Сентябрь 1920 года. В это время и состоялся второй приезд Городецкого в Ростов. Город окружил его своей суетой и какой-то своеобразной заботой.
Расположившись в гостеприимном доме Гербстманов, Сергей решил пойти к Дону. Он хорошо помнил свое первое впечатление, когда впервые посетил этот город. В прошлый раз Ростов неприятно поразил своим криком и шумом. В том доме, где он остановился, был постоянный шум. Это даже был не шум, а какая-то южная какофония. Постоянно играли два граммофона. Тогда он думал, неужели им не надоедало слушать одно и то же целыми днями. А еще какие-то вопли, крики, звонки, стуки молотков. Но хуже всего были нескончаемые гаммы двух роялей. Его бедные уши не выдерживали того, что так терзали бедный инструмент. Его смешило и злило, когда потом счастливые мамаши гордились успехами своих дочерей: «Нет, вы слышали, какие успехи делает моя девочка». А эти вечно накрашенные женщины. Наверное, их в таком количестве нет по всей стране. В тот приезд ему все не нравилось, его все раздражало. Он ехал на фронт. Но он то знал, что он бежал на фронт. Бежал от неудач.
Да, после первого успеха, бурного, ошеломляющего, такой провал. Первая книгу ждал успех. «Ярь…» хорошее дал он название первому сборнику. Как восхищался этим Максимилиан Волошин: «Ярь» - это прекрасное старое слово войдет снова в русский язык вместе с этой книгой. Редко можно встретить более полное и более согласное слияние имени с содержанием. Ярь – это все, что ярко: ярость гнева, зеленая краска ярь-медянка, ярый хмель, ярь – восходы весеннего сева, ярь – зеленый цвет. Но самое древнее и глубокое значение слова Ярь – это производительные силы жизни, и древний бог Ярила властвовала над всей стихией Яри».
Молодой человек перешел улицу, подошел к тумбе и стал ее рассматривать. Первый успех был ошеломляющим. А ведь это все он привез из поездки в Псковскую губернию. Тогда он окунулся в сказочные крестьянский мир, могучий мир устного русского творчества. Сколько сказаний… Сколько песен, поветрий он тогда записал. В то время он чувствовал целостность и единство окружающего мира. Это пантеистическое ощущение полноты мира вошло и в его стихотворения. Вот одно из его стихотворений. «Береза». Да, он знал, что это дерево воспевали многие поэты. И он вступил с ними в поэтическое состязание:
Я полюбил тебя в янтарный день,
Когда, лазурью светозарной
Рожденная, сочилась лень
Из каждой ветки благодарной.
Белело тело, белое, как хмель
Кипучих волн озерных.
Тянул, смеясь, веселый Лель
Лучи волосьев черных.
И сам Ярило пышно увенчал
Концы волос зеленой кроной
И, заплетая, разметал
В цвету лазурном цвет зеленый.
А страшные строки стихотворения «Ставят Ярилу». До сих пор ему как-то не по себе, когда он вспоминает строки этого стихотворения:
Отточили кремневый топор,
Собрались на зеленый ковер,
Собрались под зеленый шатер,
Там белеет ствол обнаженный.
Там белеет липовый ствол.
Липа, нежное дерево, липа –
Липовый ствол
Обнаженный.
Нет, не хочется вспоминать эти строки. Лучше пусть звучат эти:
Золотая и немая,
Затаилась тишина,
Песням спрятанным внимая,
Я иду как в чарах сна.
Листья тихо улетают
С засыпающих ветвей
И минуты жизни тают,
Жизни песенной моей.
Первые стихи принесли ему успех. Помнится, это было в конце 1905 года. Тогда он прочитал свои «ярильские» стихи в присутствии всего символического Олимпа. Вячеслав Иванов, Бальмонт, Брюсов, Сологуб, Блок, Белый, Мережковский, Гиппиус, Бердяев, профессора Зелинский И Ростовцев слушали мои стихи. Их благосклонное отношение сделала Городецкого знаменитым поэтом. Часто по средам он читал им свои стихи. А потом успех еще двух сборников «Перун» и «Дикая воля».
В его памяти всплыло стихотворение, «Зной». До сих пор очаровывает его образный строй читателя:
Не воздух, а золото,
Жидкое золото
Пролито в мир.
Скован без молота –
Жидкого золота
Не движется мир.
Высокое озеро,
Синее озеро
Молча лежит.
Зелено-косматое
Спячкой измятое
В воду глядит.
Белые волосы,
Длинные волосы
Небо прядет.
Небо без голоса,
Звонкого голоса,
Молча прядет.
