Мариенгоф не был стар. Однако на своем «литературном олимпе» он остался почти один. Друзья остались в прошлом. Если бы не его жена, Анна Никритина, то ему и поговорить было бы не с кем. Как люди, прожившие вместе долгую жизнь, они понимали друг друга с полуслова.
Как часто он говорил своей жене:
- Мы вдвоем, и мы счастливы.
Так он уговаривал себя. А все-таки он был один, совершенно один. У него не осталось не то что друзей, врагов. Только Вера Панова еще радовала его как старый враг, не забывая о нем. Но какой из нее враг? Хотя и на том спасибо. Все осталось в прошлом. Вернее в молодости.
Поэт подошел к окну. Все не так плохо, с ним были его воспоминания, его думы. Все чаще он думал об одном и том же. События прошлого волновали его душу, вспоминал он свои встречи с Сергеем Есениным. Сегодня ему вдруг представилось, что он находится на литературном суде. Такие они проводили когда-то в молодости.
Вот огромный зал, который наполнен людьми. Что это за люди, поэт не видел, перед ним была какая-то безликая толпа. Лица судьи он тоже не мог различить, над ним как бы нависла черная тень. А он сам оказался перед судьей в черной мантии.
Судья ударил своим деревянным молоточком и начал:
- Встать, суд идет.
Все послушно встали, а за стол начали садиться знакомые и незнакомые Мариенгофу люди.
- Обвиняется Анатолий Борисович Мариенгоф. Обвиняется он в преступлениях против поэзии. Обвинители, зачитайте свои претензии.
Обвинителей было четверо. Каждый из них объявил свой пункт обвинения:
- Мариенгоф оказывал вредное влияние на Сергея Есенина.
- Пытался навредить ему в жизни.
- Оклеветал после смерти.
- Мариенгоф вообще не поэт.
Зал притих. Судья огласил:
- Итак, выслушаем стороны по следующему вопросу: «Оказывал ли вредное влияние на Сергея Есенина Анатолий Мариенович?»
Встал адвокат:
- Позвольте, ваша честь, сказать в защиту Мариенгофа Анатолия Борисовича. Когда-то в прошлом они жили с Сергеем Есениным одним домом, одними деньгами. Оба были чистенькие, вымытые, наглаженные, в положенное время обедали, ужинали. Это не было похоже на богему. Жили в Богословском переулке, рядом с театром Корша (теперь это Петровский переулок, а театр — филиал МХАТа). В большой коммунальной квартире у них было чуть ли не три комнаты, правда, одна из них - бывшая ванная. Потом почему-то стало две. Они даже одевались одинаково: белая куртка, не то пиджачок из эпонжа, синие брюки и белые парусиновые туфли… А еще очень смешно было, когда осенью 1921 года Мариенгоф и Есенин появились в цилиндрах. Эти цилиндры так ошарашили москвичей, что они потом рассказывали, какой интересный иностранец появился в Москве. Все думали, что это новая мода.
- Все было гораздо проще, - заметил Мариенгоф, - Очутились мы с Есениным в Петрограде без головных уборов, шли дожди, но купить шляпу без ордера было невозможно. Наконец в одном магазине им предложили: «Хотите цилиндры? Можем продать без ордера». Вот мы и ухватились за них…
Потом продолжил:
- Да, мы были молодыми, стройными, подтянутыми. Хорошо выглядеть меня научили в Дворянском институте. Эту собранность я пронес через всю жизнь. Любовь к красивой одежде перенял у меня и Сергей Есенин. Помню, какое впечатление мы произвели на горожан, когда прибыли в Ростов-на-Дону летом 1920 года. Оба, одетые почти одинаково, мы вошли в их «Поэтическую лавку». Как они удивились, увидев в такие тяжелые годы людей, уделяющих одежде столько внимания. Кстати, они поняли и приняли наше стремление красиво одеваться.
Мариенгоф достал фотографию. На ней он и Есенин. Молодые. Красиво одетые. С бабочками. А какие модные белые туфли были на них. Как давно это было.
