Три страсти царили в душе Максимилиана Волошина. Это любовь к литературе. Любовь к живописи. И любовь к … ближнему. Парадоксально…
Но поэта всегда и во всем манила парадоксальность: в судьбе человека, в судьбе народа, в судьбе страны. И сам он был загадкой и парадоксом. У Волошина была редкая в среде писателей свобода, независимость, нечувствительность к уколам самолюбия. Он всегда казался пришедшим издалека, так издалека, что суждения его звучали непривычно, порой вычурно. Но вычурность – это несловесная игра: сегодня так, а завтра этак. Крепкие ветви его суждений росли из крепких кореньев его убеждений.
Поэт впитывал мир и его изменчивость, поэтому сам был открыт для изменений. Привлекала вначале его и Революция. Революция – пароксизм чувства справедливости. Революция – дыхание тела народа.
В Гражданскую войну, когда смены правительства было делом обыденным, Волошину были чужды метания, испуг, кратковременные политические восторги. На свой лад он упрямо противостоял ветрам истории. Изгоем он оставался при всякой власти. И когда он с открытой душой приходил к чекисту, вызывая в нем доверчивое отношение, - это не было трусливое подлаживание. И когда он попеременно укрывал у себя то красного, то белого (а он действительно уберег не одного человека), им руководил твердый нравственный закон.
В 1918 году Волошин подумывает о лекционном турне по южным городам. Нужны были деньги. 26 октября он пишет своему ростовскому знакомому Эммануилу Филипповичу Ципельзону: «Вероятно, у Вас был мой друг (Ваш ростовский художник Дмитрий Степанович Федоров). Он хотел поговорить с Вами о моих лекциях в Ростове». Вначале Волошин наметил свой отъезд на февраль. Первым пунктом его турне была Одесса. А вот выехать из Одессы он смог лишь в мае 1918 году, причем поехал он вначале домой в Коктебель.
Первый приезд Волошина в Ростов состоялся весной 1919 году. Он должен был привести на выставку художников свои акварели. Кроме поэзии, была в жизни Максимилиана, еще одна страсть – живопись.
Планировал он встретиться в Ростове со скульптором К.К.Рауш фон Траубенбергом и художником М.С. Сарьяном. Кстати, именно в это время он познакомится с М.С.Шагинян и ее мужем, преподавателем нахичеванской семинарии, Ф.С.Хачатрянц.
Останавливался поэт у своего хорошего знакомого Н.Н.Кедрова. Николай Николаевич – участник знаменитого Петербургского мужского квартета, профессор Петербургской консерватории, который с семьей в это время оказался в Ростове. Именно поэтому в доме шла суета. Все ожидали приезда Макса. Так друзья называли известного поэта Максимилиана Волошина.
И он приехал. Первое, что бросилось в глаза – это импозантное, игровое, театральное, маскарадное, экзотическое. Каждый старался в это суровое время быть как можно незаметнее, чтобы на него не обратили внимания, чтобы была возможность спастись. Для Волошина это было неприемлемо. Для поэта была важна внешняя отличительность. Каждый человек – индивидуальность. Каждый человек неповторим. А раз так, то он должен отличаться от другого. Человек образованный, художник, тем более. Поражал внешний вид поэта: его борода, жилет; вид не то парижанина, не то заправского кучера, русского «парня-рубахи», хоть и облеченного в черный цилиндр, прижимаемый к сердцу под выпяченной бородой «не нашенской» стрижки. Начитанность много изъездившего, много видавшего человека вызывали охоту послушать его. Волошин мог блестяще открыть свой багаж впечатлений, с отчетливо в нем упакованными мелочами. Смеялся Макс очень редко, даже улыбался не слишком часто. Чаще глазами, чем губами.
Одна из ценнейших черт его характера была непрерывная власть над собой. Он никогда не выходил из себя. Никогда ни гнев, ни досада, ни раздражение, ни смех, ни даже веселость не брали верх над его внутренним самообладанием, над внутренней плавностью его бытия.
За вечерним чаем неспешно протекала беседа. Плотный, крепко слаженный господин с чуть близорукими и ясными глазами тихим нежным голосом рассказывал о том, что он привез картины для весенней выставки «Лотос». Выставка будет располагаться в здании на углу Большой Садовой и Таганрогского проспекта. Надеется он и на то, что его акварели приобретут.
Николай Николаевич посмотрел на привезенные акварели. На картинах поэт создал свой мир. У него был не натурный, а как бы условный пейзаж. Волошин смог увидеть конкретный пейзаж и планету не отдельно друг от друга, а во взаимовоздействии.
- Вы привезли только акварели? - спросил хозяин.
- Мое увлечение акварелью объясняется несколькими причинами.