Слова Максимилиана Волошина он хорошо помнил. Тогда многое было сказано: «Сергей Городецкий – молодой фавн, прибежавший из скифских полей. Это отмечаешь при первом взгляде на его худощавую и гибкую фигуру древнего юноши, на его широкую грудную кость, на его лесное лицо с пробивающимися усами и детски ясные, лукавые глаза. Волнистые и спутанные волосы падали теми характерными прядями, стиль которых хорошо передают античные изображения пленных варваров. Городецкий – молодая звезда, молодая вселенная, только что вышедшая из чьих-то чресл, хранящая воспоминание «чревных очей»; в нем живы «скорбь исхождения, путы утробные»; он полон весь ярою радостью найденного земного лика…»
Тогда и он сам думал, что поэт – существо необычное для этого мира. Всякий поэт должен быть анархистом. Потому что как же иначе? Что такое мир для поэта? Восход солнца и лицо самоубийцы, яблоневый цвет и рука нищего, рука красавицы и рот цинготного, жест деспота и вопль народа – не семена ли это видений поэта, и только семена? А если все равно и ценно постольку, поскольку прорастает и существует, поскольку сеет, то какая власть властна и какая цепь цепка? Вот лицо, и душа человеческая – чернозем, а жизнь – сеятель. Поэт не знает, что такое нельзя и можно, мораль и право, закон и заповедь. Бог и деспот. Всякий поэт должен быть мистиком – анархистом, потому что как же иначе? Неужели он только то изображает, что видит и слышит? Что осязает? Да ведь это только форма. Это только язык, а мысли по ту сторону. Разделение мира на трансцендентный и имманентный – близорукость специалиста. Поэт хочет объять весь мир, целый и неделимый. Не расколотый надвое, а скованный воедино. Страстная суббота измаяла душу, но воскресенье завтра. Но оно вот-вот наступит, и несказанным светом засияет душа. И разве его душа не засияла.
Но ведь нельзя жить только прошлым. Сочинители должны стремиться к большой здоровой поэзии, а люди должны стремиться к мировой гармонии.
Человек в этом мире – странник.
Молвил дождику закапать,
Завернулась пыль.
Подвязал дорожный лапоть, прицепил костыль.
И по этой по дороге
Закатился вдаль,
Окрестив худые ноги,
Схоронив печаль.
Это Городецкий и пытался показать в сборнике «Русь». Однако этот сборниксухо встретили. А какой безжалостный приговор его стихам произнес Вячеслав Иванов. Это означал конец отношений с символистами.
С.Городецкий
В принципе, нет худа без добра. Тогда он уже начал понимать, что символизм уже исчерпал себя. 20 октября на его квартире состоялось организационное собрание «Цеха поэтов». Он думал, что деятельное любование миром в его прекрасной сложности через ясность и честность поэтической мысли и есть цель поэзии. Вскоре вышли сборники «Посвящение» и «Ива». Очень интересно рассказал о нем Николай Гумилев, хотя и он не обошелся без критических ноток: «Сергей Городецкий начал как символист, потом объявил себя сторонником мифотворчества, теперь он «акмеист». В «Иве» есть стихи, отмеченные печатью каждого из этих трех Периодов. Стихи символические, в которых образ по сравнению с ритмом играют чисто служебную роль – слабее других. Прикоснувшись к глубинам славянства, Сергей Городецкий чувствует, что мера стиха есть не стопа, а образ, как в русских песнях и былинах, и как бы ни было сильно переживание, глубока мысль, они не могут стать материалом поэтического творения, пока не облеклись в живую и осязательную плоть самоценного и дееспособного образа. Отсюда бледность и вялость его символических попыток, потому что теперь символизм просто литературная школа, к тому же закончившая круг его развития, а не голос на пути в Дамаск, как это было для первых символистов». Да, если друзья и сторонники называют его стихи бледными и вялыми, то, что говорить о врагах. А дальше Гумилев так же резко высказался о его мифотворчестве: «Мифотворческий период Сергея Городецкого весьма многознаменателен и, прежде всего, потому что поэт впал в ошибку, думая, что мифотворчество – естественный выход из символизма, тогда как он есть решительный от него уход. Миф – это самодовлеющий образ, имеющий свое имя, развивающийся при внутреннем соответствии с самим собой. Метод символический неприложим к мифотворчеству. Срыв Сергея Городецкого показал нам это». К сожалению, это был не срыв, это был провал. О его «Виринеях» сказали, что это только рассказ о событиях, а не сами события. Читателю предлагают доверять автору, а не верить в описываемые события. Обидно, но ведь Гумилев прав. Были и удачные стихотворения. В «Нищей» увидели даже некрасовские ноты:
Нищая Тульской губернии
Встретилась мне на пути.
