего 42 дивизии и 1 бригада, но по численности это почти полтора Сталинградских котла.
Возможно, немцы ошиблись и занизили количество окруженных советских дивизий. Я могу утверждать, что в Вяземском котле оказалась не одна танковая бригада, а как минимум три. Это 144 тбр из «группы Ракутина», 127 тбр генерал-майора Ремизова и танковая бригада полковника Корчагина, обе из «группы Лукина». А ведь  профессионального исследования Вяземской трагедии по-прежнему не ведет никто. Хотя, скорее всего, такие исследования ведутся, но в тайне от нас, под прикрытием секретных грифов.
Наш народ по сей день почти ничего не знает о чудовищной Вяземской катастрофе в октябре 1941 года. По немецким данным, только пленными они захватили под Вязьмой более 668 тысяч красноармейцев и командиров Красной Армии. Немецкой точности я доверяю. Как ни убийственны для нас сообщения геббельсовского ведомства о потерях Красной Армии, в конечном итоге они почти всегда подтверждались. Наши отечественные независимые исследователи называют различное количество наших пленных в Вяземском котле – от 300 тысяч до тех же 660 тысяч. Но даже 300 тысяч только пленных – это гораздо страшнее для нас, чем Сталинград для немцев, где в плен попало всего 120 тысяч солдат и офицеров.
В этой кошмарной гекатомбе найти след моего отца уже невозможно. Если бы сразу после освобождения Смоленской области или хотя бы сразу после Победы наша власть попыталась установить истину, организовала поиск и опознание всех погибших в Вяземском котле, - тогда какой-то шанс оставался. Но советская власть тщательно скрывала истинную цену нашей победы, и никто не пытался вести такой поиск.
Конечно, похоронные команды, а точнее, местные жители под бдительным присмотром НКВД собрали трупы погибших по лесам, болотам и берегам рек. Но никто не пытался опознать эти трупы. Их просто забросали землей в оврагах, воронках, траншеях и рвах. А ведь тогда все «смертные медальоны» и записки в них еще не рассыпались в прах, и узнать фамилии погибших не составляло особого труда. И дело не в жестокости или безразличии советской власти. Скорее, все объясняется чисто меркантильными, монетаристскими соображениями.
Наша родная советская власть всегда отличалась экономностью и расчетливостью, когда речь шла о выплатах своим гражданам. Ведь если признать всех пропавших без вести погибшими участниками войны, - это сколько же денег надо вынуть из государственного кармана и отдать родственникам погибших? Страшно подумать! Гораздо проще продолжать числить этих безвестных защитников родины пропавшими без вести.
И вот уже почти 70 лет со стороны государства не делается ни малейших попыток розыска останков советских воинов и установления их личности. Ведь даже останки командарма-24 генерал-майора Ракутина обнаружены лишь через 55 лет после его гибели, и это произошло во многом случайно, благодаря редкостному упорству добровольных энтузиастов.
В большинстве цивилизованных стран государство относится к пропавшим без вести иначе. Через несколько лет после их исчезновения, - в каждой стране установлены свои сроки, - если  их судьба остается не выясненной, пропавших без вести зачисляют в списки погибших с соответствующими социальными последствиями для семьи.
Правда, так делается не везде. В нашем человеколюбивом государстве так не делается. Насколько мне известно, и в той же Германии пропавшие без вести могут перейти в категорию погибших только после мучительных бюрократических проволочек.
Если на местах былых сражений, пусть в тех же вяземских лесах, кто-то найдет останки немецкого солдата с уцелевшим личным жетоном и перешлет жетон родственникам погибшего, - это еще ничего не значит. Немецкий чиновник в соответствующей социальной организации просто переложит папку с личным делом погибшего с полки «пропавших без вести» на полку «безвозвратных потерь».  Этим дело и ограничится. А «безвозвратные потери», - это совсем не то, что «погибшие». И безутешным родственникам этого погибшего немецкого солдата придется очень долго околачивать бюрократические пороги, чтобы добиться для своего покойного предка статуса погибшего участника войны.
Все точно, как у нас. Как говорят материалисты – единство и борьба противоположностей. Однако бюрократизм немцев я могу понять. Ведь им приходится иметь дело с безвозвратными потерями фашистского Вермахта, а это в современной демократической Германии дело весьма деликатное, и спешка тут противопоказана, как с политической, так и с гражданской точки зрения. А вот почему в нашей победившей стране проявляется такой же бюрократизм по отношению к жертвам Великой отечественной войны, - это моему разумению недоступно.
Если мой отец погиб в Вяземском котле, то установить его судьбу и, тем более, найти его могилу практически невозможно. Мой отец мог погибнуть еще в самом начале сентября, сразу после своего последнего письма домой. Тогда 24А последним лобовым генеральным штурмом вытеснила немцев из Ельнинского выступа.  103 сд вместе с другими дивизиями пошла на штурм, и в ее составе Ельню атаковали красноармейцы 746 стрелкового полка, в котором служил мой отец.
Потери Красной Армии под Ельней  огромны. Насколько мне известно, 103-ю сд сформировали в конце августа 41-го вместо разбитой вдребезги 103-й мд. А после героической победы в этой эпопее от 103 сд, которая перед началом последнего генерального штурма Ельни имела полную штатную численность и состояла из трех свежих стрелковых полков, двух артиллерийских полков и 9 отдельных батальонов и дивизионов, после всего одной недели генерального штурма осталось, как докладывал в Ставку маршал С.М. Буденный, 1743 человека. Это меньше одного стрелкового полка! Так что для моего отца гибель при последнем генеральном штурме Ельне весьма вероятна. «Там шли такие бои, что хоронить убитых было некогда», - это слова участника тех боев, А Мокана из 19 сд, которая тоже потеряла под Ельней только в последнем генеральном штурме почти всю свою штатную численность.
Мой отец мог чудом уцелеть в Ельнинской бойне, но и после нее 24 армия не прохлаждалась на своих отвоеванных позициях. Здесь все три недели до начала «Тайфуна» шли ожесточенные бои местного значения. Отец мог погибнуть или «пропасть без вести» в этих боях.
Если мой отец действительно служил в 103 сд, то он мог погибнуть в начале октября, при обороне Ельни от немецкого наступления. 103 сд прикрывала с запада от Ельни шоссе Смоленск-Козельск и, наверное,  первой из дивизий 24А вступила в бой с центральной Ярцевской группировкой врага. Она, как и все наши войска, не отходила с занимаемых рубежей без боя, яростно сопротивлялась превосходящим силам врага. Деревни западнее и юго-западнее Ельни, где дралась 103 сд, по несколько раз в день переходили из рук в руки. Оставила свои позиции она лишь по приказу на поспешный отход.
Мой отец мог погибнуть при движении «группы Ершакова» от Ельни на Дорогобуж, ведь 103 сд шла в арьегарде дивизий 24 армии и отбивалась от наседающих на нее войск второго немецкого эшелона. Он мог погибнуть на любом шагу этой группы от Дорогобужа к Вязьме вдоль болотистой речки Осьмы. Немецкие разведывательные  самолеты видели каждый шаг этих войск, немцы точно знали, где находятся наши войска каждый час и каждую минуту. Весь этот марш войска «группы Ершакова» совершали под непрерывными бомбежками немецкой авиации, под ожесточенным артилерийско-минометным огнем противника, их со всех сторон поливали свинцовым дождем пулеметы врага.
Смерть могла настичь моего отца при отчаянных попытках войск «группы Ершакова» вырваться из котла у самой Вязьмы. Усталые от долгого, почти трехсуточного марша с боями без передышки по лесам и болотам, голодные бойцы штурмовали немецкий «Стальной щит» без поддержки нашей авиации, без артиллерийского прикрытия. У них уже наверняка закончились патроны, и единственным их оружием к тому времени оставался трехгранный штык винтовки Мосина.
И он мог в любом этом месте, в любой день первой половины октября попасть в плен и позже погибнуть в немецком концлагере. А может быть, он вместе с товарищами перешел к «партизанской борьбе», как пишет энциклопедия, и погиб какое-то время спустя. Вот и все, что я смог узнать о его судьбе, если это можно назвать знанием. Но я знаю главное. Мой отец участвовал в самой кровавой битве 1941-го года и погиб за Родину, выполняя приказ командиров.
Наиболее активные сражения в Вяземском котле происходили 7-13 октября. После 14 октября крупных боев там уже не велось. А по заснеженным улицам Дорогобужа, Вязьмы, Ельни и Смоленска потянулись бесконечные колонны наших пленных. Немцы с удовольствием фотографировали их, и в руках исследователей сейчас оказалось много таких снимков, свидетельств нашей великой трагедии.
В районе Вяземского котла первый снег выпал 6 октября. На немецких снимках в темных колоннах наших пленных то и дело встречаются фигуры в белых нательных рубахах, в белых кальсонах, без головных уборов. Видимо, это советские командиры. Немцы сдирали с пленных добротное командирское обмундирование: офицерские шинели, фуражки и шапки, суконные гимнастерки и галифе. Снимали с пленных кожаные офицерские сапоги. На этих же снимках частенько встречаются босые пленные, отчетливо видны их голые ступни на неглубоком еще снегу.
Этих несчастных в «лучшем» случае ожидала скорая гибель от жесточайшей простуды, но, вероятнее всего, их ждала долгая, мучительная смерть из-за гангрены обмороженных конечностей. Да и остальным практически не оставалось надежды выжить. Немцы не собирались тратить продукты питания и медикаменты на такое немыслимое количество пленных. Они просто оставляли пленных в открытых загонах из колючей проволоки на окраинах городов или даже в чистом поле. Над колючей проволокой возвышались утепленные будки для часовых с пулеметами. Выживайте, русские свиньи, как хотите. До весны доживали единицы.
В документальном фильме «Ржев», посвященном стратегическому таланту Г.К. Жукова, есть вставки из немецкой кинохроники о наших пленных. Немцы огородили колючей проволокой противотанковый ров и загнали в этот ров столько пленных, что люди могли только стоять плотной толпой плечом к плечу. Не сесть, ни тем более лечь никто из пленных не мог. А немцы, цивилизованные европейцы, потомки Гете и Бетховена, развлекались. Они швыряли в ров объедки со своего стола и весело смеялись, когда умирающие от голода люди дрались из-за этих объедков. Что делать, высокая европейская культура.
В районе Дорогобужа, в тех местах, где шла «группа Ершакова», немцы загнали наших пленных в четыре таких рва. Ни еды, ни медицинской помощи, ни теплой одежды пленные не получали. Среди пленных в таких «концлагерях» попадались военные врачи, но они не имели ни бинтов, ни инструментов, ни медикаментов. А зима 1941-42 гг. выдалась на редкость суровой, морозы доходили до минус 40 градусов. Лишенные пищи и воды пленные буквально вымерзали в открытых противотанковых рвах. У людей гнили обмороженные конечности, и черное смрадное мясо отваливалось с костей кусками. Зимой смертность среди пленных в каждом таком  рву доходила до 300 человек в день. Каким-то чудом в таком аду уцелел и выжил до Победы красноармеец 19 сд А.Мокан.
 Читатель сам может представить остальные подробности медленного, мучительного убийства наших пленных «культурными» европейскими победителями. Мне страшно думать, что мой отец погиб в таком рву суровой, морозной и снежной зимой 1941 года. Еще страшнее думать, что он пережил эту кошмарную зиму в противотанковом рву под открытым небом и потом, уже полутрупом,  медленно и мучительно умирал до следующих осенних заморозков. Может быть, победители бросили его не в противотанковый ров, а в более «цивилизованный» концлагерь, и он умер или погиб осенью 1942 года.
Немцы раз в неделю пригоняли ко рвам местных жителей с телегами. Жители грузили накопившиеся трупы на телеги, отвозили  их в сторонку и по команде немцев сбрасывали в воронки, а потом засыпали мерзлой землей.
Почти 70 лет прошло с тех событий. Давно бесславно распался тоталитарный СССР. Во всю торжествует демократия на холодных просторах урезанной до безобразия России. Из свидетелей событий осени 1941 года остались немногие, считанные единицы. Но все так же в полях, лесах и болотах западнее Вязьмы, в засыпанных землей воронках и противотанковых рвах гниют кости миллиона  безвестно погибших солдат и командиров.
На местах былых боев усердно роются в земле «черные археологи». Ими движет не только подленькое желание подобрать боевое оружие и ордена, чтобы продать их за хорошие деньги. За долгие десятилетия оружие в земле проржавело и уже не представляет рыночной ценности.  Однако ордена изготовлены из нержавеющих металлов и котируются высоко. «Черные археологи» каждое лето выезжают в эти места и с опасностью для жизни копаются в земле, обильно пропитанной человеческой кровью и нашпигованной человеческими костями. Многими из них движет не корысть, они пытаются узнать запретную правду.
Иногда им это удается. В 2009 году по TV рассказали уникальную историю. «Черные археологи» нашли останки советского солдата. Такие находки потемневших от болотной воды человеческих костей на местах былых сражений нередки. Однако в этот раз среди останков поисковики нашли солдатский «смертный медальон», пластмассовый патрончик с чудом сохранившейся полуистлевшей бумажкой. На бумажке они сумели прочитать фамилию, имя, отчество и довоенный домашний адрес погибшего. К счастью, сын этого солдата все еще жил по старому отцовскому адресу. Поисковики отыскали его и вручили ему медальон и останки отца в железном ящике.
Но на этом история не закончилась. Сын решил похоронить останки своего погибшего отца рядом с братской могилой советских солдат в родном селе и добиться для отца признания, как погибшего участника войны. И тут он столкнулся с прославленным нашим государственным бюрократизмом. Где доказательства, что это твой отец? Чем ты докажешь, что твой отец погиб в боях за родину, а не дезертировал, не сдался в плен, не служил фашистам?
Пять лет сын погибшего солдата добивался справедливости. Показывал полуистлевшую бумажку из медальона. «Пробил» экспертизу ДНК, которая подтвердила принадлежность останков его пропавшему без вести отцу. Чудом разыскал уцелевшего однополчанина отца, который видел его отца почти в том самом месте, где «черные археологи» через 62 года нашли человеческие кости. И лишь с громадным трудом добился разрешения похоронить останки отца рядом с братской могилой. Не исключено, что решающим его аргументом в этой бесчеловечной эпопее оказалась взятка чиновникам. Наши чиновники – тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо.
Кроме находки останков генерала Ракутина, другой такой истории со счастливым концом я не знаю. Наше государство продолжает отказываться от своих пропавших без вести защитников, даже если обнаружены полуистлевшие кости и установлена фамилия погибшего.
Я встречался с некоторыми из «черных археологов», они показывали мне кое-какие свои находки. Я держал в руках  ржавые снаряды и патроны, проеденные зеленой ржавчиной артиллерийские гильзы, мятые советские каски и пробитые пулями немецкие стальные шлемы, дюралевые котелки и ложки. Взрыватели и дистанционные трубки на снарядах рассыпаются в порошок, взрывчатка в основном сгнила, но артиллерийский и стрелковый пироксилиновый порох сохранил свои свойства, он хорошо воспламеняется и нормально горит.
 Искатели находят латунные пряжки от ремней, звездочки с командирских фуражек и красноармейских пилоток, советские монеты чеканки 30-х годов. Сохранилось немало немецких листовок-пропусков с призывом сдаваться в плен. Показывали мне совсем удивительные вещи: алюминиевые колышки для немецких солдатских палаток! Вспомните, уважаемые читатели, когда алюминиевые колышки для палаток появились в нашей самой человеколюбивой державе?
Однако в земле на месте Вяземского котла чаще всего попадаются человеческие кости, потемневшие от болотной воды.  «Копни где хочешь, не ошибешься», - говорили «черные археологи. «А по бокам-то все косточки русские» - писал поэт А.Н.Некрасов о строительстве первой русской железной дороги. Однако этой железной дороге по количестве жертв русского народа недосягаемо далеко до Вяземского котла. 
«Черные археологи» рассказывали, что свои раскопки они ведут, в основном, южнее Вязьмы, в районе Брянска, и севернее Вязьмы. А вот западнее Вязьмы, то есть, в самом Вяземском котле, где погибли два наших фронта, они почти не рискуют появляться. Подступы к лесам западнее Вязьмы до сих пор контролируются милицейскими и армейскими патрулями. Власти объясняют это тем, что ходить в эти леса опасно для жизни, можно нарваться на мину, на гранату и так далее.
Такие объяснения смехотворны и рассчитаны на идиотов. По-человечески же они постыдны для нашей страны, для нашего народа. За 70 без малого лет наше государство не удосужилось собрать и с воинскими почестями похоронить останки миллиона безвестно погибших защитников нашей родины. Мало того, оно даже не потрудилось прибрать и припрятать свидетельства своего несмываемого позора.
Но, так или иначе, доступ в бывший Вяземский котел до сих пор перекрыт. Если же кто-то умудряется прорваться через кордоны, то их обязательно отловят на обратном пути. Затем следует тщательнейший обыск, пристрастный допрос и конфискация всего мало-мальски подозрительного. Для острастки могут отобрать водительские права, а то и сам автомобиль. В некоторых случаях незаконные изыскатели отправляются на скамью подсудимых. В нашей державе  припаять срок даже невиновным - не проблема. Был бы человек, а статья для него найдется.
Те «черные археологи», которые побывали в самом Вяземском котле, рассказывают, что земля в лесах там усеяна брошенной ржавой военной техникой, в основном остатками армейских автомобилей. Один поисковик уверял, что нашел остатки легковой автомашины генерала Лукина. В земле до сих пор лежат немалыми партиями боеприпасы, земля густо напичкана минами.
Леса там трудно проходимы не только из-за мин. Искателям приходиться пробираться через нагромождения полусгнивших деревьев, и деревья эти повалены не буреломом, а взрывами. До сих пор леса эти кое-где опутаны ржавой колючей проволокой, установленной в годы войны. Там стоят и медленно гниют расщепленные давними взрывами деревья. Иногда в стволах этих безмолвных свидетелей страшной трагедии все еще торчат неразорвавшиеся снаряды. Один поисковик сфотографировал застрявшую в развилке дерева неразорвавшуюся гранату, - нашу, советскую РГД.
Страшные отходы чудовищной бойни не всегда служат средствами наживы мародерам из «черных археологов». Мне показывали человека, который кормит свою семью за счет этих отходов. На земле Вяземщины, да и не только там, местные жители, дети и внуки советских солдат-победителей, живут, мягко говоря, небогато. Работу найти почти невозможно, а если работа находится, то на мизерную зарплату прокормить семью нельзя.
Человек, с которым меня свели, - внук пропавшего без вести солдата. Он живет в том же селе, откуда ушел на фронт его дед. У этого человека семья: жена, дочь и старушка-мать, - дочь пропавшего без вести солдата. Достойной работы никто из них не может найти. И этот человек нашел свой способ не дать семье умереть с голоду.
Он ищет в окрестных лесах опасные отходы войны. Оружие, ордена и прочие реликвии и раритеты его не интересуют. Он собирает в дремучих лесах и высохших болотах на месте бывшего Вяземского котла неразорвавшиеся снаряды, наши и немецкие.
- Снарядов много, - говорил этот человек. - Особенно немецких 37-миллиметровых. Немцы называли эту пушку «колотушкой».
Человек собственными руками, зубилом и молотком срубает с этих снарядов медные ведущие пояски и продает их как цветной металлолом. Для очень скромной жизни своей семьи он должен каждый год продавать не менее 500 килограммов меди. 
- Но это же опасно, - ужаснулся я.
- Опасно, - согласился он. – Зато куда выгоднее, чем работа.  Больше 5000 рублей в месяц я тут нигде не заработаю. На 5000 не проживешь. А так – выходит терпимо.
Читатель может сам подсчитать, сколько немецких 37-миллиметровых снарядов должен «обработать» зубилом и молотком  этот бедняга, чтобы набрать 500 килограммов ведущих поясков и сдать их как медный металлолом. А ведь любой снаряд может взорваться у него в руках.
Он не одинок в своем промысле, хотя это занятие по-настоящему смертельно опасно. Когда занимаешься подобной работой, то как сапер, можешь ошибиться лишь один раз в жизни. Недавно по TV рассказывали о таких же сборщиках цветного металлолома. Пятеро сельских мужиков от беспросветной бедности тоже собирали в лесах снаряды и срубали с них медные ведущие пояски. И вот один снаряд, - насколько я понял из съемки, это наш 122-миллиметровый снаряд, -  однажды взорвался у них в руках. Двух мужиков разнесло в клочья, двое попали в реанимацию
Там, в болотистой земле между Ельней и Вязьмой, лежат забытые всеми, не погребенные по человеческим обычаям бесчисленные кости красноармейцев и командиров, пропавших без вести  в Вяземском котле холодной осенью 1941 года. Бесприютные души этих безвинных жертв все еще скитаются над нашей многострадальной землей и беззвучным тоскливым хором взывают к живым о последней милости.
А мы наивно надеемся на то, что можем быть счастливы в нашей стране.



 

Цена Победы

«За 4 месяца войны мы потеряли убитыми 350 тысяч человек, а раненых имеем 1 миллион 20 тысяч человек.  За этот же период враг потерял убитыми, ранеными и пленными больше 4 с половиной миллиона человек… Германия истекает кровью, ее ресурсы иссякают… »
И.В. Сталин. Доклад на торжественном заседании 6 ноября 1941г.


Лукавил ли вождь советского народа, когда называл наши потери и потери фашистов? Если понимать его слова буквально, то наши потери за четыре первых месяца войны в три раза меньше, чем у немцев. То, что мы теперь знаем о начальном периоде войны, сильно  противоречит словам вождя.
Однако Сталин никогда не врал. Он всегда говорил правду, только правду, ничего, кроме правды. Но говорил он не всю правду.
У немцев Сталин учитывает и убитых, и раненых, и пленных. У нас же в число потерь он включает только убитых и раненых. Наших пленных он  выбрасывает из статистики. И в потери обеих воюющих сторон по его данным не входят пропавшие без вести. Это не лукавство. Это идеология тех лет.
Для Сталина, а значит, и для всех советских людей наши красноармейцы, командиры и генералы, которые оказались в плену у немцев – это солдаты, бросившие оружие, поднявшие руки перед врагом, нарушившие святую воинскую присягу. Это предатели, которые ради спасения своей жалкой жизни изменили Родине и сдались на милость нашего смертельного врага.
Для Сталина, а значит, и для всего советского народа наши пропавшие без вести – это трусы, паникеры и предатели. Они в страхе перед врагом и ради сохранения своей подлой жизни нарушили воинскую присягу, оставили свои боевые позиции, бросили оружие, разбежались по полям, лесам и весям, спрятались в укромных местах, вместо того, чтобы сражаться с фашистами.
Для Сталина наши пленные и пропавшие без вести – это отбросы советского общества. Они готовы служить фашистам и поднять оружие против своего народа. Они не имеют права считаться воинами Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Поэтому учитывать их не стоит.
По такой поистине железной логике Сталин, возможно, не сильно уменьшил наши потери. В начальный период войны гибли фронты, армии, корпуса и дивизии. Сведения о безвозвратных потерях личного состава этих боевых единиц Красной Армии никто не подавал, - штабы армий, корпусов и дивизий тоже погибали полностью со всеми особистами, политработниками и писарями.
Поэтому вполне возможно, что Сталин озвучил на весь мир те цифры, которые ему официально подготовил Генштаб по сведениям штабов соединений и объединений Красной Армии, уцелевших от разгрома. В первые дни войны погибли в окружении западнее Минска практически полностью пять сверхмощных армий Западного фронта. Мог ли кто-нибудь из этих армий подать сведения о своих безвозвратных потерях? Конечно, нет. А поскольку в Генштабе нет таких сведений, то эти огромные потери не вошли в статистику.
Из полученных официальных сведений, далеко не полных, тщательно вычеркивались фамилии пропавших без вести и «сдавшихся в плен». Пропавшие без вести просто исключались из списков личного состава Красной Армии, и статистика их больше нигде и никогда не учитывала. Не состояли такие люди в рядах РККА!  Списки же «сдавшихся в плен» брали на особый учет компетентные органы. Их пока не включали в официальную статистику потерь. Придет время, Красная Армия разгромит врага, - вот тогда будем разбираться с этим контингентом. 
Так что товарищ Сталин, возможно, несколько преувеличил потери врага – для поднятия морального духа советского народа. Это простительно. И, скорее всего, это тоже не его выдумка, а опять же официальные данные, подготовленные для него Генштабом. Не секрет, что наши генералы и командиры любили преувеличивать потери врага. Приписки существовали не только в советской промышленности и социалистическом сельском хозяйстве.
Даже Г.К.Жуков в официальном докладе Верховному Главнокомандующему об итогах контрнаступления Красной Армии под Москвой зимой 1941-42гг. сообщил о практически полном разгроме немецкой группы «Центр». И это его сообщение имело самые печальные последствия для действий Красной Армии в 1942 году. Сталин после доклада Г.К.Жукова решил, что поскольку группа армий «Центр» уничтожена, то немцы перебросят сюда войска с других направлений, а значит, ослабят свои силы на всех фронтах. Поэтому Сталин дал команду подготовить и провести серию мощных ударов на всех направлениях фронта, от Ленинграда до Крыма. Результат известен. Группа армий «Центр» оказалась живехонькой, а на других направлениях наши войска снова потерпели сокрушительное поражение. В итоге немцы прорвались к Сталинграду и на Кавказ.
Другие генералы следовали примеру непобедимого полководца, когда докладывали о своих победах и о потерях врага. Поэтому вполне возможно, что потери фашистов Сталин, скорее всего, приводил тоже по официальным данным Генштаба.
И я глубоко убежден, что о наших потерях вождь  говорил правду. Нашу, официальную советскую правду, которая, как и наша официальная история, частенько имеет мало общего с реальностью. На самом же деле, наши потери отличались от тех, которые назвал товарищ Сталин.   
Считать убитых на войне – совсем не веселое и не очень благодарное занятие, но сделать это необходимо, чтобы люди, - и современники, и особенно потомки, - знали цену нашей Победы в величайшей из войн человечества. Это тем более необходимо, что сейчас с чьей-то легкой, но недоброй руки наша Победа выдается за ликующий, радостный праздник, а о потерях, о цене этой Победы рекомендуется не упоминать.  И кое-кто из доживших до наших дней ветеранов, в основном из тыловых армейских служб пищевого и вещевого довольствия, в день Победы, после «фронтовой» чарки, с бессмысленно выпученными глазами и с брызгами слюны из разверстого рта орет: «Это праздник!!». Как говорят в народе, кому война, а кому мать родна.
Тиран Сталин оценивал общие потери Советского Союза в войне в 7 миллионов человек, - и военнослужащих, и мирных жителей.
 Волюнтарист Хрущев разоблачил Сталина, развенчал культ его личности и назвал другое общее число наших жертв – 20 миллионов человек.
Демократ Горбачев пошел еще дальше по пути разоблачений и гласности. В 1988-89г.г. в СССР работала комиссия Генштаба Советской Армии по анализу и подсчету потерь личного состава Вооруженных сил в Великой Отечественной войне 1941-45г.г., включая и кампанию против Японии. Результаты своих подсчетов комиссия опубликовала в монографии «Гриф секретности снят». По данным этой комиссии Вооруженные силы СССР за период боевых действий в 1941-45 гг., включая японскую кампанию, потеряли убитыми, пропавшими без вести, умершими от ран и болезней, попавшими в плен и не вернувшимися оттуда – 8.668.400 человек. А общие наши людские потери вместе с мирными жителями эта комиссия оценила в 27 миллионов человек.
В этой статистике любой человек невооруженным взглядом разглядит по меньшей мере одно явное лукавство. Комиссия Генштаба включила в число потерь Красной Армии в Великой отечественной войне наши потери в японской кампании. Зачем!? Мы празднуем Великую Победу 9 мая, в день капитуляции фашистской Германии, а не 3 сентября, когда капитулировала Япония. Почему же нам не говорят, сколько советских граждан погибло именно в войне с Германией? При чем тут Япония? Уже одно это отчетливо показывает главную цель таких подсчетов: завуалировать кровавую цену Великой победы, замазать, скрыть  страшную правду.
Но не будем упрекать высокую комиссию Генштаба. Она подсчитала, что Красная Армия потеряла 8.688.400 человек, а весь советский народ – 27 миллионов. Поверим еще раз официальным данным. Все равно, потери чудовищные. 27 миллионов человек – это население  далеко не самой маленькой страны. 27 миллионов – это ровно 15% от общей численности СССР по переписи 1939 года. Если учесть, что эти 15% потерь состоят в большинстве из самых здоровых, самых работоспособных мужчин и женщин, то читатель сам может сделать невеселые выводы о будущем нашей державы.
 15% потерь означают, что в той войне погиб почти каждый шестой советский человек. Наиболее пострадала от фашистов Белорусская ССР, там погиб каждый четвертый человек. Я сам видел в Белоруссии символический памятник: гранитный квадрат, в трех углах которого растут березки, а четвертый угол – пустой. Этот пустой угол означает, что белорусский народ потерял в той войне каждого четвертого человека. Потери русского народа никто никогда не осмеливался назвать, но я могу предполагать, что потери русских людей в Великой отечественной войне не меньше потерь народа белорусского, и Россия потеряла тоже каждого четвертого своего гражданина.
И все-таки, при всем моем уважении к членам комиссии Генштаба, которым пришлось перелопатить огромное количество кубометров архивных материалов, - я не могу согласиться с ее выводами. Результат работы комиссии утвердил Генштаб, над Генштабом нависали могучие инстанции: министр обороны, Совет министров СССР, а над всеми ними - самый строгий и непререкаемый цензор – Политбюро ЦК КПСС во главе с генеральным секретарем.
Всем этим высшим в стране инстанциям совсем невыгодно увеличивать наши потери, особенно в сравнении с 9,6 миллионами немцев, погибших в той же войне, - и военнослужащих, и мирных жителей, - названных товарищем Сталиным. По немецким же данным Германия потеряла во всей Второй мировой войне немногим больше 7 миллионов человек, включая мирных жителей. Причем Германия воевала на два стратегических фронта и вела бои от Баренцева моря до Египта, от Британии до Сталинграда и Кавказа.
Не сомневаюсь, что истинный результат работы комиссии Генштаба чья-то высокая руководящая рука безжалостно откорректировала. Думаю, что прозвучало «мнение»: просуммируйте сталинские потери с хрущевскими. Сколько там получается? 27 миллионов? Вот вам 27 миллионов, - и хватит. Мы уже перещеголяли в гласности Хрущева, этого достаточно! И так на каждого убитого немца получается три, а то и почти четыре погибших советских человека. Если увеличить соотношение, то выйдет просто несолидно!
Может быть, когда-то нам назовут истинную цену Великой Победы нашего народа. Но пока этого не случилось, такой подсчет можно провести довольно точно без всяких официальных комиссий. Любой читатель может сделать это, если не пожалеет некоторого, совсем небольшого времени.
Как известно, статистика знает все. Особенно отечественная, будь она советской или демократической. Сколько молока надоила орденоносная доярка тетя Мотя. Сколько стали выплавил знатный сталевар, у которого, как известно, вся сила в плавках. Сколько миллионов рублей зарабатывает в месяц наш простой демократический министр. Сколько заплатил за очередную яхту небывалых размеров наш родной олигарх. Сколько избирателей готовы наплевать на Конституцию и избрать любимого президента на третий срок. Сколько миллиардеров скромно и незаметно живут среди нас, и какой процент они составляют от мирового уровня. Все знает статистика, она знает даже, сколько стульев в нашей стране.
Не знает она лишь одного: какой крови стоила нашему народу Великая Победа. Не знает, ибо знать не хочет.
А я хочу знать. Я хочу и имею право знать правду, какой бы горькой она ни была. Я хочу и имею право знать правду, потому что мой отец пропал бесследно в чудовищной бойне, а я даже через семьдесят без малого лет так и не нашел его следов. Я имею право и должен знать правду, ибо до сих пор не могу говорить своим детям и внукам: мой отец, а ваш дед и прадед, погиб смертью храбрых в самой кровавой войне за свободу и независимость нашей родины.
И это хотят знать миллионы людей, выросших в такой же узаконенной государством  странной, противоестественной, дикой безотцовщине. Мы должны знать это. У всех нас отняли право гордиться своими отцами и даже не позволяют нам узнать их судьбу.
Наша власть просто обязана сообщить нам всем подробно судьбу наших отцов, дедов и прадедов. Любая государственная власть в любой стране обязана это сделать и, как правило, делает. Но в нашем государстве вот уже почти 70 лет она решительно уклоняется от выполнения этого своего прямого долга перед нами, ее законопослушными гражданами.
И это очень странно, особенно сейчас, когда история Второй мировой войны радикально искажается и фальсифицируется во всем мире. Грязная игра ведется в одни ворота: в сторону умаления и сведения на нет роли Советского Союза, роли советского народа в той войне.
Американцев уже давно убедили, что единственный победитель во Второй мировой войне – это США. Храбрые янки, де, разбили в пух и прах напавших на них Японию, гитлеровскую Германию и сталинскую Россию. 
Англичане всегда считали, что основной вклад в разгром фашизма внесла Великобритания.
Французы точно так же думают о себе. Когда фашистский фельдмаршал Кейтель на Нюрнбергском процессе среди представителей стран-победителей увидел французов, он в великом недоумении  спросил:
- А что, французы тоже нас победили?
Французское правительство в 1940 году капитулировало перед Гитлером через 17 дней после начала боевых действий. Но почитайте мемуары де Голля, изданные еще в СССР. Прославленный вождь французского народа, «последний великий француз» один-единственный раз бегло упоминает о «чудовищных трудностях», которые выносит советский народ в борьбе с фашистами. Однако де Голль искренне уверен, что истинная победа и послевоенное мироустройство ковались там, где находился в те годы он.
Во многих странах Европы сейчас сносят памятники советским солдатам–освободителям, их братские могилы сравнивают с землей. Особым рвением в фальсификации истории войны отличаются наши бывшие «братья по классу» в бывших республиках Советского Союза и в бывших странах народной демократии. В странах Балтии людей интенсивно приучают к мысли, что гитлеровская Германия спасала эти народы от коммунистического рабства. В Эстонии отдают под суд последнего живого Героя Советского Союза и увенчивают лаврами своих, родных эсэсовцев из Эстонского легиона.
На Украине, виноват, в Украине ставят памятники националистам, пособникам фашистов, которые с оружием в руках воевали против Красной Армии. Именно эти украинские националисты предательски, из-за угла напали на командующего  1-м Украинским фронтом генерала армии Н.Ф.Ватутина и смертельно ранили его. После войны именно эти украинские националисты еще долгие годы по ночам наводили ужас на простых людей, зверски убивали коммунистов, председателей колхозов, активистов-общественников и представителей Советской власти.
Мне довелось летом 1947 года прожить целый месяц в пионерском лагере возле западно-украинского города Черновцы, - тогда он назывался Черновицами. Мы жили в больших армейских палатках, и после отбоя украдкой от суровых вожатых, вполголоса  пугали друг друга самодельными сказками-страшилками. Ребятишки всех времен и народов любят пугаться. А местные пионеры ничего не придумывали. Они просто рассказывали о том, как бандеровцы по ночам врываются в их села и деревни, и что они делают с мирными жителями. Упаси вас Бог слушать такие детские рассказы.
Даже в моей родной России кто-то заботливо выращивает из молодежи неофашистов. Такие оболваненные подростки и юноши всерьез считают Гитлера великим прогрессивным политиком и гуманистом, поклоняются портретам бесноватого фюрера и рисуют на стенах и заборах фашистскую свастику. И это не мелочь, от которой можно отмахнуться. Ведь если у нас что-то где-то делается, - значит, это кому-то на каком-то высоком верху нужно!
В наших школах доверчивым ученикам начинают исподволь внушать мысль, что вклад советского народа в Победу не так уж и велик, что коренной перелом в войне с фашистами наступил не в 1943 году под Сталинградом и даже не под Курском. Перелом во Второй мировой войне якобы произошел только после высадки союзников в Нормандии в 1944 году и открытия ими второго, Западного фронта. И опять – если это делается, то кому-то это очень нужно.   
Беспокоит ли это нашу власть? О да, беспокоит и очень сильно. В 2009 году Президент издал указ о создании специальной комиссии по борьбе с фальсификацией истории, особенно истории  Великой отечественной войны. В комиссию вошли известные, уважаемые, заслуженные люди.