Акварель непригодна к натуре. Она требует стола, а не мольберта. Она требует затененного места. Она требует определенных удобств, что для масляной техники не требуется.
Я стал писать по памяти, стараясь запомнить основные линии и композицию пейзажа. Что касается красок, это было нетрудно, так как и раньше я, наметив себе линейную схему, часто заканчивал дома эпизоды, начатые с натуры. В конце концов, я понял, что в натуре надо брать только рисунок и помнить общий тон. А все остальное представляет логическое развитие первоначальных данных, которое идет соответственно понятым ранее законам света и воздушной перспективы.
- Так вы специально ограничили себя только акварелью?
- Были и объективные причины. Война, а потом революция ограничили мои технические средства только акварелью. У меня был известный запас акварельной бумаги. Кроме того, экономия красок позволила мне их продлить надолго.
- Получается, что нет худа без добра.
- Это действительно так. Плохая акварельная бумага тоже дала мне многие возможности. Русская бумага отличается плохой проклеенностью. Я к ней приспособился, покрывая сразу нужным тоном, и работал от светлого к темному без поправок, без смываний и протираний. Это борьба с материалом и его постоянное преодоление.
- А если бы было изобилие материала, вы бы отказались от своего минимализма?
- Вообще в художественной самодисциплине полезно всякое самоограничение: недостаток краски, плохое качество бумаги, какой-либо дефект материала, который заставляет живописца искать новых обходных путей и сохранить в живописи лишь то, без чего нельзя обойтись. В акварели не должно быть ни одного лишнего прикосновения кисти. Важна не только обработка белой поверхности краской, но и экономия самой краски, как и экономия времени.
- А в чем еще отличие техники акварели от масляной? – спросил Николай Николаевич, заинтересованный неожиданным разговором.
- Если масляная живопись работает на контрастах, сопоставляя самые яркие и самые противоположные цвета, то акварель работает в одном тоне и светотени. К акварели больше, чем ко всей живописи, применимы слова Гете, которыми он начинает свою «теорию цветов», определяя его как трагедию солнечного луча, который проникает через ряд замутненных сфер, дробясь и отражаясь в глубинах вещества. Это и есть основная тема всякой живописи, а акварельной по преимуществу.
- А как вы работаете над своими картинами?
- Ни один мой пейзаж не написан с натуры, а представляет собой музыкально-красочную композицию на тему киммерийского пейзажа. Среди моих выставленных акварелей нет ни одного «вида», который бы совпадал с действительностью. Однако у них всегда одна тема – Киммерия. Я уже давно рисую только мысленно.
- Так основной темой ваших картин является крымский пейзаж?
- Не совсем так. Главной темой моих акварелей является изображение воздуха, света, воды, расположение их по резонированным и резонирующим планам.
Художник немного подумал и продолжил:
- Пейзажист должен изображать землю, по которой можно ходить, и небо, по которому можно летать, то есть в пейзажах должна быть такая грань горизонта, через которую хочется перейти, и должен ощущаться тот воздух, который хочется вдохнуть полной грудью, а в небе те восходящие токи, по которым можно взлететь на планер.
- А только ли Крым вас интересовал?
- Первая половина моей жизни была посвящена большим пешеходным путешествиям. Я обошел пешком все побережье Средиземного моря. Теперь акварели заменяют мне прежние прогулки. Это страна, по которой я гуляю ежедневно, видимая, естественно, сквозь призму Киммирии, которую я знаю наизусть и за изменением лица которой я слежу ежедневно.
Николай Николаевич думал о своем госте. У поэта была исключительная, почти энциклопедическую образованность. Но не это в нем было главное. Особенностью таких людей, как Макс, является то, что они идут в жизни своим путем, не отклоняясь в сторону. А сам поэт принадлежит к тем людям, которые отмели от себя все, что кажется другим необходимым, и к чему стремится большинство людей – деньги, власть. Люди подобные Волошину проходят по жизни танцующей походкой, они избранники судьбы, соль земли, ее гордость и украшение.
Николай Николаевич смотрел на акварели. Перед ним был какой-то идеализированный Крым, элементы которого художник находил вокруг себя, сочетая их по своему произволу, подчеркивая то самое, что в окрестностях Феодосии наводит на сравнение с Элладой, с Фиваидой, с некоторыми местами в Испании и вообще со всем тем, в чем особенно обнаруживается красота каменного остова нашей планеты.