Инея белые тернии
Тщились венок ей сплести.
День был морозный и ветреный.
Плакал ребенок навзрыд,
В этой метелице мертвенной
Старою свиткой укрыт.
Молвил я: - Бедная, бедная!
Что ж, прими мой пятак! –
Даль расступилась бесследная,
Канула нищая в мрак.
Гнется дорога горбатая.
В мире подветренном дрожь.
Что же ты, Тула богатая,
Зря самовары куешь.
Что же ты, Русь нерадивая,
Вьюгам бросаешь детей?
Ласка твоя прозорливая
Сгинула где без вестей?
Или сама ты заброшена
В тьму, маету, нищету?
Горе, незванно, непрошенно,
Треплет твою красоту?
Ну-ка, вздохни по-старинному!
Злую помеху свали!
Чтобы опять по-былинному
Силы твои расцвели!
Что было делать? Какой путь надо было искать. Тогда он обратился к «акмеизму», но не потому что ему была необходима новая поэтическая школа, более суровая и плодотворная. Ему нужны были друзья, соратники, просто люди, с которыми он мог развивать свои идеи. Иногда ему казалось, что его стезя не поэзия, а литературная критика. Гумилев считал, что акмеизм в сущности и есть мифотворчество. Поэтому и увлекся акмеизмом. Гумилевой, Ахматовой… Их талантом… «Потому что, что же, если не мифы, будет создавать поэт, отказавшийся и от преувеличенной, свойственных юности, и от бескрылой старческой умеренности, равномерно напрягающий все силы своего духа, принимающий слово во всем его объеме, и в музыкальном, и живописном, и в идейном, требующий, чтобы каждое создание было микрокосмом. Критика не раз отмечала у символистов преобладание подлежащего над сказуемым. Акмеизм нашел это сказуемое в логически музыкальном, непрерывном, на протяжении всего стихотворения, развитие образа-идеи».
Осень 1914 года запомнилась ему знакомством с Есениным. Стихи тот принес завязанными в деревенский платок. С первых строк было ясно, какая радость пришла в русскую поэзию. Начался какой-то праздник песни. Застенчивая, счастливая улыбка не сходила с его лица. Он был очарователен со своим звонким тогда озорным голосом, в барашком вьющихся льняных волосах. Синеглазый. Когда пришел Есенин, была золотая, ранняя осень. Солнце билось с Невы в белую комнату. Есенин поселился у Городецкого и прожил у него несколько месяцев. Записками во все знакомые ему журналы Городецкий облегчил Есенину хождение по мытарствам. Он дал молодому начинающему поэту осознание первого успеха, признание его мастерства и права на работу, поощрение, ласку и любовь друга. В то же время он дал Есенину и много отрицательного, что воспитала в нем тогдашняя питерская литература: эстетику рабской деревни, красоту тлена и безвыходного бунта. Появилась группа крестьянских поэтов. В нее входили, кроме Клюева и Есенина, Борис Верхоустинский, Сергей Клычков и Александр Ширяевец. Не чуждались Вячеслав Иванов и художник Рерих. Верховодили в этой группе Ремизов и он, Городецкий. Острый интерес к русской старине, к народным истокам поэзии, к былине и частушке был у всех.
Сергей Есенин и Сергей Городецкий
Вскоре все эти игры с мифом, образом и самим миром закончились. Началась война. Он не мог не откликнуться на это событие. Вышел сборник его стихов «Четырнадцатый год». Господи, что тут поднялось. Что ему пришлось выслушать от передовой русской интеллигенции?! Но почему он не должен любить свою родину? Почему он должен стесняться своих чувств? В событиях начавшейся Первой мировой войны он увидел воплощение своих чаяний о единении интеллигенции и народа и даже начало новой эры в истории России. Именно ей, думал он, предстоит возглавить весь славянский мир.
Наверное, поэтому у него возникло желание отправиться на фронт. И вот в 1916 году он уезжает из Петрограда на Кавказский фронт как корреспондент газеты «Русское слово». Именно тогда, когда так неожиданно изменилась его жизнь, проезжал он через Ростов.
Трудно ли ему было на Кавказе. Наверное, да. Кровь, страдания… Но тогда он ощущал и свою необходимость. Что его поддерживало? Любовь к своей жене. Выглядит достаточно тривиально, но так и есть. 26 января рождается его первое стихотворение из цикла «Письма с фронта»:
Прости меня, когда я грешен,
Когда преступен пред тобой,
Утешь, когда я безутешен,
Согрей улыбкой молодой.