Этот указ обрадовал меня. Наконец-то, мы узнаем правду о величайшей и самой кровавой войне в истории человечества, а фальсификаторы истории получат по заслугам. Правительствам стран, где искажают истину и славят фашистов, напомнят о решении Нюрнбергского международного суда, который признал фашизм и все фашистские организации преступными, особенно СС, гестапо и нацистскую партию. Теперь мы решительно искореним неофашизм в нашей собственной стране.  Мы точно установим цену Великой Победы и воздадим заслуженные почести всем жертвам войны.
Увы, первое же коммюнике этой высокой комиссии глубоко разочаровало меня. Как повелось у нас, комиссия решила считать истиной лишь принятые в нашей стране официальные, одобренные высокими верхами данные. Оказывается, главную опасность в фальсификации истории представляют не те, кто принижает роль Советского Союза и советского народа во Второй мировой войне, и не те, кто сейчас начинает славить фашистов и возрождать неофашизм. Если кто-то славит фашистов, - ну и пусть славит. Кто-то возрождает неофашизм – пусть возрождает. Не это есть главная фальсификация истории.
По мнению комиссии, главными фальсификаторами являются те, кто умаляет и, тем более, искажает роль советских полководцев, - читай между строк, в первую очередь Г.К.Жукова, - и кто пытается самостоятельно уточнить директивно установленную цену Великой Победы. Фальсифицируют историю якобы те, кто хочет знать, какой крови стоила на самом деле Победа нашему народу,
В коммюнике твердо указывается число потерь личного состава Красной Армии и всего Советского народа в Великой отечественной войне, включая японскую кампанию. Это то же число, которое рассчитала комиссия Генштаба при Горбачеве. За весь период военных действий в 1941-1945 годах Красная Армия потеряла погибшими, умершими и пропавшими без вести 8.668. 400 человек, а общие потери советского народа составляют те же 27 миллионов.
Комиссия никому не угрожает, но по духу коммюнике можно понять две директивные мысли. Мысль первая: кто будет сомневаться в стратегической гениальности и непогрешимости величайшего полководца всех времен и народов Г.К. Жукова, - тот наш враг, того призовут к строжайшему ответу. И мысль вторая: кто попытается увеличить директивное число потерь Красной Армии и нашего народа хотя бы на одного человека, - тому тоже не поздоровится.   
А я не могу принять на веру официальные данные о наших потерях. Как раз эти данные и есть одна из главных фальсификаций истории. Я не верю в гениальность и непогрешимость полководца Жукова. У меня для таких утверждений есть достаточно аргументов и фактов. Я готов предстать перед высокой комиссией и ответить на любые ее вопросы. Но прежде я потребую от комиссии ответа всего-навсего на один мой вопрос.
Вопрос: учтен ли в числе потерь один-единственный человек, мой отец, рядовой красноармеец Иван?
Если мне ответят, что да, учтен, то этот ответ – ложь. Нам с матерью на наши многочисленные запросы все официальные инстанции отвечали шестьдесят лет, что мой отец не числится ни в каких списках.
Если же комиссия ответит, что мой отец в статистике не учтен, то ломаный грош цена всем этим официальным подсчетам и выкладкам. Ибо таких, как мой отец, за войну набралось, как минимум, 9 миллионов человек.
Государственная власть в июле 1941 года забрала в армию моего отца – отца троих детей мал-мала меньше и одного еще не родившегося ребенка. Она бросила нас всех на произвол судьбы: спасайтесь, дорогие граждане, сами, как сможете. Мы бедствовали, мерзли и голодали, болели и боролись за выживание, - сами, без малейшей помощи государства. Мало того, мы еще отдавали последнее, что у нас оставалось, для фронта, для победы.
А наш отец пропал на фронте без вести. И вот уже почти семь десятилетий никто не может или не хочет ничего сообщить нам о его судьбе. Нам и десяткам миллионов своих граждан, таких же бедолаг, как мы. Поэтому я не верю официальным данным о потерях в войне. Поэтому я вынужден сам выяснять судьбу своего отца, а заодно – судьбу миллионов таких же отцов, пропавших без вести. Я вынужден сам  заниматься тем, от чего уклоняются официальные инстанции: определять истинную цену Великой Победы  нашего народа.
Пироги должен печь пирожник, а сапоги тачать – сапожник. Это – постулат, но это лукавый постулат. Он выгоден тем, кто дорожит своим служебным или общественным местом и своей карьерой больше, чем истиной. И этот лукавый корпоративный постулат, как любой другой, вполне можно и даже нужно оспаривать, ибо пирожники и сапожники бывают разными. Есть сапожники от Бога, по призванию, но есть люди, которые стали сапожниками лишь потому, что суровая жизнь не дала им другой возможности. Но есть и такие сапожники, которые просто ни на что другое вообще не годны. И упаси вас Боже от услуг таких сапожников. Уж лучше ремонтировать свою обувь самому.
Кроме того, все прекрасно знают, что главные сапожники, начальники над другими сапожниками – не самые лучшие мастера в сапожном деле, а иной раз они вообще ничего не смыслят в сапожном деле. И в науке давно установлено, что наибольшее количество серьезных научных открытий и изобретений сделано новичками и даже дилетантами.
Склонность оценивать талант или непогрешимость людей по их служебному и социальному положению существует с пещерных времен. Но в наши дни эта тенденция доведена до абсурда. Позволю себе предположить, что если бы Д.И. Менделеев жил в наши дни и работал бы в каком-нибудь крупном НИИ, то Периодический закон носил бы не его имя, а имя директора этого НИИ.
Марк Твен в «Письмах с земли» говорит, что на том свете, в царстве высшей справедливости, люди оцениваются не по их официальным успехам в земной жизни, не по достигнутому ими служебному положению, чинам и наградам, а по их истинным способностям. В Царствии Небесном, по словам Марка Твена, величайшим полководцем всех времен и народов считается совсем не Наполеон, не Александр Македонский, не Чингисхан, а некий простой портной, который ни одного дня не служил в армии.
Да и в реальной земной жизни каждый знает множество подобных примеров. Великий физиолог Сеченов, основатель физиологии как науки, по своей официальной профессии – военный инженер, сапер. Трудно представить, что получилось бы с физиологией, если бы на пути молодого поручика-сапера Сеченова встали стеной несгибаемые высокоученые приверженцы этого лукавого постулата. Ты сапер, вот и занимайся своим саперным делом, а не лезь туда, где ты ничего не понимаешь.
Великий русской композитор Бородин по образованию – химик, и он сумел проявить себя очень неплохим химиком. Но он же создал гениальную оперу «Князь Игорь». Академик Губкин, один из величайших нефте-газогеологов XX-го века, долгие годы в молодости работал простым школьным учителем.
Альберт Эйнштейн, перед которым преклоняются западные  ученые, - тот самый Эйнштейн, который разработал теорию относительности, - в отрочестве и юности среди своих учителей прослыл бездарью и после окончания учебы с трудом получил место мелкого клерка в патентном бюро. Как развивалась бы современная физика, если бы нашлись на его пути твердолобые и самоуверенные ученые мужи, которые забраковали бы его работы, потому что эти работы написаны не профессионалом? Сиди, Эйнштейн, в своем патентном бюро, разбирайся с изобретателями вечного двигателя, а в наши дела не суйся, ты в них ничего не смыслишь. Таких примеров каждый может привести не один десяток. 
Заняться непрофессиональным делом, - подсчетом наших потерь в Великой войне, - меня побудила не только трагическая судьба моего отца. Мною двигал сыновний долг перед моей матерью, которая в страшные военные и послевоенные годы одна поднимала четверых малолетних детей. Она потеряла на войне мужа, нашего отца, она 60 лет терпеливо ждала его возвращения, она всю жизнь работала, не покладая рук, как каторжная, на благо Родины. Но Родина ей никогда ничем не помогала, ни материально, ни хотя бы морально, потому что для наших правителей мой отец будто никогда не существовал на свете. Мою совесть подстегивал долг перед памятью моих сестер и  братьев, из которых никто не дожил до старости.
Мое сердце сжимает боль многого множества моих сверстников, отцы которых точно так же пропали без вести,  сгинули без следа на бескрайних просторах нашей страны и в ухоженной земле Европы. За долгие годы поиска я видел тысячи таких сыновей и дочерей, моих братьев и сестер по общей нашей кровавой трагедии. Все они выросли без своих отцов, хлебнули немало лиха, а на вопрос об отце опускали глаза долу и смущенно пожимали плечами: пропал без вести.
Я получал на свои запросы об отце ответы из ЦАМО, написанные на заранее заготовленных бланках. И на этих бланках типографским способом отпечатано нечто вроде примечания.
«Сложная обстановка на фронтах Великой Отечественной войны 1941 – 1945г.г. не позволила установить судьбу некоторых военнослужащих, поэтому они были учтены пропавшими без вести».
Я по многу раз перечитывал полученные  из ЦАМО короткие ответы, надеялся увидеть и понять нечто важное, что сразу не бросилось в глаза, разглядеть что-то между строк. И именно эта фраза о «некоторых» пропавших без вести, отпечатанная типографским способом, - на века, на все случаи жизни, - оказалась для меня последней каплей. «Судьба некоторых военнослужащих»! Более фальшивой, да что там, более наглой фразы трудно найти даже среди творений наших родных отечественных бюрократов. Хорошо сказано: «некоторых», - когда счет этих «некоторых», по моим представлениям, идет почти на десяток миллионов человек!
Потому я считаю определение наших потерь в той войне своим личным и святым делом, моим долгом перед миллионами  таких отцов, перед десятками миллионов их детей и внуков. Потому же я считаю результаты своих подсчетов гораздо более объективными, чем хитроумные выкладки и манипуляции с цифрами профессионалов с соответствующими дипломами, полномочиями и окладами.
Подсчитывать наши жертвы в войне можно различными методами. Итог в любом случае окажется лишь приблизительным, но он будет более близким к горькой правде, чем официальные данные. Точный подсчет невозможен. Количество наших потерь, указанное в коммюнике антифальсификационной комиссии с абсолютной точностью до одного человека вызывает горькое недоумение. Откуда такая точность, если счет идет на десятки миллионов?
Никто никогда не определит точное число наших пропавших без вести. Ведь они не числятся ни в каких списках! Они исключены из списков личного состава РККА сразу же, как только стало известно, что они пропали без вести. Но поскольку народ знает, что пропавшие без вести все-таки есть, то в официальную статистику потерь личного состава Красной Армии включено «некоторое», очень далекое от реального, число и пропавших без вести.
Точно так же никто никогда уже не сумеет подсчитать число красноармейцев и командиров, которые погибли в ужасающей катастрофе «приграничных сражений» за первые несколько дней войны.
И это – большая трудность в определении реальной цены Великой Победы советского народа. По моим непрофессиональным представлениям, которые основаны на материале сотен общедоступных мемуаров, потери Красной Армии в «приграничных сражениях» составляют около трети всех потерь личного состава Красной Армии за все четыре года самой кровавой войны в истории человечества. Но эти первые жертвы труднее всего подсчитать, ибо любые данные о них надежно скрыты за семью печатями государственной тайны. И до сих пор тайна эта – величайший из секретов в истории человечества.   
Вряд ли когда будет правдиво названа реальная, действительная численность частей, соединений и объединений Красной Армии, сосредоточенных на нашей западной границе к 22 июня 1941-го года, - без всякого прикрытия, в состоянии «пришивания последней пуговицы к солдатским штанам». Все они попали под внезапный удар гитлеровской армии, и в «приграничных сражениях» мало кто уцелел из этих кадровых военных.
По официальным данным, которым я имею основания не слишком доверять, личный состав Красной Армии в июне 1941-го года насчитывал 5,5 миллиона человек. За долгие годы поиска отца я многократно убеждался в том, что этим данным верить нельзя. Наша история врет всегда и во всем. Врет по указаниям наших очередных правителей, врет по тысячелетней государственной традиции, врет, думаю, просто из спортивного интереса. Численность Красной Армии на начало войны в официальных данных занижена, и занижена она не на проценты, а в разы.
До 1 сентября 1939-го года призывным возрастом считался 21 год. Причем, в армию брали не всех, а выборочно, лишь часть призывников.  1 сентября 1939-го года, в день нападения Германии на Польшу, когда никто в мире еще не догадывался, что началась Вторая мировая война, Верховный Совет СССР принял закон о всеобщей воинской обязанности – впервые во всей известной истории России в мирное время. Этим же законом призывной возраст снизился до 18 лет.
В течение двух предвоенных лет в Красную Армию забрали всех призывников: сразу четыре новых призывных возраста и заодно всех мужчин предыдущих призывных возрастов, кто еще не служил. Из этого сверхгигантского призыва никого домой не отпускали до самого начала войны. И мало кто из них вернулся домой в ходе войны и после Победы. Практически весь этот немыслимый призыв 1939, 1940 и первой половины 1941 года пошел на убой в первые дни войны, в ходе «приграничных сражений».
Эта небывалая в истории поголовная сверхмассовая мобилизация проводилась этапами, под прикрытием местных, локальных военных конфликтов: воссоединение Западной Белоруссии и Западной Украины, присоединение Бессарабии, освобождение Литвы, Латвии и Эстонии, Финская кампания.
В этих конфликтах Красная Армия тоже несла потери, и немалые. Но основная часть такого невероятного по масштабу набора в июне 1941 года оказалась на западной  границе СССР.
Каждый желающий может попытаться самостоятельно если не подсчитать, - это невозможно, - но хотя бы приблизительно прикинуть  это глубоко засекреченное, но огромнейшее количество солдат, призванных за два предвоенных года в Красную Армию. Четыре призывных возраста плюс все, ранее не служившие – это не 5,5 миллионов. Это гораздо больше. Подозреваю, мы уже никогда не узнаем действительной численности Красной Армии на 22 июня 1941 года. 10 миллионов? 15 миллионов? 20 миллионов? Я не знаю. Но любое из этих чисел ближе к реальности, чем пресловутые официальные 5,5 миллионов.
Моя уверенность в правильности своих подсчетов основана и еще на одном, чисто логическом выводе. Сталин очень серьезно готовил Красную Армию и весь советский народ к войне с Германией. Он прекрасно знал численность Вермахта и его вооружения, - сталинская внешняя стратегическая разведка, «Красная капелла»,  перед войной работала безупречно. Сталин хорошо знал правило военной науки, по которому наступающая сторона должна иметь как минимум трехкратное превосходство над стороной обороняющейся. Так какую численность Красной Армии должен иметь Сталин, чтобы наступать на 5-миллионную фашистскую армию? Прошу читателя самого произвести этот расчет простыми арифметическими действиями.   
 И почти все эти никем не считанные миллионы  остались там, у западной границы СССР. За одну-две недели войны они погибли, пропали без вести, попали в фашистский плен и не вернулись из него, умерли от болезней и ран.
Уверен, что ни Генштаб РККА, ни министр обороны СССР, ни, тем более, высшая инстанция в стране - Политбюро никогда бы не разрешили никакой комиссии публиковать эти реальные убийственные данные. А без них весь анализ и учет потерь личного состава Красной Армии теряет всякий смысл. Ведь нельзя говорить о потерях в войне и умалчивать о неисчислимых жертвах «приграничных сражений».
За годы своего поиска я с карандашом в руках изучил великое множество мемуаров и официальных общедоступных источников, И я твердо знаю, что к 22 июня 1941-го года у западной границы СССР, от моря до моря, сосредоточились в соответствии с детальнейшими планами Генштаба невиданные в истории человечества вооруженные силы. Оценивать эти силы в 5,5 миллионов человек, - это просто несерьезно. Это напоминает сделку Ходжи Насреддина, который обменял доходное озеро с усадьбой на ишака по имени Кумыш - Серебро весом в четыре пуда. Но Ходжа действовал из благородного стремления облегчить жизнь забитых крестьян. А во имя чего врут наши историки и политики?
Поэтому официальным путем мы никогда не узнаем наши истинные потери в войне, точно так же, как я по ответам официальных инстанций за десятки лет не узнал практически ничего нового о судьбе моего отца.
Но мир не без добрых людей. В моем родном Саратове тоже нашлись люди, которые выполнили огромную работу. Они сделали невозможное: собрали сведения почти обо всех наших земляках из Саратова и области, которые не вернулись с войны.
Рабочая группа в составе Г.В.Фролова, Б.П.Дорохова и других энтузиастов  подготовила к изданию 11 огромных томов Книги Памяти Саратовской области. А в 1994-95 г.г. Приволжское издательство «Детская книга» издало эти 11 томов. Интересная деталь – не Воениздат, не какое-нибудь солидное государственное издательство, но - «Детская книга».  Гигантский мартиролог в 11 томов формата А4 – любимое чтение детишек-дошкольников и подростков.  Видно, авторы испытывали трудности не только со сбором скорбных материалов.
11 огромных томов по 600-700 страниц, каждая из которых плотно заполнена фамилиями погибших и пропавших без вести. На каждой странице – от 45 до 59 фамилий.
Вечная благодарность авторам саратовской Книги Памяти от всех нас, живущих ныне, и от тех, кто будет жить после нас. Я не знаю, нашлись ли такие люди в других областях и краях. Но результаты работы этих трудолюбивых, упорных и бесстрашных людей не могут не впечатлять. И я верю их подсчетам. Верю по простому и убедительному факту.
В первом томе авторы пишут, что на фронтах войны сражались с оружием в руках более 530 тысяч саратовцев. Из них не вернулись с войны 300 тысяч человек, среди которых десятки тысяч пропавших без вести. Когда я прочитал это, то разочарованно вздохнул. Опять лакировка страшной правды. Из 300 тысяч не вернувшихся с фронта – всего 20-30 тысяч пропавших без вести.
К этому времени я уже имел достаточные основания предполагать, что пропало без вести примерно столько же, сколько погибло. В Красной Армии командиры с легкой руки несгибаемого Жукова считали свои потери спустя рукава, а то и не считали вообще. Так, в обширных и подробных «Воспоминаниях и размышлениях» Г.К. Жукова нет ни одного слова о наших потерях. Во все годы войны командиры и политработники оформляли похоронки только на тех, чьи трупы сумели подобрать и опознать по документам. Но на подсчет действительных потерь у командиров и комиссаров почти всегда не хватало времени, да и возможности.
Если из очередной, десятой или пятнадцатой безуспешной атаки на безымянную высоту или на небольшой город вроде Ржева или Ельни из роты вернулся всего десяток солдат, и они принесли с собой тела троих погибших товарищей, - командиры и замполиты оформляли похоронки только на этих троих. Остальных девяносто не вернувшихся из боя считали пропавшими без вести или «небоевыми потерям» и не включали их фамилии ни в какие списки. Как их учитывать, если по господствующей тогда официальной морали эти 90 человек из сотни могли просто сдаться врагу или дезертировать?
Авторы Саратовской Книги Памяти составили свои скорбные списки «на основании первичных списков, подготовленных по данным похоронок и извещений, полученных из Действующей армии и госпиталей, документов Генштаба и ЦАМО, а также сведений, собранных редколлегией, и заявлений родных и близких погибших». Это пояснение авторов тоже не прибавило мне оптимизма. Ведь на пропавших без вести не приходили ни похоронки, ни извещения. Они «не числятся ни в каких списках», как многократно отвечали официальные инстанции моей матери на ее запросы о судьбе нашего отца. Ни в каких списках!
Что касается «заявлений родных и близких» в редакционную группу, то к концу ХХ-го века большинство родных и близких  тоже ушли в мир иной или разъехались по бескрайним просторам нашей родины в поисках лучшей доли. Они могли просто ничего не знать о Книге Памяти и никаких заявлений в редколлегию не отправляли. Из живых же родных и близких три четверти жили в селах и деревнях, и мало кто из них знал, что в Саратове редколлегия ждет их заявлений и сообщений. Вот и насчитали на 300 тысяч погибших всего несколько десятков тысяч пропавших без вести, - 10 или 15% от убитых.
Но когда я раскрыл 9 том, то мое мнение о рабочей группе и ее работе резко изменилось.  В 1 томе Саратовской Книги Памяти на каждой из 580 страниц перечислены больше 50 фамилий не вернувшихся с войны и среди них всего пять-десять пропавших без вести. А в 9 томе на 50 фамилий каждой страницы – от 40 до 50 пропавших без вести. Видимо, 9 том авторы составляли, в основном, по письмам и заявлениям родных и близких.
В 9-м томе есть и фамилия моего отца. «Федин Иван Федорович, род. 1911, с. Березово, Чапаевский район. Красноармеец. Пропал без вести». Это запись как раз сделана «по заявлениям родных и близких». Моя мать узнала из областной газеты о Книге Памяти и написала в редакцию о нашем отце.   
В этом 11-м томе авторы уже иначе пишут о пропавших без вести. «Судьба более 40% погибших воинов-саратовцев неизвестна, они числятся в списках пропавших без вести». После этих слов я безоговорочно поверил авторам и проникся глубочайшим уважением к ним. Эта короткая фраза полностью отвечала и моим представлениям о соотношении погибших, на кого приходили похоронки и извещения, и пропавших без вести, которые не числятся ни в каких списках.
Хотя я убежден, что пропавших без вести не меньше, чем погибших, но результат подсчета авторов Книги Памяти: «более 40%» от числа всех не вернувшихся с войны  -  это гораздо более реальное число, чем «некоторые военнослужащие», как отпечатано на бланках ЦАМО. Ведь «более 40%» пропавших без вести от всех погибших, - это и есть почти реальное соотношение между официально погибшими и пропавшими без вести. Более 40% - это практически 1:1, как выходило по моим скромным подсчетам. Ведь 49% - это тоже «более 40%».
То, что авторам Книги Памяти удалось восстановить фамилии лишь этих «более 40%»,  - не их вина. Ведь даже из тех родных и близких, кто дожил до наших дней, далеко не все знали о Книге, и не все они могли сообщить о своих пропавших близких. А кто скажет, у скольких пропавших без вести уже не осталось на свете ни родных, ни близких? Жизнь в нашей стране за последнюю 1000 лет никогда не располагала к долголетию и спокойному продолжению рода, а особенно в XX веке.    
О том, что число пропавших без вести на сегодня все еще занижено, говорит один простой факт. В 9 томе Книги приведена фамилия моего отца. О нем авторам Книги написала моя мать. Но в том же 1941 году пропал без вести младший брат моего отца, Федин Никифор Федорович, сельский механизатор, активный комсомолец-общественник Ершовского района Саратовской области. Его имени в Книге Памяти нет. Он не успел жениться,  его отец умер в «голодный год», мать его, моя бабушка, тоже давно умерла, и о нем просто некому было сообщать в рабочую группу.
Пусть читатель сам делает выводы из этого маленького факта. Из двух пропавших без вести братьев Иване и Никифоре Фединых в Книге сообщается только об одном Иване. Можно ли эту пропорцию распространить на общее число пропавших без вести? Если можно, то число пропавших без вести следует удвоить. И это чудовищное число, увы, вполне может оказаться реальным.
Из этого же маленького единичного факта можно сделать и другой вывод.  Из одной только семьи Фединых пропали без вести два брата: Иван и Никифор. Всех четырех сыновей моей бабушки призвали в Красную Армию, и двое из них пропали без вести. Сколько семей насчитывалось в Саратове и Саратовской области в годы войны, и нельзя ли считать, что из каждой семьи пропало без вести в среднем по два человека? Сколько таких бабушек жили в Саратове и области, и нельзя ли считать, что у каждой из них пропал без вести как минимум один сын, а то и два-три?
В любом случае количество погибших и особенно пропавших без вести оказывается потрясающим. Официальные данные о 8 с лишним миллионах погибших, умерших от ран и болезней в госпиталях и пропавших без вести, как указано в отчете комиссии Генштаба, - это заниженное во много раз число потерь личного состава Красной Армии. 
А ведь для Генштаба, для Министерства обороны, для нашего уважаемого правительства, для наших уважаемых депутатов Госдумы, которые день и ночь пекутся о нас, недостойных, подсчет наших реальных потерь  в войне с Германией – проще пареной репы.
 Прежде всего, надо собрать списки всех призванных в Красную Армию с весеннего набора 1939 года по 9 мая 1945 года, когда окончилась война с Германией. Почему отсчет начинается с весеннего призыва 1939 года? Да по очень простой причине. Ведь призванные по весеннему набору 1939 года встретили начало войны в рядах Красной Армии, хотя сроки службы в сухопутных войсках для большинства из них уже формально истекли. Призванных в мае и в апреле 1939 года вряд ли кто отпустил по домам весной 1941 года, в преддверии войны, которую с таким нетерпением ждал весь советский народ. Известно, что у нас на военное время перестают действовать все сроки службы.
А потом из этого количества призванных надо вычесть всех «официально погибших», пусть даже это будут горбачевские 8.668.400 человек, хотя при подсчете наших жертв комиссия Генштаба вдобавок ко всему вообще не учитывала потери Красной Армии в локальных конфликтах до официального начала ВОВ.  Вычесть всех военнослужащих, умерших от ран и болезней, за этот период, - их число тоже известно по сводкам и извещениям военных госпиталей и лазаретов. Вычесть численность Красной Армии на 9 мая 1941 года, - она тоже известна, официально это 11,5 миллионов человек. Вычесть всех инвалидов, калек и больных,  отчисленных из армии и вернувшихся с войны до 9 мая 1945 года, - райвоенкоматы вели и такие списки.
Полученная разница и будет означать точное число пропавших без вести. А их сумма с «официально погибшими» и умершими от ран и болезней покажет истинные потери личного состава Красной Армии в Великой Отечественной войне.
В число этих потерь войдут и погибшие в локальных конфликтах 1939-1940г.г., и это справедливо. Какая разница, - погиб красноармеец в 1939 году в Западной Белоруссии или на линии Маннергейма в Финляндии, в 1940 году в Латвии или Литве, в «приграничных сражениях» 1941-го года, в 1943-м на Курской дуге или же  в 1945 году в Берлине? Все они – погибшие участники Второй мировой войны, ее жертвы. Со всеми социальными последствиями.
Однако и это число «смертных» потерь Красной Армии будет занижено. В Красную Армию советских людей призывали не только через военкоматы. В народное ополчение за годы войны вступили около 4 миллионов человек. 2 миллиона из них воевали в действующей армии и почти все они погибли, как погибли 12 дивизий московского народного ополчения в Вяземском котле. Но в военных архивах списков народных ополченцев нет. Ополчение формировали не военкоматы, а партийные органы, партийные же архивы сейчас благополучно уничтожены. 
И кажется мне, что в нашей стране никогда не захотят сделать то, что любое правительство любой страны обязано сделать сразу же после окончания военных действий. А именно: подсчитать реальные потери, с воинскими почестями похоронить всех погибших солдат и покаяться перед народом за то, что погубили столько граждан, не сумели обойтись малой кровью. Родным же и близким всех не вернувшихся с войны: и погибших, и умерших от болезней и ран, и попавших в плен и не вернувшихся оттуда, и без вести пропавших, - все этим людям, потерявшим на войне близких, платить достойную компенсацию до конца их дней.
Пропадали без вести по-разному. Как нет двух одинаковых людей, так нет и двух одинаковых человеческих судеб. Одного на рассвете 22 июня 1941 года разорвала в клочья фашистская бомба, и от него не осталось никаких следов. Другого сразила фашистская пуля, когда он по трупам однополчан шел на генеральный штурм Ельни. Третий в «группе Ершакова» пробивался к своим по лесам и болотам под Вязьмой, упал на болотистую землю, и «отряд не заметил потери бойца». Да и самого отряда вскоре не стало, полегли все. Кого-то, усталого, голодного и раненного, взяли в плен немцы, он заживо сгнил в битком набитом противотанковом рву под открытым небом, и его вместе с тысячами других безымянных трупов забросали землей в случайной воронке.   
Кто-то в отчаянии, от безвыходности швырнул бесполезную трехлинейку с пустым магазином на землю и поднял руки перед немцами, а потом безымянным умер в плену. Кто-то сам добровольно сдался немцам, стал служить им и погиб неизвестно где и неизвестно как. Кто-то спрятался в одной из деревушек у сердобольной вдовушки в надежде тихо-мирно пересидеть войну, да так и не дождался ее окончания. А кто-то дезертировал, тайком вернулся домой, в страхе перед наказанием просидел в своем собственном погребе десятки лет, тихо умер в этом погребе от старости, и родные украдкой похоронили его со вздохами облегчения.
Все они пропали без вести. Все они исключены из списков личного состава РККА. Пропавшего без вести в Вяземском котле командующего 24 армией генарал-майора К.И. Ракутина не сразу исключили из списков военнослужащих. Решение его судьбы отложили до освобождения от фашистов тех мест, где он вел последние бои. Его могилу интенсивно искали. Лишь в 1943 году прекратили поиск и тоже исключили генерала Ракутина из списков личного состава РККА, как пропавшего без вести. Не числился такой генерал в составе Красной Армии, не служил он в ней!
А тех рядовых красноармейцев, сержантов и командиров, которые вместе с ним пытались прорваться из окружения и остались навсегда лежать в вяземских лесах и болотах, - пытался ли кто из официальных инстанций когда-либо искать их? Нет, их никто никогда не искал и не ищет до сих пор. Их тут же, в 1941 году общим чохом исключили из рядов РККА. С тех пор их фамилий нельзя найти ни в каких списках.
Разные люди, разные судьбы. Как сказано в Писании, «не судите, да не судимы будете». Мы всегда надеемся на суд потомков. Увы, потомки не вспомнят о нас, не вспомнят о наших трагедиях, как мы не помним о своих предках. Кто сейчас вспоминает, как московские князья пришли к власти на Руси и какой ценой? Да никто. Пришли и пришли. Ура Юрию Долгорукому и Ивану Калите!
Мы надеемся на память народную. Народная память, увы, тоже коротка. Кому какое дело, как оно было в действительности? Главное – люди верят. Весь западный мир уже многие десятилетия с экстазом воспевает величайшую победу во Второй мировой войне. Об этой же величайшей победе с глубоким почтением пишет в своем двухтомном исследовании битый фашистский генерал Типпельскирх. Такой величайшей победой, якобы повернувшей ход  самой кровавой войны, на Западе считают разгром английскими войсками немецкой группировки Роммеля в Северной Африке летом 1943 года.
Честь и слава храбрым британцам! Но кто из западных людей помнит, что вся группировка Роммеля насчитывала лишь около 180 тысяч человек. И в нее входило всего-навсего 150 немецких танков, - легких,  устаревших и изношенных, еще довоенного выпуска.
Кто из западных людей помнит, что в начале того же 1943 года Красная Армия разгромила  Сталинградскую группировку фашистских войск? Сталинградская битва продолжалась 200 дней и ночей. В ее ходе фашисты потеряли убитыми, ранеными, пленными и пропавшими без вести 1,5 миллиона человек,  около 2000 танков и штурмовых орудий, свыше 10 000 орудий и минометов, почти 3000 самолетов. А ведь немцы под Сталинградом собрали все свои лучшие, новейшие, модернизованные танки, пушки и самолеты. Наши потери под Сталинградом никто никогда не считал, но смею уверить, что они, мягко говоря, тоже весьма немалые.
Можно ли сравнивать эти две военные операции? Даже дошкольнику понятно, что сравнивать их нельзя, - слишком разные масштабы. Но ведь на Западе сравнивают! И не только сравнивают, но и ставят тактическую операцию английских войск в знойной, жаркой Африке гораздо выше, чем стратегическую победу Красной Армии под Сталинградом. Ставят выше, чем Курскую битву, в ходе которой, по словам Сталина, наступило начало конца фашистской Германии. Таков суд потомков, такова память народная.
Бисмарк сказал: война не окончена, пока не похоронен последний погибший солдат. За одни эти слова Бисмарку следует поставить огромный памятник на Красной площади, и на постаменте самыми крупными буквами написать это изречение. А вот наших правителей, начиная со Сталина и послевоенного министра обороны Г.К.Жукова, видимо, никогда не тревожила ответственность перед своими гражданами, которых они гнали на убой, не считаясь ни с какими потерями, и перед их близкими. Мы за ценой не постоим!
Для нашего народа война не закончена, ибо и поныне в лесах и болотах, в полях, на дне бесчисленных рек и озер лежат не погребенные останки миллионов безымянных воинов этой войны, как и моего отца. А в городах и селах нашей страны еще доживают свои безрадостные дни их престарелые вдовы. И десятки миллионов детей и внуков этих воинов, как я, как мои дети, как мои внуки,  до сих пор не знают ничего о судьбе своих пропавших без вести отцов, дедов и прадедов. И никто, ни вдовы, ни дети, ни внуки, ни правнуки не могут с гордостью сказать: мой муж, мой отец, мой дед, мой прадед геройски погиб в боях с фашистами за свободу и независимость нашей Родины.
Наши жертвы в войне можно подсчитать достаточно точно без списков Генштаба, без депутатов Госдумы. Даже если при таком подсчете использовать официальные данные, которые обычно мало стыкуются между собой.
Вот один из методов подсчета наших потерь без официальных комиссий. По энциклопедическим данным, с июня 1941 года по 18 ноября 1942 года только в сухопутных войсках сформировано 1200 стрелковых, танковых, механизиро¬ванных, артиллерийских соединений и частей, в том числе, 367 одних только стрелковых дивизий. Несложным расчетом получим около 12 миллионов человек, мобилизованных за полтора го¬да войны только в сухопутные войска.  Это составляет 8 миллионов призванных в армию за один полный военный год. 
Значит, с июня 1941 года и до конца войны, при сохранении темпов призыва, в армию взяли не менее 25 – 30 миллионов человек. В энциклопедии статистика обрывается на начало нашего наступления под Сталинградом. Но ведь темпы призыва в ходе войны не могли снижаться. Во второй половине войны Красная Армия наступала, и по военной статистике наступающая сторона несет потери в три раза большие, чем сторона обороняющаяся.
Комиссия Генштаба подтверждает эти мои приблизительные расчеты по начальному периоду войны и называет общее количество мобилизованных в Красную Армию в 1941 – 45 гг. – 34.476.700 человек.
Мой расчет по первым полутора годам войны дает заниженный результат, ибо призывы в Красную Армию, начиная с 1943 года, могли только увеличиваться. Ведь требовалось возместить возрастающие потери, с которыми нашим полководцам запрещалось  считаться.  Но не будем сильно критиковать наших полководцев, тем более, что это категорически запрещает высокая антифальсификационная комиссия. Как насмешливо сказал поэт, «каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны». Поэтому остановимся на полученном результате.
К началу войны у нас в армии официально насчитывалось около пяти с половиной миллионов человек, в конце войны — 11 с половиной. То есть, почти все стратегические резервы пошли на списание в безвозвратные потери. Несложная арифметика показывает, что война перемоло¬ла у нас огромную армию в 25-30 миллионов человек. И это еще заниженные данные, потому что мы не можем учесть сверхгигантские призывы 1939-40 г.г.,  и наши «смертные» потери в локальных конфликтах за два предвоенных года и огромные жертвы «приграничных сражений».
Если есть сомнения в правильности такого  расчета, то можно подсчитать наши потери другим путем, по саратовской Книге Памяти. Саратовская область - одна из самых средних по многим показателям в СССР и в современной России. Она средняя по размерам, по численности и плотности населения, по соотношению между городом и деревней, между промышленностью и сельским хозяйством. В годы войны фашисты не вступали на ее землю, но ее нельзя считать глубоким тылом, почти год она находилась в прифронтовой полосе. Во всех отношениях она – средняя из средних.
В 1941-м году до войны в Саратовской области проживало 2 миллиона  268 тысяч человек. Из них в 1941-45 г.г. мобилизованы в Красную Армию и сражались с оружием в руках 530 тысяч. От общего населения области, включая беззубых младенцев и беззубых же дряхлых старушек, это составляет  23,5%. В это число, как обычно, не входят мобилизованные в 1939-40 г.г.
Если пересчитать даже это, явно заниженное количество призванных в 1941-45гг. на жителей Саратова и области «мужескаго полу», включая грудничков и скрипучих старцев, то получится, что в 1941-45 г.г в Красную Армию ушел каждый второй мужчина-саратовец.
Но не будем увлекаться и возьмем за основу сведения из Книги Памяти. И вспомним еще, что младенцев и ветхих стариков в армию все-таки не брали, а призывали, в основном, здоровых, работоспособных мужиков и парней от 18 до 50 лет, да еще 16- и 17-летних добровольцев.
