Иван Матвеевич торопился на концерт. Он должен был состояться сегодня. Приезд в Ростов разных знаменитых людей в последнее время перестало быть редкостью. Однако выступление Константина Бальмонта в Ростове было достаточно знаменательным событием.
Константин Бальмонт… Этот человек очень интересовал Ивана Матвеевича. Интересовал сам. Интересовало творчество. Была в поэте какая-то загадка. Она и не давала покоя. «Кто вы, господин Бальмонт?» - думал Иван Матвеевич.
По-разному представляли его. Н.Петровская сказала как-то: «В Бальмонте два духа – поэт с улыбкой и душой ребенка и рычащее безобразное чудовище». Но ведь сама Н.Петровская была втянута в орбиту поэта, и еле сумела избавиться от его влияния. Может ли она быть объективной?
Его жена Е.А.Бальмонт-Андреева писала: «В Бальмонте жило два человека. Один – настоящий, благородный, возвышенный, с детски нежной душой, доверчивый и правдивый, другой, когда он выпьет вина, полная его противоположность; грубый, способный на все самое безобразное». Но это жена. А жена никогда не будет объективной. Она будет или превозносить, или уничтожать. Тем более, когда есть за что. А уж Константина Бальмонта было за что и любить, и ненавидеть.
Раздвоенность души Бальмонта отмечал и Андрей Белый: «В Бальмонте уживается вампир с широко оттопыренными губами, с залитой кровью бородкой, и нежное дитя, ликом склоненное в цветущие травы». Но может ли сказать поэт правду о поэте? Поэт живет в иллюзорном мире, он в плену иллюзии. Ему не нужна истина.
Конечно, в Бальмонте много от ребенка. Доверчивость, правдивость, возвышенная детская нежная душа. Капризность, непрактичность, необдуманность поступков – вот черты его характера. Черты поэта, сохранившие ребенка. Даже в его облике запечатлена непосредственность, детскость. Он мало менялся физически. Для него, как для ребенка, не было прошедшего, не было и будущего. Для него было только одно настоящее. Он, как ребенок, отдавался настроению момента. Поэт отдавался каждому мгновению и жил в нем и в своем творчестве, и в своей повседневной жизни. Наивность и непосредственность детства лишенного мировоззрения, знающего только временную погруженность в ощущения, вот основа его творчества. Поэт демонстрирует отказ от сознательной системы взглядов. Непосредственность восприятия и его воплощение – его основная задача.
Все это передумал Иван Матвеевич, идя на концерт. Уже в зале Иван Матвеевич замер в ожидании поэта. Все-таки Бальмонт – целая эпоха в русской литературе. Он был первым, он начинал это новое время в поэзии.
Поэт вышел на сцену. Он начал говорить о себе. Вначале рассказал об основах своего мировоззрения, о своей философии мгновения:
- Я не знаю никого, кто так любил бы мгновенья, как я, потому что тогда мне близки все, мне понятно и дорого все.
Моя первая любовь – это деревня, усадьба, где я родился и вырос. В детстве мы без слов знаем многое другое из того, к чему потом целую жизнь пытаемся, и часто напрасно, приблизиться лабиринтной дорогой слов. В детской душе есть много великого доверия к тому Отчему лону, связь с которым она чувствует кротко и полно.
Поспевает брусника,
Стали дни холоднее
И от птичьего крика
В сердце только грустнее.
Стаи птиц улетают,
Прочь, за синее море,
Все деревья блистают
В разноцветном уборе.
Солнце реже смеется,
Нет в цветах благовонья.
Скоро Осень проснется
И заплачет спросонья.
Иван Матвеевич ощутил непосредственность и изначальную свежесть лирического чувства, детскость восприятия поэта, понимаемую и как стремление, и как осуществление. Впечатления детства сформировали душу поэта.
А поэт между тем продолжал:
- Я полон беспредельной любви к миру и к моей матери, которая называется Россия.
Там, в родных местах, так же, как в моем детстве и юности, цветут купавы на болотных затонах, и шуршат камыши, сделавшие меня своим шелестом, своим вещим шепотом, поэтом, которым я стал, которым я был, которым я буду. Там, в родных моих лесах, слышно ауканье, и я люблю его больше, чем блестящую музыку мировых гениев, поют соловьи, над полями возносятся, рассыпая ожерелье солнечных песен, жаворонки. Там везде говорят по-русски; это язык моей няни, моего детства, моей первой любви, почти всех моих любвей, почти всех мгновений моей жизни, которые вошли в мое прошлое как неотъемлемое свойство, как основа моей личности. Там говорят «до свидания», «милый», «люблю», и на лесной опушке кличет эхо, которое откликалось мне, когда весь мир казался добрым и вся жизнь казалась тайной.