О счастье пой, когда служу я
Твоей волшебной красоте.
В раю кружись со мной, ликуя,
И бедствуй вместе в нищете.
Делись со мной огнем и кровью,
Мечтой, и горем, и трудом.
Одной мы скованы любовью
И под одним крестом идем.
Одна звезда над нами светит,
И наши сплетены пути.
Одной тебе на целом свете
Могу я вымолвить: «Прости!»
6 мая рождается второе стихотворение из этого цикла:
О тебе, о тебе, о тебе
Я тоскую мое ликованье.
Самой страшной отдамся судьбе,
Только б ты позабыла страданье.
Плачет небо слезами тоски,
Звон дождя по садам пролетает.
С яблонь снегом текут лепестки.
Скорбь моя, как огонь вырастает.
Вот она охватила сады
И зарю у озер погасила,
Оборвала лучи у звезды
У вечерней звезды белокрылой.
Ало-черным огнем озарен,
Страшен свод. Но, смеясь и сияя,
В высоте, как спасительный сон,
Ты стоишь надо мной, дорогая.
Я к тебе из томленья, из тьмы
Простираю безумные руки.
О, когда же увидимся мы
И сольемся, как в пении звуки?
Потом пришло известие о революции. Ее он принял всей душой. Революция – это шанс измениться миру. Начинается его дружба и сотрудничество с большевиками М.Кедриным и Б.Этингофом начинается и самоотверженное служение новому миру.
О, как радостно и молодо
Под рабочим взмахом молота!
Ослепляет до слепа
Блеск крестьянского серпа,
Расцвести красно и зелено
Миру волей нашей велено.
На столетия просека
Пролегла для человека.
Серп и молот всем несут
Небывалый праздник – труд.
Он становится одним из руководителей Закавказского отделения РОСТА, сам рисует плакаты и пишет тексты к ним, организует театр Сатир-агит, сочиняет для него частушки и обозрения, выступает как лектор, возглавляет литературную часть Политуправления Каспийского флота. Об этом празднике перерождения сказано в стихотворении «Россия»:
Как я любил тебя родная,
Моя Россия, мать свобод,
Когда под плетью изнывая,
Молчал великий твой народ.
В какой слепой и дикой вере
Ждал воскресенья твоего!
И вот всех тюрем пали двери,
Твое я вижу торжество.
Ты в праздник так же величава,
Как прежде в рабской нищете,
Когда и честь твоя и слава
Распяты были на кресте.
О вечном мире всей вселенной,
О воле, братстве и любви
Запела ты самозабвенно
Вырываясь из вселенной.
Городецкий подошел к базару. Тот жил своей какой-то полувосточной жизнью. Русские, армяне, грузины, азербайджанцы сошлись на одном клочке земли и мирно предлагали свой товар проходящим. Донской рыбой и фруктами Кавказа и Закавказья был завален базар. Город по-прежнему не блистал чистотой. Но Городецкий уже по-иному воспринимал этот южный город. Это был живой кипучий город, не похожий на другие южные города. Он только начал расти. И у него будет большое будущее.
А какая поэтическая жизнь в этом городе? Это удивило Сергея. Он не ожидал, что поэзия интересует кого-нибудь в этом городе.
Пришло новое время, и он это остро почувствовал. Новое время, новые стихи. Новые поэты. Может его предназначение рассказать о новой послереволюционной поэзии. Без руля и ветрил плывет поэзия по городам и селам. Поэтов народилось нескончаемое число. Талантливые и бездарные, самобытники и шарлатаны, они растут после бури – один, как цветок, другие как бурьян. Оторванность от центра замыкает их в узкие круги, борьба, идущая в центре, доходит до них отголосками.
Сквозь жалкое эстетство, провинциальный индивидуализм, иногда претенциозную бездарность можно разглядеть коренную, крепкую жилу новой русской поэзии.
Революция раскидала поэтов по всем углам. Во многих местах это привело к зарождению литературной культуры. Под молотом событий отковались многие поэты, которых революция отковала в самом начале работы, и радостно узнавать во вчерашних юнцах – иногда почти мастеров. Есть эти силы и в Ростове. Однако часто у них прорывается тема собственной смерти. Какое-то особенное самоуслаждение своим гением. Ему вспомнились стихи, особо ему не понравившиеся:
Я лишь отдохнуть хочу.
Пусть черный могильный выступ.
Пусть надпись веселая: «Чушь!»