Тогда выходит, что война уничтожила в Саратовской области, средней по всем показателям из административных «субъектов» СССР, почти всех здоровых работоспособных мужчин всех призывных возрастов.
Итак, в 1941-1945 г.г. в ряды Красной Армии призвано 530 тысяч саратовцев, что составляет 23,5 % от общего населения области. Принимаем этот процент как средний по стране. В СССР по переписи 1939 года проживало 194,1 миллиона человек.  23,5% от них составляет 45 миллионов 643 тысячи 500человек.
Это и  есть примерное число советских граждан, призванных в Красную Армию в 1941-45 г.г. Полученный результат печально превосходит мои расчеты по данным о резервных формированиях, но такое расхождение легко объяснить. Официальные данные в нашей стране – это одно, а реальные факты – совсем другое. Опять же, в это число не входят призванные во время сверхмощных наборов за два предвоенных года, но с этим придется смириться.
Из 530 тысяч воевавших саратовцев не вернулись с войны 300 тысяч человек, - очень приблизительная и, безусловно, заниженная по тем же причинам величина, но примем ее за истину. Это составляет 14 % от всего населения саратовской области. Если считать этот процент средним по стране, то 14% от 194,1 миллиона  советских граждан составит 27 миллионов 174 тысячи человек.
Вот и еще один результат подсчета безвозвратных, а точнее, «смертных» потерь личного состава Красной Армии с 22 июня 1941 года по 9 мая 1945 года. В войне с Фашистской Германией Красная Армия потеряла убитыми, погибшими в плену, умершими в госпиталях и навсегда пропавших без вести, то есть, тех же погибших, -  27 с лишним миллионов человек, не считая выживших инвалидов. И этот трагический, чудовищный  результат тоже, к великому сожалению, довольно точно совпадает с данными, полученными по сведениям о резервных формированиях Красной Армии.
Почти такой же результат потерь Красной Армии дает и «Книга памяти» Сергиево-Посадского района, в котором я живу уже больше четверти века. До войны в районе насчитывалось около 110 тысяч человек. С войны не вернулось около 17 тысяч, из них около 8 тысяч пропало без вести. От 110 тысяч жителей 17 тысяч не вернувшихся с войны, - погибших в боях, умерших в госпиталях от ран и болезней, погибших в плену, бесследно пропавших вести, - составляют 15,45%. В пересчете на 194,1 миллиона советских граждан это дает 29,9 миллиона человек, не вернувшихся с войны. 29,9 миллиона погибших красноармейцев и командиров Красной Армии.
Расчет по Сергиево-Посадской Книге, возможно, дает несколько завышенный результат. В Загорске, как он тогда назывался, в конце 1941г. формировалась 1 ударная армия, и в нее вошли, главным образом, жители Загорского района. Грубо говоря, в 1 ударную армию подмели всех загорских мужиков всех призывных возрастов. Но, как говорят в науке, оба расчета дают хорошее качественное совпадение. 
Можно вести подсчет потерь Красной Армии в войне и другими методами, благо, открытых публикаций о войне сейчас хватает, надо только уметь читать то, что там написано. Я провел еще несколько расчетов, и результат всегда получался одним и тем же: 25-30 миллионов погибших военнослужащих всех рангов и чинов, включая пропавших без вести. Это не сталинские 7 миллионов военнослужащих и мирных жителей. Это не хрущевские 20 миллионов вместе с мирными жителями. Это даже не горбачевские 8.668.400 военнослужащих и не его 27 миллионов вместе с гражданским населением.
Такова минимальная военная цена нашей Великой Победы. С 22 июня 1941 года по 9 мая 1945 года Красная Армия потеряла убитыми, умершими от болезней и ран, попавшими в плен и не вернувшимися оттуда и пропавшими без вести не менее 25 миллионов красноармейцев, сержантов, офицеров и генералов. В это число входят погибшие от ран и умершие от болезней в госпиталях и лазаретах. Точное количество их я не знаю, но по данным комиссии Генштаба их вместе со списанными из Красной Армии инвалидами насчитывается больше 18 миллионов человек. Кстати, это еще один пример бюрократического государственного лукавства. Выжившие инвалиды войны и умершие в госпиталях проходят по одной графе! Считай, как хочешь, тебя всегда можно поправить.
И еще один вывод позволяет сделать саратовская Книга Памяти.
«Среди сведений, внесенных в Книгу Памяти, - пишут авторы, - указывается воинское звание. Если внимательно посмотреть на эти данные о погибших, то они наглядно подтверждают известный вывод, что главным участником великой битвы с немецко-фашистскими захватчиками был советский солдат.
«Да, Победу ковали, склоняясь над штабными картами, талантливые военачальники. Да, в атакующей цепи шли на врага командиры и политработники. Но вершил и совершил Победу РЯДОВОЙ, тот самый «святой и грешный, русский чудо-человек».
В ту войну погибали генералы, даже командующие фронтами, как  М.П. Кирпонос, Н.Ф.Ватутин и И.Д.Черняховский. Погибали командармы, как К.И.Ракутин и М.Г. Ефремов. Погибали сотни  командиров дивизий. Погибали десятками тысяч старшие офицеры. Младших офицеров, вроде командиров взвода, по нашей печальной статистике хватало всего на две-три атаки. Но число погибших простых солдат не идет ни в какое сравнение с этими огромными жертвами.  Именно простые солдаты, рядовые красноармейцы: Иваны, Степаны, Сидоры, Павлы, Семены, Николаи, Никифоры, -  да простят мне те, чьи имена я не упомянул, ибо упомянуть их всех невозможно, - именно они десятками миллионов своих жизней обеспечили нам нашу великую Победу.
Но ведь кроме солдат и офицеров, погибших в боях, на переднем крае или в тылу врага, бы¬ли еще партизаны и гражданское население. Был Бабий Яр и Ленинград, были сотни разрушенных городов, были бесчисленные деревни, стертые фашистами с лица земли вместе со всеми жителями, вроде Хатыни. Был Сталинград, где во избежание паники при подходе немцев власть запретила эвакуацию гражданских лиц. В результате чего практически все довоенные жители Сталинграда погибли.
Я не очень ошибусь, если оценю наши общие потери за войну в 45-50 миллионов человек. К великой скорби нашего народа, эти чудовищные, немыслимые жертвы вполне реальны.
Нашим полководцам Верховное Главнокомандование не давало возможности воевать малой кровью. Они давили немцев лавиной человеческих тел — даже в по¬следний, победный период войны. Классической в советском военном искусстве считается Ясско-Кишиневская операция 1944 года. Если под Ельней Жуков отводил для наступления 103 мд полосу шириной в 10 километров, то в Ясско-Кишиневской операции советская дивизия на¬ступала на фронте в 1 километр. Это трудно представить — дивизия в 14,5 тысяч человек на километровом фронте. Ближайшая аналогия — овечий гурт у ворот мясоком¬бината. А ведь в Ясско-Кишиневской операции речь шла всего о ликвидации 70-тысячной группировки немцев. Это не Вяземский котел с миллионом окруженных.
Мы уже никогда не узнаем, сколько наших погибло в Вяземском котле. Но вот опять простой единичный факт. В 1990-х годах энтузиасты-поисковики вели раскопки в местах, где пыталась прорваться из окружения на левый берег реки Вязьмы 19 сд из злополучной 24 армии, вернее ее остатки. Все они полегли на правом, западном берегу. Поисковики нашли живых свидетелей тех дней. Эти свидетели, простые деревенские старушки, бесхитростно рассказали такое, что у бывалых мужиков волосы встали дыбом.
- В марте 1943 года немцы гоняли нас собирать трупы. У речушки вокруг деревни Мартюха лежали наши солдатики. Лежали в несколько слоев друг на дружке. Мы снимем верхний слой, похороним. А другой слой оставляем оттаивать. Они же примерзли друг к другу за зиму. Работали мы целый месяц. Похоронили семь слоев. Немцы сильно боялись заразы и эпидемий.
Возможно, где-то там же, на той же Вяземщине, в таких же многослойных навалах трупов, у какой-то деревеньки до сих пор лежит мой отец, забытый государством, которое послало его на смерть. 
Такие завалы трупов наших солдат и командиров с осени 1941 года остались не только в самом Вяземском котле. На его южном фасе немцы рассекли боевые порядки 43 армии генерал-майора Собенникова. Сам командарм с тремя оставшимися дивизиями медленно отходил на Калугу и Медыни. В этих кровавых боях остатки 43А полегли почти полностью. Здесь местных жителей заставляли хоронить трупы не только немцы, как у деревни Мартюхи.
Судьба свела меня с человеком, отец которого служил в 116 сд 43-й А и погиб под Спас-Деменском у печально знаменитой Зайцевой Горы. Семья получила официальную «похоронку», им назначили пенсию за погибшего, но где могила отца, они не знали. Уже взрослыми дети погибшего пытались отыскать могилу у Зайцевой Горы. Мой знакомый называл это место Заячьей Горой.
- Там в лесу много бугорков, - рассказывал он. – Надписей, конечно, никаких. И вот в одном месте мы с сестрой почувствовали, что отец лежит где-то тут. Словами не передать, просто почувствовали, что нашли могилу отца. Мы теперь каждый год приезжаем туда и поминаем отца на этих бугорках.
- Нам местные старушки говорили, - продолжал мой знакомый, - что вокруг Заячьей Горы с осени 41-го года лежали сплошным слоем убитые. Вперемешку, наши и немцы. В 43-м году сюда пришли наши. Всех жителей НКВД  заставило убирать трупы. И все время страшно торопили: быстрей, быстрей! Кто не выполнял «норму», тем грозили судом. Понятно, люди спешили. Никто не пытался опознать убитых. Мертвых брали за руки, за ноги и сбрасывали в овражек. И наших, и немцев. Потом овражек засыпали бульдозеры.
Такие гекатомбы после той войны находились не только в районе Вяземского котла. Районный город Ржев с населением в 54 тысячи человек немцы захватили с ходу в октябре 1941 года, не заметив, что это — центр укрепрайона. В заранее подготовленные оборонительные укрепления наши стратеги не додумались поставить войска. А потом мы почти два года брали Ржев обратно и уложили там даже официально 120 тысяч человек — полторы полнокровных армий штатного состава. «Я убит и не знаю, наш ли Ржев, наконец», — эти стихи знал после войны почти каждый.
Вспомним потрясающее скорбным лаконизмом письмо, которое я получил из Ржевского музея. «Под Ржевом погибло около 120 тысяч человек. Поименно найдено 72 тысячи». То есть, из 120 тысяч погибших – 38 тысяч безымянных трупов. Но опять это лишь часть страшной правды, причем, как у нас принято, часть незначительная.
До недавнего времени считалось, что коренной перелом в ходе Великой отечественной войне произошел под Сталинградом. О Ржеве официальная история помалкивала. Потом стали вполголоса признавать, что во время Сталинградской битвы великий Г.К.Жуков проводил под Ржевом некую отвлекающую операцию, дабы помочь сталинградцам. 
К нашему времени многие независимые историки провели серьезное исследование Ржевской эпопеи и документально доказали обратное. Оказывается, великий Г.К.Жуков именно под Ржевом в конце 1942г. планировал провести решающую стратегическую операцию с кодовым названием «Марс» по разгрому немецкой группы армий «Центр». По его гениальному плану Красная Армия в победоносном итоге этой  потрясающей операции выходила к Рижскому заливу уже в 1943 году. Под Сталинградом же намечалось провести отвлекающую операцию. Начать эту отвлекающую Сталинградскую операцию планировалось, как положено по законам военной науки, на несколько дней раньше, чтобы заставить немцев подтянуть к Сталинграду побольше войск, и тем самым облегчить победу Красной Армии в главном наступлении под Ржевом.
Под Ржевом Г.К.Жуков сосредоточил почти в два раза больше войск, чем собрала их Ставка под Сталинградом. Энциклопедия «Великая Отечественная война» сообщает, что для контрнаступления под Сталинградом Красная Армия имела 1.103 тысячи человек, 15500 орудий и минометов, 1463 танка и САУ,  1350 боевых самолетов.
О силах Красной Армии, собранных в конце 1942г. под Ржевом, наши официальные источники скромно помалкивают. Но честные независимые исследователи документально установили, что под Ржевом в распоряжении Г.К.Жукова находилось около двух миллионов человек, 3300 танков и САУ, 24 тысячи орудий и минометов, гораздо больше тысячи боевых самолетов.
Итог хорошо известен. Операция «Марс» закончилась с весьма скромным результатом, цели операции достигнуты не были. Под Ржевом непобедимый Жуков действовал с обычным своим упорством и непреклонностью. Он уложил почти все свои войска в  лобовых атаках, но заметного успеха не добился.
А под Сталинградом командующие фронтами К.К.Рокоссовский, Н.Ф.Ватутин и А.И.Еременко под общим руководством А.В.Василевского одержали грандиозную победу и окружили в три раза больше немцев, чем планировалось: 22  дивизии и 160 отдельных частей, а не 7-8 дивизий, как ожидалось. Если бы громадные силы Красной Армии не «отвлекали» немцев под Ржевом, то в окружении могла бы оказаться вся огромная группа немецких войск «Юг», и война закончилась бы, как минимум, на год раньше.
Для спасения своего полководческого престижа и заодно престижа своего любимца Сталин приказал забыть о чудовищной бойне под Ржевом и объявил Сталинградскую битву, операцию» Уран», основной, в результате которой совершился коренной перелом в Великой отечественной войне. Ржевская же неудачная операция «Марс» как-то незаметно отошла на задний план, стала считаться второстепенной, отвлекающей, а потом о ней вообще забыли. 
В 2007г, к 66-летию  начала войны, ветераны-ржевцы подняли вопрос о присвоении Ржеву звания Города Воинской Славы.  И одним из своих аргументов они выдвигали то, что под Ржевом погибло около полутора миллионов наших солдат и офицеров.  А из 54 тысяч довоенных жителей Ржева к моменту его освобождения осталось едва 300 человек. Сам Ржев к моменту своего освобождения от фашистов оказался практически полностью стертым с лица земли, в нем уцелело всего лишь несколько домов. Однако больше полувека вспоминать о трагедии Ржева считалось в нашей стране неприличным.
Ветераны-ржевцы добились своего. В ноябре 2007г. Ржеву присвоено звание Города Воинской Славы. И тут же все средства массовой информации России истошно завопили, что именно под Ржевом великий Жуков совершил коренной перелом в ходе Великой отечественной войны! Это, дескать, очередная великая победа величайшего полководца всех времен и народов.
Ветераны в тех же СМИ вспоминают, как они ходили в атаки под Ржевом, как от целого полка из боя возвращалось два-три десятка человек. И эти немногие уцелевшие шли назад к своим позициям по трупам павших соратников. Так продолжалось полтора года почти без передышки. Какой уж тут коренной перелом! 
Зачем нам врут? Самое интересное, что уличить наши официальные инстанции во лжи невозможно. Когда тайное становится явным, они тут же, не моргнув глазом, заявляют, что никогда не скрывали тайное от народа, и что тайное стало явным только в результате принципиальности этих самых официальных инстанций. До их вмешательства недобросовестные люди скрывали правду от народа, но мы разобрались и донесли свет истины до широких народных масс.
Когда встает вопрос: кому верить,- официальным инстанциям или ветеранам, - я безоговорочно принимаю сторону ветеранов. Ветераны говорят о полутора миллионах погибших под Ржевом. О числе поименно найденных погибших наших воинов в Ржевской трагедии уверенно говорит официальная статистика: поименно найдено 72 тысячи человек.
А вывод делайте сами: из полутора миллионов погибших под Ржевом установлены фамилии только 72 тысяч. Получается, что остальные – без вести пропавшие? Это практически все те же полтора миллиона безымянных защитников Родины, которые не числятся ни в каких списках и не считаются участниками Великой Отечественной войны. Плюс миллионы их близких: жен, матерей, детей, внуков, - которых до сих пор никто не признает членами семей погибших участников войны.
Такова цена нашей официальной статистики, нашей официальной истории. 120 тысяч или полтора миллиона погибших – разница более чем существенная. Если потери под одним только Ржевом занижены более чем в десяток раз, не считая погибших мирных жителей, то что можно сказать об общем числе погибших на войне? Во сколько раз официальные инстанции занизили эти потери – в два раза, в пять раз или, как под Ржевом, более чем в десять раз? Какая вера таким официальным данным  может быть у людей при столь ужасающей небрежности в подсчете цены нашей величайшей Победы?
Вот из-за такой тотальной наглой лжи, из-за чудовищного расхождения слова и дела рухнул великий и могучий Советский Союз. Именно поэтому никто из 230 миллионов его граждан не пошевелил пальцем для спасения родной и любимой, но вконец изолгавшейся  советской власти. Ни одно государство не может крепко стоять на фундаменте из лжи. 
Под Ржевом и Сычевкой Г.К.Жуков действовал с тем же присущим ему неудержимым упорством, как и под Ельней. Но Ельнинская операция продолжалась всего полтора месяца, а Ржевско-Сычевская затянулась с небольшими перерывами больше, чем на полтора года.  И все эти полтора года Жуков день и ночь, почти без передышки, гнал и гнал свои войска в лобовые атаки по чистому полю – на немецкие пулеметы, на вкопанные в землю немецкие танки, под разрывы немецких снарядов, мин и авиабомб. Вперед, вперед! Пять атак в день, десять атак, пятнадцать!  Вперед, орлы! За невыполнение – расстрел!
120 тысяч официально погибших под одним только Ржевом –  это 120 тысяч подобранных трупов советских солдат и офицеров. Из них опознано 72 тысячи. А сколько их осталось не подобранными за полтора года непрерывных безумных атак? Сколько красноармейцев и командиров разорвано в клочья разрывами снарядов, бомб и гранат?  Сколько трупов засыпано в окопах, траншеях и воронках, утонуло в бесчисленных реках и ручьях, затерялось в болотах и лесах? Сколько трупов наших воинов подобрано немцами и завалено бульдозерами в безымянные и безвестные рвы, траншеи и воронки? Эти потери никто никогда не считал.
Ветераны уверяют, что под Ржевом погибло около полутора миллионов человек. Как мы помним, «из них поименно найдено 72 тысячи». А как быть с остальными? А остальные – это более 1.400.000 человек. Они пропали без вести. Они не числятся ни в каких списках. Они не считаются участниками войны. Их родные не имеют права гордиться своими отцами и дедами, отдавшими свои жизни в битве с фашизмом.
Такие трагические примеры можно приводить бесконечно. Под Ленинградом наиболее кровавые бои в годы блокады шли на Сенявинских высотах, расположенных южнее Ладожского озера. Иногда говорят даже, что Сенявинские высоты названы высотами именно потому, что там громоздились буквально горы трупов наших погибших солдат и офицеров. Это не так, Сенявинские высоты существовали гораздо раньше той войны. Но по свидетельствам очевидцев, там за 900 дней боев вполне могли образоваться и рукотворные горы – из трупов наших солдат.
По официальным данным на Сенявинских высотах  Красная Армия потеряла 128 390 человек.  Сто двадцать восемь тысяч  погибших в одном месте, на относительно небольшом пространстве – такое количество трупов невозможно представить. Я пробовал, у меня не получается. Это – больше всей армии величайшего полководца древности Александра Македонского, с которой он завоевал полмира. Но наша действительность опять гораздо страшнее самой страшной официальной статистики.
Кое-что о Сенявинских высотах мне рассказывал уцелевший блокадник, мой хороший знакомый и коллега. После снятия блокады его вместе с тысячами других ленинградцев весной 1944-го года, когда стаяли снега, направили убирать поля сражений под Сенявиным от трупов. Собственно, трупов там уже почти не оставалось, их еще раньше подобрали и забросали землей в траншеях и воронках похоронные команды. Ленинградцы собирали мелкие отходы чудовищной бойни. Рваные кирзовые сапоги с костями и мясом внутри, рукава шинелей с остатками рук в них, красноармейские шапки и ржавые каски с засохшими ошметками окровавленных мозгов, просто клочья шинелей…
Не буду перечислять кошмарные подробности того, что приходилось моему коллеге своими руками собирать на поле былых сражений, укладывать на носилки и сваливать, - нет, не в братские могилы, - сваливать в обычные воронки от снарядов и бомб, которые потом заровняли бульдозеры.
- Мы работали почти все лето, - говорил мой знакомый. – Кормили нас уже неплохо по сравнению с блокадной нормой. Но почти никто первые дни не мог ничего есть. Нас выворачивало наизнанку, хотя мы все страшно изголодались. Всю землю, от горизонта до горизонта, почти полностью покрывали обрывки красноармейской амуниции вперемежку с человеческими костями и кусками полусгнившего мяса. Куда там американским ужастикам! Куда пушкинскому Руслану на поле битвы! Потом, конечно,  мы потихоньку привыкли. Человек ко всему привыкает.
- Мой напарник тоже имел высшее образование, и мы все время пытались подсчитать, сколько же здесь полегло нашего брата. Нам тогда говорили, что тут погибло 60 тысяч человек. Мы с напарником прикинули общую площадь, где шли эти бои, и представили, как выглядела бы местность, даже если каждого погибшего из этих 60-ти тысяч разорвало бы в такие клочья, какие мы собирали.
- И мы с ужасом поняли, что на самом деле убитых было гораздо больше. Ведь основное количество трупов подобрали до нас похоронные команды! Но и то, что осталось на нашу долю, доказывало, что погибло здесь никак не 60 тысяч человек, а во много раз больше. Может быть, в десять раз больше. Уже потом стали писать, что на Сенявинских высотах наших погибло больше 120 тысяч. Но и это – вранье. Погибло там гораздо больше. Зачем нам все время врут?
Я верю этому человеку. Он за годы блокады  прошел через такие ужасы, что ему ни к чему преувеличивать и драматизировать события. Я верю ему потому, что сам давно уже убедился на множестве примеров, как искажает действительность наша история, как она делает все, чтобы многократно преуменьшить цену нашей великой Победы. Зачем нам все время врут? Кому нужна эта омерзительная ложь?
Жемчужина нашего военного стратегического искусства – окружение 6-й армии Паулюса под Сталинградом. Эта победа ознаменовала коренной перелом в ходе войны – здесь наши историки, полководцы и правители на удивление говорят в один голос, - кроме поклонников военного успеха Г.К.Жукова под Ржевом. Но и за эту победу Красная Армия заплатила слишком дорогую цену, гораздо большую, чем могло быть, если бы наше Верховное Главнокомандование, наши маршалы и генералы  считали своих солдат людьми и берегли их. Завершение этой блистательной военной операции еще раз показывает, как на самом деле советское Главнокомандование относилось к своим солдатам и офицерам.
Окруженная немецкая группировка, по общепринятыми данным около 300 тысяч человек, оказалась без продовольствия, почти без боеприпасов, без теплого жилья, без теплой одежды. А в бескрайних степях от Волги до Дона стояли нешуточные морозы и бесновались метели.
Казалось бы, что может быть проще для наших полководцев, чем укрепить внутреннее кольцо блокады и спокойно подождать неделю-другую? Без всяких потерь с нашей стороны мороз, голод, вши и болезни сыграют свою зловещую роль, и вскоре изнуренные немецкие окруженцы, недавние самонадеянные захватчики, побросают оружие и толпами поползут на коленях сдаваться в плен. Немцы сами никогда не скрывали чудовищных лишений, которые им пришлось пережить в Сталинградском котле. Еще мальчишкой я видел в Сталинградском музее нелепые чудовищные «валенки» из соломы, сплетенные каким-то немецким умельцем. Таким способом окруженные немцы пытались бороться с неодолимой стихией.
Однако наше Верховное Главнокомандование всегда выбирало иной путь. Советские войска под Сталинградом получили приказ: идти на штурм полевых немецких укреплений, рассечь окруженную  вражескую группировку и уничтожить ее по частям.
Зачем!?
Да просто так. Чтобы побыстрее закончить с окруженными немцами. Будут большие потери? Ничего, страна у нас большая, солдат хватит. И снова советские солдаты, красноармейцы и командиры,  вчерашние колхозники и рабочие, инженеры и преподаватели, курсанты, студенты и школьники, дисциплинированно пошли на верную, бессмысленную смерть. У них в тылу бедствовали, голодали и умирали матери, жены и дети, но они шли умирать за Родину, за Сталина.
Эти полевые укрепления под Сталинградом строили всего полгода назад, летом 1942 г., сами же сталинградцы для Красной Армии, чтобы она на этих рубежах остановила немцев, не подпустила их к Сталинграду и к Волге. Энциклопедия «Великая Отечественная война» сообщает, что к началу Сталинградской битвы удалось оборудовать 4 оборонительных обвода: внешний, средний, внутренний и городской, - которые «сыграли значительную роль в обороне города». Энциклопедия утверждает, что эти оборонительные обводы строили жители Сталинграда, под заботливым руководством обкома и горкома ВКП(б).
Энциклопедия говорит правду, только правду, ничего, кроме правды, но опять – далеко не всю правду. Она  скромно умалчивает, что кроме  мирных сталинградцев на строительство этих укреплений Сталин бросил летом 1942г. 4 саперных армии, как минимум 24 строительных управления Оборонстроя, да еще несколько десятков строительных управлений НКВД. Что это за сооружения, видно из того, что, как пишет В.Суворов, «личный состав только одного 24-го управления Оборонстроя построил под Сталинградом 1448 километров окопов и траншей, 57 километров противотанковых рвов, 51 километр эскарпов, 8 километров надолб и 24400 огневых точек, в том числе мощных бетонных и бронированных ДОТов».
Именно на этих укреплениях под Сталинградом удерживала фашистское наступление 24-я армия – уже третьего формирования. Здесь она снова понесла громадные потери и ее отправили на  четвертое формирование. Но немцы наступали на эти сооружения, и 24-я армия оборонялась здесь летом. А теперь, в морозный и метельный январь 1943 года эти НАШИ оборонительные обводы пришлось штурмовать уже Красной Армии.
Сами немецкие генералы в своих мемуарах признавали, что приказ на штурм этих советских полевых укреплений под Сталинградом летом 1942-го года оказался одной из самых больших ошибок Гитлера. Этот тяжелый для Вермахта штурм привел к существенному ослаблению немецкой южной группировки. А теперь, в январе 1943-го года наши солдаты по пояс в снегу, в мороз и метель шли на немецкие пулеметы и выбивали фашистов из этих самых, нами же построенных полевых укреплений. Верховное Главнокомандование Красной Армии повторило роковую ошибку Гитлера. 
Красная Армия, как всегда, выполнила приказ товарища Сталина. Она всегда выполняла все его приказы, даже невыполнимые. Ровно за три года до этого Красная Армия совершила вообще невозможное. По приказу товарища Сталина она прорвала теоретически неприступные укрепления на линии Маннергейма в Финляндии. До сих пор западные стратеги и военные теоретики пытаются на картах повторить этот подвиг Красной Армии, и без применения ядерного оружия у них ничего не получается.
А Красная Армия сумела! Русский солдат во все времена отличался упорством, стойкостью, дисциплиной и готовностью пожертвовать своей жизнью. Умелые и умные полководцы, такие как А.В.Суворов и М. И. Кутузов, с такими солдатами творили чудеса.
Под Сталинградом зимой 1942-43 годов Красная Армия тоже совершило чудо, очередное страшное чудо. Наши войска взяли штурмом мощные собственные полевые укрепления на всех четырех полосах обороны: на внешнем обводе, на среднем, на внутреннем и на городском. Красная Армия рассекла и без того обреченную на гибель окруженную группировку врага и уничтожила ее по частям. Уцелевшие 120 тысяч фашистов по приказу фельдмаршала Паулюса сдались на милость победителей. Надо ли говорить, что прежде чем им приказали сложить оружие, они отчаянно сражались, чтобы избежать ужасного советского плена и кошмарной Сибири?
И, как это принято у нас, потери Красной Армии в этом наступлении, конечно же, нигде не упоминаются. Но можно с привычной горечью считать, что наши потери опять, по трагическому правилу той войны, во много раз превосходили летние потери фашистов на этих же укреплениях.
Возможно, именно в этом очередном, грандиозном  зимнем наступлении пропал без вести в начале 1943 года «где-то под Сталинградом» саратовский хлебороб из Перелюба, брат-близнец моего земляка Алексея Архиповича Мамаева. Этого брата взяли в армию через месяц после моего отца. Он, как и мой отец, оставил дома жену и троих детей. Последнее письмо от него, фронтового разведчика, пришло домой в начале 1943 года  из-под Сталинграда. Его близкие, как и я о своем отце, до сих пор ничего не знают о его судьбе. Он, как и мой отец, не считается участником войны.
Под Сталинградом дважды не повезло «моей родной» 24 армии. Летом эта армия уже третьего формирования понесла жесточайшие потери при обороне укреплений под Сталинградом, и ее отправили на четвертое формирование. А в операции «Кольцо» 24 армия четвертого формирования шла на прорыв все тех полевых укреплений в составе ударной группировки Донского фронта, опять потеряла почти весь состав, и ее в январе 1943 года отправили на пятое формирование. Возможно, мой перелюбский земляк Архипов воевал как раз в составе 24 армии четвертого формирования.
Немецкий генералы Манштейн в своих мемуарах «Утерянные победы» и Вестфаль в «Роковых решениях» искренне изумляются действиям Красной Армии после окружения немцев под Сталинградом. Они, - фашисты, гитлеровцы, - в великом недоумении задают вопрос: почему советские генералы так безжалостно относились к своим солдатам?  Почему они гнали советских солдат на этот исключительно трудный и кровопролитный, совершенно не нужный в военном отношении штурм? Почему советские генералы не поберегли своих солдат, не подождали десяток дней и «не предоставили дело ликвидации окруженной немецкой группировки голоду, морозу и болезням» (конец цитаты)!? Вот уж поистине загадочная русская натура.
Наша история не отвечает на эти вопросы. Она даже не ставит их. Но ответ может найти каждый читатель самостоятельно. Для этого достаточно вспомнить факты и небольшим усилием воображения представить над горами трупов наших солдат, погибших в  этом зимнем наступлении, величавую фигуру непобедимого полководца Г.К.Жукова.
Как сейчас известно, величайший полководец мира Г.К.Жуков к огорчению его поклонников не имел никакого отношения к победной Сталинградской операции «Уран». Но он оставался заместителем Верховного Главнокомандующего Красной Армии. Он не раз ревниво подчеркивал, что он – Единственный его заместитель. И сам непобедимый маршал признает, что заключительный и самый кровавый аккорд Сталинградской битвы, - операция «Кольцо», - не обошелся без его руководящего  полководческого вмешательства.
«28 ноября я находился в штабе Калининского фронта… – пишет он. - Утром 29 ноября мною была послана Верховному телеграмма. «… окруженную группу противника под Сталинградом разорвать на две части.  Для чего … нанести рассекающий удар в направлении Бел. Россошка. Навстречу ему нанести удар в направлении Дубининский… После раскола окруженной группы противника на две части… в первую очередь уничтожить более слабую группу, а затем всеми силами ударить по группе в района Сталинграда».
Даже сам Г.К.Жуков признает, что потери наших войск в операции «Кольцо» оказались весьма существенными. Конечно, признает он это косвенно.
«10 января 1943 года после мощной артиллерийской подготовки войска Донского фронта перешли в наступление с целью рассечь вражескую группировку и уничтожить ее по частям, но не достигли полного успеха».
Говоря понятным языком, вся ударная группировка Донского фронта полегла в глубоких снегах на наших же полевых укреплениях. Пришлось остановиться для пополнения огромных потерь.  Г.К.Жуков говорит об этом опять же «косвенно».
«22 января после дополнительной подготовки войска Донского фронта вновь перешли в наступление. Враг не выдержал этого удара и стал отходить.
«…31 января была окончательно разгромлена южная группировка немецких войск. Ее остатки во главе с командующим 6-й армией генерал-фельдмаршалом Паулюсом сдалась в плен, а 2 февраля сдались и остатки северной группы».
Наша история молчит о потерях Красной Армии под Сталинградом. Смею уверить, да читатель и сам уже догадывается, что результат подсчета наших потерь здесь опять окажется ошеломляющим. Независимые исследователи подсчитали, что за 200 дней и ночей Сталинградской битвы Красная Армия потеряла около двух с половиной миллионов человек. Наше высшее военное командование не позволяло нашим генералам воевать не числом, а умением.
Так, генерал К.К.Рокоссовский по воспоминаниям всех, кто его знал, считался одним из самых гуманных наших полководцев. Это можно понять, если вспомнить, что он  сам сполна хлебнул прелестей довоенных «репрессий» и в ходе допросов потерял почти все зубы. Но Рокоссовскому запрещали жалеть своих солдат. Сам К.К.Рокоссовский в своих воспоминаниях не раз с горечью отмечает, что у него в период Московской битвы постоянно происходили нешуточные конфликты с командующим Западным фронтом Г.К.Жуковым в вопросах цели и средств. Как подчиненный, он вынужден был брать под козырек и исполнять непреклонные жестокие приказы.
Можно согласиться, что только Г.К.Жуков с его не знающей сомнений и колебаний твердостью мог послать наши истекающие кровью войска в контрнаступление под Москвой. Но при этом надо помнить, кто был начальником Генштаба РККА последние пять месяцев перед самой войной и месяц после ее катастрофического начала. И надо хотя бы самому себе честно ответить, почему немцы дошли до стен Москвы.
Не известны потери в Великой отечественной войне и среди мирных граждан  нашей страны. Их считали только тогда, когда хотели показать нашему народу и всему миру зверства фашистов. Красная Армия освобождала оккупированные фашистами города, и компетентные органы подсчитывали количество жертв среди мирных жителей городов и сел. Так подсчитали число погибших  в Хатыни, в блокадном Ленинграде, в Бабьем Яре.
А кто считал погибших мирных жителей того же злосчастного Ржева? Даже официально признается, что из 54 тысяч этих жителей к моменту освобождения Ржева осталось едва 300 человек. Кто считал погибших мирных жителей Сталинграда? По переписи 1939г. население Сталинграда составляло 445 тысяч человек. Когда немцы подошли к Сталинграду, высокие инстанции запретили эвакуацию жителей – во избежание паники, а также из-за недостатка транспортных средств. Сколько мирных сталинградцев дожили до февраля 1942 г.? Возможно, их уцелело даже меньше, чем ржевцев. Хотел бы я знать, считаются ли эти мирные сталинградцы участниками войны и ее жертвами?
И уж никто не считал тех наших соотечественников, которые погибли в тылу. Погибли не от бомбежек и обстрелов, не от диверсий и аварий. Тех, кто уходил от немцев, уходил пешком с младенцами на руках, с убогим скарбом на плечах, без воды и еды, кто обессилел от долгого пути, упал на землю и больше не поднялся.   Тех, которые жили в тылу и никуда не уходили, но просто умерли от нищеты и лишений, от непосильного труда, от истощения при скверном и скудном питании, от болезней. 
Кто считал таких, как мой дошкольный приятель Васька и три его малолетних брата? Их отца «угнали на фронт», и он оставил дома четверых малолетних детей, их которых старшему, Ваське, исполнилось всего пять лет. Вряд ли в какой другой стране так поступали с гражданами. Их мать, уборщица и по совместительству ночная сторожиха в школе, одна спасала четверых маленьких детей и саму себя от голодной смерти. Государство абсолютно ничем не помогало ей, - жене солдата, многодетной матери. Она каждую ночь оставляла дома своих еще неразумных ребятишек без всякого присмотра до самого утра. По-другому поступать она не могла, иначе все они умерли бы с голоду. И ее дети погибли в одну ночь, задохнулись насмерть ядовитым дымом от затлевших валенок. Они – самые настоящие жертвы той войны, но их имен нет ни в каких списках, как нет ни в каких списках имен миллионов других таких жертв войны в тылу.
Поэтому, хотя мои подсчеты общих потерь советского народа в той войне дают результат, вдвое больший официальных данных, но даже этот результат на самом деле занижен. Фактически война уничтожила не только почти всех работоспособных русских мужчин, не только 19 миллионов, - по официальным данным, - мирных граждан на оккупированной фашистами территории. Война уничтожила и несчитанные никем миллионы детей, женщин, мужчин, стариков и старушек в нашем, советском тылу.
Я уж не говорю о великом множестве тех мирных советских граждан, которые пережили войну в тылу, но настолько подорвали здоровье за военные годы и в годы послевоенной разрухи, что умирали задолго до отведенного им природой и здоровой русской наследственностью  человеческого срока. Так умерли мои две сестры и мой младший брат задолго до нормальной старости.