Аллеи рек. Зеркальности озер.
Хрустальный ключ. Безгласные затоны.
Живая сказка – страшный темный бор.
Его вершин немолкнувшие звоны.
Воздушность ив. Цветы родных полей.
Апрельский сон с его улыбкой маю.
Я целый мир прошел в мельканье дней,
Но лучше вас я ничего не знаю.
Читал Бальмонт своеобразно, растягивал некоторые слова, четко выделяя цезуры посреди строк, подчеркивая «напевность». В руках у него была маленькая тетрадочка. В ней четким и красивым почерком были переписаны стихи. Эту тетрадочку поэт всегда носил с собой.
Иван Матвеевич как-то ясно почувствовал, что Бальмонт свое детство вспоминал, лелея, сохранил, культивировал в себе детскость как неприятие внешнего мира. В этом – основа его мировосприятия, которая сказывается и в поведении, и в оценках, но прежде всего в поэзии. Каждый жест, каждое слово, произнесенное Бальмонтом, показывало публике, что перед ней поэт. Тот поэт, образ которого восходит к жреческому служению слова. Поэт – часть мира, Вселенной, Космоса. Он не принадлежит сиюминутности, быту, обыкновенной жизни. Ведь он поэт.
Поэт говорит голосом стихии и наделен мифической цельностью мировосприятия. Поэт – переводчик языка природы на язык человеческий. Мир – единое динамическое целое, для которого нет ничего случайного, все взаимосвязано, все взаимодействует друг с другом и имеет свой сокровенный смысл. Бальмонт – поэт, слагатель вещих песен. Он понимает язык природы, проникает в ее внутреннюю жизнь и передает ее заветы людям. Поэт видит мир в его основах. Сама природа – это воплощенная поэзия: «Весь мир есть изваянный Стих». Поэзия – волшебство, а поэт – «мудрец и царь».
- Миру природы противостоит цивилизация. Неприятие современной цивилизации, неприятие современного человека, утратившего свою первоначальную цельность и ограниченность, разорвавшего связь с матерью-природой, живущего бедной скучной жизнью пронизывает многие мои стихи. Например, стихотворение «В домах»:
В мучительно-тесных громадах домов,
Живут некрасивые бледные люди,
Окованы памятью выцветших слов,
Забывши о творческом чуде.
А сам человек, лицемерный, живущий в мире условностей. Разве можно его любить? Да что любить, уважать?
Человек современный, низкорослый, слабосильный.
Мелкий собственник, законник, лицемерный семьянин.
А если нет уважения, любви, понимания, что остается? Остается проклинать:
Мы разорвали, расщепили живую слитность всех стихий,
И мы, живя одним убийством, бормочем лживо: «Не убий».
Ивану Матвеевичу стало ясно, откуда развивалась ненависть поэта к современному миру, к цивилизованному человеку. Человечество живет ложными понятиями.
А голос поэта звучал:
Я ненавижу человечество,
Я от него бегу спеша.
Мое единое отечество
Моя пустынная душа.
Однако в поэте есть не только солнце, есть и темная сторона. И она иногда брала верх. Протест ради протеста – это разрушение, протестный мотив целого творческого периода, более того этот протест становится и законом повседневной жизни поэта. Иван Матвеевич знал, что Бальмонт любил отправляться в загулы, много скандалил и был очень популярен у женщин. Однако относился к этому достаточно снисходительно. Он чувствовал, что Бальмонт не только доставлял беду другим, он вредил прежде всего себе. Поэтому он и пытался несколько раз покончить с собой. Поэт как бы ходил по краю ножа. 22 марта 1902 года смерть снова прошла мимо него и даже не коснулась своей темной тенью. Поезд, на котором он ехал, сошел с рельс. Бальмонт с ужасом смотрел вокруг. Страшно было другое: игра с темными, демоническими силами. И как будто в подтверждение мыслей Ивана Матвеевича Бальмонт начал чтение стихотворения «Голос дьявола»:
Я ненавижу всех святых, -
Они заботятся мучительно
О жалких помыслах своих,
Себя спасают исключительно.
За душу страшно им свою,
Им страшны пропасти мечтания,
И ядовитую змею
Они казнят без сострадания.
Мне ненавистен был бы рай
Среди теней с улыбкой кроткою,
Где вечный праздник, вечный май
Идет размеренной походкою.
Я не хотел бы жить в раю,
Казня находчивость змеиную,
От детских лет люблю змею
И ей любуюсь как картиною.
Я не хотел бы жить в раю,
Меж тупоумцев экстатических.
Я гибну, гибну – и пою,
Безумный демон снов лирических.