Он продолжил:
- Да, мы приехали покорять этот город. Позвольте показать, какую афишу мы туда привезли.
Он развернул старую афишу и показал ее залу. Потом передал ее судье. Пожилой человек рассматривал эту весточку из прошлого. На ней было напечатано:
21 июля 1920 г. Ростов-на-Дону
Среда, 21 июля, начало в 9 ч. вечера.
ИМАЖИНИСТЫ.
ПЕРВОЕ ОТДЕЛЕНИЕ:
МИСТЕРИЯ.
1. Шестипсалмие.
2. Анафема критикам.
3. Раздел земного шара.
ВТОРОЕ ОТДЕЛЕНИЕ:
1. Скулящие кобели.
2. Заря в животе.
3. Оплеванные гении.
ТРЕТЬЕ ОТДЕЛЕНИЕ:
1. Хвост задрала заря.
2. Выкидыш звезд.
Вечер ведут поэты Есенин, Мариенгоф и писатель Колобов.
Билеты расхватываются.
- В афише указан писатель Колобов. Он был той плохой компанией, которая сбивала с правильной дороги известного поэта, - вмешался вдруг обвинитель.
- Это полностью не так. Во-первых, это мой гимназический товарищ. Свое стихотворение, напечатанное в Пензе, он когда-то подписал псевдонимом Молабух. Чуть позже мы стали называть его Почем-Соль.
- Значит, вы пренебрежительно относились к людям?
- Нет, мы были молодыми и веселыми. Однажды Дид Ладо указал сходство всех имажинистов с лошадьми. Мол, Есенин – вятка, Шершенев – орловский, Мариенгоф – гунтер. Нас так и называли. Ироничное отношение свойственно молодежи. Поэтам тем более. И это вовсе не цинизм. Молабух приехал из Пензы и стал жить у нас. Он все спрашивал: «Почем соль в Пензе?» Так и стали прозывать Молабуха «Почем-Соль».
Жил он у нас достаточно долго. Нигде не работал, ничем не занимался. Однажды Сергей говорит:
- Пропадет малый. Смотреть не могу, пропадет.
- Да кто пропадает?
- О Мишуке тебе говорю. Почем-Соль наша пропадает – плакать хочется.
Вправду жизнь Молабуха текла без толку. Волновался он не своим волнением, радовался не своей радостью.
- Ведь ездил же он в отдельном вагоне на мягкой рессоре. Значит, может ему Советская власть на пользу пойти.
- Придется его выделить из нашего кармана, - подытожил разговор Есенин.
Когда сказали об этом Почем-Соли, то у него вначале, словно костяные мячики, начали прыгать скулы. Вслед за желтыми мячиками скул у Почем-Соли начали прыгать верхняя губа (красный мячик) и зрачки (черные мячики). Жалко было Почем-Соль. Однако характер выдержали.
Через десять дней мы уже стояли на платформе Казанского вокзала. Служащий Колобов уезжал в Туркестан в отдельном вагоне (на мягкой рессоре) в сопровождении помощника и секретаря.
Обняв друга на прощания, я сказал:
- Дурында, благодари Сергуна за то, что на рельсу тебя поставил.
Есенин и Молабух обнялись и поцеловались, сдабривая поцелуй теплым матерным словом.
- По-моему, вы ушли несколько в сторону, - сделал замечание судья.
- Дело в том, ваша честь, что это и есть начало ростовской истории.
В середине лета Колобов получил командировку на Кавказ. Вместе с ним поехал и я с Есениным. Ехали мы в отдельном маленьком белом вагоне туркестанских дорог. Жили мы в отдельном двухместном купе.
Во всем вагоне жили четыре человека и проводник.
Секретарем у Колобова был мой однокашник по Нижегородскому дворянскому институту Василий Гастев. Малый такой, что подметки на ходу режет. Ходил он в полной походной форме, вплоть до полевого бинокля. Если Колобов свой железнодорожный чин приравнивал чуть ли не к командующему армией, то Гастев скромно приравнивал свой чин к командиру полка.