В послевоенной Японии многие десятилетия после войны умирали от лучевой болезни сотни тысяч мирных японцев, которые оказались в радиусе смертоносного действия американских атомных бомб. Но правительство капиталистической Японии заботливо помогало таким беднягам, помогало до их последнего дня, не забыло ни одного из них. Оно считало их жертвами Второй мировой войны! А наша родная советская власть не только не помогала своим гражданам, которые спасли эту самую советскую власть от свержения захватчиками, но даже не удосужилась подсчитать число своих жертв.
Сейчас многие исследователи пытаются выяснить правду о наших потерях в той войне. В 1990 году создан компьютерный Центральный банк данных по безвозвратным потерям Красной Армии в Великой отечественной войне. На 15 марта 1995 года в этот банк вошли 19 миллионов фамилий красноармейцев и командиров, погибших, пропавших без вести, умерших в плену, умерших в госпиталях от ран и болезней. Да еще оставалось 500 тысяч необработанных сообщений. Это в два с лишним раза больше, чем «смертные» потери Красной Армии по официальным данных комиссии Генерального штаба при Горбачеве. А ведь в тех данных учтены и наши потери в японской кампании.
И опять это вовсе не полные сведения. Как и о саратовской Книге Памяти, об этом электронном банке данных знают далеко не все родственники не вернувшихся с войны, а очень многие из этих родственников сами давно ушли в мир иной. Лично я узнал об этом компьютерном банке данных совсем недавно, но так и не сумел послать туда никакого сообщения. Что же говорить о каких-то ветхих старушках в забытых богом деревнях?
За последние годы независимые исследователи опубликовали  множество данных о наших потерях в войне. И все без исключения авторы называют число погибших, умерших от ран и болезней в госпиталях, умерших в плену, пропавших без вести намного превышающее официальные данные.
В книге Б.В. Соколова «Цена войны…» автор подсчитал общее количество граждан СССР, мобилизованных в Красную Армию за годы войны. Этот исследователь приводит наибольшие из известных мне чисел. По его данным, в Красную Армию за 1941-45 годы мобилизовано 42,9 миллиона человек через военкоматы плюс 4 миллиона ополченцев – через партийные органы. В этой же книге Б.В.Соколова подсчитаны и «смертные» потери Красной Армии в войне, которые составляют 26,4 миллиона человек военнослужащих.
Так что мои дилетантские подсчеты не слишком расходятся с расчетами более серьезных и более подготовленных исследователей.   
Для сравнения — немного о немецких потерях. Потери Вермахта подсчитывали мы, подсчитывали наши союзники. Их подсчитывали сами немцы и их союзники. Их подсчитывали независимые эксперты. Я приведу только немецкие сведения, ибо немецкой точности можно доверять. Правда, у немцев тоже не обошлось без разногласий и неразберихи. В последние месяцы войны и даже некоторое время после капитуляции Германии там еще шли жесточайшие бои. Однако  даже в педантичной Германии точно подчитывать потери в этих последних боях практически уже никто не мог.
Разгром Франции за три недели обошелся Вермахту в 45.774 человека убитыми и 635 человек пропали без вести. В воспеваемой за всем Западе Африканской кампании с 1941 по 1943 год Вермахт потерял 12.808 человек убитыми и 90.052 человека попало в плен и  пропало без вести. Итого за два с половиной года в Африке, где по мнению абсолютного большинства западных деятелей решалась судьба мира в борьбе с фашизмом, немцы потеряли всего-навсего 102. 860 человек.
Любой человек может получить все эти сведения в «мировой паутине». Там же приводятся общие потери Германии  во Второй мировой войне. Точно так же известны сейчас потери немцев в каждом сражении на Восточном фронте и общие потери Вермахта в Русской кампании.
Сядьте, уважаемый читатель, понадежнее, и покрепче уцепитесь за что-то прочное, чтобы не упасть.
По немецким данным, потери Вермахта на Восточном фронте в 1941-45 гг. составляют от 2,5 до 3,1 миллиона человек.
С гневом и презрением отвергнем эти невероятные, явно фальсифицированные нашими врагами данные! Будем верить только нашим, самым правдивым в мире историкам. Но, к сожалению, о немецких потерях, как и о потерях Красной Армии они сообщают  весьма скупо и отрывочно. В нашей официальной истории я не нашел сведений о потерях немцев в первый период «Тайфуна», до начала второго генерального наступления немцев на Москву, до 15 ноя¬бря. О втором генеральном наступлении немцев энциклопедия «Великая Отечественная война» сообщает: «Ценой огромных потерь в конце ноября — начале декабря противнику удалось выйти к каналу Москва-Волга...»
Какие же это огромные потери? БСЭ уточняет: «За пери¬од середина ноября — начало декабря противник потерял уби¬тыми и ранеными 155 тысяч человек...».
Да, для Вермахта потери в 155 тысяч человек за такое короткое время более чем огромны. Это в полтора раза больше, чем за всю трехлетнюю Африканскую кампанию. Это в три с лишним раза больше, чем Вермахт потерял при разгроме Франции.
За 2,5 недели второго генерального наступления на Москву по нашим данным немцы потеряли убитыми и ранеными 155 тысяч человек. По военной статистике среднее соотношение между убитыми и ранеными – 1:3. Своих раненых немцы обязательно подбирали и лечили. Одни раненые умирали в госпиталях, другие по инвалидности оставались в тылу, третьи снова возвращались на фронт. Будем считать, что эти три категории раненых равны по численности. Таким образом, «смертных» потерь за это время у Вермахта наберется никак не больше 60 тысяч человек. Мы считаем это огромными потерями.
Военная статистика говорит, что потери наступающих и обороняющихся относятся как 3:1. Немцы наступали, мы оборонялись. Тогда по военной науке наши потери за те же 2,5 недели должны составить убитыми и ранеными 51-52 тысячи человек, а «смертные» потери – не более 20 тысяч. Пусть читатель сам прикинет наши реальные потери за это короткое время. Как говорится, ком¬ментарии излишни. Ни в БСЭ, ни в мемуарах полководцев, ни в каком официальном документе вы не найдете данных о потерях Красной Армии за тот же период, - как обо всех наших потерях в войне. Можете поверить мне, что реальная картина окажется гораздо страшнее, чем вы думаете.
Потери немцев убитыми и ранеными в 155 тысяч человек мы называем огромными. Наши же потери в Вяземском и Трубчевском котлах в начале операции «Тайфун» даже нигде не упоминаются. А ведь это – больше миллиона человек убитыми, пропавшими без вести и пленными. Причем наши пленные в немецких «концлагерях», - в битком набитых противотанковых рвах под открытым небом, - долго не жили. А пропавшие без вести – это те же убитые, о гибели которых никто ничего не может сказать, потому что свидетелей не осталось.
Об этих погибших никто никогда не вспоминает. Подумаешь, потеряли за пару недель миллион человек. И мы все с этим молчаливо соглашаемся. Никто из нас никогда не потребовал ответа у виновников таких чудовищных катастроф, и у тех, кто лишает нас права знать правду о своих родных, о цене Великой Победы нашего народа.
Мы создали скорбный мемориал в Хатыни, и это справедливо. Но в Вяземском и Трубчевском котлах погибло в десять тысяч раз больше людей, чем в Хатыни. Здесь погиб почти полностью «личный состав» трех наших фронтов, в которые входили 95 дивизий Красной Армии. Здесь погибли почти все 1.250 тысяч человек, кроме 82 тысяч, которые сумели отойти с боями до своего окружения или вырвались из смертельного котла.
Ничто не забыто, никто не забыт, – торжественно провозглашает наша власть. Всех 149 сожженных заживо жителей Хатыни мы знаем поименно. Однако фамилии абсолютного большинства погибших западнее Вязьмы солдат, сержантов и офицеров вычеркнуты из списков личного состава Красной Армии, они забыты навсегда. Официально эти защитники Родины никогда не числились в Красной Армии. Никто не знает, где тлеют их кости. 65 лет никто не знал  даже, где и как погиб командарм-24, генерал-майор Ракутин, - что же говорить о рядовых?
 И никто никогда всерьез не ставил вопроса о создании мемориала на месте этой страшной катастрофы. Мало того, ни в одном официальном документе вы не найдете этих слов: Вяземский котел. Не было его, - и все тут.
Боль всего народа не смягчает боли каждого отдельного человека. Скорее, наоборот, - личная боль только усиливается от сознания безмерной малости ее в стихии общего горя. Одинокий след моего отца затерялся в Вяземском котле. И мне нисколько не легче сейчас, когда я знаю, что вместе с отцом там погибло около миллиона человек. Не легче, но многократно горше.
В Вяземском котле погиб цвет московского ополчения. Ополчение Москвы летом 1941-го года формировалось из нестроевиков. Но не надо думать, что туда набирали больных, кривых, хромых, горбатых и сухоруких. Нет, в Московское ополчение записывались через парткомы и райкомы далеко не второсортные люди. Туда шли по зову патриотического сердца отставники-ветераны гражданской войны. Они уже пролили свою кровь за власть Советов, но считали своим долгом отдать сейчас и саму жизнь за свободу и независимость своей Родины.
Добровольно записывались в ополчение опытные мастера и рабочие с золотыми руками. Просились в ополчение пожилые профессора и доценты многочисленных московских ВУЗов, доктора и кандидаты наук еще более многочисленных НИИ и КБ, которые по возрасту и здоровью уже не подлежали призыву. Они откладывали на лучшее будущее незавершенные научные труды и изобретения, рукописи статей, монографий и учебников и несли свои заявления в парткомы своих предприятий и ВУЗов. Шли в ополчение молодые аспиранты и юные студенты, которых медкомиссия призывных пунктов признала негодными к строевой службе. Они перевязывали бечевкой стопки конспектов и учебников, отказывались от светлой юношеской мечты совершить переворот в науке и технике.
Все они шли в народное ополчение по высокому душевному порыву. Летом 1941-го года для них высшим долгом оказалась защита Родины от немецко-фашистских захватчиков.
Советская власть все годы своего существования делала большую ставку на такой патриотический порыв граждан и очень умело эксплуатировала его. Но она никогда не верила в искренность этого порыва и в чистоту  гражданских чувств советских людей. Недаром еще в годы гражданской войны она ввела в практику Красной Армии заградительные отряды. Энтузиазм энтузиазмом, но на всякий случай в спины красноармейцев, атакующих позиции врага, настороженно смотрели пулеметные стволы свежих заградотрядов.
Точно так же наша родная Советская власть не верила в высокие патриотические чувства добровольцев-ополченцев. На всех них: на отставников, на мастеров с золотыми руками, на профессоров и доцентов, аспирантов и студентов, - райвоенкоматы уже давно приготовили списки резервного призыва. И если бы эти чистые помыслами люди, паче чаяния власти, не пошли в ополчение добровольно через партийные комитеты, - их через несколько дней все равно забрали бы в ряды действующей армии повестками из военкоматов. Есть достаточно свидетельств того, как в те дни военкоматы и милиция устраивали облавы в Москве и забирали людей в армию даже из бань. Хватали и отправляли на призывные пункты всех, кто попадался под руку: больных, инвалидов, людей с бронью.
Верховному Главнокомандованию Рабоче-Крестьянской Красной Армии тогда срочно требовались неограниченные запасы пушечного мяса. А какие высокие чувства испытывают  все эти «гнилые интеллигенты» и «окопавшиеся в тылу» мастера, какие заветные мечты они отложили на потом ради спасения Родины, - такие вопросы не входили в круг забот наших правителей. Вперед на врага, на немецкие пулеметы, если не хотите получить пулю в спину от пулеметных очередей заградотрядов. Вперед, орлы! Пять атак, десять атак, пятнадцать! За неисполнение – расстрел!
Закройте, дорогие читатели, на несколько секунд глаза и представьте себе 120 тысяч москвичей из двенадцати дивизий московского народного ополчения первого набора. Если это не удастся, то представьте хотя бы одного отставника, бывшего красного командира времен гражданской войны. Представьте одного-единственного седовласого профессора, одного доцента в очках с толстыми линзами из-за сильной близорукости. Представьте всего одного молодого аспиранта, без пяти минут кандидата наук, одного наивного студента-комсомольца с его искренней верой в счастливое, скорое коммунистическое будущее.
Каждый из них абсолютно добровольно отказался от привычной мирной жизни, работы, учебы и принес заявление в партком, чтобы воевать с фашистами, разгромить врага и вернуть всему советскому народу светлую, созидательную жизнь, пусть даже ценой жизни собственной.
А теперь представьте, что каждый из них: и этот отставник, и этот профессор, доцент, мастер, рабочий, аспирант, студент, - с криком «ура!» бежит в атаку на врага, а из недалекого перелеска ему в спину нацелены пулеметы заградотряда.
К своему счастью, ополченцы в большинстве своем не догадывались о том, что думает о них власть. Они верили Советской власти и считали, что власть тоже верит им. Они не допускали мысли о том, какими чудовищными средствами власть намерена подкрепить их высокие патриотические чувства. Вряд ли есть большая трагедия, чем готовиться беззаветно отдать жизнь за Родину и вдруг узнать, что Родина ни на грош тебе не верит, и что она для подстраховки целится тебе в спину из пулемета.
Наша власть, наше Верховное командование верили этим патриотам ничуть не больше, чем зэкам, из которых перед самой войной спешно формировались дивизии и армии Второго стратегического эшелона. Та же 24 армия первого, еще довоенного  формирования почти полностью состояла из обитателей сибирских «барачных городков для лесорубов», как писал в воспоминаниях первый командарм-24 генерал-лейтенант С.А.Калинин. Генерала Калинина 14 июля заменил на посту командующего 24 армией генерал-майор К.И.Ракутин. А что за контингент обитал в этих «барачных городках для лесорубов», читатель может догадаться сам.
Зэков забирали с сибирских лесоповалов, с колымских приисков, загружали в товарные вагоны, - 40 человек или 8 лошадей, - и отправляли к западной границе еще до нападения Германии. Судимость с зэков не снимали, - им давали возможность искупить вину кровью. Красноармейское обмундирование им тоже не выдавали. Их так и везли на убой в драных черных зэковских телогрейках и черных же зэковских шапках на искусственном рыбьем меху. Когда началась война, и немцы столкнулись с частями Красной Армии из зэков в черных телогрейках, они посчитали их специальными войсками и в испуге называли «черными»  дивизиями и корпусами.
Какое доверие могла испытывать наша родная власть к зэкам, да еще с оружием в руках? Меньше, чем никакого. Но власть хорошо знала, что зэки и в своих драных черных телогрейках свою маленькую тактическую задачу выполнят, даже если не захотят. Уверенность власти опиралась на заградотрядовские пулеметы, рукоятки которых сжимали чистые руки особистов с горячим сердцем и холодной головой. У зэков просто не будет иного выхода, кроме как идти вперед на врага. Фашисты быстро перебьют это необученное стадо в черных телогрейках. Не беда, зэки – не тот социальный контингент, о котором можно сожалеть.
Точно так же наша власть относилась и к «гнилой интеллигенции» дивизий народного ополчения. Мало ли что эти профессора-доценты пишут в своих заявлениях!
А ведь каждое слово в заявлении любого ополченца писалось кровью честного сердца.
…Прошу зачислить меня в ряды московского народного ополчения. …В эти грозные дни готов отдать свою жизнь в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками за свободу и независимость нашей Родины…  Комбриг в отставке… Профессор…   Инженер… Мастер…  Рабочий….  Доцент…  Аспирант…  Студент…
Попытайтесь представить себе этих скромных защитников нашего Отечества, настоящих рыцарей без страха и упрека в последний час их жизни. Вы можете увидеть их. Один из них погиб на глазах у миллионов советских кино- и телезрителей. Это главный герой кинофильма «Летят журавли», роль которого исполнил артист Баталов. Этот московский ополченец погиб именно в Вяземском котле. Он погиб, но для своих близких он пропал без вести, ибо наша власть тут же вычеркнула его из всех списков, надежно забыла о нем и не считает его участником жесточайшей в истории человечества войны. 
Авторы этого фильма не решились сказать полную правду о гибели ополченцев Москвы. Очевидец-солдат сообщает невесте ополченца, что тот погиб «в окружении, западнее Смоленска». Но глубокой осенью 1941 года московский ополченец с оружием в руках никак не мог оказаться западнее Смоленска. Западнее Смоленска к тому времени давным-давно не осталось ни одного советского солдата. Осенью 1941 года он мог оказаться в окружении и погибнуть в заболоченном лесу только в Вяземском котле. Но даже в годы создания фильма, через десять лет после нашей Великой Победы, упоминать о Вяземском котле категорически не рекомендовалось
От 12 дивизий народного ополчения Москвы знаменосцы сумели выне¬сти из окружения в Вяземском котле знамена только четырех дивизий. Об остальных восьми дивизиях московского ополчения в воспоминаниях уцелевших жертв трагедии сказано коротко: дивизия расформирована. Знаменосцы этих восьми расформированных дивизий до сих пор лежат безымянными под землей в Вяземских лесах вместе со своими истлевшими знаменами в противогазных сумках. Как встречали немногих вырвавшихся из котла окруженцев бдительные товарищи из «органов» и непобедимые полководцы, я уже писал.
Там же, в Вяземском котле, погибли первые наши ра¬кетчики, знаменитая батарея БМ-13 капитана И.А.Флерова. Ракетчики сумели прорвать внутренний фронт окружения, пробить немецкий «Стальной щит» и вырваться на восток за Вязьму. Они двигались через боевые порядки немецких войск по лесам вдоль шоссе Вязьма – Юхнов. В 7 километрах от села Знаменки, южнее шоссе, батарея попала в плотное кольцо. В последний момент по команде капитана Флерова ракетчики последними реактивными снарядами взорвали свои машины вместе с собой. Живыми сдаваться в плен им запрещала присяга. Я не знаю, считается ли капитан Флеров погибшим участником войны.
В Вяземском котле погибла практически вся 24-я армия вместе со своим командармом, генерал-майором Ракутиным.
И где-то там навеки остался мой отец — рядовой красноармеец Иван.


Жизнь продолжается
«У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941-1942 г.г.  …Иной народ мог бы сказать…: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь… Но русский народ не пошел на это… Спасибо ему, русскому народу, за это доверие! За здоровье русского народа!»
И.В. Сталин. Речь 24 мая 1945 г.
Чем больше прояснялась для меня трагедия Вяземского котла, тем чаще мои мысли обращались к тому, с чьим име¬нем связывают теперь неудачное начало войны — к Сталину.
Люди моего поколения, родившиеся до войны, выдержали то, что редко выпадает на долю обычного человека в нормальной стране. Воспи¬танные с младенческих лет в строго очерченных стереотипах массового мышления, мы трижды за короткую человеческую жизнь пережили гибель своих богов.
Эта трижды повторенная духовная трагедия — иначе не могу назвать, — искалечила множество судеб. Сейчас, когда все три круга мучительных раздумий пройдены, очень труд¬но отделить исходное восприятие событий от поздних наслое¬ний. Так уж устроен наш мозг, что ретроспективный анализ редко бывает искренним и еще реже — объективным. Настоящее заслоняет собой прошлое, и мы считаем преж¬них себя мудрее и чище, чем  на самом деле.
Для меня имя Сталина с самого раннего детства, с первых сознательных мыслей стало символом всего светлого, мудрого, непогрешимого. Есть в Кремле Сталин, и мы можем не беспокоиться за свою жизнь, за свое будущее. Сталин думает обо всех нас, и великие думы его — о том, что¬бы сделать нашу жизнь еще краше, еще счастливее. В том, что наша жизнь счастливая, я не сомневался. Наше детство — зо¬лотое, радостное, безоблачное. Нам открыты все дороги.
Из первых дней моей учебы в школе мне запомнился одни маленький эпизод. Стоял солнечный сентябрьский день 1943 года, я шел в свой первый класс. Мы учились во вторую смену, и бабушка дала мне на обед кусок хлеба из толченого проса, - другой еды в доме не было. От постоянной голодухи я накинулся на этот кусок сразу же, как только вышел из дома. Я шел, грыз просяной хлеб и чувствовал себя счастливым.
Около мостика через ручей, между Нижней и Средней Покровкой  мне встретились двое, мужчина и женщина, одетые явно по-городскому. Наверно, приехала какая-то комиссия или делегация, - со знанием дела подумал я. Приезжие посмотрели на меня, на мой «обед», и женщина негромко сказала своему спутнику:
- Господи, это ужасно. Какая нищета…
Они пошли своей дорогой, а я своей, к нашему покровскому храму знания. Я слышал слова женщины и проникся к ней глубочайшим снисходительным презрением. Что они понимают, эти городские? Разве знают они замечательный вкус просяного хлеба? Да этот хлеб – лучшее в мире лакомство!  Не меня надо жалеть, а их, глупых!
Я знал, что на свете есть другие страны, что жизнь лю¬дей в тех странах тяжела, полна тревог и неуверенности в будущем. Там простые люди угнетены буржуями, умирают от голода, звенят своими рабскими цепями, над ними издеваются полицейские и жандармы, капиталисты выкачивают из них все соки. Там линчуют не¬гров, бросают в тюрьмы рабочих, пытают их, убивают. Дети простых людей обречены там на нищету, безграмотность, тя¬желый труд.
У нас этого нет и быть не может, потому что у нас есть вождь, отец и учитель — Сталин. Я жил в саманной полузем¬лянке, считал лакомством сухой просяной хлеб и гордо пел:
Мы дети заводов и пашен,
И наша дорога ясна.
За детство счастливое наше
Спасибо, родная страна!
До войны, еще дошкольниками мы с сестрой носили красные испанские шапочки – пилотки с кис¬точками и гордились этой своей причастностью к великому де¬лу защиты «нашей» Испанской республики. Мы с энтузиазмом пели популярную тогда песенку о спасении испанских детей, о вы¬возе их в СССР.
Солнце пылало раннее,
Дул штормовой ветерок,
Шел пароход из Испании,
С запада шел на восток...
Возможно, по художественным качествам эти вирши близки к знаменитой «Гаврилиаде». Но нам внушили, что такие стихи — вершина поэзии. Я пел эту и подобные ей песни, и у меня торжест-венно щемило сердце, слезы наворачивались на глаза от гор¬дости за  нашу великую страну.
Когда в обществе главными становятся политика и полити¬ки, общество начинает деградировать. Падает уровень культу¬ры, рушится нравственность, действительные человечес¬кие ценности в сознании людей подменяются конъюнктурны¬ми подделками. И если говорить о гениальности Сталина, то уж в одном он поистине гениален — он и его окружение сумели убедить нищий, обездоленный народ в том, что наш образ жизни — идеальный. Убедить в том, что любое достижение че¬ловечества должно оцениваться с единственной позиции — на¬ше оно или не наше по месту и духу создания.
Нас, по край¬ней мере, меня сумели убедить в том, что советское искусст¬во, советская литература, советская наука и техника, совет¬ские законы, советский образ жизни — неизмеримо выше все¬го, что создано человечеством за всю историю. Я верил, что только у нас возможен расцвет всех способностей человека. Я искренне считал, что Алексей Николаевич Толстой на голову выше Льва Николаевича Толсто¬го. Потому что Лев имел какие-то гнилые идейные заблуждения вро¬де богоискательства и непротивления злу, а Алексей никаких вредных заблуждений не имел. И Льва Толстого я считал не нашим, очень не нашим, а потому он не мог создать ничего сильно гениального.
Что же касается других стран, то они всегда и во всем отставали от нас и в науке, и в технике, и в искусстве, и в литературе. Если за рубежом появляется что-то стоящее, то это  или плагиат, или кража наших достижений. Я знал, что и за рубежом иногда встречаются гениальные писатели, например, Анри Барбюс, который написал небольшую, но замечательную книгу о Сталине, однако их гений не мог расцвести в полной мере в той ужасающей обстановке. Вот если бы они жили у нас — о, тогда!
В конце сороковых годов в стране развернулась борьба с безродным космополитизмом и низкопоклонством перед Западом. Нас в школе приучали говорить: закон Ломоносова-Лаву¬азье, уравнение Менделеева-Клапейрона, паровоз Черепановых, лампочка Ладыгина, электрическая дуга Петрова и т.д. К Эдисо¬ну, я, например, испытывал личную неприязнь — этот делец попросту воровал или скупал за бесценок все изобретения и выдавал их за свои, а воровал он, в основном, изобретения русских ученых и инженеров.
Но, наверное, не все обстояло благополучно в этой тотальной промывке мозгов, если даже мы, школьники, тогда позво¬ляли себе ехидничать: «великие русские ученые — Гесс, Гаусс и Гельмгольц!». Случаи  такого ехидства проявлялись хоть и редко, но, как всякое исключение, только подтверждали общее правило.
Саму войну, вернее, ход военных действий, я почти не помню. К моему глубокому сожалению, фронт проходил довольно далеко от наших мест. Газеты и радио сообщали, как героически громят немецко-фа¬шистских оккупантов наша славная Красная Армия, партиза¬ны, весь народ. Все эти победы нам обеспечивал Сталин. «Где Сталин — там победа», - это я знал твердо. Помню, с каким благоговением мы ждали традиционных выступлений Стали¬на по радио накануне праздников.
Я помню негромкий, с прият¬ным кавказским акцентом голос Сталина, неторопливую речь, спокойную интонацию. Его слова - мудры, паузы — многозначительны. Мы собира¬лись у черной тарелки репродуктора всей семьей — мать, ба¬бушка и мы, четверо детей.
Впрочем, я всегда, сколько помню, не считал себя ребенком. Мне было неудобно за то, что я, здоровый долговязый парень в свои семь, восемь или де¬сять лет занимаюсь таким несерьезным делом, как учеба в школе, а не сражаюсь на фронте или, на худой конец, не тру¬жусь героически на победу.
Мы собирались у репродуктора за пустым столом и жда¬ли, когда сквозь потрескивание помех раздастся знакомый нам голос вождя, создателя партии Ленина-Сталина, вдохно¬вителя всех наших побед. Мысль о том, что он — обыкновен¬ный человек, что он мог ошибаться, как каждый из нас — та¬кая мысль даже не считалась крамольной, потому что просто не приходила мне в голову. И в нашей семье, по-моему, никто никогда не сомневался в непогрешимости Сталина.
И не только в нашей семье. Помню, как на первых послевоенных выборах в Верховный совет СССР в 1946 году в Красный Яр приехал кандидат в депутаты Александров, - некий весьма высокопоставленный деятель из Москвы. Встреча с ним проходила в нашем районном доме культуры. Я, конечно, проник в зал и оказался участником исторического события. Совершенно не помню, о чем там говорилось, но в памяти моей навсегда остался один эпизод. Когда встреча подходила к концу, в битком набитом зале раздался пронзительный, полуистерический женский крик:
- Передайте наш привет товарищу Сталину!
И весь зал дружно зааплодировал. Шел конец 1946 года, саратовское Заволжье переживало последствия страшной летней засухи, народ-победитель откровенно голодал, носил тряпье, отчаянно боролся со вшами и клопами, но  каждый стремился выразить свое уважение, свою любовь к вождю. Так что я не верю тем нынешним свободолюбам, которые уверяют, что советский народ считал Сталина тираном и извергом. По крайней мере, в Красном Яре народ любил и боготворил Сталина.
Бабушка иногда вспоминала «германскую», даже «япон¬скую» войну, вспоминала, как мужиков «гнали на фронт». По привычке она и сейчас так говорила: «У Анциферовых вчера сына угнали на фронт». И я, юный пионер, сурово поправлял ее: «Не угнали, а мобилизовали в Действующую армию!»
Но однажды, когда я мастерил из газеты стельку для раз-валивающегося тапочка, бабушка буквально выхватила у меня из рук газету и с каким-то ужасом упрекнула меня:
— Ай не видишь — тут Сталин! Рази можно Сталина — в тапку?!
Я полностью согласился с ее упреком. Сейчас я думаю, что у бабушки для такого испуга имелись совершенно другие причины, чем я предполагал. Но это я думаю сейчас, когда бабушки уже давно нет на свете. А тогда мне стало стыдно, что моя необра¬зованная, темная бабушка оказалась политически грамотнее, чем я, сознательный пионер.
Бабушка и соседки-старушки иногда вспоминали «голод¬ный год», раскулачивание, тяготы жизни довоенной деревни. Я слушал и не понимал, как это в нашей счастливой стране могла быть плохая жизнь. Я допускал в своих полудетских-полурабских размышлениях, что это происходило до того, как Сталин победил всех своих, а значит, наших врагов.
От школьной истории у меня сложилось убеждение, что Сталин много боролся с различными врагами народа, которые всяче¬ски вредили ему: с Троцким, Зиновьевым, Каменевым, Бу¬хариным. Но когда Сталин с помощью всего народа победил этих врагов, для всех нас наступила счастливая, радостная жизнь.
И я не понимал бабушку, — у меня просто не сходились концы с концами. Но, как бывает в таких случаях, я не особен¬но считался с логикой.
Мы с детского сада пели песни о сталинских соколах, о сталинских танкистах. Мы пели: «В бой за Родину, в бой за Сталина!» Мы знали, что наши бойцы идут в бой с возгласом «За Родину, за Сталина!» Когда наш класс приняли в пио¬неры, я даже немного обиделся в душе: почему нас называют юными ленинцами, а не сталинцами. Утешало меня только то, что «Сталин — это Ленин сегодня». О Ленине я знал немного и не понимал, почему Сталин, который создал нашу партию, организовал революцию, победил в гражданской войне, раз¬громил всех врагов народа, - почему Сталин так хладнокровно отдает часть своей славы Ленину.
Я искренне не понимал, по¬чему ВКП(б) называется партией Ленина-Сталина, а не про¬сто Сталина, почему мы, пионеры, говорим «За дело Ленина-Сталина будь готов!», почему на гвардейских знаменах изображен Ленин, а не Сталин, почему на лозунгах пишут «Под знаменем Ленина, под водительством Сталина — вперед...» Вперед, к победе над фашизмом, к победе коммунизма, мы шли, я верил в это, только волей и мудростью Сталина.
На каждом нашем пионерском сборе в классе или в школе один из лучших пионеров вставал и говорил:
- Предлагаю избрать почетный президиум нашего сбора в составе Политбюро ЦК ВКП(б) во главе лично с товарищем Сталиным.
Этот обычай, эта ритаульная фраза не менялись все мои школьные годы. Не знаю, как относились к такому мои друзья-товарищи, но меня охватывал чувство высокой  гордости, и я почти наяву видел за нашим обшарпанным школьным столом президиума великого вождя советского народа.
Мы слушали победные реляции, читали в газетах оптимистические статьи, но видели и слышали вокруг менее радостные дела. Враг занял половину страны, мы голодали, ходили в откровенном тряпье, через наше село шли изможденные, смертельно усталые эвакуированные. Наша ма¬ть работала, как каторжная, ради куска хлеба, одного ку¬ска хлеба на всю семью.
Для меня все было просто, как на чер¬но-белой фотографии. Вероломный враг застал нас врасплох, — в наших мальчишеских играх это считалось смертным гре¬хом, — и наша славная Красная Армия немного отступила, чтобы заманить врага в бескрайние просторы нашей страны и разгромить.
Почему так далеко заманили врага, и почему так долго его громим — я не думал. Мы живем «ничего себе», как мы писали в письмах. Правда, бывает голодновато и холоднова¬то, но ведь мы должны отдать Красной Армии все, чтобы она скорее разгромила врага. «Все — для фронта, все — для побе¬ды!» — мы принимали этот лозунг буквально, не задумываясь над его страшным смыслом.
Мы слышали и читали о полицаях, предателях, власовцах. Да, у нас есть предатели — полицаи, старосты, власовцы, но это недобитые кулаки, и их немного. Наши солдаты иногда попадают в плен, но только когда теряют сознание от ран. Живыми наши не сдаются врагу, последнюю пулю или грана¬ту берегут для себя. Я не раз в мальчишеских мечтах обдумы¬вал, как бросить последнюю гранату, чтобы вместе с собой уничтожить как можно больше врагов.
А пленные вызывали у меня чувство, близкое к брезгли¬вости. Человек сдался в плен фашистам — что может быть омерзительнее?! Пусть он потерял сознание от ран, но он дол¬жен был успеть застрелиться, только бы не сдаться в плен. Нет, что касается меня, я живым в плен не сдамся, это я знал точно.
Самое удивительное, - как многого можно достичь самыми простыми средствами. Если человека с рождения убеждать, что он счастлив, он будет считать себя счастливым даже в раб¬стве.
Я помню свой первый школьный учебник истории, историю мы учили чуть ли не с первого клас¬са. В этом учебнике довоенного издания еще были портреты «врагов народа» — маршала Блюхера и маршала Егорова. Портрета маршала Тухачевского уже не было, — учебник издали после 37-го года. И помню, с какой старательностью я, семилетний октябренок, юный ленинец, вымарывал эти портреты в своем учебнике.
Я сначала пририсовал врагам народа очки, усы и бородки, а потом совсем зачертил их самодельными чернилами из сажи, разведенной в воде. Никто не заставлял меня делать это. Моей рукой двигало уже прочно вошедшее в мою кровь сознание безоговорочной преданности Сталину, сознание патриота Страны Советов.
Я вымарывал портреты врагов народа Блюхера и Егорова, всматривался патриотическим взглядом в лица этих маршалов и искренне удивлялся. Ведь даже по портретам видно, что эти люди – лживые, коварные враги, предатели и шпионы. Уже сама фамилия Блюхер сразу показывает, что это – не наш человек. Как же им с такими откровенно вражескими лицами и фамилиями удалось достичь столь высоких званий?
К несчастью, мы не одни такие. У англичан есть государственная поговорка: Родина – в правом и неправом. В гитлеровской Германии государственный гимн начинался словами:
Deutschland, Deutschland, u;ber аlles,
U;ber alles in der Welt!
Что означает: Германия, Германия – превыше всего, превыше всего на свете!
Или возьмите современных фанатиков-исламистов, которые стали ужасом для всего западного мира. Ведь они уверены, что творят благое дело.
Так что воспитание граждан в духе фанатического патриотизма – не исключительная особенность Советской власти. Капля рабской крови имеет¬ся в любом человеке независимо от его расы, национальности и гражданства, и если ее вовремя не выдавить, она отравит весь организм и тем скорее, чем питательнее для нее внешняя среда.
 В общем, к приему в пионеры я был полностью сформи¬рованным патриотом своей страны и считал себя счастли¬вым в своих стеганых доспехах, сшитых бабушкой вручную.
Сейчас мне кажутся смешными изощренные выдумки фантастов, описывающих сложнейшие способы превраще¬ния сознательных, разумных существ в бездумных исполнителей воли правителей. Для нас не потребовалось ни хитроумных нейро- и биовоздействий, не понадоби¬лись изощренные приемы генной инженерии.
С нами посту¬пили проще, грубее и надежнее. Нам сохранили сознание пол¬ностью. Мы оставались людьми с точки зрения анатомии, психологии и физи¬ологии. Чтобы воспитать из нас послушных, безропотных граждан, слепых исполнителей команды, нам про¬сто с самого раннего детства твердили с утра до вечера, изо дня в день о том, что мы — самые свободные в мире люди, что мы — самые счастливые в мире люди, что мы — самые сознательные, самые умные, самые передовые в мире люди.
Нас убеждали в этом песнями, стихами, книгами, газетами, об этом нам твердили по радио. А для закрепления у нас этой ве¬ры до нас время от времени доводили строго дозированную информацию о том, что где-то еще раз разоблачили группу врагов народа, которые хотели разрушить наше счастье, и только благодаря прозорливой мудрости Сталина и бдительно¬сти органов НКВД это им не удалось.
Не думаю, чтобы я оказался исключением, скорее я был «се-редняком». Меня с раннего детства подготовили к роли без¬ликого винтика в бездушной и не рассуждающей машине на¬шего государства. Мое сознание жестко запрограммировали на беспрекословное выполнение указаний власти, в чьем бы лице эта власть ни выступала. Я гордился выпавшей мне счастливой доли бездумной сменной детали государственной машины. И не только я. Помню стихи известного поэта, кажется, Щипачева:
Гвозди бы делать из этих людей, -
В мире бы не было крепче гвоздей!
И мы искренне гордились, что годимся на крепкие гвозди. Лишь с годами я стал догадываться, что человек предназначен для более высоких целей, а не только для изготовления из него гвоздей. 