- К сожалению, - подумал Иван Матвеевич, - это беснование поэтическое часто происходило в жизни. Слава, слава, как можно выдержать это испытание. Особенно, если от тебя ждут нечто экстраординарное. Эпизод в гостинице «Альпийская роза», когда поэт в состоянии тяжелого опьянения вырвался в вестибюль и в необъяснимом гневе принялся крушить статуи негров, украшавшие лестницу, является весьма знаменательным. Но даже это полбеды. Запутанные отношения с женским полом отягчали жизнь поэта. Иван Матвеевич вспомнил слова Нины Петровской: «Прежде всего, нужно было выбрать в поведении с ним определенный стиль и такового держаться. То есть или стать спутницей его «безумных ночей», бросив в эти чудовищные костры все свое существо, до здоровья включительно, или перейти в штат его «жен-мироносец», смиренно следующих по пятам триумфальной колесницы, говорящих хором только о нем, дышащих только фимиамом его славы и бросивших даже свои очаги, возлюбленных и мужей для этой великой миссии. Или же оставалось холодно перейти на почву светского знакомства, то есть присутствовать в назначенные дни на пятичасовых чаях, которыми сам триумфатор тяготился безмерно и к котором он выходил настоящим «человеком в футляре» с хмурым, скучающим, а иногда и без маски совсем, с каким-то звериным лицом». Его жену, Екатерину Алексеевну, это не радовало, но она продолжала оправдывать его: «Я видела и коротко знала многих людей, и знаменитых, и совсем неизвестных, и в России, и за границей, но я мало встречала таких честных, благородных, и главное, правдивых людей, как Бальмонт». А этот правдивый и честный человек знакомится с Еленой Цветковской и заводит с ней роман.
Елена Цветковская – страстная поклонница поэта. Несмотря на вид девочки с чистыми испуганными глазами, она готова вовлечься в водоворот «безумств» поэта. Слово Бальмонта звучало для юной поклонницы как глас Божий. Он вроде бы и не испытывал к ней страсти, но она оказалась необходимым собеседником; с ней поэт мог говорить обо всем.
Бальмонт то жил с семьей, то уезжал с Еленой. В 1905 году он вместе с Цветковской отправился в Мексику, где провел с ней три месяца. Оправдывает он все «детскостью» души, которая сохранялась всю жизнь. Друзья считали ее искренней, недруги притворной. И те, и другие находили основания для этого. Для поэта же это было оправданием всех поступков. И все же, все же, в какие бездны не опускался поэт, но душа его оставалась отзывчивой, доброй и чистой. А может быть, Бальмонт страдает самым обыкновенным раздвоением личности. В нем словно два духа, два человека. А предпосылки раздвоения усугублялись творчеством. Слишком ярко переживал он свое поэтическое озарение. Лирический герой произведения – сам поэт. Это не игра со словом, не лирическая роль. Бальмонт – в каждом своем стихе. В них застыла жизнь его души, может быть, не всегда совпадающая с реальным течением событием. В таком случае поэзия – это дар? Или проклятие? А сам поэт? Он полубог или чудовище?
А поэт, как будто желая запутать, Ивана Матвеевича, читал свое стихотворение «Хочу»:
Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Из сочных гроздьев венки свивать,
Хочу упиться роскошным телом,
Хочу одежды с тебя сорвать.
Хочу я зноя атласной груди,
Мы два желанья в одно сольем.
Уйдите, боги, уйдите люди,
Мне сладко с ней побыть вдвоем.
Пусть завтра будет и мрак и холод,
Сегодня сердце отдам лучу.
Я буду счастлив, я буду молод,
Я буду дерзок – я так хочу.
Однако жизнь Бальмонта нельзя свести только к разгулу. Безусловно, есть в разгуле нечто такое, что втягивает в круговерть. Человек чувствует, что он опускается все ниже и ниже. Но в этом падении есть что-то сладостное, даже сладострастное. В падении есть отрицание своего я, есть отстранение от жизни. И даже месть ей. И только дойдя до дна, можно было вернуться к творчеству. Происходило что-то вроде катарсиса. Кажется, он погиб, ему не вернуться к нормальной жизни, а он завершает свое падение. Поэзия спасает его. Неудержимо, страстно влечет его к творчеству. Именно в этот момент важна поддержка его жены, Екатерины Алексеевны. Екатерина Алексеевна была женщиной изящной, прохладной, благородной и не без властности. При всей разбросанности, бурности и склонности к эксцессу Бальмонт находился в верных, любящих и здоровых руках. Поэтому дома он вел жизнь просто трудовую. Он писал собственные стихи, переводил Шелли, Эдгара По. Иногда пропадал по вечерам со своими друзьями. Бальмонту нравилось самому, что за ним так бережно ухаживают. Тружеником он был сам, изучал новые языки, он знал их более десяти, увлекся испанской культурой.