Второй приезд Максимилиана Волошина в Ростов был связан с драматической историей. Его уже ожидали Николай Николаевич и Софья Николаевна, но гость всегда неожиданность. Софья Николаевна как-то по-новому увидела поэта в этот раз. Максимилиан не был высок. Но когда он вошел в комнату, то казалось, что вошло нечто громадное. У него была необыкновенно обширная голова, широкое лицо с правильными чертами. Весь его облик казался расширенным: его увеличивал обильный массив волос, тронутых сединой. Волосы лежали как-то особенно плавно, красиво. они были главным образом откинуты назад, но как-то широко кучерявились над висками. Бакенбарды были небольшие, невысокие, но они соединяли массу волос на висках с широкой округлой, чрезвычайно плотной, но более гладкой бородой. Борода была более русой, чем волосы, но и седины в ней было больше. Широкий отвесный лоб был несколько выдвинут вперед. Взгляд не очень больших серо-карих глаз был поражающе острым, вместе с тем они поражали доброжелательным вниманием и были бережно-проницательными. В его глазах, да и вообще во всем его облике, было нечто от спокойно отдыхающего льва. Это сходство подчеркивалось тем, что прямые верхние веки в сторону переносицы приподнимались островатыми уголками. Небольшие, очень уж аккуратно и плотно сложенные губы открывались в словах так, что каждая фраза, сказанная им, была совершенной. Он рассказал, что приехал спасти своего знакомого.
Хозяин дома, подумав, сказал с горечью:
- Смена эпох… революция… новая жизнь. А что значит человеческая жизнь в этом водовороте истории? Все вокруг кричат, что они действуют во благо человечества. А что значит для построения нового счастливого общества отдельная человеческая жизнь? Ничего. Можно расстрелять для этого Ваньку, Федьку, Андрей Андреевича, Виталий Борисовича. Можно расстрелять десятки Ванек, Федек, Андреев Андреевичей, Виталиев Борисовичей. Можно сотни! Можно и тысячи? А разве общество достигнет гармонии благодаря этим смертям? Да какой гармонии, хотя бы мира. Каждый человек – это целый мир. Никто не вправе его уничтожать. И никакие светлые идеалы, интересы государства или отдельного класса не могут оправдать гибели отдельного человека.
- Это не совсем так. Для власти ценность человеческой жизни отсутствует. Однако отдельному человеку никогда не хочется брать на себя ответственность за смерть другого человека. Поэтому для меня, главное, чтобы тот, от которого зависит решение, перестал быть винтиком государственной машины.
- А кого вы теперь спасаете? – поинтересовался хозяин.
- В Ростов я приехал, чтобы помочь своему давнему другу Никандру Александровичу Марксу. Это генерал от армии, генерал от литературы, генерал от свободы. Никандр Александрович прошел военный путь от юнкера до генерал-лейтенанта. Перед началом Первой мировой войны он был уже в отставке. В 1915 году его вновь мобилизовали и назначили начальником штаба Одесского военного округа. Никандр Александрович – человек незаурядный: он являлся членом Русского географического общества, занимался собиранием фольклора, публиковал научные работы.
В конце 1917 года он уходит в отставку, уезжает в Отузы на свою дачу и живет, ухаживая за виноградом.
В 1919 году принял советскую власть, выступил на первомайской демонстрации в Феодосии. Советская власть оценила это выступление, и Н.А.Маркс стал комиссаром просвещения. Первое, что хотел сделать Никандр Александрович, - повысить зарплату учителям. Не успел. Феодосию заняли части белой армии генерала Слащева. «Красного генерала» арестовали, обвинили в государственной измене. Ему грозит расстрел.
- Понятно, - с еле заметной иронией сказал хозяин. – Разве мог спокойно жить Максимилиан Волошин, когда его давнишнему другу грозила смерть?
- Обратился я к своим влиятельным друзьям и знакомым, чтобы суд перенесли из Феодосии в Екатеринодар. Они пошли мне навстречу.
- Да я кое-что слышал об этой истории. Говорят, что вы сами сопровождали «красного генерала» в Екатеринодар и несколько раз спасали его от самосуда.
- Что вы, сказал поэт, - это сплошное преувеличение. Какая угроза. Несколько горячих голов были страшно возмущены поступком генерала. Их легко было успокоить. Особенно, когда они узнали о его возрасте. В России стыдно воевать со стариками. В принципе, все прошло достаточно спокойно.
- И не было ни одного опасного момента?
- Для меня нет, а вот для Никандра Александровича был. Над ним нависла серьезная опасность. Мой собеседник, а это был не кто иной, как начальник контрразведки, от которого зависела жизнь генерала, был настроен категорически против него. В этом положении хуже всего было продолжение разговора, потому что он тотчас бы перешел в спор. Собеседник в споре сейчас же найдет массу неопровержимых доводов в свою пользу, что, в сущности, ему и необходимо. Поэтому я не стал ему возражать, а сейчас же сосредоточился в молитве за него. Это был старый испытанный и безошибочный прием с большевиками.
- Так вы молились за узника?