Сейчас во всем этом обвиняют Сталина, который раздувал свой культ. Но ведь не сам же Сталин писал все эти книги, статьи и лозунги, не он писал стихи о себе, мудром вожде и учителе, не он рисовал свои портреты.
Все это делали взрослые дяди и тети из тех, которые при любой власти, при любом режиме ухитряются всегда находиться впереди, на трибуне, за столом президиума, на теплом, выгодном местечке, поближе к бесплатной кормушке.
Сменится власть, в стране воцарится другой политический режим, но все эти бесчисленные политические проститутки опять окажутся на тепленьком, хлебном   месте. Они станут яростнее всех затаптывать в грязь своих бывших кумиров, оплевывать недавнюю политическую систему, которую еще вчера они называли самой справедливой, самой прогрессивной в мире. И они громче всех и быстрее всех начнут славить нового Вождя и новую систему. И подрастающее поколение будет верить этим прирожденным лизоблюдам. 
В истории человечества есть много примеров тотального и беспросветного рабства целых народов, но примеров государ¬ства счастливых и довольных своей участью рабов история, кажется, до сих пор не знала.
Когда в годы перестройки разгорелись дебаты по поводу «Зубра» Даниила Гранина, они взбаламутили во мне отстоявшуюся было горечь. Если бы мне в мои пионерские годы встретился этот Зубр, то я при первой же возможности без малейших колебаний и угрызений совести пристрелил бы этого предателя, по¬собника фашистов, отказавшегося вернуться на Родину.
Тем более, что примеров у нас хватало.  Мы изучали в школе роман «Радуга» Ванды Василевской и всей душой одобряли одного из ее ге¬роев, победоносного офицера Красной армии, который при  освобождении своей деревни от фашистов пристрелил свою жену без суда и следствия - за то, что она в оккупации изменила ему и спала с немцем.
Моя тетушка, младшая сестра отца, однажды рассказала о моем двоюродном брате Викторе, сыне старшей сестры отца. Виктор перед войной еще мальчишкой работал в колхозе в селе Березово. Как-то он шел с бригады в село, его догнала попутная полуторка, Виктор попросил шофера подвезти его. Шофер разрешил ему сесть в кузов. В кузове Виктор увидел мешок зерна, уселся на него.
У въезда в село машину остановили контролеры. Они обнаружили в кузове мешок зерна и поинтересовались, откуда пшеничка. Шофер тут же твердо заявил, что ничего не знает. Виктора обвинили в краже мешка зерна и, как он не пытался оправдаться,  осудили на несколько лет принудительных работ. Мне тогда эта история показалась не столько трагической, сколько смешной. А через много лет мать написала мне об отце этого Виктора.
«У Анны, старшей сестры вашего отца, муж работал кролиководом в колхозе в селе Березово. Как опытный специалист и передовик производства он не то в 35-м, не то в 36-м году был приглашен на большой прием к Сталину.  А через год его репрессировали за вредительство и сослали в лагеря, где он и умер. В 1946-м году его реабилитировали – посмертно».
Я к тому времени уже немного поднабрался ума, и эта история не показалась мне смешной. Но в детстве, отрочестве и юности я не думал и не знал о масштабах репрессий. Я искренне считал, да и практически все в моем пионерском, комсомольском и студенческом окружении тоже думали, что весь советский народ искренне предан делу Ленина-Сталина, предан лично Сталину и только отдельные подонки, выродки,  враги народа, как их тогда называли официально, пытаются навредить нашему вождю, а значит, и всем нам. Я с большим удовлетворением читал речь Ста¬лина на XVIII съезде ВКП(б), где он спокойно сказал, что «изверги разоблачены и физически уничтожены. (Бурные ап¬лодисменты)».
В таком состоянии законченного советского, а точнее сталинского  фанатика я, голодный и полураздетый, собирал ко¬лоски и железный лом, собирал семена деревьев и сажал ста¬линские полезащитные лесные полосы, вносил посильный вклад в Великий Сталинский план преобразования природы. В таком состоянии я, начиная с пятого класса, каждое лето работал в колхозе. За целое лето тяжелого, грязного руч¬ного труда в пыли, под палящим солнцем я зарабатывал мешок, иногда два мешка зерна. Но материальные блага меня не интересовали. Я привык к полу¬нищенской жизни и видел счастье не в лишнем куске хлеба. Я гордился своим прямым участием в строительстве ком¬мунизма, - за тарелку постной колхозной затирухи.
В таком состоянии я учился только на «отлично». Наш вождь надеялся на мои школьные успехи, ведь он обеспечивал мне возможность бесплатно учиться в лучшей в мире советской школе, и я не мог не оправдать его великого доверия.
В таком состоянии меня врасплох застала смерть бо¬жества. Три мартовских дня 1953 года, наполненные траурной музы¬кой, звучавшей по радио, краткими сообщениями о состоянии здоровья товарища Сталина, стали для меня самыми страшны¬ми во всей прожитой до того жизни. Я, десятиклассник, хорошо понимал, что даже наш вождь смертен, как любой человек, что такая тяжелая бо¬лезнь на 74-м году означает верную смерть. Но это я понимал рас¬судком, чувства же мои отказывались воспринимать кошмарную реаль¬ность. Смерть Сталина означала крах всего. Без Сталина мы жить не сможем — это я знал твердо.
Время от смерти Сталина до ХХ-го съезда КПСС тянулось для меня серым и безрадостным. Мои чувства можно сравнить с чувст-вами щенка, брошенного хозяином на опустевшей осенней даче. Мое божество умерло, и в сердце моем кровоточила бездонная незаживающая  ра¬на. Маленков, Берия, Хрущев, дело врачей-вредителей — все эти события промелькнули, не вызвав чувства глубже, чем некоторое любопытство и смутная надежда. Потеря божества казалась невосполнимой.
Немного встряхнул меня ХХ-й съезд. Нас, студентов, собрали в актовом зале и зачитали «закрытое письмо» ЦК ВКП(б). Сейчас мне трудно восстановить все нюансы моих чувств в тот момент, но помню, что преобладал скепсис. Я иронически хмыкал, слушая письмо.
Сталин ни разу не выезжал на фронт, ограничившись одной стремительной вы¬лазкой на Волоколамское направление? Как бы не так! Ведь Сталина часто видели на передовой в самые трудные момен¬ты войны — об этом столько писали в книгах, столько говори¬ли очевидцы. Сталин узурпировал власть и уничтожил всех своих возможных противников? Ерунда, власть ему передал лично Ленин, а уничтожал он врагов народа, мешающих нам твер¬дой поступью идти к коммунизму.
Смутные намеки в «закрытом письме» на воз¬можную невиновность лидеров оппозиции Бухарина, Зиновь¬ева, Каменева и других вызвали у меня чувство, близкое к брезгливости. Мне казалось, что кто-то извлек из могил полусгнившие трупы и хочет заставить меня поклоняться этим смердящим мертвецам, Пусть простаки верят всему этому, думал я, но что касается меня — не на того напали. Это просто дипломатиче¬ский ход — унизить Сталина, чтобы возвысить себя.
Кто та¬кой Хрущев по сравнению со Сталиным? Мелкая сошка в окружении великого Сталина. Вот он и стремится запятнать светлый образ великого вождя, чтобы заработать дутый политический авторитет. Я никогда не поверю, что Бухарин, Зиновьев, Каменев и прочая компания искренне строили коммунизм. Ведь и Ленин отзывался о них только плохо, называл политическими проститутка¬ми, штрейкбрехерами, предателями. Бухарин, к тому же, по ленинской характеристике, никогда не знал диалектики — я-то диалектику знаю! Нет, ме¬ня так просто за нос не проведешь!
С такой или примерно такой политической платформой я вступил в десятилетнюю эпоху Хрущева или, как начали говорить после его свержения, в период волюнтаризма. Я не верил Хрущеву и не любил его. Он сверг мое боже¬ство со сверкающего пьедестала, пытался опорочить мудрого вождя советского народа и оправдать его вра¬гов. Из фанатика я быстро превращался в нигилиста. Я внимательно следил за речами и делами Хрущева и злорадствовал его про¬махам. А промахов хватало.
Однако рабская капля крови надежно отравила мое сознание. Я бравировал своим нигилизмом, но...
Однажды, уже молодыми специалистами, мы с другом целый месяц пробыли в Москве — сдавали кандидатский минимум в заочной аспирантуре. Мы грызли гранит науки в Ленинской библиотеке, а в обед на часок ходили в Кремль. Кремль недавно открыли для широкой публики, и там все казалось нам диковинкой.
Как-то мы в Кремле увидели Хрущева. Он провожал вы¬сокого зарубежного гостя. Хрущев довел гостя до лимузина, они о чем-то поговорили, высокий гость уехал, а Хрущев пошел в глубь Кремля. Вокруг уже собралась толпа. Все происходило просто, буднично, демо¬кратично. Когда Хрущев остался один, толпа разразилась приветственными криками. Кричали что-то вроде «Да здрав¬ствует Никита Сергеевич!» К моему изумлению, мой друг, еще больший нигилист, чем я, тоже самозабвенно выкрикивал что-то восторженное.
Когда толпа разошлась, мой друг вдруг с усмешкой ска¬зал мне:
- Ну, ты даешь!
- А что я? — удивился я.
- Громче всех кричал. И в глазах — обер-ефрейторское
что-то такое...
Я разобиделся на друга. Он всегда бахвалился передо мной своим нигилизмом, а сейчас на моих глазах публично де¬монстрировал свою преданность Хрущеву. И теперь неспра¬ведливо обвинял меня в рабском восхвалении власть имуще¬го! Но я ничего не сказал ему. Я вдруг вспомнил. Я вспом¬нил, что меня и в самом деле охватило чувство патриотического экстаза  в те минуты, когда толпа разразилась криками. Я вспомнил,  что в тот момент совсем забыл о своем нигилизме и, кажется, в самом деле вместе с толпой кричал что-то бессвязное, но весь¬ма патриотическое. Все это делалось помимо моего сознания и желания.
Видимо, у моего друга склонность к самоанализу оказалась развита меньше — он так и не вспомнил свое поведение в мо¬мент лицезрения впервые в жизни живого «вождя».
В те же дни в том же кремлевском дворе мы с другом пережили небольшое потрясение. Наши долговязые фигуры, видимо, уже примелькались кремлевским спецслужбам. И вот однажды, когда мы у гранитного парапета любовались с кремлевского холма панорамой Замоскворечья, перед нами будто из-под земли выросли двое крепких, энергичных молодых людей в штатском примерно нашего возраста и небрежно помахали перед нашими носами красными «корочками». Один из них сурово спросил моего друга:
- Почему носите оружие?
Мы оба остолбенели, а парни энергично действовали. Один прижал меня спиной к гранитному парапету, а второй с профессиональной ловкостью ощупал все карманы у моего друга. Результат, видимо, удовлетворил их, парни развернулись и исчезли так же молниеносно, как и появились.
А мы в полной растерянности хлопали глазами и стыдились смотреть друг на друга. Оба чувствовали сильнейшую неловкость. Нас, волевых, самостоятельных, критически мыслящих людей буквально парализовал вид красных «корочек». Вместо того, чтобы проявить чувство собственного достоинства, возмутиться, потребовать извинений, мы проявили унизительную, рабскую покорность этим бесцеремонным представителям власти!
С того дня мы перестали ходить на прогулку в Кремль, и никогда не вспоминали об этом постыдном эпизоде.
Память об этих случаях почти инстинктивного раболепия перед властью не дает мне покоя и сегодня. Может ли человек, чье сознание и даже подсознание пропитано такой идеологией, быть объек¬тивным в оценке событий? Можно ли обвинять народ, сознание которого долгие десятилетия, - да что там десятилетия, целую тысячу лет! – силовыми методами интенсивно деформи¬ровалось в сторону бездумного преклонения перед власть имущими, в том, что он «имеет то правительство, которого заслуживает», как сказал Маркс? Это не вина народа, а его трагедия.
Но все же «хрущевская оттепель», видимо, пробила брешь в моей патриотически-нигилистической скорлупе. Может, не брешь, но какая-то трещинка все же появилась. В тот период я собирал все книги, воспоминания и мему¬ары о репрессированных при Сталине. Книги тогда еще не считались дефицитом, в любой лавчонке каждый мог приобрести любое произведение. Я собирал эти книги, читал и перечитывал их, раздумывал над прочитанным, потому что страстно хотел разобраться, привести в систему свои смятенные мысли и чувства. Кто же на самом деле Сталин, - злобный, кровавый тиран и параноик или великий, мудрый вождь?
По¬следнюю точку в моих раздумьях о Сталине поставил Симонов своим романом «Живые и мертвые». Его отношение к Сталину пол-ностью совпадало с моим. Сталин - глубокая, сложная и противоречивая  натура. Он сделал немало тяжелых для страны ошибок, но всегда оставался великим. И я с огромным удовлетворением прочитал у Симонова слова о том, что толь¬ко Сталин мог провести Октябрьский парад в сорок первом, имея под Москвой семьдесят немецких дивизий.
В тот период мы частенько обсуждали слухи об одном удивительным явлении послевоенных времен, о ко¬тором до сих пор официальные инстанции молчат.  Речь шла о внезапной смерти тех, кто за ратные подвиги получил большую или меньшую изве¬стность, - героев войны, молодых, здоро¬вых, прошедших от Москвы до Берли¬на или Праги. И вдруг после войны эти люди скоропостижно умирали в расцвете сил.
Случалось это с ними почему-то, в основном, в санаториях и на курортах. Так вот, люди, которым я верю, ут¬верждали, что они умирали не своей смертью — так наша власть избавля¬лась от тех, кто выдвинулся в герои или в высокие чины «внепланово», кто нарушал кем-то установленную качественную и персональную структуру верхних слоев нашей армии, нашей страны. Если это происходило на самом деле, то Сталин не мог не знать о таком.
Но никакие размышления, никакие события и разговоры не могли изменить моего отношения к Сталину. Капля рабской крови, массированная промывка мозгов с раннего детства безнадежно отравили меня, и потре¬бовались долгие годы и многие события в нашей жизни, что¬бы сознание мое хотя бы немного очистилось.
Но, возможно, это мне лишь кажется. Ведь самое печальное, - то, что обычный человек сам никогда не сможет отделить зерна правды от плевел лжи. Ибо, как сказано, слово изреченное есть ложь. Самая простая мысль неизмеримо сложнее любых слов и грамматических построений. Поэтому  точно, «не лживо» выразить словами свои мысли никакой человек не может.
Сейчас большинство популярных деятелей, от политиков и дельцов до писателей и артистов, чье сознание формировалось при Советской власти, бравируют своим вольнодумием в те тяжкие годы тоталитаризма. Они, дескать, отказывались вступать в КПСС, никогда не состояли в комсомоле и даже по идейным соображениям публично отказывались носить пионерский галстук. Они, якобы, с младых ногтей ясно понимали вредоносность и антигуманизм коммунистической идеи, лживость лозунгов тех лет.
Они бессовестно лгут ради своей популярности, эти свободолюбы. Они врут, как сивый мерин. Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, - эти слова К.Маркса применимы ко всем людям и ко всем временам. На моей памяти от пионерства никто никогда не отказывался. В пионеры нас принимали целыми классами, всех до единого, за исключением одного-двух закоренелых двоечников и второгодников. Да и те после четвертого класса, - обязательное начальное образование, - уходили из школы или успешно перевоспитывались и вливались в наши пионерские отряды и звенья. 
В комсомол мы вступали после 14 лет, и я опять же не помню случая, чтобы кто-то в старших классах сознательно отказывался от членства в ВЛКСМ. Двоечники и второгодники просто не дотягивали до старших классов, они уходили в ФЗУ, как тогда назывались ПТУ, в техникумы или просто начинали работать.
А членство в КПСС во все годы Советской власти считалось в нашей стране, особенно в среде таких свободолюбов, исключительно престижным, а потому желанным, ибо открывало перед ними беспредельные горизонты карьеры и популярности. Однако все эти деятели по советской классификации входили в «прослойку интеллигенции», а КПСС все-таки считалась партией рабочего класса и примкнувшего к нему трудового, то есть, колхозно-совхозного крестьянства. Единоличников и частников в партию вообще не принимали. Прием же интеллигентов в КПСС жестко лимитировался. Для приема в партию одного интеллигента надо прежде принять не менее двух рабочих от станка или крестьян от сохи.
К интеллигентам тогда относились все ИТР, и я прекрасно знаю, к каким ухищрениям прибегали парткомы на наших предприятиях, чтобы принять в партию передового мастера, инженера или научного сотрудника. Где набрать столько рабочих в каком-нибудь НИИ, чтобы вручить партбилет всем достойным ИТР? Поэтому в «рабочие» зачислялись лаборантки, вахтеры, телефонистки, уборщицы и т.д., и т.п.
Но таких «рабочих» можно при желании найти в НИИ, на заводах и в солидных организациях. А откуда взять необходимое количество «рабочих» в каком-нибудь театре, в редакции, в филармонии, в книжном издательстве, в союзе профессиональных писателей или художников? Вот и получалось, что актеры, певцы, музыканты, преподаватели ВУЗов, торговцы, работники пищепрома и снабжения, писатели, художники  и поэты при всем своем горячем желании могли получить вожделенный партбилет только чудом. Большинство их оставались беспартийными, им предоставлялась полная свобода скрипеть зубами от зависти к своим более пройдошливым коллегам, которые исхитрились получить партбилет.
А сейчас этот жесткий лимит на прием интеллигентов в КПСС выдается такими беспартийными свободолюбами за собственную высокую принципиальность. Мол, мы уже тогда знали! Мы уже тогда боролись! Чепуха и еще раз чепуха. Все они в те годы были точно такими же прилежными рабами советского общества, как я и как миллионы нормальных советских людей. Иначе кто же в те годы создавал все бесчисленные произведения литературы и искусства, прославляющие Сталина, Хрущева, Брежнева и коммунизм?
Другое дело, что у этих прозорливых и несгибаемых нынешних «антикоммунистов» очень гибкая совесть. Ради славы и популярности они отрекутся от родной матери.






 Мой отец
«И делал я благое дело
Среди царюющего зла».
Н.А.Добролюбов. «Памяти отца».
Много лет я пытался найти своего отца, пропавшего без вести рядового красноармейца Ивана, обнаружить его след, поклониться его могиле. За много лет поисков я узнал очень немногое, узнал всего два официальных факта, да и те вызывают у меня некоторые сомнения. Я узнал, что моего отца при призыве в армию зачислили в 746-й стрелковый полк, и что от 103 дивизии, в кото¬рую будто бы входил этот полк, в ЦАМО не осталось якобы никаких сведений за 1941 год.
Но мой поиск оказался не напрасным. Из разрозненных, ма-лозначащих фактов, из обрывочных воспоминаний я сумел восстановить образ человека, давшего мне жизнь, сумел зано¬во обрести своего отца, пусть посмертно.
Теперь я знаю о нем многое. Мой отец – искренний, увлекающийся, упорный человек со щедрой душой. В его груди билось верное, горячее серд¬це. Он любил людей и не помнил обид. Он любил свою малую родину, засушливую степь саратовского Заволжья, постоянно сжигаемую горячими суховеями из далеких Кара-Кумов. Он хотел, чтобы его земляки-хлеборобы, малограмотные, но   усердные труженики, поскорее уви¬дели новую, счастливую  жизнь.
Мать сохранила часть отцовских документов, несмотря на все тяготы военной и послевоенной жизни. Среди этих немногих документов есть характеристики на моего отца. Все до одного эти официальные документы написаны выцветшими чернилами на пожелтевших страничках, вырванных из школьных тетрадей. Но там стоят подписи официальных лиц, скрепленные  казенными печатями.
 «15 июня 1933-го года. Головищенский сельсовет Дергачевского района Нижнее-Волжского края. № 86. СПРАВКА. Дана Федину Ивану Федоровичу в том, что он действительно работал учителем Головищенской Ш.К.М. в 1932-33 учебном году по дисциплинам обществоведения, истории, географии, литературы, естествознания, а также работал председателем кустового комитета Рабпрос. Председатель сельсовета, секретарь».
«17 июня 1933 года. ОТЗЫВ. Выдан настоящий президиумом Головищенского сельсовета учителю Ш.К.М. Федину Ивану Федоровичу в том, что по линии своей основной работы в школе т. Федин И.Ф. проявил максимум энергии и внимания к возложенной на него культмассовой работе на селе. А именно: член редколлегии колхозной стенгазеты, культурник в производственной бригаде колхоза во время сева, прорабатывал в бригадах решения партии и правительства, боролся за выполнение плана мобилизации средств, по засыпке семян, за трудовую дисциплину в колхозе. А также вел непримиримую борьбу с вылазками классового врага. Все возложенные на него работы выполнял аккуратно. Председатель, секретарь, подписи, печать».
К сожалению, я не знаю, для чего отцу потребовались эти характеристики. Я вообще почти ничего не знаю, как жил мой отец до встречи с моей матерью. Впрочем, о жизни матери до этой встречи я тоже очень долго не знал почти ничего. Не буду настаивать, но, по-моему, такое небрежение к своим предкам очень характерно для многих из нас.
Мать сохранила удостоверение о том, что отец в 1931 году, на 20-м году жизни, окончил Пугачевский педагогический техникум. Удостоверение - на гербовой бумаге, по форме и размеру оно похоже на мой школьный аттестат зрелости. Заполнен он от руки, как и мой школьный аттестат. Там перечислены все дисциплины, которые отец изучал в техникуме, и заключение:
«На основании существующего положения о педтехникумах о квалификации оканчивающих студентов квалифицируется работником массовых полит-просвет учреждений».
Уцелело еще несколько справок, выданных отцу.
 «23 июля 1935-го года. Березовский сельсовет Пугачевского района Саратовского края. СПРАВКА. Выдана гр-ну села Березова Чапаевского района Федину Ивану Федоровичу в том, что он рожден в 1911г. 1 июня месяца. Настоящая выдана за неимением свидетельства о рождении. Председатель и секретарь  Березовского сельсовета Пугачевского района Саратовской области».
«5 февраля 1941-го года. СПРАВКА. Дана настоящая Федину Ивану Федоровичу в том, что он действительно работает учителем при Н. Покровской С.Ш. Справка дана для получения паспорта». Справка подписана директором и счетоводом Нижнепокровской средней школы Перелюбского района Саратовской области.
Из этой справки я понял, что до войны паспорта не выдавали не только колхозникам, но и сельским учителям. Мои родители, как крепостные, фактически были приписаны к своему колхозу, совхозу, району без права выбора другого места жизни и работы. Но это их сильно не беспокоило. Они, молодые комсомольцы, с энтузиазмом строили светлое будущее советского народа и всего человечества.
Я не знал, как и когда встретились мои родители. Немного сглаживает стыд за небрежение к их памяти только то, что среди моих читателей вряд ли многие знают это о своих родителях. Я  никогда не расспрашивал мать об этом. Но она сама однажды рассказала немного о своей встрече с моим будущим отцом. Рассказала не мне. Рассказала моей жене Валентине Николаевне, которую полюбила, как родную дочь.
Мой отец и моя мать встретились в 1933-м году, когда вместе учились в Дергачах на районных курсах подготовки учителей семилетних школ. Отцу только что исполнилось 22 года, мать – ровно на пять месяцев моложе. Вспыхнула любовь с первого взгляда. Отец привел свою избранницу в общежитие, где жил с товарищами, и объявил:
- Вот моя жена.
Сокурскники выгородили молодым угол в комнате. Через некоторое время влюбленные оформили брак. В положенный  срок родилась моя старшая сестра.
Мать при нас не часто вспоминала о нашем отце, об их семейной жизни, о своей жизни до встречи с отцом, почти никогда не рассказывала о молодости отца. На такие воспоминания у нее просто не хватало времени. Она пропадала в школе от темна до темна, а потом дома долгие часы сидела над тетрадями учеников. В воскресенье, свой единственный выходной день, она почти всегда уходила в ту же школу или в клуб по бесконечным общественным делам, а то уезжала в район на какие-то заседания, совещания и конференции. У нас тоже хватало своих неотложных занятий.
Когда много позже я допытывался у нее о «деле Федина», о котором мне рассказал мой дядька, средний брат отца, она с негодованием отвергала эти мои домогательства и домыслы. Никакого «дела» никогда не существовало!
Только через много лет, когда я прислал ей первый вариант рукописи этой книги, она, наконец-то, прониклась соответствующими чувствами и прислала мне коротенькое описание своей жизни и жизни отца. Как ветеран педагогики, учительница литературы и русского языка, она не могла не поддержать мое литературное начинание. Но и в этом письме кое-что вызывает у меня сомнения и вопросы.
«Я родилась 1.11.11г. в селе Дергачи, в семье крестьянина Алексея Петровича Гусева. В начале 20-го года от тифа скончался отец в возрасте 38 лет. Нас у мамы было три дочери: мне 8 лет, средней сестре – 4 года, а младшей Вере – 2 года. Через год умерла средняя сестренка. А старший брат семнадцатилетним в 18-м году с отрядом Красной Армии ушел комсомольцем-добровольцем на гражданскую войну и погиб в 1919г.
«Моя мать была неграмотная, чтобы прожить, она батрачила: стирала, шила, жала, стригла овец, мазала саманные постройки и т.д. Я училась в начальной школе, потом во 2-й ступени. Помогала матери, чем могла: зимой вместе с ней стирала на людей, круглый год мыла полы в четырех квартирах, летом работала на плантациях у зажиточных крестьян.
«В 1930г. сразу после окончания 2-й ступени начала работать. Сначала в дошкольных учреждениях, потом в райкоме комсомола, в комсомол вступила в 1928 г. Меня послали на учительские курсы в Пугачев, потом работала в школе, в начальных классах.  В 1933г – опять курсы по подготовке учителей семилетних школ. Меня назначили заведующей семилетней школой в селе Головинщине Дергачевского района. Там же работал ваш отец. В начале 1934 г мы женились.
«У папули было 2 сестры и 3 брата. Старший брат, дядя Гриша, работал в колхозе механизатором, имел бронь. О дяде Саше ты знаешь. А дядя Никифор, 1916г. рождения, работал на Сланцево-Савельевском руднике Краснопартизанского района Саратовской области, был активным комсомольцем-общественником. Летом 1941 года его призвали на фронт. Ни одной весточки от него не пришло, видимо, эшелон дорогой разбомбили немцы. 
«Отец ваш окончил семилетку в своем селе, поступил в педтехникум в Пугачеве, - тогда так называли педучилище. Окончил его и стал работать преподавателем в семилетней школе в Головинщине.
«В 1934г. меня перевели заведующей семилетней школой в Первомайском совхозе Саратовской области. Отец переехал со мной, преподавал в этой школе математику. Когда я в начале зимы пошла в декретный отпуск и уехала к своей матери в Дергачи, его назначили заведующим школой. Одновременно он был зам. секретаря комитета комсомола в совхозе и пропагандист политкружка среди актива совхоза. За две недели до рождения Тамары он отправил меня в Дергачи к маме. Когда родилась Тамара, он приехал.  И как же он радовался рождению первого ребенка!
«А через несколько дней он опять приезжает и сообщает печальную новость. Его исключили из комсомола, сняли с работы без права работать в Дергачевском районе. За что?  На очередном заседании политкружка ему задали вопрос: почему во многих областях и районах не стало политотделов? Может, вопрос сформулировали немного не так. Но в совхозе, где мы работали, политотдел еще действовал. Отец с присущим ему простодушием ответил, что политотделы выполнили свою роль, поэтому их ликвидировали. А надо было, оказывается, сказать: упразднили.
«На занятии присутствовал кто-то из высокого начальства, - не то района, не то даже области, - и слово «ликвидировали» вызвало его начальственный гнев. Так мне рассказывал ваш отец. Если это считать «делом Федина», то – вот все, что я знаю. Но я никогда не слышала о «деле Федина». Больше ни о каком «деле» я ничего не знаю.
«Что делать? У меня на руках кроха, он без работы, да еще с таким «пятном». Он решил уехать в Октябрьский совхоз Перелюбского района, где жила его мать, дядя Саша и тетя Лена, устроился в одну из школ Перелюба, снял квартиру.
«Я после декрета снова поехала на свою работу опять зав. семилетней Головищенской школой. Думала, что все это отразится на моей судьбе. Но ко мне относились по-прежнему хорошо. Нач. политотдела даже проявил заботу: прислал за мной свою машину и наказал шоферу, чтобы не заморозил «мать с дитем». Стояла вторая половина января 1935 года, лютые морозы. Потом часто интересовался моей жизнью, питанием, работой, помогал советами и т.д.
«С отцом вашим, как он устроился, мы все время переписывались, но я скрывала это от начальства. Знал о переписке только начальник почты, мой земляк и надежный товарищ. В июне 1935г. отец в отпуск приехал к нам и предложил на выбор три места: Перелюб, Грач Куст и Нижняя Покровка. Мне страшно не хотелось уезжать. Меня устраивала работа, авторитет в совхозе и районе, неплохое материальное обеспечение, квартира, да и начальство не хотело меня отпускать. А ему нельзя здесь оставаться, боязно, время-то какое.
«Если отказаться, то, значит, Тамару оставить без отца. И в конце июля 1935г. мы поехали вместе в Нижнюю Покровку. Работа в средней, десятилетней школе, большая общественная работа в школе и на селе. Оба агитаторы, лекторы. Самодеятельность. Я – депутат райсовета, в 1940г. вступила в партию, член пленума райкома ВКП(б). Он – профорг школы, член райкома профсоюза. Все шло хорошо, а главное – мы молоды.
«Но вот – война…»
Так мать впервые и единственный раз кое-что написала мне о себе и об отце. Не все в ее письме мне понятно, не со всем я могу согласиться. Я могу поверить, что отец пережил серьезные неприятности в самом конце 1934 года, когда по молодости, - ведь ему шел всего-то 24-й  год! – сказал на своем политкружке, в присутствии начальства из района или даже области, что политотделы «ликвидировали».
Тогда компетентные органы НКВД постоянно ликвидировали что-то. То белогвардейское подполье, то многочисленные вредительские троцкистско-зиновьевско-каменевские группировки, то шпионско-диверсионные банды. Во всей стране только что ликвидировали кулачество как класс. А тут отец «ликвидировал» политотделы – главный контрольный орган партии в совхозах и МТС.
За такую «ликвидацию» его вполне могли снять с работы, запретить работу в районе. Ведь сельские интеллигенты тогда, как и колхозники, находились на положении крепостных. Без паспорта, даже без свидетельства о рождении, с запретом работать в районе -  куда мог деться отец? Только в родное село Березово, где его знали, где остались друзья его детства и комсомольской юности. Они могли помочь ему с работой, закрыть глаза на «темное» прошлое.
Но вряд ли его тогда исключили из комсомола. Изгнанному из рядов ВЛКСМ никогда никто не предоставил бы работу с советским подрастающим поколением, работу учителем в школе. Это исключено. И тем более, его, исключенного из рядов ВЛКСМ, никогда бы не избрали профоргом нижнепокровской средней школы и членом райкома профсоюза.
Если нечто подобное случилось с отцом в первый год их семейной жизни, то, думаю, оба они тогда отделались лишь сильным испугом. И вполне возможно, что через несколько лет,  уже незадолго до войны, отец, по свойственной ему прямоте или, как пишет мать, простодушию, а точнее, по нежеланию лицемерить и юлить, из-за принципиальности, попал в куда более серьезную историю.
Ведь совсем недавно Сталин провозгласил доктрину, что по мере продвижения к социализму классовая борьба обостряется. Вот тогда отцу могли припомнить все, в том числе, и прежние «отклонения» от линии партии. И тогда-то, скорее всего,  мы переселились из хорошего деревянного дома, редкого для Нижней Покровки, в саманную мазанку с земляным полом. Насколько я смог вычислить, это произошло летом 1940г.
И еще одно место в письме вызывает у меня очень сильные сомнения. Мать пишет, что ее отец – крестьянин. Считаться дочерью рабочего или трудового крестьянина в те годы значило многое. Дети рабочих и крестьян-колхозников даже после войны имели немалые преимущества перед детьми «служащих». Это я, как выходец из «служащих», прочувствовал на себе, когда после школы поступал в ВУЗ. О детях врагов народа можно не говорить.
Но у меня в детские годы почему-то сложилось впечатление, что мать как-то говорила, будто ее отец – сельский фельдшер или даже врач. Я часто рассматривал старый, дореволюционный снимок ее матери и отца. Моя молодая бабка стояла перед фотоаппаратом в красивом, длинном, почти бальном платье темного цвета, отделанном кружевами. На ее шее висел на массивной, явно золотой цепочке какой-то не простой кулон. 
Мой дед стоял рядом с ней, - в очень приличном костюме, из-под которого виднелась жилетка, при галстуке-бабочке, в блестящих высоких сапогах. На пиджаке виднелась цепочка от часов. Его откровенно интеллигентное лицо украшали небольшие, старательно закрученные усы. На крестьянина мой дед никак не тянул, да и бабка не слишком напоминала неграмотную крестьянку. Они оба больше походили на дореволюционных сельских интеллигентов. Наверное, думаю я теперь, суровая жизнь заставила мать изменить «социальное положение» своих родителей. А потом она так свыклась с этим изменением, что искренне поверила в него.
Уверен, что моя мать не фантазировала сознательно. Просто, как утверждает Фрейд и его многочисленные последователи-психоаналитики, подсознание заставляет человека надежно забыть наиболее неприятные моменты жизни. И вот подсознание заставило мою мать забыть самую большую неприятность в их с отцом жизни. Ведь ее, жену «врага народа» районного масштаба, тоже никто бы не оставил в 1935 году директором совхозной семилетней школы.
И все-таки - недаром начальник политотдела совхоза постоянно интересовался ее жизнью и проявлял о моей матери такую трогательную заботу. Ох, недаром. Вся их жизнь, только-только начинающаяся, вполне могла полететь под откос. Поэтому она всегда отказывалась говорить о каких-либо политических осложнениях в их жизни. И ее подсознание выработало такую вот, вполне безобидную версию.
Мой отец стал первым и, по-моему, единственным фотогра¬фом в довоенной Нижней Покровке и печатал карточки при свете керосиновой лампы. Он первым принес землякам голос Москвы в тяжелом полированном ящике трехлампового батарейного приемника. Он хотел привить своим ученикам чувство прекрасного и занялся рисованием, не имея ни малейшей подготовки. Он хотел приобщить деревенских ребят к спорту и на тридцатом году жизни на¬учился кататься на коньках — отец троих детей. На одной из его уцелевших фотографий он снялся со всеми своими дово¬енными значками на цепочках. Я разглядел значок Осоавиахима, Ворошиловского стрелка.
«Общество друзей авиации, армии и химических войск (осоавиахим). Перелюбский районный совет. 24 августа 1939г. Удостоверение. Выдано настоящее тов. Федину И. Ф. в том, что действительно он сдал все нормы на Ворошиловского стрелка 1-й ступени при Перелюбском Райсовете ОДХ и выдан значок за №4136287. Председатель Райсовета ОДХ, нач. ВУСа».
Его увлечения не приносили нашей семье ни малейшей ма-териальной пользы, за исключением рыбалки и охоты, боль¬шинство из них отнимало у нас немалую часть нашего скром¬ного бюджета. Все его увлечения направлены на то, чтобы хоть немного изменить трудную жизнь деревни, развеять «идиотизм деревенской жизни», показать землякам, что жизнь прекрасна, что она не замыка¬ется кругом забот о хлебе насущном.
Он верил людям и не верил клеветникам. Он не мог при¬мириться с несправедливостью, когда другие стыдливо молча¬ли или делали вид, что верят. Если бы тогда все были такими, как мой отец, то в нашей жизни не могло бы произойти многого из того, в чем мы сейчас обвиняем Сталина, Берию, Вышинского, Лы¬сенко — кого угодно, только не самих себя.
Что бы ни говорили сейчас лукавые правдолюбы о массовых сталинских репрессиях, но подавляющая часть репрессированных – жертвы доносов. А кто строчил эти доносы? Да в первую очередь те же самые правдолюбы. Это именно они украдкой, озираясь, несли в НКВД под полой свои грязные бумажки с клеветой на тех, кто мешал их карьере, кому они желчно завидовали. 
Если война — продолжение политики другими средствами, то солдат — это тот же человек, только в другой обстановке. Героями или трусами не рождаются, ими становятся, шаг за шагом. Когда человек бросается под танк, это не пароксизм отчаяния. Когда человек поднимает руки перед врагом — это не минутная слабость. Подвиг, как и предательство, — следствие и итог всей предыдущей жизни человека. И мой отец мог воевать только так, как жил — увлеченно, смело, до конца.