Когда Гастев являлся к дежурному по станции и, нервно постукивая ногтем о желтую кобуру нагана, требовал прицепки нашего вагона «вне очереди», у дежурного тряслись поджилки:
- Слушаюсь! С первым отходящим.
Таким образом, путь до Ростова совершился почти молниеносно. Вместо 10-15 дней поезд прибыл в Ростов-на-Дону на пятые сутки.
Одновременно Гастев являлся администратором лекций. Планировалось выступить с манифестом имажинизма и своими стихами в Ростове, Таганроге и Новочеркасске.
В Ростове все прошло благополучно. На этой фотографии Г.Колобов, В.Казин.
Мариенгоф задумался и замолчал. Судья постучал молоточком, привлекая к себе внимание, и сказал:
- Продолжайте.
- Ах, юность, наша беспечная юность, - негромко произнес Мариенгоф. - Вечер проводился в помещении кинотеатра «Колизей». Сергей серьезно готовился к нему, словно к состязанию, из которого он должен выйти победителем. И вот вечер начался. На эстраду вышел Есенин. Улыбнулся, сузил веки и, по всегдашней манере выставил вперед завораживающую руку. Она жила у него одной жизнью со стихом, как некий ритмический маятник с жизнью часового механизма. К концу представления публика была наша.
В Таганроге тоже все прошло достаточно гладко. А вот в Новочеркасске завертелась совсем неожиданная история.
В Новочеркасске в местной газете вышла разгромная статья. После этого за несколько часов до начала поступило запрещение на проведение лекции. Ничто не могло спасти нас. Ни желтая гастевская кобура, ни карата местности на полевой сумке, ни цейссовский бинокль.
В газете сообщались невероятные факты из истории имажинизма, «рокамболические» истории из наших с Есениным биографий. В конце же ехидно сообщалось о таинственном отдельном вагоне, в котором разъезжают непонятные молодые люди, о боевом администраторе, украшенном ромбами и красной звездой.
Больше всего перепугался Колобов. Он отдал распоряжение отбыть с первым отходящим. Потом переоделся в чистое и лег умирать в своем купе.
Мы явились к нему и начали уговаривать:
- Да не переживай ты так. Ничего же не случилось.
Однако перед нами был уже не грозный Колобов, а перепуганный Почем-Соль, который был сосредоточенно молчалив. Он смотрел в пространство блуждающим взглядом, словно перед ним разверзлись врата царствия небесного.
Мы продолжали его успокаивать:
- Да впредь мы не будем читать лекций.
Однако Почем-Соль даже не отвечал. На ночь он принял касторки. Есенина такой поворот событий развеселил. Тем более поезд бежал по кубанской степи. Ничто нам уже не угрожало.
К пустому пузырьку касторки Есенин привязал веревку и, раскачивая ею, как кадилом, начал совершать отпевание над холодеющим от страха телом. Наверное, такое действие было бы губительным для нашего героя, так как на него сильно подействовали возвышенные слова службы и тягучая грусть напева. Но, как говорится, не было счастья, так несчастье помогло. Начала действовать касторка. Хочешь, не хочешь, а пришлось вставать на ноги.
На этом представление не закончилось. Есенин придумал новую пытку. Почем-Соль очень любил хорошо поесть. Зная об этом и понимая, что в этот момент это было невозможно для Почем-Соль, Есенин пришел к нему в купе с полной тарелкой нарезанных кружочками помидоров, лука, огурцов и крутых яиц. Это блюдо было особо любимо Почем-Соль. Есенин садился напротив и начинал есть. Ел он специально шумно, причмокивая и прищелкивая языком.
Почем-Соль обращался к Есенину молящим голосом:
- Сереженька, уйди, пожалуйста.
Эта просьба только подхлестнула Есенина: причмокивания и прищелкивания становились яростнее и язвительнее.