Да, чушь. Вот эта гибель молодых сил в старом навозе чувствуется в работе ростовских поэтов. К сожалению, у них процветает щегольство, цинизм и беспринципность. Именно там родилась школа «ничевоков», переселившаяся потом в Москву. Ее конечно, трудно назвать школой. Но тенденция «ничевочества» настолько махровая, что может служить символом кафе-поэзии! «Пророк» ничевоков – Юрий Рок, предсказывает, что каждый человек утонет в восторгах маркиза де Сада. Ему становится «яснее, яснее nihil, и его совечный закон». Картина разложения доведена до конца. Поэзия мещанства точно изображает его судьбу. Истерический поэт Л.Голубев-Багрянородный, выпустивший свои книжники в Ростове раньше Ю.Рока, далеко не бездарный. Но он тоже мечется между порнографией и каким-то мистицизмом. И опять те же перепевы: «ни восторга, ни светлой мечты», мне жить не хочется.
Городецкий спустился к Дону. На берегу сновали люди.
Великая река медленно жила своей жизнью. И ей не было никакого дела до сновавших на берегу людей.
А все-таки в последнем сборнике Ростова «Вот» есть определенное стремление поэтов отразить современность. С искренностью говорит Нина Грацианская: «Народ, который я моим звала с младенческой любовью, не отрекусь! Сквозь алый дым, сквозь путь твой, расцвеченный кровью, с тобой пойду, куда пойдешь». И порыв есть, и песня. Но осознание событий затемнено. Поэтессе мнится вторая Византия! Реальная, новая. Россия закрыта от нее и тот же припев: «все равно умереть мне». Что их так заносит?
И в таком же лесу недоумения ее сотоварищи по сборнику. Иннокентий Крашенников недурно описывает красную Москву. Березарк видит в Москве «сердца вселенной». Константин Рославлев изображает октябрьскую схватку на Арбате. Виргинский рисует трибуна и пытается дать картину быта рабочих. Почти у всех ростовских молодых поэтов есть желание увидеть революцию. Но мещанской болото, в котором они живут… мода, идущая из Москвы… все это застилает глаза цветными стекляшками. Хочешь найти за внешними картинками мысль, а ее нет. Бисмарк, Египет, московские церкви – летят калейдоскопом. Нет почвы, нет идеи. И потихоньку вылезает все та же нигилистическая песенка: «Жил себе, жил, ни плох, ни хорош, на спину горбик нажил, скоро гробик наживешь». Знание техники, хороший стих помогают прикрыть нищету идейную порфирой образов. А если почитать до донышка, ничего не найдешь. «Тучи вьются, струи льются, звон стекла. Часты капли, так не так ли, жизнь прошла». А это Евдоксия Никитина. Ей бы жизни радоваться. Мещанство на лицо. Радость жизни должна пронизывать е стихи.
Настанет час, когда меня не станет,
Помчатся дни без удержу, как все.
Все то же солнце в ночь лучами грянет
И травы вспыхнут в утренней росе.
И человек, бесчисленный, как звезды,
Свой новый подвиг для меня начнет.
Но песенка, которую я создал,
В его трудах хоть искрою блеснет.
Пора было возвращаться. Теперь надо было подниматься наверх. Мысли Городецкого вновь вернулись к поэзии.
Вообще-то это не страшно. Это ошибки роста. Вся революционная поэзия страдает некоторой литературностью. Это неизбежный результат наплыва идей в поэзию, до революции пребывавшей в чистой музыке. Известно, что эстеты определяют технику поэзии формулой «не что, а как», т.е. важно не содержание, а форма. Революция вбросила в поэзию мысль. Мысль несколько торчит во всей революционной поэзии. Спокойная работа гармонизует вскоре союз мысли с образом. Для нового поэта важно и «что» и «как». Ростовцы ищут синтеза. На путях искания его возможно много ошибок.
Теплый запах левкоя,
Тишина и луна,
Но отрада покоя
Нам еще не дана.
Жизнь безудержно мчится
Средь затиший и бурь,
Юным счастьем лучится
И зовет на борьбу.
Если шаг свой замедлишь,
Если сдержишь полет –
Неотступен и въедлив,
Страх тебя обоймет.
Если ж крылья расправишь
Вихрям злым вопреки,
Солнцем к счастью и славе
Полетишь напрямки.
Страна переживает канун великого расцвета поэзии труда. И чтоб скорее он наступил, нужно организовать здоровые силы, смести очаги разложения, и объединить тех, кто слышит новую песню. И его, Городецкого, роль сейчас в этом. Нужно было спешить на встречу с людьми, любящими поэзию. И это в такое неспокойное время.