Когда началась война, он пошел на фронт с первым при¬зывом Перелюбского райвоенкомата.
«Р.С.Ф.С.Р. Наркомпрос. Сектор заочного обучения Сар. Гос. Университета. 22 июня 1941г.  № 13.  г. Саратов. СПРАВКА. Выдана студенту-заочнику 2 курса Саратовского Государственного педагогического института тов. Федину Ивану Федоровичу в том, что он, согласно объявленной мобилизации, освобожден от занятий на летней экзаменационной сессии и направляется к месту работы для явки в Райвоенкомат. Зам. директора по заочному обучению. Секретарь».
На обороте этой справки – рукописная пометка со штампом коменданта железнодорожного вокзала г. Саратова.
«23.6.41г. с поездом 74  мест не было. 24.6. 41г. Подпись».
Он оставил дома троих малолетних детей, беременную жену, мать-старуху. Он не стал выпрашивать льгот и «бро¬ни», как делал кое-кто. Эти кое-кто живы до сих пор и до¬вольны собой. Это они сейчас громче всех кричат о Победе, как о празднике. А отца нет. Он погиб, защищая свой народ, а вместе с народом и тех, кто за¬бился в теплые углы и спокойно, а то и с усмешкой слушал сводки Совинформбюро. Отец знал, что такие люди есть, как встречаются паразиты на теле человека в укромных местах. Но он прекрасно знал, что эти люди — не народ, он же защищал народ, защищал нас.
Слишком поздно я начал искать отца. Слишком неопыт¬ным следопытом оказался я — искал не то, не так и не там. Разные мысли приходили ко мне за долгие годы — мысли о власовцах, о предателях, о полицаях. Что поделаешь — мой отец пропал без вести, а нас настойчиво приучали к мысли, что среди пропавших без вести большинство таких. Приходили мысли о тех, кто после войны не захотел возвращаться в свою семью, а завел новую. Я отверг все эти мысли, отверг не потому, что мне не хотелось так думать. Мой отец просто не мог сделать так.
Самую драгоценную для меня реликвию, живую память об отце я нашел уже после смерти моей матушки. Великолепный генетический механизм, наследие наших русских предков, позволил ей прожить 90 лет, 3 месяца и 20 дней. В этом возрасте она где-то подхватила грипп, а изношенный организм не вынес болезни. Она умерла в глубокой старости, несмотря на нечеловеческие трудности и непреодолимые препятствия, которые государственная власть непрерывно воздвигала перед ней на протяжении всей ее долгой жизни. Умерла она в твердой памяти и трезвом рассудке.
После похорон мы с младшей сестрой и братом печально перебирали бумаги, которые остались от матери. Наша старшая сестра Тамара умерла в конце существования Советской власти. Сейчас мы читали пожелтевшие документы, множество писем, почетные грамоты, торжественные адреса, всевозможные справки, рассматривали два ордена и три медали. Небогатый архив сельской учительницы, бескорыстной труженицы, нашей матери.
И вдруг, - о, чудо! Я не поверил своим глазам, когда в большой пачке аккуратно перевязанных писем увидел пожелтевший треугольник солдатского письма, сложенный из листочка школьной тетради в клеточку. Это оказалось последнее письмо отца! То самое письмо, о котором мне столько говорила мать. Его последнее письмо, которое мы с ней так долго искали, не могли найти и давно смирились с мыслью, что оно пропало навсегда.
Отец писал это письмо химическим карандашом. Отдельные буквы еще сохранили фиолетовый цвет, но основной текст выцвел, и читался с трудом.
«1/IX-41 г. Здравствуй, Тосюрочка! Скоро два месяца, как я выехал со двора. Соскучился о вас и о Покровке, но, как ты сама знаешь, сейчас некогда скучать. Мы пока еще не на передовых линиях. Дня три или четыре вокруг нас было тихо, только иногда пролетали самолеты, но со вчерашнего дня слышится непрерывная артиллерийская канонада. Чтобы это представить, представь, будто работает мотор трактора СТЗ. Вот треск этого мотора и частоту его треска сравни с частотой артиллерийской стрельбы, и это – уже круглые сутки. Ну, да мы к этому шуму привыкли, как и к полетам самолетов. Видел несколько воздушных боев.
Вообще, жизнь проходит однообразно, никаких изменений. Очень хочется получить от тебя письмишко, в котором ты бы подробно написала обо всем понемногу, а главное, о себе, детишках,  школе, учителях, селе.
Фронт сейчас опять приблизился к нам. Когда мы выступим на фронт, неясно. Сейчас все строим и строим.
Тося, пришли адрес тети Нюры из Вязьмы.
Пока писать больше не о чем, да и дождь мешает писать.
Ну, пока до свидания, крепко целую тебя, Томулю, Леру, Игусю, бабушку. Передай привет всем, кому ты сумеешь передать. Присылали ли письма Никифор, Александр, Григорий?
Ну, пока! Желаю успеха в работе школы.
Мой адрес: Западный фронт, Действующая армия, 782-я полевая почтовая станция, литер 7, мне.
Ну, еще раз до свидания. Поцелуй за меня наших детишек.
Остаюсь твой Ваня».
Я не берусь описать свои чувства, которые испытал в тот момент. Мой отец через шестьдесят с лишним лет после своей гибели дал весточку о себе. Эти слова на листочке школьной тетради в клеточку он писал своей рукой. Это его четкий почерк, хотя ему мешал дождь, да и листочек он положил, конечно, не на ровный стол. Это письмо - единственная уцелевшая вещь, которую отец держал в руках, держал незадолго до своей гибели.
Это письмо подтвердило почти все, что я узнал за долгие годы своего не очень плодотворного поиска.
Отец просит сообщить адрес тети Нюры из Вязьмы. Я и сейчас не знаю, жила ли тогда какая-нибудь наша тетя Нюра в Вязьме, но теперь точно знаю, что 1 сентября 1941-го года мой отец находился где-то в районе Вязьмы.
Отец пишет о затишье в течение нескольких дней. Это в конце августа непобедимый полководец Жуков дал нашим войскам под Ельней короткую передышку для пополнения громадных потерь перед началом очередного наступления на полевые укрепления немцев. Скудные резервы Ставки шли сюда, под Ельню, хотя они принесли бы гораздо больше пользы в других местах.
Отец пишет об артиллерийской канонаде, которая по темпу разрывов снарядов напоминает работу двигателя самого мощного по тем временам трактора СТЗ, и которая вот уже больше суток не прекращается ни днем, ни ночью. Это 30 августа 1941 года дивизии многострадальной 24-й армии по очередному грозному приказу Г.К.Жукова двинулись на очередной лобовой генеральный штурм немецких позиций под Ельней. А фашисты бешено отстреливались из полевых орудий, пулеметов и винтовок.
Это именно в тот день, когда отец писал свое последнее письмо,  красноармейцы в полный  рост снова шли на врага по ровному полю, по давно вытоптанной желтой ниве, шли без всякого прикрытия на немецкие пулеметы и пушки. А немецкие снаряды рвались в их рядах с частотой работы двигателя трактора СТЗ и уничтожали, уничтожали, уничтожали наших солдат десятками, сотнями и тысячами.
Эта бойня продолжалась до 6 сентября, когда немцам  смертельно надоело свирепое упорство величайшего полководца всех времен и народов, и они сами отвели свои войска из Ельнинского выступа. Немецкое верховное командование уже готовило новый сокрушительный удар по Красной Армии, операцию «Тайфун», и Ельнинский выступ стал им не нужен.
«Западный фронт». Это единственные слова в письме отца, которые не укладывались в мою версию. По официальным сообщениям, которые я получил, 746-й стрелковый полк, в котором будто бы служил мой отец, входил в состав 103-й с.д., а та по всем справочным данным и мемуарам – в 24-ю армию Резервного фронта. Но и это расхождение можно объяснить.
24-я армия Резервного фронта фактически вклинивалась в расположение Западного фронта и вела изнурительные бои за Ельню. Западный фронт в те дни не вел активных боевых  действий, и бешеная канонада там не могла слышаться. Рядовым красноармейцам командиры, конечно же, не называли точного наименования фронта, в состав которого они входили. Это в Красной Армии всегда считалось военной тайной. Отец мог просто пользоваться солдатскими слухами.
Кроме того, вполне возможно, что бойцам Резервного фронта командование могло намекнуть, что они находятся на Западном фронте, - чтобы дезинформировать врага и сохранить в глубокой тайне сам факт существования Резервного фронта в ближайшем тылу Западного. Могло быть все, что угодно. Отец мог и не знать названия своего фронта, а просто написать по наитию: Западный фронт, ведь они географически находились на западе от Москвы.
Это так поздно найденное последнее и единственное уцелевшее письмо отца вызвало в моей душе, кроме великой радости, острую горечь глубокого сожаления. Если бы только я мог прочитать это письмо в начале своих поисков! Оно снимало множество вопросов, ответы на которые отняли у меня столько времени!
После находки этого чудом сохранившегося отцовского письма я еще раз написал в Подольский архив Министерства обороны, указал номер полевой почты и просил уточнить номер полка и дивизии, в которой служил отец. Однако на этот раз ответа я не дождался. В Советском  Союзе соблюдалась видимость внимания к простым людям. В XXI веке в суверенной демократической России уже не считается нужным реагировать на просьбы рядовых граждан.
Я несколько десятилетий хотел узнать, где и когда погиб мой отец. Этого я так и не узнал, если говорить об официальных сведениях. Но те¬перь я знаю, где воевал мой отец, знаю, как он погиб — вме¬сте с миллионом других.
Их саратовский 746-й полк во второй половине июля 1941 года спешно отправили на фронт, на Смоленское направление. Там в прифронтовой полосе во второй половине августа 1941 года формировалась в очередной раз 103-я стрелковая дивизия, — возможно, на базе бывшей 103-й моторизованной, от которой за месяц в героической Ельнин¬ской эпопее ничего не осталось, кроме штаба и знамени. Заново сформированная 103 сд снова пошла на лобовой штурм Ельни в начале сентября и опять понесла тяжелейшие потери.
А потом уничтоженная на 90%, неукомплектованная 103-я стрелковая дивизия вместе со всеми дивизиями 24-й армии генерал-майора Ракутина, сгруппированными вокруг Ельни, 2 октября 1941 года приня¬ла на себя тяжелый удар центральной Ярцевской немецкой группировки. Дивизии армии, стоявшие вокруг Ельни, были вмяты в зем¬лю гусеницами немецких танков. Но они продержались 4 дня: Ельню немцы заняли только 6 или 7 октября, когда их передовые части уже вышли к Можайску и Наро-Фоминску. А через несколько дней 103-я стрелко¬вая дивизия погибла. Погиб ее 746-й стрелковый полк. От дивизии и от полка не сохранилось никаких сведений за 1941 год.
Как это происходило, можно представить. Сохранились скупые воспоминания ветеранов, участников той бойни, — их уцеле¬ло очень немного из милли¬она с четвертью человек. По моим подсчетам, основанным на этих воспоминаниях, и по подсчетам других энтузиастов, из Вяземского котла в лучшем случае вышли 5 человек из тысячи. Остальные 995 человек из этой тысячи «пропали без вести», как и мой отец.
Наверное, когда началось немецкое наступление, командир взвода дал приказ своим солдатам окопать¬ся и держаться до подхода основных сил. Тогда все ждали подхода основных сил Красной Армии.  Никто не верил, не хотел думать, что он и его това¬рищи с трехлинейками — это и есть основные силы, а за ни¬ми лежит беззащитная Москва.
В самом начале войны платные агенты власти и ее «органов» уверяли весь советский народ и солдат на передовой слухи, что немецко-фашистские войска, вторгшиеся в пределы нашей родины, повсюду отбиты героической Красной Армией и отброшены за государственную границу. Поэтому и вы, герои, держитесь, а то вам будет стыдно, если не справитесь с врагом.  Эта версия официально поддерживалась победными сводками Генерального штаба во главе с Г.К.Жуковым, а затем – сообщениями Информбюро, которые составлялись все в том же Генеральном штабе и подписывались лично Г.К.Жуковым.
Когда всем стало ясно, что эта версия, мягко говоря, не соответствует действительности, появилась вторая, не менее оптимистическая. Держитесь, ребята! Вас мало, но вы удерживайте свой рубеж! Вот-вот подойдут основные силы Красной Армии и разгромят врага! Такая версия официально не проповедовалась, но ее усиленно, доверительно, как большой секрет, распространяли работники политотделов и особых отделов вместе со своими сексотами. Солдаты верили, потому что надо же во что-то верить в этой проклятой жизни. Вот и отец  в своем последнем бою верил, что ему с товарищами надо только продержаться до подхода основных сил.
Позже и этот вариант красной пропаганды исчерпал себя. Тогда родилась третья версия, такая же лживая, как и первые две, и такая же внешне убедительная. Враг успешно продвигается по советской земле, но это не значит, что Красная Армия не может его победить. Наше Верховное Главнокомандование и лично товарищ Сталин просто применяют тактику Кутузова. Мы заманиваем врага в бескрайние просторы родины, изматываем его, растягиваем его коммуникации, а сами тем временем собираем огромные силы. И скоро наступит день, когда по приказу товарища Сталина Красная Армия всей своей мощью  навалится на захватчиков и быстро разгромит их. 
Эту благостную басню передавали только на ушко, с оглядкой и по большому секрету. Понятно, что распространяли ее «компетентные лица». Советские солдаты охотно верили в такую военную мудрость товарища Сталина. И не только солдаты. Среди советских людей разных уровней и рангов упорно  ходила, начиная с 1942 года, легенда о трех этапах войны, Наши маршалы и большие генералы под руководством товарища Сталина давно, мол, подготовили план войны с фашистами, и этот план имеет  три этапа.
Первый этап, якобы, начался с момента нападения фашистов. Мы готовились к этому, но не успели сосредоточить все свои силы у границы, нам просто не хватило двух предвоенных лет, и враг оказался  сильнее. Передовые части Красной Армии потерпели поражение и отошли, но так и было задумано. У границ мы сосредотачивали не самые сильные войска, с устаревшим вооружением. Основные силы для победоносного завершения войны собираются в глубоком тылу, за Уралом.
Второй этап – этап кутузовского заманивания врага в глубь страны. Красная Армия стойким сопротивлением изматывает врага и своевременно отходит на заранее подготовленные позиции.
А в глубине страны формируются отборные дивизии с первоклассным вооружением, с лучшими в мире танками, самолетами и артиллерией, которые начали изготавливаться еще до войны для решительного удара. Эти свежие силы завершат третий, победоносный этап войны.
Если сейчас внимательно перечитать официальные наши сообщения о ходе военных действий, то трудно поверить, что высшие государственные и военные деятели огромной страны могли докатиться до такой подленькой лжи. Ведь любой человек действует более обдуманно и решительно, если знает правду. Великий русский полководец Суворов говорил: каждый солдат должен знать свой маневр. Но наша власть никогда не верила своему народу и боялась говорить ему правду. 
А тогда шел злополучный октябрь 1941-го года, и мой отец надеялся, что не сегодня-завтра подойдут основные силы Красной Армии и погонят фашистов за государственную границу.
Наверное, мой отец, рядовой красноармеец Иван, лежал в мелкой одиночной ячейке с трехлинейной вин¬товкой в руках. Он лежал в ячейке, а не в траншее, потому что умные военные головы считали тогда, что советскому красноармейцу, сыну трудового народа не нужно буржуазное стадное чувство локтя. Он лежал в мелкой ячейке, потому что даже на одиночный окоп полного профиля у красноармейцев не хватило времени. По словам матери, отец в письмах  сообщал, что их постоянно перебрасывают с места на место, и все время приходится копать, копать и копать. «Мы все строим и строим», - писал он в последнем письме.
Ему выдали устаревшую трехлинейку, потому что огромные запасы современного оружия и боевой техники Генштаб сосредоточил на западной границе СССР, вместе с невероятным количеством другого вооружения, боеприпасов и прочих материалов. И все это досталось немцам в ходе «приграничных сражений». 
А на отца и на его товарищей двигались фашистские танки, и среди этих танков шли трофейные, наши, советские, лучшие в мире. На них пикировали фашистские самолеты, а наших истребителей в небе не виделось, - почти все они сгорели на приграничных аэродромах в первые дни войны. Красноармейцев прижимал к земле огонь  вражеских орудий, и чуть не половина этих орудий – трофейные, наши, советские, опять же лучшие в мире.
О чем думал в те минуты отец? Может, он думал о том, кто родится у него через полтора месяца — сын или дочь. Может быть, он думал, что позади него Москва. Но, скорее всего, он думал, как пулей из трехлинейки остановить немецкий танк. Он учил школьников Нижней Покровки математике и физике, он знал, что такое траектория и упреждение, он умел обращаться с охотничьим ружьем и метко стрелял. Наверное, он выискивал уязвимое место в грохочущей броне.
Мой отец - упорный и упрямый русский человек. Он привык добиваться намеченного. Еще недавно он верил, что освоит фотографию, — без водопровода и электричества, — и освоил. Точно так же он верил, что на¬учится рисовать, - и научился. Точно так же он верил, что научится кататься на коньках, - и научился.
И сейчас он верил, что сумеет остановить фашистский танк. Он знал, что обязан остановить танк, потому что на него смотрят его бывшие ученики, его не очень грамотные земляки-хлеборобы. Они смотрят на него, на учителя, на образованного человека, на интел-лигента. И он должен показать им, как постоянно показывал в де¬ревне, что человек может все, надо только поставить цель и твердо добиваться ее. И еще он, наверное, думал, что если каждый крас-ноармеец остановит хотя бы один танк, то война закончится, потому что у немцев просто нечем будет воевать.
Так или примерно так думал мой отец в начале октября сорок первого года. По-другому думать он не мог.
Когда горит дом, никому не придет в голову вешать меда¬ли на грудь пожарникам. Медали им дадут потом, когда огонь будет погашен. Так и в сорок первом награды давали редко. Тогда было не до наград. Гибли полки, дивизии. Гибли целые армии и фронты. Гибли, пробиваясь по приказу на восток, к линии фронта, части и соединения Западного, Резервного и Брян¬ского фронтов. Отец  не получил никакой награды. Не получили награ¬д и те сотни тысяч солдат и командиров, которые навсегда остались в Вяземском котле.
Наши полководцы, наши историки в один голос утвержда¬ют, что они погибли не напрасно. Возможно, они правы – по своей высокой государственной и военной истине. Но я не могу так говорить. И не хочу. Говорить так, значит оправдывать виновников той невиданной в истории трагедии, а это в лучшем случае фа¬рисейство. Оправдывать гибель миллиона солдат в Вяземском котле, — это не патриотизм и не вели¬кодушие, а соучастие в массовом убийстве.
Я не знаю и уже никогда не узнаю, где отец упал на землю в последний раз. Может, это случилось в лесах западнее Вязьмы, где на полянах и опушках лесов расстилались ковры из серых шинелей тысяч убитых красноармейцев. А может, он умер в немецком концлагере, куда его бросили победители. Но я знаю, что умер он че-стным человеком. Он упал на землю, за свободу которой воевал, будь то наша, немецкая или польская земля.
Я не знаю, когда погиб мой отец. Возможно, это случилось в октябре 1941-го года. Сердце подсказывает мне другую дату: скорее всего, его жизнь оборвалась в тот памятный мне пасмурный день осени сорок второго года. Но интуиция – интуицией, а точный день смерти отца я так и не знаю.
Мы не получили на него «похоронку». Ни бабушка, ни наша мать, ни мы, его дети, никогда не считались членами семьи погибшего участника войны. Наш отец «пропал без вести на фронтах Великой Оте¬чественной войны» — так нам предписывалось указывать в анке-тах и автобиографиях долгие годы.
Нам было бы легче, если бы нам сообщили, что отец погиб смертью храбрых, погиб на глазах боевых друзей и похоронен их руками. Нам было бы легче, если бы мы зна¬ли, где его могила, могли приходить к ней.
А лучше всего, если бы он вернулся к нам живым.


Забвение
«Так называемое отечество, призвав в ходе войны под знамена 34 миллиона своих граждан, не позаботилось похоронить мертвых…  Солдатские кости так и валяются в лесах, полях и болотах…  О последнем похороненном солдате мы даже и не мечтаем». 
В. Суворов. «Тень Победы».
Моя боль не уменьшается от того, что мы не одни такие. Миллионы моих сверстников до сих пор ищут след своих пропавших без вести отцов, ищут и не могут найти. Где все они? Неизвестно. Они не числятся ни в каких списках. Они еще долго могли сражаться, страдать от ран, пробиваться к своим, воевать в тылу врага, умирать в фашистском плену, но об этом никто никогда не узнает. Они пропали без вести.
Иногда их имена выплывают из мрака безвестности, как выплыли некоторые имена защитников Брестской крепости, каменоло¬мен Аджимушкая, имена русских героев Сопротивления в странах Европы. И тогда мы оказываем им великие почести, которые обходятся нам почти бесплатно, а погибшим уже не нужны. Но многие миллионы без вести пропавших лежат в земле, и у их близких нет надежды узнать, где они лежат.
Со временем нам разрешили писать в анкетах, что отец погиб на фронте Великой отечественной войны. Это же разрешили миллионам других семей. Но в самом таком РАЗРЕШЕНИИ — оскорбление памяти наших отцов. От нас отделались таким разрешением, но власть никогда не признавала и не признает до сих пор ни моего отца, ни миллионы других пропавших без вести участниками войны и ее жертвами.
Недаром говорят, что есть ложь, есть ложь наглая, а есть еще статистика. Но лживее любой статистики наша официальная отечественная история. Она врет или чаще просто умалчивает правду, даже когда в этом нет особой необходимости. Сочинители этой лжи прекрасно понимают, что своей ложью или своим молчанием глубоко оскорбляют всех нас и дают нам повод для любых домыслов и слухов. Но это – привычная позиция нашей истории.
Всем ныне взрослым россиянам, бывшим советским людям, известен подвиг рядового Александра Матросова. Мальчишками мы мечтали совершить такой же подвиг и погибнуть как Матросов. Мы чуть не каждый день с криком «ура!» бросались грудью на амбразуры своих снежных крепостей, и наши тела пронзали воображаемые очереди воображаемых вражеских пулеметов. Мальчишки в игре любой вымысел искренне принимают за действительность, и мы в таких случаях «погибали» почти взаправду.
В своей мальчишеской компании мы не раз обсуждали подвиг Матросова. И почти всегда к искреннему нашему восхищению Героем примешивалась горечь сожаления и некоторого недоумения. Ведь Александр Матросов вполне мог совершить свой подвиг и при этом остаться в живых! Что помешало ему проявить солдатскую смекалку, обойти фашистский дзот сзади, забраться на его крышу и спокойно бросить гранату в амбразуру? Ведь даже мы в своих героических играх всегда старались перехитрить противника, не лезть на рожон, зайти сзади. Что же не позволило Матросову перехитрить фашистов, что заставило его пойти на верную смерть и броситься грудью на амбразуру?
Уже в студенческие годы и позже, взрослым, я не раз слышал, что Александр Матросов с детства считался «трудным», беспризорничал, чуть ли не сидел в тюрьме, и что на фронте он был не гвардейцем, а штрафником. До сих пор не знаю, насколько правдивы эти слухи. Но слухи продолжаются, а официальная биография Героя полна белых пятен, будто кто-то специально оставил эти оскорбительные для Героя пробелы, источники домыслов. В энциклопедии «Великая отечественная война 1941-1945» есть короткая статья о Матросове.
«Матросов Александр Матвеевич (1924-1943), Герой Сов. Союза (1943 посм.). Лишившись родителей, воспитывался в детском доме, затем в детской трудовой колонии в Уфе. С окт. 1942 курсант Краснохолмского пех. училища. С ноября 1942 г. участвовал в боях с нем.-фаш. захватчиками в составе 254-го гвард. с.п. 56-й гвард. с.д. (Калининский фронт).  23 февраля 1943 в бою за дер. Чернушки (Псковская обл.)  закрыл своим телом амбразуру вражеского дзота, препятствовавшего продвижению подразделения.».
На первый взгляд это – обычная биография советского Героя. Но после второго взгляда возникает масса вопросов, и коротенькая биография превращается в большую драму, полную загадок.
Почему и когда Александр Матросов лишился родителей? Их расстреляли, как врагов народа? Они умерли с голоду немного раньше, в страшный 1933 год? Или их еще раньше, при коллективизации, «ликвидировали как класс»? А может, не ликвидировали, а сослали куда-нибудь на Магнитку, это совсем недалеко от Уфы, и они там погибли от нечеловеческих лишений на строительстве гигантского металлургического комбината?
Возникает еще множество вопросов, например, настоящая ли у него эта несколько странная фамилия – Матросов, или ее дали мальчику Саше в детском доме по рекомендации компетентных товарищей, чтобы он никогда не вспоминал о своих действительных родителях? Такое частенько проделывали с детьми врагов народа. Но ответа на все эти вопросы нет. Молчит наука. И это молчание оскорбляет память о Герое.
Почему, когда и за что  юный Саша оказался в детской трудовой колонии? Ведь это – самый настоящий советский концлагерь для несовершеннолетних зеков, малолетних преступников. Значит, слухи ходили правильные, и Саша сидел? За что ему дали срок? Украл горбушку хлеба, чтобы не подохнуть с голоду? Связался с серьезным ворьем, и его взяли вместе с шайкой? Дал по морде наглому воспитателю детского дома, который воровал и без того нищенскую пайку у сирот? Нет ответа. Молчит наша история.
В октябре 1942-го года 18-тилетний Александр Матросов – курсант Краснохолмского пехотного училища. Через три месяца ему присвоят звание младшего лейтенанта, и он поведет свой взвод в атаку на врага. На фронте страшный дефицит младших офицеров. Командир взвода по статистике погибает во второй атаке, в исключительных случаях - в третьей. Все военные училища, даже авиационные, давно переведены на трехмесячный курс и штампуют младших командиров со скоростью необыкновенной. Фронт каждый день пожирает их сотнями, а то и тысячами. Ждет вся страна, ждет с нетерпением сам товарищ Сталин, когда же, когда младший лейтенант Матросов примет командование взводом!?
И вдруг Александр Матросов оказывается на фронте гораздо раньше. Уже всего через месяц, в ноябре 1942-го года он громит врага на Калининском фронте. Но громит почему-то не в скромном звании младшего лейтенанта, а в высоком и гордом звании рядового. Почему? Жизнь командира взвода наша власть ценила в ломаный грош. Подумаешь, молекула пушечного мяса! Но жизнь рядового ценилась еще ниже. Ведь командира взвода все-таки приходилось учить целых три месяца, затрачивать на него какие-то, пусть мизерные средства.
А тут из училища – на фронт рядовым. Для этого требовались очень серьезные причины. Опять с Александром Матросовым произошло какое-то ЧП, на этот раз в пехотном училище? Что он натворил? Можно только гадать, ибо опять наши официальные источники хранят высокомерное, издевательское гробовое молчание. Они не врут, они просто молчат, но такое молчание, повторенное десятки миллионов раз, гораздо хуже самой наглой лжи.
Не секрет, что в те годы среди курсантов военных офицерских училищ главным принципом было бесшабашное убеждение: дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут! Начальство тоже придерживалось этого принципа и закрывало глаза на многие проделки будущих младших лейтенантов, которые в училищах только что не умирали с голоду на скудной тыловой норме питании. Да, Александра Матросова дальше фронта не послали, он оказался именно на фронте. Но взвода ему почему-то не дали. Ему не дали даже отделения. Ему вообще не дали звания хотя бы ефрейтора. Почему? Чем курсант Матросов так проштрафился?
А вопросы к официальной биографии Александра Матросова множатся. Если курсант военного училища в военное время совершил серьезный проступок, его не расстреливают, а отправляют на фронт. Там его все равно вскоре «расстреляют»  немцы. С него срывают курсантскую форму и отправляют на передовую рядовым – искупать вину кровью. Как правило, искупать вину ему позволяют в штрафной роте. В назидание другим недисциплинированным курсантам. Высокое и почетное звание гвардии рядового бывшему курсанту, изгнанному из училища за какие-то неизвестные нам, но весьма немалые грехи, вряд ли могли дать. Так в каком же звании громил врага Александр Матросов? Гвардии рядовым или рядовым красноармейцем штрафной роты при 254-м гвард. с.п. 56-й гвард. сд. Калининского фронта? Опять загадочно молчит история. А когда молчит история, - рождаются домыслы.
И, наконец, яркий финал очень короткой, но полной загадок и тайн жизни, сам бессмертный подвиг. Да, Александр Матросов совершил подвиг беспримерного героизма. И посмертное звание Героя он получил заслуженно. Закрыть своим горячим молодым сердцем амбразуру вражеского дзота – на это способен далеко не каждый. На такой подвиг человек  может  пойти только по высокому душевному порыву. Но наша власть никогда не верила в высокие душевные порывы своих граждан. Она всегда подстраховывалась, даже в таких святых случаях.
Как же это могло происходить на самом деле? Когда молчит история, возникают догадки и предположения. И мне представляется такая картина.
Рота, то ли гвардейская, то ли штрафная, в которой служил рядовым Матросов, в составе батальона, опять то ли гвардейского, то ли штрафного,  наступала на «дер. Чернушки» Псковской области. Полоса наступления роты – никак не больше 200 метров. С обеих сторон – разграничительные линии с соседними ротами. Переходить эти границы командир роты не имеет права. Это нарушение приказа, это невыполнение приказа, за такое на передовой командира роты отдают под трибунал.
Роте не повезло. Другие роты батальона ушли далеко вперед и, возможно, уже завязали бой в самой «дер. Чернушки». А на узеньком фронте наступления этой роты оказался фашистский дзот. Командир роты прекрасно знает, что проще простого обойти дзот стороной и подавить его сзади, одним броском гранаты в амбразуру с крыши. Но это значит, перейти разграничительную линию, нарушить приказ.
Командир роты – тоже человек и  попадать под трибунал никак не хочет. И он гонит своих солдат по-жуковски, в лоб, на вражеский пулемет. Захлебывается одна атака, вторая. Командир роты меняет тактику, посылает группу солдат. Группа гибнет. Он посылает вторую группа – результат тот же. Возможно, он посылает третью группу, четвертую…
А на дворе, - прошу обратить особое внимание! – 23 февраля 1943-го года! Красная Армия, вся страна, все советские люди  отмечают славный 25-ти летний юбилей непобедимой и легендарной Рабочее-Крестьянской Красной Армии. Отмечают героическими подвигами на фронте и беспримерными трудовыми успехами в тылу. А тут какой-то нерадивый командир какой-то занюханной роты застрял под какой-то «дер. Чернушки» и не может подавить какой-то паршивый, один-единственный фашистский дзот! Или не хочет? Он что, - трусит? Или хуже того, - решил помогать фашистам!?
Гвардии комдиву-56 звонит начальник политотдела корпуса или даже армии. Он напоминает комдиву о высокой торжественной дате, высказывает грозное предположение, что сам гвардии комдив и его гвардии подчиненные, по-видимому, не понимают всей важности момента и огромного международного политического значения этой великой даты. Они  своим вшивым немецким дзотом портят юбилейные героические показатели корпуса, армии, всего Калининского фронта и всей Красной Армии. Тем самым они содействуют врагу, а значит, являются прямыми пособниками фашистов! Начальник политотдела твердо заверяет, что все виновные понесут заслуженное суровое наказание.
После этого внушения гвардии командир  56-й гвардейской с.д. по телефону орет диким матом на  командира 254-го гвардейского с.п. и грозит расстрелять там всех к чертовой матери, если они немедленно не заткнут этот вонючий немецкий дзот. Командир 254-го гвардейского с.п. орет по телефону матом на командира батальона и грозит расстрелом. Комбат звонит командиру роты и орет, что он, комбат, собственноручно расстреляет перед строем командира роты, как труса, если чертов дзот не будет подавлен в ближайшие полчаса. 
И тогда командир роты вызывает рядового Матросова, то ли гвардейца, то ли штрафника, и доходчиво говорит:
- Ну, Матросов, видишь дзот? Приказываю подавить его. Выполнишь приказ, - буду ходатайствовать о награде. Не выполнишь и останешься живым, - я тебя расстреляю перед строем. И еще – вон за ту березку не заходи, иначе тебя снимет снайпер-особист за дезертирство. Там не наша полоса наступления. Понял? Вперед, орел!
Даже коротенькая, казенная биография Александра Матросова в энциклопедии раскрывает для внимательного читателя характер этого юноши. Он горд, он самолюбив, он выше всего на свете ценит свою человеческую независимость от кого бы то ни было. И можно представить, какой взрыв чувств мог вызвать в нем такой приказ командира роты. Первый порыв – послать ротного к чертовой матери,  и пусть он расстреляет его на месте. Такой приказ – глубочайшее унижение его человеческого достоинства.
Но Матросов сдержался. Несмотря на совсем еще короткую жизнь, у него уже набралось достаточно сурового жизненного опыта, и он прекрасно знал, что люди часто говорят не то, что думают, а то, что их вынуждают говорить непреодолимые обстоятельства. И еще он понимал, что командир роты и все прочие вышестоящие командиры – это одно, а Родина и патриотический долг перед ней – совершенно другое. Он принимал присягу и клялся в случае необходимости отдать свою жизнь за свободу и независимость Родины.
И даже не в высоких словах дело. Его товарищи по роте сейчас с надеждой смотрят на него, на рядового Матросова. Хочешь, не хочешь, а дзот уничтожить надо. Другие не сумели, но он, Матросов – должен. А всех этих гребаных командиров и особистов он в гробу видал в белых тапочках.
И Матросов пошел на дзот. Никаким приказом нельзя заставить человека броситься грудью на смертоносное дуло вражеского пулемета. Александр Матросов совершил подвиг высшего патриотизма только по собственному душевному порыву. И он подавил фашистский дзот – ценой своей очень молодой жизни.
А его командиров совсем не интересовали душевные порывы какого-то там рядового, тем более, если это штрафник. Им требовалось одно: вражеский дзот должен быть уничтожен немедленно, чтобы не омрачать победную статистику юбилейного дня Красной Армии.
Не ручаюсь за абсолютную достоверность этой полной вопросов и загадок истории. Никак не хочу бросить хотя бы малейшую тень на настоящего Героя – Александра Матросова. Мы все должны низко, до земли поклониться Александру Матросову и сохранить его имя навечно в памяти народной. Но читатель может сам вспомнить сухие слова его короткой официальной биографии в энциклопедии и логически дополнить ее подробностями.
Смерть родителей, детдом, колония для малолетних преступников, возможно, освоение рабочей профессии и работа на заводе, в 18 лет - пехотное училище, досрочная отправка рядовым на Калининский фронт и пламенный финал – героический подвиг. Уверен, что логика приведет читателя к тем же обстоятельствам подвига рядового Александра Матросова.
Подобных ему героев в истории других народов не так уж много, они у других народов наперечет. А у моего народа таких героев не счесть. И на той войне советские люди, и прежде всего русские люди совершали подобные подвиги ежедневно. Совершали подвиги не по приказу, а по высокому порыву души, по великой любви к Родине и к своему народу. За годы войны только такой подвиг, который совершил Матросов, - броситься грудью на вражеский пулемет, - совершили более 400 человек. Звание Героя Советского Союза из этих четырехсот с лишком настоящих героев получил только Александр Матросов.
Возможно, Золотую Звезду именно ему дали лишь потому, что он – круглый сирота, и его семье не надо платить положенное вознаграждение за Героя. Такое совершенно не исключено. Наше государство со времен Ивана Калиты отличалось редкостной расчетливостью, скупостью и жадностью к деньгам. Оно всегда прекрасно умело считать деньги и хорошо знало, что каждый рубль, отданный кому-то – это рубль, изъятый из его кармана. А многие из тех, кто своей грудью закрыл фашистский дзот, вообще не получили никакой награды за свой подвиг. Так остался без всякой награды лейтенант Алексей Очкин, который на Курской дуге повторил подвиг Матросова.
Скажите цивилизованному западному человеку о том, что наши солдаты и младшие командиры бросались грудью на вражеский пулемет. Цивилизованный западный человек дико удивится. Зачем!?- возопит он. Наши западные союзники отказывались идти в бой, если им во время не выплатили жалованье, даже если им не подвезли туалетную бумагу. А тут – своей собственной грудью, своим собственным живым телом – на смертоносное дуло пулемета!