- Сережа, прекрати. Ты же знаешь, как я люблю помидоры. У меня даже сердце начинает болеть.
Есенин был неумолим.
Тогда Почем-Соль срывался с места. Есенин преследовал его с тарелкой. Почем-Соль хватал первый попавшийся под руку предмет и запускал его в своего истязателя. Тот увертывался.
И тут Колобов кричал грозно и повелительно:
- Гастев, наган.
- А я уже все съел, сказал Есенин и показал пустую тарелку.
-Это, конечно, все очень занимательно, но какое отношение имеет к творчеству, - заметил судья.
- Самое прямое. Поэт не может только ходить и творить. Он живет, как и все люди. В его жизни мелочи играют огромную роль. Но я продолжу начатую историю.
Потом все успокоилось. Поезд все бежал и бежал по степи. Есенин читал флоберовскую «Мадам Бовари». Некоторые страницы, особенно его захватившие, он читал вслух. Вдруг по всем вагонам прошел какой-то непонятный галдеж. Все высунулись из окна.
По степи, наперегонки с поездом, бежал обалдевший от страха жеребенок. Зрелище было трогательное. Надрываясь от крика, размахивая штанами и крутя своей кудластой золотой головой, Есенин подбадривал и подгонял скакуна. Версты две железный и живой конь бежали вровень. Потом жеребенок стал отставать, и его потеряли из виду.
После этого Есенин ходил сам не свой, вечером он написал письмо своей знакомой.
Мариенгоф подошел к судье и передал ему письмо.
Судья взял конверт и начал читать:
- Милая, милая Женя.
Ради бога, не подумайте, что мне что-нибудь от вас нужно, я сам не знаю, почему это я стал учащенно напоминать о себе. Конечно, разные бывают болезни, но все они проходят. Думаю, что пройдет и эта. Сегодня утром мы из Кисловодска выехали в Баку, и, глядя из окна вагона на эти кавказские пейзажи, внутри сделалось как-то тесно и неловко. Я здесь второй раз в этих местах, и абсолютно не понимаю, чем поразили они тех, которые создали в нас образы Терека, Дарьяла и все прочих. Признаться, в Рязанской губернии я Кавказом был больше богат, чем здесь. Сейчас у меня зародилась мысль о вредности путешествий для меня. Я не знаю, что было бы со мною, если б случайно мне пришлось объездить весь земной шар. Конечно, если не пистолет юнкера Шмидта, то, во всяком случае, что-нибудь разрушающее чувство земного диапазона. Уж до того на этой планете тесно и скучно.
Конечно, есть прыжки для живого, вроде перехода от коня к поезду, но все это только ускорение или выпукление. По намекам это известно все гораздо раньше и богаче. Трогает меня в этом только грусть за уходящее, милое, родное, звериное и незыблемая сила мертвого, механического.
Вот вам наглядный случай из этого. Ехали мы из Тихорецкой на Пятигорск, вдруг слышим крики, выглядываем в окно и что же видим: за паровозом, что есть силы, скачет маленький жеребенок, так скачет, что нам сразу стало ясно, что он почему-то вздумал обогнать его. Бежал он очень долго, но под конец стал уставать, и на какой-то станции его поймали. Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень многое. Конь стальной победил коня живоголого, и этот маленький жеребенок был для меня и вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно походят на этого жеребенка тягательством живой силы с железной...
Простите, милая, еще раз за то, что беспокою вас. Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого. Ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определенный и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены без славы и без мечтаний. Тесно в нем живому, тесно строящему мост из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому откроется, тот увидит тогда эти покрытые уже плесенью мосты, но всегда ведь бывает жаль, что если выстроен дом, а в нем не живут, челнок выдолблен, а в нем не плавают.
Мариенгоф продолжил:
- Вот так и была создана одна из лучших поэм Есенина «Сорокоуст».
- Хорошо, - сказал судья, - однако говорят, что вы вмешивались в личную жизнь поэта, что вы не любили его жену Зинаиду Николаевну Райх.