- Не совсем так. За палача. Не нужно, чтобы оппонент знал, что молитва направлена на него: не все молитвы доходят только потому, что не всегда тот, кто молится, знает, за что и о чем надо молиться. Молятся обычно за того, кому грозит расстрел. И это неверно: молиться надо за того, от кого зависит расстрел и от кого исходит приказ о казни. Потому что из двух персонажей – убийцы и жертвы – в наибольшей опасности (моральной) находится именно палач, а совсем не жертва. Поэтому всегда надо молиться за палачей, и в результате молитвы можно не сомневаться.
- А что же вас привело в Ростов?
- В Екатеринодаре я хотел лично обратиться к главнокомандующему А.И.Деникину и подать ему прошение о помиловании. Однако Деникина на Кубани не было. Я узнал, что главнокомандующий находится на Дону и в ближайшее время будет в Ростове. Так я оказался здесь. Я записал фамилии людей, которые могут мне помочь. Это штабс-капитан, корреспондент «Нового времени» и «Петербургской газеты» С.А.Толузаков, капитан Грунау, генерал В.Н.Колюбякин. Завтра я с ними встречусь.
- А что вы написали в последнее время?
- Я вам прочту новое свое стихотворение «Русская революция»:
Во имя грозного закона
Братоубийственной войны
И воспалены, и красны
Пылают гневные знамена.
Но жизнь и русская судьба
Смешала клички, стерла грани:
Наш «пролетарий» - голытьба,
А наши «буржуа» - мещане.
А грозный демон «Капитал» -
Властитель фабрик, Князь заботы,
Сущность отстоенной работы,
Преображенная в кристалл, -
Был нам неведом:
нерадивы
И нищи средь богатств земли,
Мы через столетья пронесли,
Сохою ковыряя нивы,
К земле нежданную любовь…
России душу омрачая,
Враждуют призраки, но кровь
Из ран ее течет живая.
Не нам ли суждено изжить
Последние судьбы Европы,
Чтобы собой предотвратить
Ее погибельные тропы.
Пусть бунт наш – бред, пусть дом наш пуст,
Пусть боль от наших ран не наша,
Ну да не минет эта чаша
Чужих страданий наших уст.
И если встали между нами
Все бреды будущих времен –
Мы все же грезим русский сон
Под чуждыми нам именами.
Тончайшей изо всех зараз,
Мечтой врачует мир Россия –
Ты, погибавшая не раз
И воскресавшая стихия.
Как некогда святой Франциск
Видал: разверзся солнца диск
И пясти рук и ног Распятый
Ему лучом пронзил трикраты –
Так ты в молитвах приняла
Чужих страстей, чужого зла
Кровоточащие стигматы.
Волошин во время чтения тонко подчеркивал ритм стиха, поэтому так неожиданно появилась пауза посреди стихотворения. Чтобы стихотворение было точно понято и не возникала бессмыслица, поэт уделял большое внимание произношению слов, особенно это казалось звучания слов «бреды», «пясти», «трикраты». Вовремя выдвигал он лирические и патетические оттенки. Поэтому так задели душу слушателей строки:
Пусть бунт наш – бред, пусть дом наш пуст,
Пусть боль от наших ран не наша,
Ну да не минет эта чаша
Чужих страданий наших уст.
Читал он стоя, держась руками за спинку стула, иногда кладя на спинку только одну руку, а другой сдержанно жестикулируя. Вообще его жестикуляция была скупа, он иногда немного подымал руку – точнее, подымал полусогнутую коротколапую, пухлую кисть руки – большим пальцем кверху, словно желая этим движением поднять смысл и значение того или иного образа, метафоры, эпитета. Иногда он укладывал руку за поясной ремень, иногда коротким движением большого пальца почесывал бороду, изредка проводил рукой по волосам или быстро почесывал затылок.
Его чтение можно было слушать долго, не утомляясь: дикция его отчетлива, модуляции мягкие. Читая, он слегка задыхался, и эта легкая одышка казалась каким-то аккомпанементом к его стихам – чем-то похожим на шелест крыльев.
День прошел. Завтра всех ожидали хлопоты, суета, встречи с известными лицами, но с неизвестным результатами. В доме все утихло, только поэта немного тревожила неизвестность. Однако надо бороться, сейчас, сегодня. И для этого он здесь.
Имя поэта Максимилиана Волошина было всюду известно. Густая квадратная борода, крупные кудри, горящие глаза. Часто он в своем наряде: круглом берете, плаще-разлетайке, коротких штанах и гетрах – ходил по разным правительственным учреждениям к нужным людям. Им он читал свои стихи. Своими стихами, как ключиками, он отворял нужные ему ходы и хлопотал в помощь ближнему. Не для себя хлопотал поэт. Именно это и делало его положение почти исключительным. Волошин неизменно стоял вне: за каждого и не против никого. Он умел дружить с человеком и его врагом, причем никогда никто не чувствовал себя преданным. И сегодня его ждала встреча с офицерами.