Они, цивилизованные западные люди, превыше всего на свете любят каждый себя. Русский человек тоже любит себя, но свою Родину он любит больше. Однако наша власть подстраховывала высочайший порыв советских людей пулеметными очередями заградотрядов и выстрелами снайперов-особистов в спину. 
А история ограничивается констатацией только самого факта подвига. Думаю, составители нашей официальной истории  прекрасно понимают, сколько вреда они наносят своим умалчиванием. Они этим умолчанием, этой своей неявной и потому особо вредоносной ложью кладут пятно на память наших великих героев. Они вынуждают людей изобретать собственную версию необъяснимых странностей в биографиях героев и исторических событиях, как это сейчас делаю я. Они выполняют команду. Такая у них служба.
И создается официальная версия Великой отечественной войны, - только массовый героизм и непрерывные подвиги. Да, в той величайшей из войн наши воины проявляли массовый героизм, и ежечасно, ежеминутно совершали высочайшие подвиги самопожертвования. Но в официальной нашей  истории нет места ни высоким чувствам героев, ни вспышкам их горьких мыслей, ни многим тысячам неоправданных смертей в каждом более-менее крупном сражении, ни  миллионам пропавших без вести.
Что чувствовал, о чем думал Александр Матросов в свои последние мгновения? О чем думали миллионы наших солдат в последние мгновения перед смертью? Они сознательно шли умирать за Родину, а Родина щелкала над их головами рабовладельческими бичами в виде пулеметных очередей заградотрядов в спину. Вперед, орлы! Вперед, мерзавцы! Не оглядываться, иначе расстреляем!
Сейчас кое-кто из специалистов - историков задним числом пишет, что применение заградотрядов вызвано суровой необходимостью, что будто бы наши войска отличались нестойкостью. Крик «Танки!» вызывал, якобы, всеобщую панику. Слово «окружение» парализовало волю красноармейцев и командиров. Мол, при любом прорыве немцев наши красноармейцы и командиры бросали оружие и толпами сдавались в плен. Отсюда, дескать, кошмарные количества пленных.
Не берусь никого судить, как говорится, не судите, да не судимы будете, но такие рассуждения считаю позорными для нас всех. В том же Вяземском котле наши войска держались до последнего. Иначе откуда бы взяться на полянах и на берегах речушек многослойным завалам трупов красноармейцев? Люди шли в атаку по телам своих только что погибших товарищей. Но они снова и снова шли и шли вперед. Они шли на явную смерть, но выполняли приказ командиров. Они шли на врага!
В начале октября 1941 года Гитлер снял с должности командующего 3-й танковой группой Вермахта генерал-полковника Гота за медленное продвижение германских танковых войск как раз в районе Вяземского котла. Генерала Гота пытался защитить начальник Генштаба сухопутных войск Ф.Гальдер. Он уверял Гитлера, что Гот не так уж виноват, что, дескать, танкисты 41-го моторизованного корпуса просто устали после долгого марша из-под Ленинграда, а в 65-м моторизованном корпусе изношена материальная часть танков.
Я же уверен, что немецкие танки под Вязьмой в октябре 41 года медленно продвигались не из-за халатности Гота, не из-за усталости гитлеровских танкистов и не из-за изношенности матчасти. Победное движение немецких танков под Вязьмой остановили красноармейцы. Те самые, которых сейчас кое-кто высокомерно обвиняет в нестойкости, трусости и повальной сдаче в плен. Отправить бы такого высокоидейного патриота в первую половину октября 1941 года, в Вяземский котел, в «группу Ершакова», в 103-ю стрелковую дивизию, - что бы он запел?
Кстати, о танкистах. После войны кто-то из фронтовиков принес в Красный Яр развеселую песню о танкистах на мотив известной казачьей «Любо, братцы, любо». Мы мальчишками распевали ее, но по малолетству не понимали страшного смысла слов.
Первая болванка, первая болванка,
Первая болванка попала танку в лоб.
А вторая болванка, а вторая болванка,
А вторая болванка попала танку в бок.
Любо, братцы, любо, любо братцы жить,
В танковой бригаде не приходится тужить.
Дальше я приведу текст без песенных повторов.
А третья болванка
Попала танку в бак,
Выскочил из танка,
Сам не знаю как.
Любо, братцы, любо…
А наутро вызвали
Меня в политотдел:
«Что же ты, мерзавец,
Вместе с танком не сгорел?»
Любо, братцы, любо…
«Товарищ подполковник,
Я сам себя корю,
В следующей атаке
Обязательно сгорю!».
Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить!
В танковой бригаде не приходится тужить!»
Мы распевали эту песню про славных советских танкистов и считали ее фронтовым юмором. Как сейчас говорит молодежь: прикольно! Но фронтовики прекрасно знали настоящую цену этому приколу. Они знали на своей шкуре, как относится к ним власть в лице их командиров, политотделов и особых отделов. Они стискивали зубы и шли на смерть с такими вот прикольными, оптимистическими песнями.
Такой народ, как наш русский, с нормальными руководителями может свернуть любые горы, и он доказывал это множество раз за свою многотысячелетнюю историю. А советские правители и некоторые наши непобедимые полководцы видели в своем народе только дешевое пушечное мясо. Они мордобоем и пулеметными очередями в спину гнали неисчислимые толпы людей в красноармейской форме на убой. И даже не трудились считать потери.
Я встречался со многими ветеранами той войны. Удивительное дело, - большинство из них боготворят Г.К. Жукова. Они искренне считают его гениальным полководцем, Маршалом Победы, заботливым отцом-командиром, который любил солдат, жалел и  берег их. И эту свою версию, согласованную с партийными инстанциями, они многие десятки лет рассказывали доверчивым пионерам и школьникам. Ныне Г.К.Жуков – кумир ветеранов. В то же время все, что я узнал за долгие годы изучения материалов Великой отечественной войны о Жукове, говорило совсем другое.  Я долго не мог понять, в чем тут дело, пока не нашел некоторые подобные случаи из нашей истории.
Мало кто будет возражать, что из всех правителей России самый кровавый и патологически жестокий – Иоанн IV Васильевич, по прозвищу Грозный. Он стоит в первых рядах наших исторических лиц  по количеству пролитой народной крови и принесенным нашей стране величайшим бедствиям. Однако когда я начал рыться в истории, то с великим изумлением узнал, что наш простой российский народ в те годы, оказывается, глубоко уважал и даже любил Ивана Грозного! Об этом пишет А. Нечволодов, придворный историограф Николая II. Об этом пишет поляк К. Валишевский, автор множества исторических романов о прошлом России.
Нечволодова можно понять, ему по должности положено восхвалять правителей России, он за это получал жалованье и прочие блага. Но Валишевский-то поляк! Он, как большинство поляков, не очень любит нас, русских и выискивает в нашей истории любые намеки на неприглядные действия русских правителей и русского народа. Так, он единственный из всех известных мне историков смакует мало популярный эпизод из жизни основателя династии Романовых – Филарета (в миру Федора) Никитича Романова. Сын Филарета, Михаил Федорович Романов, в 1613 году стал первым царем России из династии Романовых.
Влиятельного боярина Федора Никитича Романова насильно постриг в монахи именем Филарет Борис Годунов еще при жизни Феодора Иоанновича, опасаясь серьезной конкуренции у подножия царского трона. Филарет при его немалых связях быстро сделал монашескую карьеру и стал митрополитом ростовским. Василий Шуйский произвел его в патриархи Московские и всея Руси, но почему-то быстро разочаровался в нем и задвинул назад в Ростов Великий, а патриархом поставил Гермогена.
И вот Валишевский пишет, что митрополит ростовский Филарет Романов польстился на предложение Тушинского Вора, Лжедимитрия II, согласился принять от него сан патриарха всея Руси, – это при живом патриархе Гермогене!  И этот лже-патриарх Филарет служил Тушинскому Вору верой и правдой, - при живом царе Василии Шуйском! Поступок не очень красивый, даже очень некрасивый, и российские историки, как это принято у них, умалчивают об этом. Валишевский же смакует и детально расписывает эту пикантную историю со многими неприглядными подробностями.
И вот этот недружелюбный к нам поляк Валишевский с откровенным недоумением и с великим сожалением пишет, что простой народ на Руси любил Иоанна Грозного! После долгих размышлений я поверил поляку Валишевскому, ибо любовь простого народа к кровавому тирану и садисту Ивану Грозному объяснила мне причины любви ветеранов к маршалу Г.К. Жукову.
Царь Иван Грозный истреблял бояр, их родственников и приспешников сотнями и тысячами. Истреблял зверски, с изощренной жестокостью откровенного маньяка. С этим сейчас согласны почти все историки. А теперь, уважаемый читатель, поставьте себя на место какого-нибудь несчастного смерда тех времен. С этого абсолютно бесправного смерда боярин и его приспешники драли три шкуры и держали в скотском положении. Смерд работал больше любой лошади, а жил гораздо хуже любой скотины.
И вот смерд узнает, что царь посадил кровопивца-боярина на кол, а всем его родичам и приспешникам поотрубал головы. Как смерд отнесется к такому действию царя? Думаете, будет сожалеть о боярине и осуждать жестокого царя? Да ни в коем случае! Смерд будет ликовать и злорадствовать. Так и надо нашему кровопивцу! Правильно сделал царь-батюшка, что истребил злодея-боярина и весь род его! Будет знать, как угнетать народ! Боярин притеснял народ, житья не давал, а царь-батюшка радеет о простом народе, истребляет кровопивцев. Ура царю-батюшке!
Любовь народа к кровавому Ивану Грозному подтверждается последующими событиями в России. После смерти последнего законного Рюриковича, Феодора Иоанновича, сына Ивана Грозного, во всех концах Руси Великой объявилось многое множество самозваных «детей» и «внуков» Ивана Грозного, включая Лжедмитрия I и Лжедмитрия II. И народ верил этим бесчисленным самозванцам, этим лже-иоанновичам и лже-феодоровичам, народ присягал им, целовал им крест, открывал перед ними ворота своих городов. Так продолжалось чуть не 30 лет. Народ ненавидел кровопивцев бояр, народ помнил «справедливого» царя-батюшку Ивана Грозного, который пачками истреблял жестоких бояр, народ  искренне надеялся, что прямые потомки Ивана Грозного наведут порядок на многострадальной русской земле.
Все самое сложное на самом деле всегда объясняется очень просто. Слова поляка Валишевского и придворного историографа Нечволодова о любви народной к Иоанну Грозному – не вымысел. Суть этой любви видна невооруженным глазом. Простому человеку нет дела до высоких государственных причин зверского истребления бояр Иваном Грозным. Он видит лишь одно: царь-батюшка, помазанник Божий, болеет душой за народ, а потому всячески истребляет этих извергов, этих аспидов, этих угнетателей народа.
Если читатели не согласны с таким объяснением, прошу каждого посмотреть на самого себя. Все ли мы безумно любим своих  начальников? Осмелюсь предположить, что вряд ли. Если не считать случаев романтических отношений, то большинство из нас начальством недовольно. Начальник нас не ценит, о нас не заботится, платит мало, наши премии кладет в свой карман, на нас кричит, нас унижает и всячески притесняет. А сам живет в свое удовольствие, работой себя не перегружает, отыгрывается на нас.
И вот мы узнаем, что некий высокий руководитель согнал нашего начальника с мягкого кресла, уволил от должности и отправил на другую работу с большим понижением. Как мы отнесемся к этим действиям высокого руководителя? Будем жалеть своего начальника и осуждать высокого руководителя за жестокость? Положим руку на область собственного сердца и признаемся самим себе: да ни в коем случае! Мы будем ликовать и злорадствовать. Так и надо этому заевшемуся бюрократу и стяжателю! Пусть знает, как обижать неутомимых тружеников. А высокий руководитель  - молодец! Видать, в верхах сидят не одни бюрократы, есть там и настоящие, справедливые люди! И чем больше мелких начальников такой высокий руководитель сгонит с их насиженных кресел, тем больше мы его будем уважать и даже полюбим.
Точно так же и с любовью ветеранов к Г.К. Жукову. Солдаты Красной Армии не очень сильно любили своих командиров, как мы не очень сильно любим своих начальников. Командиры гнали солдат по пятнадцать раз подряд на никому ненужные безымянные высотки, прямо под немецкие пулеметы. Гнали на убой, гнали приказом, криком, матом, пистолетом. Положили там половину народу. Высотку, правда, так и не взяли. И вот солдаты слышат, что на их участок фронта приехал сам Жуков!
Жуков вызвал к себе комдива, генерал-майора. О чем там у них шел разговор, солдатам неизвестно, но их комдив вышел с КП Жукова уже не генерал-майором, а простым майором. Как отнесутся к этому солдаты? Будут жалеть бывшего комдива и ругать Жукова за самодурство и ненужную жестокость? Да ни в коем случае! Солдаты будут ликовать и злорадствовать. Комдив – зверь, гнал солдат на убой, орал, матерился, размахивал пистолетом. Он половину дивизии положил зазря под этой высоткой. А Жуков - молодец! Разбирается, что к чему. Жалеет солдат. Ура Жукову!
И невдомек этим простодушным солдатам ни тогда, ни даже теперь, через 65 лет после Победы, что Жуков разжаловал своей властью их комдива не из горячей любви к солдату. Жуков сорвал генеральские погоны и лампасы с комдива не за то, что тот пятнадцать раз гнал солдат на безымянную высотку под фашистские пулеметы и положил там половину своей дивизии.
А сделал Жуков это потому, что комдив плохо гнал солдат на ту высотку, мало уложил их слоями на склонах высотки. Не получилось за пятнадцать раз, - надо было гнать в шестнадцатый, в двадцатый, в тридцатый! Пусть ляжет вся дивизия, но чертову высотку у немцев отбить!
Сейчас горячие поклонники непобедимого полководца нашли новое, неопровержимое, убойное подтверждение гуманизма Г.К.Жукова. В конце 1941 года командующий Западным фронтом Г.К.Жуков издал приказ, в котором категорически потребовал от подчиненных ему генералов и командиров прекратить порочную практику лобовых атак, губительных для живой силы Красной Армии. Он обязывал своих подчиненных применять более эффективную тактику обхода и охвата противника, его окружения и уничтожения по частям.
Да, этот приказ - аргумент сильнейший. Г.К.Жуков берег солдат, заботился о солдатах, а нерадивые, жестокие и глупые генералы и командиры гнали и гнали своих солдат на никому не нужные высотки прямо под огонь фашистских пулеметов, минометов и пушек. Пришлось командующему Западным фронтом напомнить безжалостным и бездарным генералам и командирам, что солдаты – тоже советские люди, и что воевать надо не числом, а умением, по-суворовски.
Но попробуем сбросить с горящих восторгом глаз пелену умиления и посмотреть на этот приказ беспристрастным взглядом. К концу 1941 года прямолинейная, лобовая тактика привела Красную Армию к бесчисленным потерям личного состава. Это сильно беспокоило Сталина, ведь резервы пушечного мяса в Советском  Союзе огромны, но не беспредельны. Кроме того, Сталину до смерти надоели многочисленные жалобы командармов и комдивов на чрезмерно жесткие требования Г.К.Жукова выполнять его приказы любой ценой. Возможно, Сталин в личной беседе мягко упрекнул своего любимца за чрезмерное пристрастие к губительным лобовым атакам, а возможно, в раздражении приказал ему беречь живую силу и привел в пример генералиссимуса А.В Суворова. Уж о чем, о чем, а о бесценности человеческой жизни наш вождь умел говорить.
Г.К.Жуков принял упрек Верховного Главнокомандующего к прямому и неукоснительному исполнению. Как любой советский высокопоставленный руководитель, он тут же переадресовал его своим подчиненным. Он выпустил свой приказ по Западному фронту. В этом приказе он категорически потребовал от генералов и командиров прекратить практику губительных лобовых атак и впредь широко применять давно известную тактику охвата и окружения противника. Об исполнении доложить завтра же, к 12-00.
Приказ командующего Западным фронтом ушел в войска. Вместе с ним ушло множество других его приказов. О распределении прибывшего эшелона валенок и телогреек, о замене убитого командира кавкорпуса Л.М.Доватора, о замене убитого комдива И.В.Панфилова, о расстреле очередной партии паникеров и дезертиров, о радикальном улучшении работы связистов дивизионного уровня, об усилении пропагандистской работы редакций дивизионных газет и т.д., и т. п. Фронт – большое и сложное хозяйство, и командующему каждый день приходится подписывать по десятку приказов и распоряжений.
После отправки в войска грозного приказа воевать по-суворовски Г.К Жуков позвонил командующему 16-й армией К.К.Рокоссовскому. Дело в том, что в полосе обороны этой армии, на участке 78-й (9-й гвардейской) сд полковника А.П.Белобородова немцы захватили деревню Дедовку. Сталину об этом тут же донесли. То ли Верховный недорасслышал, то ли сработал эффект «испорченного телефона», но Сталин решил, что Красная Армия сдала немцам город Дедовск, а это уже почти окраина Москвы. И грянул гром. Сталин потребовал от Жукова немедленно, сегодня же отбить назад город Дедовск. Ах, это не город Дедовск, а деревня Дедовка? Ну и что!? Знать ничего не знаю, отбить немедленно у немцев этот населенный пункт!
И вот Жуков звонит Рокоссовскому и в обычной своей напористой манере требует вышибить немцев из деревни Дедовка. Немедленно. Любой ценой. Не рассуждать! Об исполнении  доложить через час.
Теперь, если Сталин еще раз напомнит Жукову о необходимости применять более гибкую суворовскую тактику и беречь живую силу, тот с чистой совестью может отрапортовать, что высочайшее указание выполнено. Товарищ Сталин, я выполнил ваше указание. Я даже издал приказ по Западному фронту. Но видите ли, некоторые командующие армиями продолжают воевать по-старинке, атакуют укрепления врага в лоб, не жалеют солдат, не берегут их. Вот, например, командарм-16, товарищ Рокоссовский. Он уже после моего приказа уложил целый батальон пехоты и сжег роту своих танков под деревней Дедовка, в которой всего-то десяток избушек на курьих ножках. Тем самым товарищ Рокоссовский игнорировал ваше указание, нарушил мой приказ. Если будет ваше разрешение, я отдам товарища Рокоссовского под трибунал.
Вот так или примерно так я могу объяснить горячим поклонникам Г.К.Жукова историю с его человеколюбивым приказом. Тем более, что больше таких гуманных приказов Г.К.Жуков никогда не выпускал. Наоборот, при обсуждении у Сталина плана грандиозной операции «Багратион» именно Г.К.Жуков упорно настаивал на лобовом вытеснении немецкой группы армий «Центр» из Белоруссии. А командующий Белорусским фронтом К.К Рокоссовский предлагал глубокий охват немецкой группировки и уничтожение ее по частям. К.К. Рокоссовскому пришлось трижды выходить из кабинета Сталина в приемную и ждать там решения, пока Сталин, наконец, не согласился с ним.
За мою довольно долгую жизнь многое изменилось в нашей стране. Исчез Советский Союз, ради укрепления могущества которого принесено неисчислимое множество жертв, пролиты моря крови. Громадные материальные и культурные ценности, созданные каторжным трудом сотен миллионов людей, разграблены кучкой беспринципных деляг. В урезанной до безобразия России провозглашены великие демократические свободы и незыблемые права человека. Не изменилось в нашей стране лишь одно: отношение к рядовым гражданам. Не буду нагнетать страсти, приведу лишь один маленький, очень частный пример.
В 2002 году я приобрел «Атлас мира» нашего, российского издания. Книга замечательная во всех отношениях, и по оформлению и по содержанию. В атласе приведены статистические сведения по всем странам мира. Площадь, численность населения, столица, государственный флаг и так далее. Перечень стран очень полный, возможно, абсолютно полный, но в нем есть одно небольшое исключение. В атласе нет сведений лишь по одной-единственной стране: по Российской Федерации. Составители не привели данных ни по площади нашей страны, ни по численности населения. Нет даже государственного флага РФ.
Все эти данные в атласе указаны по субъектам РФ: по областям, краям и республикам. А общих сведений по России нет. И это, думаю, не случайно. Зачем простому россиянину знать нашу численность и самому рассчитывать, с какой скоростью вымирает российский народ? Зачем обременять россиянина высокими государственными заботами? Пусть каждый сверчок знает свой шесток. Богу – Богово, кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево. Вперед, россияне, отдадим все силы на строительство капитализма, на благо олигархам!
Нам до сих пор так и не называют истинную цену  Великой Победы, тем более, данные по количеству пропавших без вести. А можем ли мы сами, без подсказки официальных инстанций хотя бы приблизительно подсчитать, сколько пропало без вести наших солдат в той неоконченной поныне войне? Реально ли это? Ведь пропавшие без вести не числятся ни в каких списках. О них наша власть полностью забыла. На наши вопросы об их судьбе представители власти с честными глазами пожимают плечами: не знаем таких.
Однако число пропавших без вести можно подсчитать довольно точно. Снова обратимся к саратовской Книге Памяти в 11 томах. Из 300 тысяч саратовцев, не вернувшихся с войны, судьба более 40% неизвестна до сих пор. Они считаются пропавшими без вести. Вот, собственно, и весь расчет. Из 530 тысяч саратовцев, мобилизованных за годы войны в Красную Армию, не вернулось с войны 300 тысяч. А 40% от 300 тысяч – это 120 тысяч пропавших без вести. От 2.268 тысяч довоенных жителей Саратова и Саратовской области 120 тысяч составляют 5,3%. И это – минимум. Ведь на самом-то деле неизвестна судьба БОЛЕЕ 40%! И опять же, напоминаю, здесь не учтены сверхгигантские призывы двух предвоенных лет.
Если считать Саратовскую область средней по основным показателям, то эти 5,3% пропавших без вести можно распространить на весь Советский Союз. Тогда получается, что из 194,1 миллиона советских граждан только в рядах Красной Армии пропало без вести 10.287.300 человек.
10 с лишним миллионов человек пропавших без вести, - самая минимальная оценка, ибо учет пропавших без вести в нашей стране никто никогда не вел. Эти 10 миллионов – результат расчета по саратовской Книге Памяти. Сведения о пропавших без вести в Книгу присылали их родные и близкие. Однако неизвестное, но огромное количество жителей Саратова и области, родных и близких пропавших без вести, просто не смогли прислать письма  авторам Книги. Не смогло по самым разным причинам, и по неосведомленности, и из-за собственной смерти.
А комиссия Генштаба оценивает наши потери пропавшими без вести вместе с попавшими в плен (!) всего в 4.559.000 человек. Оставим эти данные на совести высокой комисси. Можно только порекомендовать членам комиссии заглянуть в Книги памяти и попросить их объяснить такое расхождение между их статистическими расчетами и реальными поименными сведениями.
10 миллионов – это население мегаполиса. Когда счет жертвам идет на многие миллионы, чувства оказываются бессильными. Разум тоже не способен осознать бездонную глубину подобной трагедии. Все это просто трудно, почти невозможно представить. Миллионы вдов, которых уже 70 лет никто не признает вдовами погибших участников великой войны. Большинство из этих несчастных женщин уже лежат в земле, но умерли они не солдатскими вдовами, а женами подозрительных пропавших без вести. Десятки миллионов обездоленных ребятишек, которые давно выросли, но на которых кое-кто продолжает смотреть косо, как на детей возможных изменников Родины.
Те семьи, в которые пришли похоронки, получали пенсию за погибших защитников родины. Постыдно мизерную, нищенскую пенсию, но получали.  В другие семьи вернулись уцелевшие победители. Их мужские руки наладили разрушенное за годы войны домашнее хозяйство, вывели семьи из военной нищеты. А миллионы не признаваемых государством вдов и десятки миллионов их полусирот продолжали бедствовать.
В саратовской Книге Памяти, книге глубокой народной  печали, бездонного людского горя, есть записи, потрясающие своим трагическим содержанием.
Иванов Василий Васильевич, рядовой, пропал без вести 22.06.41г.
Скачков В.С. Погиб в плену 07.08. 42г.
Сидоров П.Г. Погиб в плену 07.08.42г.
Трифонов П.Ф. Погиб в плену 09.05.42г., лагерь №352, дер. Масюковщина, г. Минск.
Над каждой из этих записей, над каждой из этих фамилий  можно бесконечно размышлять. И размышления эти безрадостные.
Рядовой Иванов В.В. – одна из бесчисленных жертв «приграничных сражений». Возможно, кто-то из однополчан успел сообщить, что рядового Иванова из своего взвода он видел в последний раз под немецкой бомбежкой на рассвете 22 июня 1941 года. Больше рядового Иванова никто никогда нигде не встречал. В результате рядовой Иванов исключен из личного состава РККА, и наша власть до сих пор не признает его участником войны.
Скачков В.С., Сидоров П.Г. – погибли в плену в один и тот же день. Что произошло с ними? Фашисты организовали массовый расстрел военнопленных за какую-то провинность? Или они умерли от массовой эпидемии, от полного истощения? Кто-то из их друзей по несчастью уцелел в фашистском плену, вернулся домой, сообщил родным и властям об их гибели. Ну и что? У нас никто не признает таких сообщений, не считает ни Скачкова, ни Сидорова участниками войны, не включает их ни в какие списки. Ведь официальных бумаг из военкоматов призыва на них нет!
Трифонов П.Ф. – какая трагедия произошла с ним? Его товарищ по концлагерю, возможно, земляк, вместе с ним попал в фашистский концлагерь №352 под Минском, выжил в плену, вернулся домой. Он сообщил родным  Трифонова, что тот погиб в концлагере, назвал номер концлагеря, точное место его расположения. И опять – это сообщение ровно ничего не значит. Слова к делу не пришьешь. Не было на свете никакого Трифонова П.Г., ни в какой войне он не участвовал, ни в какие списки его включать не положено. Не велено. Нельзя!
О том, что определение количества пропавших без вести по саратовской книге памяти занижено, говорит «Книга памяти» Сергиево-Посадского (в годы войны – Загорского) района, в котором я живу уже больше четверти века. Из 110 тысяч жителей района пропало без вести около 8 тысяч, то есть, 7,2%. От общей численности советских людей в 194,1 миллиона это составляет 13.975.200 красноармейцев и командиров Красной Армии, бесследно пропавших на полях Великой отечественной войны.
Этому расчету можно верить, потому что в Сергиево-Посадском районе всего один райвоенкомат, и учет потерь велся «в одни руки», без особой путаницы и неразберихи. Завышенный результат в сравнении с данными по Саратовской области опять же можно отнести за счет повальной мобилизации загорчан при формировании в Загорске 1 ударной армии. 
Прошли годы после Победы. Тех, кто вернулся с войны счастливым победителем, и тех, на кого пришли «похоронки» и извещения о смерти, при Брежневе, наконец-то, признали ветеранами войны, участниками и инвалидами ее, или погибшими защитниками Родины. Их стали чествовать, с годами все более помпезно и казенно. Государство стало оказывать им какую-то материальную помощь. А жены и дети пропавших без вести оставались вне закона.
Прошли еще десятки лет. Участники войны умирали, чем дальше, тем больше. В России вот уже больше 1000 лет простые люди живут не слишком легко и благополучно, а сейчас по средней  продолжительности жизни мужчин мы скатились чуть ли не на уровень мрачного средневековья. Теперь настоящих ветеранов, - фронтовиков, окопников, - остались считанные единицы. Участниками войны стали считать всех, кто имел хотя бы косвенное отношение к Действующей армии, работников всевозможных тыловых служб. Мне говорили, что иногда участниками войны, ее ветеранами признавали даже бывших полицаев, власовцев и бандеровцев. Не знаю, можно ли такому верить, но люди зря не скажут.
Сейчас в честь ветеранов гремят фанфары в день Победы, в небе России для них вспыхивают праздничные салюты, они купаются в лучах славы. И, самое главное, - у их детей и внуков есть заслуженные, прославленные отцы и деды, героические защитники Родины.
А миллионы семей таких же солдат и командиров, но пропавших без вести, вот уже 65 лет в этот великий день горько задумываются, а то и плачут. Для всех них, как и для меня, война до сих пор не окончена, она продолжается.
Непризнанные солдатские вдовы надрывались в непосильном, неженском труде, чтобы в одиночку выкормить детей, поднять их на ноги, спасти от голода и болезней.  Они быстро старились от беспросветной жизни, от бесконечного, незаживающего горя одиночества. Когда они обращались за помощью к властям, то получали достойную отповедь. Ваш муж не числится ни в каких списках. Может, он перешел на сторону врага, а сейчас скрывается от справедливого возмездия где-нибудь в Южной Америке вместе с недобитыми фашистами. Скажите спасибо, что мы вас не привлекаем за его делишки.
И подросли десятки миллионов то ли сирот, то ли детей    изменников Родины. Они  шли работать в 10-11 лет, писали в анкете: отец пропал без вести. На праздниках они поздравляли тех, кто вернулся с войны. Смотрели салюты в честь великой Победы. И думали о своих отцах и дедах.
Советская власть о них забыла. Тоталитарная, антигуманная  Советская власть ликвидирована, ее сменила власть демократическая. Но и в демократической России никто не вспоминает о несчитанных никем миллионах пропавших без вести. А ведь все они ценой своих жизней приближали нашу Великую Победу. 
Всему миру известна Могила неизвестного солдата в Александровском саду у Кремлевской стены.  Кто лежит в этой могиле – неизвестно.  Этот неизвестный солдат или командир погиб в бою на ближних подступах к Москве и захоронен в братской могиле. Потом его безымянный прах извлекли из братской могилы и с великими почестями похоронили у кремлевской  стены. Над его прахом горит Вечный огонь. Поклониться Могиле неизвестного солдата приходят ежегодно миллионы людей. Возле нее проводятся официальные церемонии с участием самых высоких руководителей страны. 
Но – вполне возможно, что этот солдат не числится ни в каких списках. Не исключено, что он пропал без вести, исключен из списков личного состава Красной Армии и не считается участником войны, на которой погиб.  Его родные не знают, что в Могиле лежит именно их отец, дед. Государство вполне может не признавать их членами семьи погибшего солдата.


Семья солдата

«…есть между ними такие, о которых не осталось памяти, которые исчезли, как будто не существовали, и сделались как бы небывшими и дети их после них…».
Сирах, 44. 8. 

На южной окраине Красного Яра центральная улица села раздваивается.  Правая дорога ведет в село Генеральское, левая выводит на федеральную трассу Саратов – Самара. В развилке этих дорог лежит сельское кладбище. За последние годы, которые считаются годами обновления России, число могил на этом кладбище увеличилось больше, чем в два раза по сравнению со всей предыдущей историей Красного Яра.  Сельская Россия вымирает.
На этом кладбище моя мать в 1972 году похоронила нашу бабушку. Мать моего отца прожила 98 лет в непрерывном труде без выходных, без отдыха. Она всю свою долгую жизнь делала только одно: изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год боролась с нуждой. У нее «угнали на фронт» всех четверых сыновей. Старший Григорий вернулся с фронта инвалидом и через десять лет умер. Средний Александр служил на Дальнем Востоке, воевал с японцами, несколько лет провел в Корее, и его отправили в отставку по болезни в чине капитана. А двое, мой отец и самый младший брат Никифор пропали без вести еще в 1941 году.
Тридцать один год бабушка ждала с войны своих двух пропавших без вести сыновей. Она, как пишут поэты, смотрела с тоской на дорогу, не появится ли там хотя бы один из них. Она не получала за них ни пенсии, ни каких-либо других льгот. Государство не назначило никакой пенсии и ей самой, наша бабушка жила на полном иждивении моей матери, своей снохи. Государство отобрало у нее жизнь двух сыновей, но полностью забыло о своем долге перед ней, матерью троих солдат, и перед неизвестно где погибшими ее двумя сыновьями-солдатами. 
На этом же кладбище, неподалеку от могилы бабушки, мы похоронили нашу мать. Она умерла на 91-м году жизни. Шестьдесят лет из них она терпеливо ждала своего мужа, нашего отца. Лучшие годы своей жизни она потратила на то, чтобы спасти нас, четверых своих детей от голода, холода, болезней, чтобы дать нам образование, вывести на жизненную дорогу.
Она работала как каторжная, и давно забыла, что такое отдых, нормальный сон и спокойная, достойная жизнь. И еще она десятки лет вела большую общественную работу как коммунист.
За беззаветный труд власть наградила ее двумя орденами, тремя медалями, званием заслуженного учителя РСФСР. Но та же власть никогда не считала ее вдовой солдата, никогда и ничем не помогала ей воспитывать в одиночку четверых детей.
После войны Советская власть решила восполнить гигантскую убыль населения и ввела большие льготы для матерей. Многодетных матерей в зависимости от количества детей, - пять и больше, -  награждали медалями вроде «Материнской славы», им выплачивали пособия. А за десять и более детей матерям присваивалось звание Мать–героиня с вручением такого же ордена и с выплатой довольно крупных пособий.
Еще более щедро поощрялись матери-одиночки. Им разрешили при регистрации ребенка в графе «отец» указывать любого мужчину. И такому «отцу» приходилось выплачивать алименты этому ребенку до его совершеннолетия. Даже если бедолага оказывался совершенно не при чем. Даже если такая «мать» родила ребенка от совершенно другого человека, от какого-то залетного сердцееда. Дело доходило до анекдотов.
Когда я учился в старших классах, в Красном Яре горячо обсуждали совершенно анекдотически-идиотический случай. На окраине села жила семья инвалида войны. До войны супруги родили пятерых детей. Отца забрали на фронт, но ему повезло, и всего через год он вернулся к семье без ноги. За несколько лет у них родилось еще четверо детей. До заветного звания Матери-героини с существенными льготами не доставало всего одного младенца.
Но многодетный отец, видимо, потерял свою репродуктивную способность, и вожделенный десятый ребенок никак не рождался. Тогда супруги посовещались и решили привлечь на помощь молодого соседа. Тот оказался парень не промах. Он согласился помочь, но потребовал за свой труд вознаграждение в виде довольно кругленькой суммы. Супруги тоже согласились, но с условием, что выплатят обусловленный гонорар только после получения льгот за десятого ребенка. Предусмотрительный сосед во избежание недоразумений потребовал от них расписку. Супруги написали такую расписку.
Акция прошла успешно, и в положенный срок долгожданное десятое дитя появилось на свет. Районные власти вострубили в фанфары, окружили героических родителей теплотой и заботой, отправили в соответствующие инстанции документы на высший материнский орден и звание Мать-героиня.
А молодой сосед потребовал обещанного вознаграждения.  Однако супруги не спешили выполнить своего обещания и откровенно тянули время. Энергичный биологический отец-производитель подал на них в суд, и предъявил в суде расписку супругов. Районный суд внимательно рассмотрел иск, заслушал обе стороны и принял  поистине соломоново решение.
Поскольку истец не отрицает своего отцовства, то признать официальным отцом десятого ребенка именно его, и обязать его выплачивать алименты ответчице за означенного ребенка до совершеннолетия оного. Расписку же, данную ответчицей истцу, аннулировать  как недействительную, поскольку она не заверена государственным нотариусом. 
Наша мать слушала по радио постановления и указы о многодетных матерях, о матерях-героинях, о льготах матерям-одиночкам, и однажды даже ее, сознательного и активного члена коммунистической партии, прорвало. Со всей накопившейся вдовьей  горечью и  раздражением она сказала при нас:
- Если бы я была проституткой и наплодила вас от проезжих молодцев, я бы за вас получала хорошие алименты и жили бы мы припеваючи, как у Христа за пазухой. А раз я родила вас от вашего отца, а ваш отец не вернулся с фронта, то ни мне, ни вам ничего не положено!
До последнего своего вздоха она сохраняла ясный ум и твердую память. Только здоровая русская кровь наших предков позволила ей вынести то, от чего многие другие опускаются на дно, сходят с ума, идут на преступления, кончают самоубийством. Она же выдержала все, что выпало на ее жизнь.
А выпало ей и ее поколению всякого лиха с избытком. Первая мировая война, две революции, гражданская война, разруха, холод, голод. Ее старший брат Костя в гражданскую войну ушел добровольцем с красными и пропал без вести.
Наша мать пережила коллективизацию, индустриализацию. Для нас это полузабытые слова, а для нее – жизнь. Она как Максим Горький, с девяти лет пошла «в люди». Работала, училась и занималась ликбезом, - ликвидацией безграмотности в нищей стране. Работала за нищенскую зарплату, а общественной работой занималась бесплатно, на комсомольском, а потом на коммунистическом энтузиазме.