Кто-то с первого ряда выкрикнул:
- То, как Есенин относился к женщинам всем известно. Поэтому то, что рассказал Мариенгоф секретом ни для кого не является.
Судья обратился к Мариенгофу:
- Уточните суду, о чем идет речь.
- Забыл рассказать. Случайно на платформе ростовского вокзала я столкнулся с Зинаидой Николаевной Райх. Она ехала в Кисловодск. Зимой Зинаида Николаевна родила мальчика. У Есенина спросила по телефону:
- Как назвать?
Есенин думал, думал, выбирая нелитературное имя, и сказал:
- Константином.
После крещенья спохватился:
- Черт побери, а ведь Бальмонта Константином зовут.
На сына посмотреть не поехал. Заметив на ростовской платформе меня, разговаривающего с Райх, Есенин описал полукруг на каблуках и, вскочив на рельсу, пошел в обратную сторону, ловя равновесие плавающими в воздухе руками.
Зинаида Николаевна попросила:
- Скажите Сереже, что я еду с Костей. Он его не видал. Пусть зайдет, взглянет. Если не хочет со мной встречаться, могу выйти из купе. Я направился к Есенину. Передал просьбу.
Сначала он заупрямился:
- Не пойду. Не желаю. Нечего и незачем мне смотреть.
- Пойди, - скоро второй звонок. Сын же ведь. Вошел в купе, сдвинул брови. Зинаида Николаевна развязала ленточки кружевного конвертика. Маленькое розовое существо барахтало ножками...
- Фу! Черный!.. Есенины черные не бывают...
- Сережа!
Райх отвернулась к стеклу. Плечи вздрогнули.
- Ну, Анатолий, поднимайся.
Зинаида Райх
И Есенин легкой, танцующей походкой вышел в коридор международного вагона.
Адвокат вмешался в разговор:
- Почему Есенин так поступил?
- Вероятно, он чувствовал свою вину. Поступок был не очень красивый. Встреча с прошлым, да еще таким, которое тяготит, всегда неприятно. Этот отрезок жизни поэт прожил, теперь он только отражался в творчестве. Конечно, и «Письмо к женщине» и «Собаке Качалова» навеяны воспоминаниями об этой женщине.
В разговор вмешался один из обвинителей:
- Вы ничего не делали, чтобы повлиять на отношение поэта к спиртному.
- Пытались и неоднократно, но я не буду говорить о том, что я делал лично. Во-первых, это будет глупо, а во-вторых, недостойно.
Я расскажу о той истории, когда мы все пытались вырвать поэта из привычной обстановки, которую часто называют богемной. Соблазнили его поездкой в Персию. Но как назло Есенин опоздал к поезду. Колобов пожертвовал своим секретарем Левою, чтобы он, захватив Есенина, догонял вместе с ним вагон в Ростове. Уехали они через семь дней. Вскоре я получил открытку:
Милый Толя.
Черт бы тебя побрал за то, что ты меня вляпал во всю эту историю. Во-первых, я в Ростове сижу у Нины и ругаюсь на чем свет стоит. Вагон ваш, конечно, улетел. Лева достал купе, но в таких купе ездить - все равно что у турок на колу висеть, да притом я совершенно разуверился во всех ваших возможностях. Это все за счет твоей молодости и его глупости. В четверг еду в Тифлис и буду рад, если встречусь с Мишей, тогда конец всем этим мукам.
Ростов - дрянь невероятная, грязь, слякоть и этот "Сегежа", который торгуется со всеми из-за двух копеек. С ним всюду со стыда сгоришь. Привет Изадоре, Ирме и Илье Ильичу. Я думаю, что у них воздух проветрился теперь и они, вероятно, уже забыли нас. Ну, да с глаз долой и из сердца вон. Плакать, конечно, не будем.
И дурак же ты, рыжий.
Да и я не умен, что послушался.
Проклятая Персия.
Сергей.