Встреча проходило в парке. Его ожидали С.А.Толузаков и капитан Грунау. Они были уже знакомы друг с другом, поэтому никому в голову не приходило притворяться.
Первым заговорил капитан Грунау:
- Хорошо, что мы встретились, господа, страшное время в России. Война… Сколько людей уже никогда не встретятся.
Максимилиан Волошин продолжил:
- Во время Первой мировой войны я почему то думал, поскорей бы началась эта мировая нелепица. Странно, в Базеле я встретил войну апокалептически, в Париже как великую трагедию. В России же не могу к ней относиться иначе, как к чудовищной нелепости. Так все нелепо кругом, такие грандиозно-нелепые формы принимают ее отражения в окружающей жизни.
- То время кануло в Лето. Сейчас не война с немцами. Сейчас идет война гражданская, война между гражданами одной страны. Что может быть хуже! – вмешался С.А.Толузаков. – Гражданская война – это уже не нелепица, это гротеск. Люди, лучшие люди, гибнут от рук своих близких.
- А вы знаете, Сергей Александрович, я написал Вам стихотворение, сейчас его прочту:
Войны, мятежей, свободы
Дул ураган;
В сраженьях гибли народы
Далеких стран;
Шатался и пал великий
Имперский столп;
Росли, приближаясь, клики
Взметённых толп;
Суды бороздили воды,
И борт о борт
Заржавленные пароходы
Врывались в порт;
На берег сбегали люди,
Был слышен треск
Винтовок и гул орудий,
И крик, и плеск,
Выламывали ворота,
Вели сквозь строй,
Расстреливали кого-то
Перед зарей.
Блуждая по перекресткам
Я жил и гас
В безумье и в блеске жестком
Враждебных глаз;
Их горечь, их злость, их муку,
Их гнев, их страсть,
И каждый курок, и руку
Хотел заклясть.
Мой город, залитый кровью
Внезапных битв,
Покрыть своею любовью,
Кольцом молитв,
Собрать тоску и огонь их
И вознести
На распростертых ладонях:
Пойми… прости!
Максимилиан Волошин умно читал стихи, умно разговаривал, умно выслушивал, жаля сверлящими серыми глазами и передергивая кучерской бородой. Рукою же, прижатой к груди и взвешенной в воздухе, точно ущипывал в воздухе ему нужную мелочь. Выслушав собеседника, он с тактом высказывал свое мнение. Все это позволяло говорить на разные и даже опасные темы. Однако никто не ставил поэту в вину необычность его взглядов. Его жесты, такие добродушные и такие искренние, примиряли, а дерзость скромная – не заставляла отвергать. Полностью противоположен Волошину был любой вид робости. Поэт был смелым человеком, беспредельно смелым. Но это была не внешняя смелость, показная отвага.
- Максим Александрович, - обратился капитан Гранау, - вы не будете возражать, если мы ряд ваших стихотворений напечатаем в виде листовок.
- А какие?
- Ну, например, «Русская революция», «Плаванье», «Матрос», «Красногвардеец».
- Если это поможет людям задуматься над тем, что они творят, то, пожалуйста.
Все трое о чем-то задумались. От Максимилиана шел какой-то постоянный свет. Он принадлежал всем и никому в частности. Его интересы выше интересов большинства людей. Его призвание в том, чтобы смотреть вдаль, поверх повседневных мелочей жизни. Был ли убежден поэт в человечности озверевшего белого или красного? Кто знает. Во всяком случае, он их убеждал в этом.
Что двигало поэтом, когда он занимался делами, его не затрагивающими? Мог бы он остаться в Крыму, отгородившись от остального мира? Нет, не мог. «Когда мать больна, дети ее остаются с ней». Как можно помочь своей родине? Хоть как-то попытаться сохранить равновесие в жизни. Людей надо сберечь. Ему жалко людей, когда у власти белые. Ему жалко людей, когда у власти красные. Насилие – вот его враг, с которым он борется все время. Ему близки и белые, и красные. Для него нет правых и виноватых. Все достойны осуждения и … жалости.
Через некоторое время поэт продолжил:
- Коммунизм в его некомпромиссной форме мне очень близок, и моя личная жизнь всегда отражалась в этом порядке, государственный же враждебен, как все, что идет под знаком Государства, Политики и Партийности.
- Максимилиан Александрович, да кто сейчас думает о чистом коммунизме. Это идея, которая ведет за собой. Мы, к сожалению, этой идеи ничего противопоставить не можем.