Перед войной ей выпало несколько лет относительно спокойной жизни с нашим отцом. И то – наша родная власть не оставляли молодых своим вниманием, и все мы испытали  заметное ухудшение социального положения. Но ни мать, ни отец не озлобились, не замкнулись на своих невзгодах. Они искренне верили в коммунистические идеалы. Полунищие по мировым меркам, они радостно строили коммунизм в отдельно взятой стране.
А потом – Великая Отечественная. Нечеловеческие трудности жизни вдовы с четырьмя малолетними детьми. Даже не солдатской вдовы, даже не вдовы вообще, а бесправной жены пропавшего без вести. Полтора десятка лет такой жизни нельзя назвать жизнью. Это сверхчеловеческое напряжение, борьба за выживание вдовы не вернувшегося с войны солдата, непризнанной родной советской властью, которой она отдавала все свои силы. Трудности, гораздо страшнее тех, что встречались ей до сих пор.
После войны жизнь постепенно налаживалась. Мы один за другим вырастали, разлетались по стране. Начались ее тревоги за нас. И не только за нас, она с недоумением смотрела, как все больше расходятся официальные лозунги с реальными делами в стране, как постепенно стараниями правителей коммунистические идеалы заменяются на прямо противоположные, - постепенно, но безвозвратно. В наших разговорах она не скрывала ни своего недоумения, ни своей тревоги за будущее страны и всех нас.
Мать так устала от постоянного напряженного труда, настолько подорвала здоровье, что вышла на пенсию сразу, как только ей исполнилось 55 лет. Ее просили остаться в школе, - она вежливо, но категорически отказалась.
Вот только следующие пятнадцать-двадцать лет, уже на склоне жизни, наша мать прожила более-менее спокойно, без надрыва, на скромной пенсии учителя. К пенсии ей дали доплату как труженику тыла: мать после войны получила медаль «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны».
Но по-прежнему никто не признавал ее вдовой солдата. Она продолжала писать запросы о нашем отце и получала все те же холодные казенные ответы. Ваш муж не числится ни в каких списках. Не отвлекайте занятых людей от более важных дел.
Даже на пенсии мать продолжала заниматься посильной общественной работой. Она искренне верила в коммунистические идеалы, хотя то, что творилось в стране, не нравилось ей, вызывало недоумение и раздражало. 
А потом явился Горбачев, за ним – Ельцин, и на нее навалились новые передряги. Она тяжело переживала крушение коммунистической  идеи, развал великой державы, резкое обнищание  народа. То, во что она верила всю жизнь, ради чего она буквально надрывалась всю жизнь, оказалось растоптанным самими же высокопоставленными профессиональными коммунистами. Хозяевами жизни становились рвачи, демагоги, нечистоплотные люди, откровенные бандиты.
Но что могла поделать она,  одинокая сельская пенсионерка на восьмом десятке лет? Могла она только то, что делала долгие годы: стискивать остатки своих старческих зубов и терпеть, терпеть, терпеть. Но если раньше она в своем терпении твердо надеялась на светлое будущее для своих детей и внуков, то теперь бывшие профессиональные коммунисты во главе с Горбачевым и Ельциным отняли у нее даже эту надежду.
В России воцарился звериный закон джунглей, полузабытый во всех  цивилизованный странах. Человек стал человеку волком. Мать всю сознательную жизнь учила нас и всех своих учеников высоким гуманным идеалам. Теперь над этими идеалами новые правители откровенно смеялись.
Так моей матери опять не дали спокойно жить и спокойно умереть. Снова революция, на этот раз - сверху. Снова холод, голод, разруха. А впереди – мрак дикого капитализма. А Горбачев предал весь социалистический лагерь. А Ельцин расстрелял из танков Верховный Совет России.  И он отдал нашу страну на разграбление победителям.
Рухнуло все, во что моя мать верила, чем жила всю свою нелегкую долгую жизнь. Ее поколение, она сама, ее подруги и друзья голодали и мерзли, но считали, что строят счастливое будущее для всего человечества. А теперь все, что создано их руками, их трудом, захватила в собственность кучка наглых дельцов без чести и совести. Что чувствовала моя мать, когда смотрела на все это?
Моя старшая сестра Тамара умерла от рака перед самым развалом СССР в возрасте 55 лет. Для матери это оказалось почти смертельным ударом. Она слегла и долго болела. Через год  с небольшим умерла от рака единственная дочь Тамары, старшая внучка нашей матери. Она оставила двух малолетних сирот. А еще через год умер муж Тамары – тоже от рака. Их внучка и внук остались с безработным отцом, и мать из своей, теперь уже откровенно нищенской пенсии поддерживала внучат как могла и каждый месяц посылала им небольшие деньги.
Моя мать пережила всех наших учителей. Когда мы собирались своим классом в родном селе, мать служила нам чем-то вроде символа нашего детства и юности. Мы чувствовали себя немножко мальчишками и девчонками, заходили к ней всем классом, делились радостями и бедами. Когда она умерла, мы, одноклассники, будто осиротели. Мы поняли, что жизнь наша подходит к концу, что мы – старшее поколение в полуразрушенной стране, и что впереди нас ожидают новые тревоги и лишения вместо спокойной старости. 
Через год после матери умер мой младший брат. Это его я в раннем детстве чуть не утопил в пруду. В нашем роду мужчин-долгожителей не встречалось. Обычно их еще молодыми убивали на бесконечных войнах, которые затевали наши правители.
Мой дед по отцу вернулся живым с Первой мировой. Но там он крепко отравился немецкими боевыми ядовитыми газами. После этого, глубоким инвалидом, он прожил почти до шестидесяти и мог жить еще – в нормальной стране при нормальной власти. Но он умер в голодный 1933-й год. А этот голодный год организовала опять же наша родная власть во главе с товарищем Сталиным. 
Единственный из мужчин нашего рода, который перешагнул порог восьмидесятилетия, - средний брат отца, который служил на Дальнем Востоке. Он хлебнул все то же, что и моя мать, пережил все катаклизмы XX века в нашей стране, воевал с японцами и долго жил после этого. Жил бы он гораздо больше, если бы не нищета и полное бесправие, в которых оказались ветераны при Ельцине. Он умер в последний год XX-го века в возрасте 84-х лет.  Для нашей страны это солидный возраст, так что и по мужской линии в нашем роду с генетикой все в полном порядке.
А мой младший брат прожил только 62 года. Военное детство не прошло бесследно для его здоровья, но окончательно погубили его демократические реформы в стране. Нормальный русский человек не смог спокойно смотреть, как рушится все вокруг, как нищает, спивается и вымирает русский народ. Беспросветное настоящее и тяжелая тревога за будущее вызвали у него  болезнь печали - рак. Через три года какие-то подонки убили его единственного сына, - польстились на его весьма скромную получку.
Рядом с матерью на красно-ярском кладбище лежит в могиле моя младшая сестра. Та самая, которая родилась осенью 1941 года, через месяц после того, как от отца с фронта пришло последнее письмо. Та самая, которую наша бабушка кормила в зыбке жеваным хлебом, завернутым в тряпицу.  Та самая, единственной игрушкой у которой в годы золотого детства был самодельный тряпичный клоун.
 Даже вскормленная в колыбели жеваным хлебом, моя младшая сестра могла бы еще жить и жить, но разрушительные демократические реформы она пережить не смогла. Они с мужем упорным трудом сумели за долгие годы достичь некоторого благополучия, а теперь все рухнуло.  Постоянная тревога за судьбу сыновей и внуков подорвала ее и без того не очень крепкое здоровье. Она умерла через три года после матери в возрасте 63 лет. В нашем роду такой возраст для женщины раньше считался просто несерьезным,   
А в одной оградке с могилой нашей бабушки нашла последний приют ее младшая дочь, сестра моего отца. Она прожила довольно долго, почти 89 лет, но могла бы жить еще, если бы в нашей стране на деле заботились о благе своих престарелых подданных.
Так вымерла вся наша когда-то большая семья красно-ярских Фединых. Сейчас я могу написать: «Все Федины умерли. Остался один я». Так писала в своем дневнике ленинградская девочка Таня Савичева: «Все Савичевы умерли. Осталась одна Таня».
Но Таня писала это в страшные дни блокады, когда для простых ленинградцев оставалось всего два выхода: или умирать с голоду, или  становиться людоедом. А мне приходится писать то же самое в годы, когда в стране на словах громко провозглашается торжество демократии и прав человека. А на деле нормальному человеку в России снова остается лишь два выхода: молча умирать от лишений, тревоги и тоски, или убить в себе все человеческое и подобно хищному зверю драться за свое благополучие с другими себе подобными.
С большой тревогой я думаю о будущем моих внуков и правнуков. Не за горами то время, когда наши олигархи с одобрения наших правителей выкачают последние соки из нашей земли. За олигархов и правителей я не сильно беспокоюсь. Они разбегутся по своим дворцам и замкам, предусмотрительно построенным в благополучных странах. Они будут купаться в роскоши на солнечных берегах теплых морей среди пальм и ананасов.
А мои потомки, возможно, уже в XXI веке, останутся на разграбленной, разоренной, загаженной и отравленной Русской равнине, колыбели европейской цивилизации. И над их головами разразится новая дикая драка за очередной передел собственности. 
Грустная история моей семьи привела меня к печальным выводам. Уже больше тысячи лет в России идет жесточайшая война на уничтожение российского народа, главным образом, народа русского. А народ наш безмолвствует. Молчит мой народ – уже тысячу с лишним лет молчит.
Это тысячелетнее молчание народа позволяет многим народолюбам презрительно говорить о русских людях. Мол, русские ленивы, бескультурны, нечистоплотны, безразличны ко всему на свете, неинициативны, туповато-глуповаты, вороваты и склонны к пьянству. Если я перечислил не весь негатив в адрес своего народа, то сторонники этой теории  меня дополнят.
Они уверяют, что заботливая государственная власть вот уже тысячу лет пытается привить этим русским свиньям положительные европейские качества, но преодолеть русскую вялость, лень, пьянство и тупость пока никому еще не удалось. Мол, вместо того, чтобы каждому строить свое благополучие, как это делают в цивилизованной Европе и сытой Америке, русские беспробудно пьянствуют. А отсюда все беды русского народа. Нищета – от глупости, лени и пьянства. Сокращение продолжительности жизни – от глупости, лени и пьянства. Развал промышленности и сельского хозяйства – от того же самого. И так далее. Остается пожалеть наших правителей, которым приходится возиться с таким неблагодарным и бесперспективным человеческим материалом.
Так говорят те, кто наживается на страданиях русского народа. Они умышленно меняют местами причину и следствие.  На самом же деле все обстоит как раз наоборот.
Мы привычно ругаем сами себя за леность, неряшливость и безалаберность, мы восхищаемся аккуратными английскими газонами. У нас в стране таких газонов нет и никогда не бывало. Сами англичане с гордостью говорят, что газон становится красивым, если его стричь 300 лет подряд. Я по-хорошему завидую жителям Британии, - они имели возможность спокойно стричь свои газоны 300 лет подряд и даже больше.
У русского народа, у любого народа России такой возможности никогда не появлялось. Да что там 300 лет! Пусть читатель попытается сам найти в нашей истории за последнее тысячелетие хотя бы десяток лет безмятежной жизни! Увы, я рылся в истории усердно, но не смог найти такие счастливые годы.
Не потому живет плохо русский народ, что пьет, но пьет он потому, что плохо живет. А хорошо жить, успешно работать и спокойно стричь газоны ему не позволяют наши властители жизни.
Не потому безмолвствует русский народ, что ленив. Безмолвствует он потому, что больше 1000 лет любое его слово протеста вызывало дикое бешенство власть имущих, и потоки крови непокорного народа заливали русскую землю. Сейчас наши правители жалуются, что демократические реформы в нашей стране идут не так, как они планировали. Тормозятся благостные реформы. По-моему, эти реформы тормозятся не только коррумпированными чиновниками и оборотнями в погонах. Тормозятся они и молчаливым сопротивлением нашего народа.
Рано или поздно молчаливое сопротивление народа приведет к полному краху этих непонятных и чуждых народу реформ. Авторы реформ и стоящие за ними олигархи чувствуют это. Они догадываются о неизбежности такого краха. Не зря же они так лихорадочно высасывают соки из России и старательно переводят все свои неправедные миллиарды в зарубежные банки, скупают в благополучных странах земли и замки, строят там дворцы для себя, отправляют своих детей и внуков на учебу на Запад.
Я не раз слышал от самых разных людей слова:
- Да я лучше сопьюсь, чем буду плясать под их дудку!
Недавно я после долгого перерыва снова написал запрос о своем отце в Центральный архив Российской армии в Подольске. Я не очень верил в успех, но немного надеялся, что сейчас, в демократической России, отношение к пропавшим без вести воинам хоть чуть-чуть изменилось.
Да, отношение к пропавшим без вести в демократической России изменилось. Только в противоположную сторону. В советское время мне обязательно отвечали, хотя бы простой бюрократической отпиской. Я послал этот последний запрос несколько лет назад, но до сих пор не получил вообще никакого ответа. В демократической России бюрократия откровенно плюет на каких-то там пропавших без вести на какой-то там войне.   
Правительства США и Англия платили своим военным, попавшим в немецкий плен, двойной оклад за все время пребыва¬ния в плену, их признавали ветеранами Второй мировой войны. Но миллионы наших пленных, миллионы безвест¬но сгинувших красноармейцев, командиров и генералов наше государство хлад¬нокровно списало в безвозвратные потери, исключило их из списков личного состава РККА, и на этом с ними покончено навсегда.
Тем из них, кто выжил в фашистском плену, кто сражался в партизанских отрядах, кто дожил до Победы, - тем на долгожданной, любимой Родине пред¬стояли унизительные допросы и чудовищные обвинения. Им еще предстояло «искупать вину» в сталинских концлагерях. Чью вину они искупали — до сих пор на этот вопрос правдивого ответа нет.
А миллионы пропавших без вести пропали бесследно навсегда.

Никто не забыт
«И отдаст земля тех, которые в ней спят, и прах тех, которые молчаливо в нем обитают… Суд будет один, истина утвердится…»
Ездра, 7. 32-34.

А мой народ помнит всех своих солдат, не только погибших, но и пропавших без вести.
Через многое множество лет, когда моя матушка успешно заканчивала девятый десяток своей жизни, мы с ней впервые за пятьдесят с лишним лет съездили в деревню моего детства, в Нижнюю Покровку. Я приехал к матушке в отпуск на своей машине, мы с ней и с моей тетушкой, младшей сестрой моего отца, отправились в автопробег «по бездорожью и разгильдяйству» - за триста километров в один конец, к самой Казахстанской границе.
Ехали мы эти триста километров несколько часов, путались на развилках без всяких указателей. Однажды проселок превратился в козью тропку и привел нас на разрушенную бывшую колхозную ферму. Шли годы сокрушительных ельцинских реформ, и в стране повсюду царила разруха. От развалин фермы я взял направление по солнцу, и мы чуть не час ехали без дороги по заросшим сорняками и кустарником кочковатым полям, бывшим бескрайним колхозным пашням. Чутье опытного автопутешественника не подвело меня, и мы в конце концов через глубокий кювет и крутую насыпь выскочили на асфальтовую дорогу. Встречный водитель грузовика утешил нас: дорога вела прямо на родину матушки, в село Дергачи.
Мои пассажирки весьма почтенного возраста блестяще выдержали тяготы этого многочасового авторалли. В Дергачах мы заехали к еще живой сводной сестре матушки, потом  отыскали на кладбище могилы родного отца и матери моей матушки, положили к скромным памятникам букетики полевых цветов. Из Дергачей дорога привела нас в Озинки, - это ближайшая от Нижней Покровки железнодорожная станция. Теперь нам оставалось проехать всего 70 километров.
Мы ехали по бескрайней степи, с безоблачного неба сияло знойное солнце, через дорогу то и дело перебегали отважные, но глупые суслики и хомяки. А по сторонам яркими белоснежными пятнами выделялись проплешины белой глины среди худосочных порослей полыни-чернобыльника и верблюжьей колючки. Начинались знакомые с раннего детства места моей малой родины.
Промелькнул поселок Солянка, где тетушка работала когда-то на сланцевых рудниках, а теперь стояли среди голой степи несколько убогих домишек. Дорога пошла вдоль извилистого русла великой реки моего золотого детства – Камелика.  Камелик выглядел просто широким ручьем, - от берега до берега никак не больше десятка метров. Дорога пошла вдоль самой границы с Казахстаном, теперь суверенным государством.
На одной из развилок мы проехали мимо таможенного пункта с двумя сонными то ли таможенниками, то ли пограничниками в форме вроде нашей милицейской. Они мирно дремали в холодке на скамеечке. Когда-то мать спокойно ходила по этой дороге в Казахстан, к нацменам, менять последнюю свою одежду на еду для нас. Сейчас для такого похода требовалось специальное разрешение властей. Как сказал поэт, это было бы смешно, если бы не было так грустно.
До Нижней Покровки оставалось километров пять на север вдоль границы. Несколько раз мы снова выезжали на берег Камелика, который будто застыл в обрывистых берегах высотой метра в полтора - два.
Но вот дорога выпрямилась, с обеих ее сторон появились шпалеры черной смородины, - их посадили, скорее всего, в годы реализации Великого Сталинского плана преобразования природы. Мы не вытерпели и полакомились невиданной раньше в этих краях крупной, но очень пыльной ягодой. И вот, - исторический момент, - впереди забелели дома Нижней Покровки.
Я жадно смотрел по сторонам и не видел вокруг ничего знакомого. Село изменилось до полной неузнаваемости. Мы проехали мимо кладбища,  доехали до магазина и остановились  около него на небольшой пыльной площади. В ее центре стоял памятник Василию Ивановичу Чапаеву из серого гранита: бюст народного героя на высоком пьедестале. А рядом с памятником  легендарному герою гражданской войны мы увидели небольшой, но впечатляющий мемориал из камня. Высокий черный обелиск в память о нижнепокровцах, не вернувшихся с войны. А около него – черные полированные каменные плиты, на каждой из которых  значились фамилия, имя, отчество и даты жизни. 147 плит, и среди них – плита в память о моем отце:
Федин
Иван  Федорович
      1911 – 1941.
Матушка вспомнила почти все фамилии на этих плитах. Большинство погибших она когда-то хорошо знала. Она нашла фамилии многих односельчан, которые, как и отец, пропали без вести. Матушка и тетушка всплакнули. Мы положили к отцовской плите букетик полевых цветов и долго стояли у мемориала.
Меня захлестывали чувства. Спасибо вам, дорогие мои земляки! Вы сделали то, что я не смог сделать за несколько десятилетий. Вы проявили высокие человеческие чувства и мужество, чтобы увековечить память обо всех нижнепокровцах, не вернувшихся с войны, независимо от того, погибли они или пропали без вести. Вы признали их всех участниками и жертвами великой войны. Вас не остановило отсутствие похоронок,  извещений и других казенных документов. Вы вспомнили всех, кто ушел из Нижней Покровки на фронт и не вернулся, кто отдал свою жизнь в кровавой битве с фашистами.
Мои земляки нашли средства на такой дорогой для небольшого села мемориал. Вряд ли эти средства выделило государство. Стоимость его наверняка намного превышает скромный годовой бюджет Нижней Покровки. Скорее всего, мои земляки сами собирали деньги из своих небогатых заработков.
Я не хочу употреблять здесь фарисейского выражения «всем миром». С этим лукавым призывом наши руководители то и дело обращаются к нам. Дорогие россияне, давайте поднимать «всем миром» то, что мы, власть имущие, напортачили, разрушили, развалили, разворовали!  Ну-ка, ограбленные нами граждане, «всем миром» спасайтесь, кто как может, от  разрухи и нищеты, а заодно снова поработайте бесплатно на нас!
«Всем миром» на Руси испокон веку только били цыган-конокрадов. «Всем миром» разъяренные женщины Нижней Покровки ловили дезертира ранней весной 1942-го года. Ничего конструктивного «всем миром» никогда не делается. Нужен энтузиаст, бескорыстный, честный организатор. Я уверен, скромный мемориал в Нижней Покровке поставлен только благодаря такому искреннему человеку с несколькими такими же бескорыстными добровольными помощниками. К глубокому сожалению, я не знаю даже фамилий этих замечательных людей.
Это они провели изнурительную работу по согласованию проекта памятника в бесчисленных бюрократических инстанциях. Они успешно выполнили еще более трудную работу: пробили РАЗРЕШЕНИЕ на установку мемориала в честь всех сельчан, не вернувшихся с войны. Они собирали по селу добровольные пожертвования на этот мемориал. Они старательно вспоминали всех земляков, которые ушли на фронт и не вернулись. В Нижней Покровке не на словах, а на деле  никто не забыт.
Здесь, в моем родном небольшом селе, затерянном в бескрайней полупустынной степи, живут настоящие люди с чистыми, горячими сердцами и высокими чувствами. По своему нравственному уровню они стоят неизмеримо выше всех тех, кто по роду службы обязан проявлять внимание к жертвам войны. Те чиновники вряд ли способны, - нет, не подняться до их уровня, - даже просто поверить, что на земле могут жить такие люди, как мои земляки, с таким высоким чувством человечности. Дай Бог, чтобы в их необратимо зачерствевших сердцах зародился хотя бы проблеск стыда за то, что они делают с таким народом и с моими земляками из Нижней Покровки.
Мы долго стояли у мемориала. Потом немного прошли по селу. От Нижней Покровки моего детства не осталось ничего знакомого. Вместо наших убогих саманных мазанок вокруг стояли однотипные приличные дома из белого кирпича. Не знаю, какой это кирпич – силикатный или обожженный из степной белой глины. Улиц, как таковых, я не заметил, мне показалось, что дома располагаются в живописном беспорядке, как кому удобно. Во дворах, огороженных аккуратным штакетником, копошилась всяческая живность, росли плодовые деревья.
Матушка и тетушка после долгих колебаний, с большими сомнениями и горячими спорами вроде бы опознали место, где когда-то стояла наша убогая избушка из самана на самом берегу озера Лапоть. Никто из нас троих не мог поклясться, что это именно то место, где мы жили больше полувека назад. Безбрежное озеро моего детства оказалось небольшим прудом шириной не больше 20-30   метров. С обеих сторон к нему примыкали еще два таких же пруда, разделенные земляными дамбами. Ничего знакомого.
Мы зашли в магазин неподалеку от обелиска. Там продавщица средних лет отвешивала какие-то продукты, кажется, макароны, двум согбенным старушкам. Мать заговорила с ними. Продавщица не смогла вспомнить ни одной фамилии, которые называла ей мать. Старушки, видимо, уже  давно страдали глубоким склерозом и тоже ничем нам не помогли.
Мы снова прошли к обелиску и посовещались. Можно задержаться здесь, в Нижней Покровке, попроситься к кому-нибудь на ночевку, завтра с утра зайти в школу, на почту, в сельсовет, виноват, в администрацию села. Но что это даст? О чем спрашивать  занятых делами людей? Что мы могли им сказать? Мы еще немного постояли у обелиска, поклонились ему и отправились в далекий обратный путь. Уже в густых сумерках мы оказались в доме моей матушки в Красном Яре.
Мы проехали за этот день больше 600 километров - путь немалый и утомительный даже для крепкого, здорового человека. Матушке моей шел 89-й год, тетушке – 83-й, но обе они держались геройски. Матушка выглядела помолодевшей. Когда мы поздно вечером пили чай в ее доме, она с удовлетворением сказала:
- Я будто побывала, наконец, на могиле вашего отца. Теперь можно и умирать.
Моя мать умерла через полтора года после этой поездки. Она шестьдесят лет, ровно две трети  жизни ждала возвращения с фронта нашего отца и оставалась до самой смерти женой пропавшего без вести рядового красноармейца.
Через много лет после ее смерти мне посчастливилось восстановить связь со своими нижне-покровскими земляками. Я отправил в Нижнее-покровскую среднюю школу эту книгу, только что вышедшую из печати. Я не знал, уцелела ли школа в деревне моего детства, но верил, что в Нижней Покровке чтут память своих погибших односельчан, и надеялся, что моя книга окажется для них хорошим подарком. И не ошибся.
Мне ответила директор Нижне-покровской средней школы Шкелева Ольга Анатольевна. Среди многих теплых слов она написала, что в Нижней Покровке только что ввели в строй новую среднюю школу на 160 учеников, что в школе есть музей и даже микроавтобус «Газель» на 13 мест. Она сообщила о некоторых моих одноклассниках и, самое главное, - о моей первой учительнице Евдокии Евтеевне. Оказывается, Евдокия Евтеевна жива и здорова, она всю жизнь проработала в этой школе, после выхода на пенсию переехала к дочери в Новоузенск, но не теряет связи с родной  школой.
Ольга Анатольевна передала мои книги редактору районной газеты «Целинник» Бычкову Юрию Ивановичу, и тот прислал мне очень теплое письмо и несколько номеров своей газеты, где говорилось о Нижней Покровке и ее школе. Сам Юрий Иванович поступил в эту школу через 15 лет после меня и закончил ее в 1968 году. Он много лет занимается историй родного края, издал три книги на эту тему. Он писал, что в годы его учебы Нижне-покровская школа насчитывала более 300 учеников, сидели по-трое за партой. Сейчас, в годы демократического возрождения России, в Нижней Покровке не набирается и сотни учеников.   
Юрий Иванович написал о старых учителях нашей школы и о некоторых моих одноклассниках. К моей радости, мой закадычный друг детства Вовка Горобец, ныне Владимир Михайлович, жив-здоров, живет в Волгограде и держит постоянную связь со школой и с «Целинником». Нашел Юрий Иванович сведения и о моем дошкольном приятеле Ваське, насмерть угоревшем вместе с тремя малолетними братьями. Оказывается, память меня немного подвела, эта трагедия произошла не в первую военную зиму, а во вторую, 16 ноября 1942 года, несчастную мать погибших мальчишек звали Марией Ивановной Горобцовой.
Сообщил Юрий Иванович и о том деревянном доме на берегу Камелика, в котором мы сначала жили. Это или Дом учителя, построенный земством одновременно со школой в 1913 году, или расположенный рядом с ним дом зажиточного крестьянина Иосифа Завгороднего, раскулаченного в год великого перелома.
А первым фотографом в Нижней Покровке был, все-таки не мой отец, а дореволюционный еще псаломщик Н.А.Любимов. Сохранилась копия его фотографии за октябрь 1918 года, когда в селе стоял Чапаев, - тут моя матушка оказалась права, - и хоронили пятерых погибших его бойцов. Любимов в годы НЭПа открыл свое фотоателье, но его в конце тридцатых годов репрессировали, как чуждый элемент.
Так что мои смутные детские воспоминания неплохо совпадали с архивными сведениями Юрия Ивановича. Лишь в одном я невольно подвел его, - когда писал о некоем друге моего отца, «дяде Пете»,  который, якобы, через множество лет после войны ответил мне коротким, удивительно сухим и казенным письмом. Юрий Иванович «вычислил», что этим «дядей Петей» мог быть директор Нижне-покровской школы,  Петр Лукьянович Рожков. Однако это не так.
Да, Петр Лукьянович Рожков был другом моего отца и часто заходил к нам, а его дочь Валя стала лучшей подругой моей старшей сестры. У меня даже сохранилась его фотокарточка, сделанная моим отцом. Петр Лукьянович тоже ушел на фронт, но вернулся с войны живым и работал в Перелюбе сначала директором школы, а потом – заврайоно. Но писал свой запрос об отце я не ему, и получил брюзжащую отписку не от него. Под «дядей Петей» я имел в виду совсем другого человека, которого, по словам матери, взяли в армию почти одновременно с отцом. Это Семен Ткалин. Они оба уже ушли в мир иной, поэтому теперь можно называть настоящие фамилии. Да простят мне безгрешные души их обоих за эту перестановку имен.   
Написал Юрий Иванович и о моих родителях, - как историк, он усердно перерыл районные, сельские и областные архивы. Он нашел сведения, что мой отец в 1939 году был членом окружной избирательной комиссии по выборам в райсовет. Он даже разыскал собственноручно написанную отцом автобиографию! В одном из присланных мне номеров «Целинника» я прочитал довольно подробную заметку об учителях из Нижней Покровки, которые ушли на фронт и о тех, которые не вернулись с войны, в том числе, и большой абзац о моем отце.
Юрий Иванович выяснил также, что мою матушку приняли кандидатом в члены ВКП(б) 13 марта 1939 года, а в 1943 году ее избрали секретарем партийной организации Нижнее-покровской средней школы. А я об этом ничего не знал и лишь удивлялся, что матушка столько времени проводит в «кружках», «клубе» и часто ездит в Перелюб на какие-то там совещания.
В присланных Юрием Ивановичем газетах я прочитал большую статью о моей первой учительнице. Оказывается, Евдокия Евтеевна Рожина (в замужестве Никулина) закончила Нижнее-покровскую школу в 1941 году и получила аттестат зрелости 21 июня 1941 года. За отличную учебу ей тут же вручили бесплатную путевку в симферопольский дом отдыха. Выпускной бал ее класса прошел в ночь на 22 июня. А на следующий день счастливые выпускники узнали, что началась война. Все они распрощались с юношескими мечтами о светлом будущем и пошли на трудовой фронт, в колхоз. В Нижней Покровке было два колхоза: один - «Хлебороб», и второй - имени В.И.Чапаева.
Однажды в поле приехал заведующий Перелюбским РОНО и сказал, что все мужчины-учителя мобилизованы в армию, что в школах не хватает учителей, и что он просит вчерашних школьников, которые хорошо учились, пойти работать в школу учителями начальных классов. Вот так 18-летняя Евдокия Евтеевна стала учительницей. В 1943 году, когда она вела наш класс, ей было всего-навсего 20 лет, хотя мы считали ее солидным и опытным педагогом.  Педагогическое образование она получила позже.
В школе молодую учительницу избрали секретарем комсомольской организации, и по ее инициативе учителя и ученики в 1942 году стали собирать деньги на самолет для фронта. Дни они проводили в школе, а по вечерам и по выходным чуть не до утра работали в поле и на фермах, на самых тяжелых работах. Заодно они собирали металлолом, сдавали немногие имеющиеся в семьях ценности и, наконец, послали деньги в Саратов, в Фонд обороны. Им оттуда ответили, что на самолет денег не хватает, но танк можно построить. И в 1943 году Красная Армия получила танк Т-34 с надписью на броне: «От комсомольцев Нижне-Покровской школы». К сожалению, боевая судьба этого танка осталась неизвестной нижне-покровцам.
Не так уж много в нашей стране школ, которые в годы войны подарили Красной Армии танк!
Трудно передать мои чувства, которые я испытывал, когда читал эти газеты и письма с моей незабываемой и навсегда прекрасной малой родины. Простые русские люди в далеком степном заволжском селе Нижняя Покровка не теряют памяти поколений, они помнят свое прошлое,  они помнят всех своих земляков. И пока эта память жива, пока есть люди, которые ее по крупицам восстанвливают и бережно хранят, русский народ будет жить и останется великим.
Самое печальное и обидное для всех нас, и самое постыдное для нашего славного государства и наших уважаемых правителей, - это то, что глубоко засекреченные наши архивы, оказывается, долгие десятилетия содержат все документы о войне, которые могли бы раскрыть судьбу, пожалуй, всех наших погибших и без вести пропавших, всех без исключения армий, дивизий и полков.
Нам с матерью официальные инстанции шестьдесят лет отвечали, что судьба моего отца не выяснена, что он не числится ни в каких списках. Мне неоднократно писали, что документов за 1941 год о 746-м стрелковом полку и о 103-й стрелковой дивизии, в которых будто бы служил мой отец, в ЦАМО нет, и потому судьба моего отца не может быть установлена. Увы, это все та же наша привычная, традиционная, многовековая государственная ложь. Такие документы, оказывается, есть! Но, как говорится, не про нашу честь.
Сейчас лишь чуть-чуть приоткрылись архивы, и я даже по дошедшим до меня отрывочным сообщениям из «вторых рук» сумел хотя бы в общих чертах выснить судьбу 103 сд третьего формирования, погибшей в Вяземском котле вместе с ее 746-м стрелковым полком. А ведь в архивах хранится огромное количество документов. В Красной Армии, как во всем нашем государстве, главенствовала «бумага». 
Вышестоящие командиры писали приказы нижестоящим, нижестоящие командиры писали донесения вышестоящим, и эти документы наверняка сохранились хотя бы частично, даже в неразберихе 1941 года. После победы под Ельней, без всякого сомнения, был проведен полный учет всех наших потерь, и эти сведения тоже до сих пор лежат в архивах с грифом «секретно» и «совершенно секретно». Если мой отец погиб или пропал без вести, или попал в плен при последнем генеральном штурме Ельни, - его фамилия есть в этих архивах.
Даже выяснить судьбу практически всех жертв Вяземского котла вполне возможно. Командующие окруженными армиями и «группами», командиры окруженных дивизий и полков получали приказы сверху и писали донесения вверх, обменивались радиопередачами. По меньшей мере, часть этих документов обязательно уцелела и благополучно пылится на полках в архивах.
Но даже если все эти бумаги погибли, - дело далеко не безнадежно. Вышедших из окружения генералов, командиров, сержантов и даже рядовых дотошно допрашивали педантичные, скрупулезные и неутомимые компетентные товарищи из «органов».  Допрашивали неторопливо, пристрастно и по несколько раз каждого, дабы уловить малейшие противоречия. Все показания допрашиваемых протоколировались и скреплялись подписями, подшивались в папки и отправлялись в архивы. По этим протоколам можно восстановить практически полную картину Вяземской трагедии. Можно выяснить даже фамилию того человека, который отдал окруженным войскам всех трех фронтов панический и убийственный приказ на поспешный и неподготовленный отход с занимаемых позиций, истерический приказ на их гибель.
Возможно, кто-то по служебной обязанности давно уже полностью восстановил все события Вяземской катастрофы. Однако результаты этих исследований до сих недоступны для простых людей России. Почему!? Насколько же наша власть не верит своим законопослушным гражданам, а может, презирает или боится их, если долгие десятилетия скрывает правду о великой войне, касающуюся лично почти каждого из нас?
Даже судьба нижне-покровского танка Т-34 подтверждает эту вопиющую небрежность власти к жертвам всего народа. Целое село полгода работало фактически бесплатно, люди отдавали последнее, что у них еще оставалось из довоенной «роскоши», чтобы собрать деньги на боевую машину. Можете поверить, что в обнищавшем небольшом степном селе это нелегкое дело. А власть даже не удосужилась сообщить нижне-покровцам, что же с этим танком произошло, как сложилась его фронтовая судьба. Подумаешь, один-единственный танк из 150 тысяч, построенных за годы войны! Разве упомнишь о каждом? Да и кто такие эти нижне-покровцы, чтобы тратить время на какие-то там сообщения им?
Тем большее уважение и вечную благодарность заслужили мои земляки из Нижней Покровки, миллионы русских людей в сотнях наших городов и в десятках тысяч сел и деревень. Они мерзли и голодали, они надрывались в тяжелом и грязном труде, они отдавали абсолютно все для фронта, для победы. Они не ждали никаких благодарностей, но делали это из любви к Родине.
Тем большую гордость вызывают те, кто в октябре 1941 года под Вязьмой шли с винтовками наперевес против немецких танков, шли на немецкие пулеметы. Они верили, что спасают Родину, спасают Москву. Они не ждали ни наград, ни благодарностей. Они шли на верную гибель, но выполняли боевой приказ!
США платили своим солдатам во Вьетнаме по пятьдесят долларов за каждый день. Такие солдаты не мог¬ли победить. Наемники идут в бой с оглядкой на свой банков¬ский счет, им надо остаться в живых, чтобы реализовать на¬копления. У наемников и захватчиков нет неизвестных солдат.
Неизвестные сол¬даты бывают только у народа, который борется за свою сво¬боду и независимость. В такой беззаветной борьбе люди сознательно жертвуют своей жизнью и не думают при этом ни о выгодах, ни о посмертной славе.
Мой отец навсегда останется неизвестным солдатом русского народа. Он жил среди людей и среди людей погиб. Он был каплей в люд¬ском океане, и его смерть растаяла одинокой слезинкой в безбрежном мо¬ре огромного и незаживающего народного горя.
И это — высокая честь: быть неизвестным солдатом своего великого народа.