- Самое страшное то, что тяга к спиртному приходила постепенно. Вначале это была игра. Расскажу вам одну историю
Наш беленький туркестанский вагон стоял в тупике ростовского вокзала. Есенин во хмелю вернулся из города. Стал буянить. Проводник высунулся и заявил:
- Товарищ Молабух не приказал вас Сергей Александрович, в энтом виде в вагон не пущать!
- Меня?.. не пускать?..
- Не приказано-с, Сергей Александрович!
- Пусти лучше!
Не приказано.
- Скажи своему "енералу" в подбрючниках, ежели не пустит, разнесу его хижину!
- Не приказано
Тогда Есенин, крякая, стал высаживать в вагоне стекла. Дребезжа, падали стекла на шпалы Колобов стоял в купе, бледный, в нижней рубахе и подштанниках, с прыгающей свечой в руке. А Есенин не унимался.
Прошло после разгрома вагона три дня Колобов ни под каким видом не желал мирится с Есениным. На все уговоры отвечал:
- Что ты мне говоришь: "пьян! пьян" не в себе? Нет, брат, очень в себе... Он всегда в себе... небось когда по стеклу дубасил, так кулак-то свой в рукав прятал, чтоб не порезаться, боже упаси... а ты: "пьян, пьян! Не в себе!.."... Все стекла выставил - на пальце ни одной царрапины... хитро, брат... а ты... "пьян ".
В этом был Есенин.
Судья выслушал эти слова. Потом, выдержав паузу, продолжил:
- Слово защите.
Первым выступил имажинист Матвей Ройзман:
- Ведь какая дружба была! Вот уж правильно: водой не разольешь.
- Мы жили вместе, – продолжил Мариенгоф, – и писали за одним столом. Паровое отопление тогда не работало. Мы спали под одним одеялом, чтобы согреться. Года четыре кряду нас никто не видел порознь. У нас были одни деньги: его – мои, мои – его. Проще говоря, и те и другие – наши. Стихи мы выпускали под одной обложкой и посвящали их друг другу.
- Да, но ведь было время, когда у вас случались раздоры.
- У Есенина всегда была болезненная мнительность. Он высасывал из пальца своих врагов, каверзы, которые против него будто бы замышляли. Иногда он сам придумывал сплетни, которые будто бы про него распространяют.
- Вы не переносили, когда, даже в шутовском тоне вам намекали, что Есенин талантливее вас, - сказал Ройзман.
- Да, но кто думал, что Есенин уйдет из жизни так рано. И мы оба хотели помириться. Время бы все расставило по своим местам. Есенин умер 29 декабря. Был похоронен 31 декабря. До этого я плакал в последний раз, когда умер отец. Это было более чем за семь лет до смерти поэта. И вот снова вспухшие красные веки. И снова негодую на жизнь. Через пятьдесят минут Москва встретила Новый год. Те же люди, которые со скорбным видом шли за гробом Есенина и драматически бросали чёрную горсть земли на сосновый ящик с его телом, опущенный на верёвках в мерзлую яму, — те же люди через пятьдесят минут, то есть ровно в полночь, стали восклицать, чокаясь шампанским! «С Новым годом! С новым счастьем!».
Еще до похорон я написал посвящение Сергею Есенину:
Не раз судьбу пытали мы вопросом:
Тебе ли,
Мне,
На плачущих руках,
Прославленный любимый прах
Нести придётся до погоста.
И вдаль отодвигая сроки,
Казалось:
В увяданье, на покой
Когда-нибудь мы с сердцем лёгким
Уйдём с тобой.
Рядили так.
И никогда бы
Я не поверил тёмным снам.
Но жизнь, Серёжа, гаже бабы,
Что шляется в ночи по хахалям.
На бабу плеть.
По морде сапогом.
А что на жизнь? — какая есть расправа?
Ты в рожу ей плевал стихом
И мстишь теперь ей
Долговечной славой…
- А что вы скажите в ответ на обвинение в клевете.