- Да я понимаю это. Разумеется, красных при белых и белых при красных я защищал не из-за нейтральности, и даже не из-за «филантропии», а потому, что массовое взаимоистребление русских граждан в стране, где культурных работников так мало и где они так нужны, является нестерпимым идиотизмом. Правители должны уметь использовать силы, а не истреблять их по-дурацки, как велись все терроры, которым я был свидетелем.
Волошин был человеком добрым, и это чувствовали те, кто с ним общался. Может быть, поэтому он смог в умных, отточенных, неоскорбительных вежливых формулах убедить собеседника в своей правоте. Умел с достоинством сглаживать противоречия. Ловко парируя чуждые мнения, он вежливо противопоставлял им свое: проходя через строй чуждых мнений, всегда оставался самим собой. Для достижения своей цели он не размахивал руками, не толкался, не загонял противника в расставленную ловушку. Волошин владел всем утонченным стилем полемики. Одновременно он был полон готовности выслушать, впитать, вобрать в себя, без полемики переварить, а потом уже преподнести вывод, заключение.
Одновременно с хлопотами о судьбе друга Волошин занимается творчеством. Он работает над поэмой «Протопоп Аввакум». Встречается с композитором М.Ф.Гнесиным, артисткой Ф.И.Бунимович, журналистом и издателем Б.А.Сувориным, с журналистами Э.Ф.Циппельзаном и В.В.Богуславским, профессором Петербургского университета Л.Е.Габрилович, драматургом и редактором газеты «Приазовский край» В.А.Хавкиным. Принес ему на суд свои стихи Алексей Ефимович Гутнер. Максимилиан Александрович газет не читал, хотя все, что делалось на белом свете, знал, так как был очень общительным человеком. Интересы его были выше интересов текущего дня, мелочи, мелкие чувства как бы сгорали в огне его души. Весь свет был полон его знакомыми. Толстый и легкий, как большой резиновый шар, перекатывался он от одного к другому, и все неизменно радовались его приходу.
Все, что мог, Волошин сделал. Осталось только ждать, когда приедет в Ростов А.И.Деникин. Ожидая главнокомандующего, поэт коротал время в городском саду рядом со зданием гостиницы «Большая Московская». Именно там размещалось Особое совещание при главнокомандующем.
В этом саду поэт дописывал и свою поэму «Протопоп Аввакум». Часто думал Максимилиан о революции, о предреволюционных годах. Он думал о том, как интеллигенция и власть приближала гибель страны. Для предреволюционной России была характерна «люцефирическая» культура. Косный самодержавный бюрократизм закрывал пути к малейшим переменам для всех, кроме революционеров… Оторванные от практической деятельности, погруженные в свой внутренний, отдаленный от реальной жизни мир представители культуры переоценивали свои собственные личности и свое влияние на общество. К сожалению, российские интеллигенты вместо реального дела пускались в разные чудачества, красочные и характерные. Именно поэтому деятельность Волошина по спасению людских жизней так контрастировала с деятельностью других.
В середине 1918 года при участии А.С.Кистова, А.Б.Тараховского, А.И.Леманова, Н.И.Марченко, Г.Б.Тсузова было создано в Ростове Литературно-артистическое общество. Действовало оно в подвальном помещении театра-кабаре «Гротеск» на углу Большого проспекта и Малой Садовой. Помещение было благоустроено и приспособлено для эстрадно-концертной деятельности. Почти все литературные концерты в городе происходили здесь. В 1919 году здесь состоялся сеанс медиума Андре Имара, выступал «волшебник песен» Виктор Хенкин, показывал свои номера известный мим Аркадий Бойтлер. Здесь проходили выступления «короля фельетонов» Власа Дорошевича. Здесь читала рассказы Теффи и Аверченко актриса Мария Марадудина. Теперь в помещении театра «Гротеск» выступит и известный русский поэт Максимилиан Волошин.
Подошло время выступления. Зал был полон. Поэт вышел на сцену, и зазвучали стихи. Это было удивительно: за стенами голод, разруха, кровь, а здесь кусочек мирной довоенной жизни. Трудные, грозные годы. Не было хлеба, необходимых вещей, но люди тянулись к прекрасному. Это касалось всех: и красных, и белых. Человеческое брало верх. Пусть быт будет тяжел, пусть жизни угрожает опасность, но сегодня звучат стихи. Пушки пусть умолкнут.
Одни восстали из подполий,
Из ссылок, фабрик, рудников,
Отравленные темной волей
И горьким дымом городов.
Другие из рядов военных,
Дворянских разоренных гнезд,
Где проводили на погост
Отцов и братьев убиенных.
В одних доселе не потух
Хмель незапамятных пожаров.
И жив стягной, разгульный дух
И Разиных, и Кудеяров.