Всю жизнь Бальмонт борется с темным мрачным диониссийским началом. В жизни поэт опирался на разум, поэтому его основные качества – честность, благородство, правдивость и кротость характера. Он преодолевал темные стороны и тянулся к гармонии и красоте. Таким образом торжествовал культ аполлоновского начала. Культ гармонии красоты определяет жизнеутверждающий, мажорный характер бальмонтовского космизма. Таким образом осуществился переход от социального мироощущения к космическому, переход от индивидуального характера к архетипическому. Психологический эксперимент переходит в мифологический. Соединение двух начал в одной личности, преодоление этой раздвоенности – путь от крайнего субъективизма и пессимизма к сверхличному началу.
Чувства поэта побеждают эту ненависть и рождают чувства любви и радостное восприятие мира. И как бы подчеркивая эту мысль, поэт читал стихи:
Когда же упьюсь я вином мировым,
Умру и воскресну и буду живым,
И буду я с юными утренним вновь…
О люди, я чувствую только любовь!
Ощущая трагизм дионисийского начала в природной и человеческой жизни, Бальмонт всей душой тянулся к природному всеединству:
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
И выси гор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть море
И пышный цвет долин.
Я заключил миры в едином взоре.
Я властелин.
Я победил холодное забвенье,
Создав мечту мою.
Я каждый миг исполнен откровенья.
Всегда пою.
Мою мечту страданья пробудили,
Но я любим за то.
Кто равен мне в моей певучей силе?
Никто, никто.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце,
А если день погас.
Я буду петь… Я буду петь о Солнце
В предсмертный час.
Поэт един с природными стихиями. Поэты – «дети Солнца».
Кто-то из зала спросил поэта о его отношении к революции.
- Мое отношение к революции шло от противного. Потому что я был счастлив, и мне хотелось, чтоб всем было так хорошо. Мне казалось, что, если хорошо лишь мне и немногим, это безобразно. В революции 1905 года я принимал активное участие, участвовал в митингах и произносил зажигательные речи. В это время я написал свою книгу «Злые чары». Деятельность моя была оценена правительством негативно, и я уехал за границу.
Иван Матвеевич скептично улыбнулся. Он знал стихотворение Бальмонта, вызвавшее небольшое гонение на поэта. Оно ему не нравилось. Не нравилось не по политическим мотивом. Иван Матвеевич считал его малохудожественным и малоценным. Ему на память пришли несколько строк этого стихотворения:
…Во имя вольности, и веры, и науки
Там как-то собрались ревнители идей.
Но, сильны волею разнузданных страстей,
На нас нахлынули толпою башибузуки.
Революционный радикализм Бальмонта, обращение к революции объяснялось все-таки не стремлением к прогрессу и всеобщему благоденствию, а тем, что революция и есть та желанная вакханалия, которую страстно желала душа поэта. Ему все равно, что крушить, лишь бы крушить.
Что же касается преследования поэта, то Иван Матвеевич просто умилялся, когда кто-то из представителей интеллигенции, пробыв три дня в стенах полиции или, не дай бог, тюрьмы, потом кричал о своих перенесенных страданиях.
А Бальмонт просто сказал:
- Сейчас я вне политики. Моя партия – поэзия, а я – Поэт.
Иван Матвеевич подумал, что это, наверное, правильное решение. Россия была влюблена в Бальмонта. В поэта Бальмонта, а не в Бальмонта революционера. Трудно было найти место, где не знали бы его поэзию. Его стихи читали, декламировали, пели с эстрады. Кавалеры нашептывали его стихи своим возлюбленным. Гимназистки переписывали их в тетрадки. Ораторы вставляли в свою речь строки его стихов. Однажды Ивана Матвеевич повергло в восторг, когда он услышал на вокзале, как телеграфист говорил барышне: «Я буду дерзок – я так хочу».
Поэзия, действительно, была жизнью для Бальмонта. Он все время думал о стихах. Он так привык мыслить, стихами. На всякое событие, переживание отзывался ими. Стихия стихотворной речи всегда была с ним. В своем стиле Бальмонт давно достиг мастерства. Ему было легко писать – слова, образы, звуковые особенности, казалось, притекали к нему широким потоком.
- Да, - подумал Иван Матвеевич, - в течение долгой жизни Бальмонт написал множество стихов, так что, говоря о его творчестве, представляешь собой какое-то огромное собрание полное звуков, порой слишком звучных, порой излишне красноречивых, порой в них много позы, порой отсутствие подлинности, строгости, чуткости, даже вкуса. Но как завораживающе действуют они на людей. На вот этих зрителей. На меня лично. А это доступно только Поэту. Теперь, я точно знаю, вы настоящий поэт, господин Бальмонт.