- Да, я написал свой «Роман без вранья» во многом под влиянием эмоций. Однако писать правду, совсем не значит клеветать на поэта. Только холодная чужая рука предпочтет белила и румяна остальным краскам.
Вмешались в разговор Вадим Шершеневич, Иван Грузинов, Рюрик Ивнев.
Шершеневич как всегда пытался каламбурить:
- Роман Мариенгофа не книга воспоминаний, а воз поминаний Есенина, творящего неприглядные дела.
Вадим Шершеневич
Иван Грузинов продолжил:
- «Роман без вранья» написан под влиянием Василия Розанова. В нем разлиты ушаты цинизма.
- Ради сенсации Мариенгоф писал о невероятных эпизодах из жизни Есенина. Очень много злых карикатур на живых людей. События искажены, - гневно восклицал Рюрик Ивнев.
- Ваша честь, - начал говорить один из присутствующих в зале, - я драматург Александр Крон. Я не являюсь участником тех событий, о которых шла речь. Однако я хорошо знаю Анатолия Борисовича. Может быть, это дает мне преимущество. Мариенгоф – человек редкой доброты, щепетильно порядочный в отношениях с товарищами, влюбленный в литературу.
Некоторые много потрудились, чтобы опорочить Мариенгофа при жизни. Нет ничего проще сказать: Маяковский и Есенин были природными реалистами, а в грех формализма (футуризма, имажинизма) их совратили нехорошие люди. Злыми гениями Маяковского были Брик и Бурлюк. Есенина портил щеголь и сноб Мариенгоф. Однако если проанализировать все факты, лживость этого факта становится очевидна. Нет ничего такого, чтобы бросало тень на литературную репутацию Анатолия Мариенгофа.
Вадим Шершеневич:
- Толя был очень прост в жизни – и очень величав в стихах. В спокойствии его строк есть какой-то пафос, роднящий его с Осипом Мандельштамом. Сложность стихов Мариенгофа – органическая, от переполненности.
Темная фигура в конце зала возмутилась:
- От переполненности. А использование слов семантического «низа» должно компенсировать эту высокопарность? Ничего не получилось. И хотя буквальное сопоставление «чистого» и «нечистого» он сделал стилеобразующим средством, все равно единства, стилевого единства, не было.
Тут в защиту поэта сказал Владимир Лебедев:
- А вы знаете, я до сих пор некоторые стихи Мариенгофа наизусть помню. Он, конечно, не Пушкин, но… Вяземский.
Судья ударил молоком по столу и сказал:
- У Мариенгофа есть свое особенное место в истории литературы. Этого места никто у него отнять не может.
Суд был окончен. Судья вынес вердикт. Однако была во всем этом действии какая-то незаконченность. И тут появился тот, о котором говорили все это время.
Есенин вышел на эстраду и, обращаясь к Мариенгофу, сказал:
- А я тебе, дура-ягодка, стихотворение написал.
Есенин читает, вкладывая в теплые и грустные слова теплый и грустный голос:
Есть в дружбе счастье оголтелое
И судорога буйных чувств -
Огонь растапливает тело,
Как стеариновую свечу.
Возлюбленный мой, дай мне руки –
Я по-иному не привык,
Хочу омыть их в час разлуки
Я желтой пеной головы.
Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли,
В который миг, в который раз -
Опять, как молоко, застыли
Круги недвижущихся глаз.
Прощай, прощай! В пожарах лунных
Дождусь ли радостного дня?
Среди прославленных и юных
Ты был всех лучше для меня.
В такой-то срок, в таком-то годе
Мы встретимся, быть может, вновь...
Мне страшно - ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь.
Другой в тебе меня заглушит.
Не потому ли - в лад речам
Мои рыдающие уши,
Как весла, плещут по плечам?
Прощай, прощай! В пожарах лунных
Не зреть мне радостного дня,
Но все ж средь трепетных и юных
Ты был всех лучше для меня.
Мариенгоф медленно приходил в себя. Что это было? И происходило ли это в действительности. Кто знает…