В других – лишенных всех корней –
Тлетворный дух столицы невской:
Толстой и Чехов, Достоевский –
Надрыв и смута наших дней…
Одни идут освобождать
Москву и вновь сковать Россию,
Другие, разнуздав стихию,
Хотят весь мир пересоздать.
В тех и других война вдохнула
Гнев, жадность, мрачный хмель разгула.
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Низкий баритон (отнюдь не бас) не акцентировал трактовки: выделяя, обрисовывал образ, смысл каждой строки. А строки стихотворения сами складывались в особый конгломерат. Максимилиан не скандировал. Слово в его чтении было осязаемо, как скульптура, четко, как вырезанная гравюра на меди. Это было скульптурное и живописное чтение, а не музыкальное.
Поэт не выдвигал себя на первый план. Он оставался в тени. И только голос, плавный, внешне спокойный, но внутренне певучий, отчетливо доносил образы каждой строки. При этом возникало поражающее, ничем не затемненное, ничем не поколебленное чувство стиха, совершенство просодии, совершенство самой поэзии. У слушателей возникла мысль, что у них было самое значительное поэтическое впечатление.
Стоя на этой сцене, поэт ощущал свое родство с народом. А кто такой народ? Это белые и красные. Это юнкера и красноармейцы. Это, пользуясь новой терминологией, и «буржуа», и «пролетариат». А основная масса – это простой обыватель, который ругают все: белые и красные, революционеры и консерваторы, либералы и демократы. А как издевалась над обывателем интеллигенция. Это и «премудрый пискарь», и мещанин, и «человек в футляре». Они звали к подвигам, к идеалу, а обыватель… срывал все планы. Он предпочитал мирно жить, работать, растить детей.
Неожиданно для себя поэт начал говорить о разрушенной жизни:
-Ни войска, ни революция не испугали меня. И ни в чем не разочаровали: я их ожидал давно и в формах еще более жестоких. Напротив, я почувствовал себя очень приспособленным к условиям революционного бытия и действия. Принципы коммунистической экономики как нельзя лучше отвечали моему отвращению к заработной плате и к купле-продаже. 19-й год толкнул меня к общественной деятельности в единственной форме, возможной при моем отрицательном отношении ко всякой политике и государственности, утвердившимися и обосновавшимися за эти годы, - к борьбе с террором, независимо от его окраски. Это ставит меня лицом к лицу со всякими ликами и личинами русской усобицы и дает мне обширный и драгоценнейший революционный опыт. Из самых глубоких кругов преисподней Террора и Голода я вынес свою веру в человека.
Среди публики было много офицеров. 5 января 1919 года атаман П.Краснов на территории Войска Донского ввел запрет на посещение публичных зрелищ офицеров. Конечно, в Ростове этот запрет соблюдался не очень строго. Когда же выступал Максимилиан Волошин (а было это в июне 1919 года), то запрет был уже снят. Поэтому офицеры, находившиеся в городе, проявили живой интерес к выступлению поэта. Многие из них хорошо знали литературу, многие сами когда-то писали стихи. Сегодня небольшая передышка, а завтра бой. Как хорошо оказаться в этой зале, наслаждаясь атмосферой довоенной жизни.
И вдруг, закончив читать стихи, поэт заговорил о войне и мире, о ценности человеческой жизни. Он говорил, что все воющие просто люди перед ликом Творца, что они все любимы Богом, независимо от того красные они или белые. Для многих из присутствующих это было как-то неподобающе. Они шли воевать, а здесь разговор о мире. Более того, ставился вопрос о ненужности гражданской войны.
На этом поэт не остановился, он вдруг заявил белым офицерам, которые уйдут сражаться с красными:
- А я, когда молюсь, то молюсь и за белых, и за красных.
Что тут началось! Крики, свист, некоторые хватались за оружие. Молодой офицер начал расстегивать кобуру. Его товарищ негромко сказал:
- Оставь, он прав. Родина у нас одна.
Офицеры задумались. Они воюют, а за что? За страну? За народ? И главное – против кого? Думали об этом офицеры. Позже в эмиграции, в Париже, один из тех, кто был на выступлении Волошина, часто вспоминал и самого поэта, и его последние слова. И запретив себе думать, что его ждет в России, он вернулся на Родину.
Вечером Волошин начал писать письмо:
«Перед моей поездкой в Екатеринодар я устроил свой публичный вечер чтения своих стихов о революции. У меня уже давно были приготовлены статьи с описанием обстоятельств, которые вызвали написание всех моих стихов о Революции, так что я предварительно рассказывал, а потом читал стихи. Видел Толузакова, перешел с ним на «ты».
На скамейке напротив городского сада вспомнил и записал всего «Протопопа Аввакума». Текста его со мной его не было, а читать его было необходимо. Я дал его переписать по записанному мною – и русский текст оказался умопомрачительным. Барышня-машинистка вложила всю свою добросовестность. Но мой почерк, карандаш и старинный язык XVII века дали эффекты невероятные.
Кстати, я принял участие в художественной выставке «Лотос», организованной Сарьяном. Два моих пейзажа купил художник Черных».
Время шло, а главнокомандующий в Ростов все не ехал. Из Екатеринодара пришла телеграмма, что Деникин на Кубани. Волошин сразу же едет в Екатеринодар и там, наконец, застает Деникина. Приговором военно-полевого суда от 15 июля 1919 года генерал Маркс был осужден на четыре года каторжных работ. Для дальнейшего утверждения приговор был представлен А.И.Деникину.
И в это время Волошин пишет письмо Верховному главнокомандующему:
«Ваше Превосходительство, вы получите это письмо одновременно с приговором военно-полевого суда, осуждающего генерала и профессора Н.А.Маркса, приговоренного судом, как работавшего вместе с большевиками, к 4 годам каторжных работ, что в его возрасте и при состоянии здоровья равносильно смертному приговору. Так как дело это очень сложное и приговор в этом деле в некоторой степени является приговором судящих над самим собою, принимая в соображение «приговор Истории», то считаю своим долгом сказать Вам несколько слов, так как я являлся свидетелем всего дела Маркса – и его работы у большевиков, и последующих мытарств в пределах Добровольческой армии.
Я сам поэт и человек абсолютно невоенный, и потому никак не могу разбираться в чисто военной морали, но Маркс, кроме генерала, и профессор, и в качестве такового я знаю и понимаю всю его литературную и научную ценность. И в качестве такового он поступил на моих глазах так, как честный человек в его положении поступить, так как, будучи в его положении, поступил бы (я думаю) Вы сами. То есть не отступал брать на свою ответственность трудную задачу управления делами, например, просвещения как раз в острый момент гражданской войны.
Вам, Ваше Превосходительство, предстоит очень трудная и сложная задача: наказать, может быть, виноватого генерала, в то же время не затронув и не отнимая у русской жизни очень нужного ей и талантливого профессора и ученого».
Может показаться странным, но письмо сыграло свою роль. А.И.Деникин помиловал осужденного, написав на бумаге: «Освободить его от фактического отбывания наказания за старостью лет».
Волошин вздохнул спокойно. Его друг остался жив.
Как сложилась дальнейшая жизнь Никандра Александровича Маркса? Так как он был выслан из Одесского и Таврического округов, то поселился на Тамани и прожил там до осени. Осенью красный кавалерийский отряд в полном строевом порядке подъехал к его дому. Командир отряда от имени советской власти предложил ему принять командование над всеми частями Красной Армии на Кубани.
Никандр Александрович ответил просто:
- Стар я уже. Поэтому имею право на отставку и войной больше не занимаюсь принципиально.
От общественной деятельности Никандр Александрович не отказывался. В том же 1920 году он был избран ректором Кубанского университета. Однако потрясения и переживания не пощадили его, и он в 1921 году скончался.
Что же сам поэт? Он продолжил свою деятельность. Волошин любил давать, причем давать щедро: ночлег, свежую акварель, обед, мысль, стихотворение, надежду. Все, что у него было. Все, что он мог. Он верил, что человек от рождения гений, что в нем заложена энергия солнца. А для этого ничего не жаль. Всякую же вражду, зависть, недоброжелательство поэт старался предотвратить. Причем делал это легко и душевно. Вот что об этом писала Марина Цветаева: «Всякую занесенную для удара руку он, изумлением своим превращал в опущенную, а бывало и в протянутую».
Рассказ о Волошине завершен. Остался лишь последний аккорд. И пусть им будут строки Георгия Шенгели:
Стихи читает, и стихи такие,
Что только в закопченное стекло
На них глядеть, и он же, нарядясь
Силеном или девочкой (брадатый!)
Всех насмешит в шарадах, вглядишься –
Как сталь спокойны серые глаза.
Не маска ли?
Какая, к черту, маска,
Когда к Деникину, сверкая гневом,
Он входит и приказывает, чтоб
Освобожден был из тюрьмы поэт –
И слушается генерал! Когда
Он заступается за Черубину
И хладнокровно подставляет грудь
Под снайперскую пулю Гумилева!
Когда годами он поэт, мыслитель,
Знаток искусства, полиглот, историк –
Питается одной капустой нищей,
Чтоб коктебельский рисовать пейзаж.
И он прошел легендой и загадкой,
Любимый всеми и всегда один,
В своем спокойном и большом сиротстве,
«Свой древний град» воспоминая в тайне…
Мне без него не нужен Коктебель!