Когда их везли, в каких вагонах, товарных или пульмановских, Ася не помнила по малолетству.
А что помнила, было так мало, чтобы понять, откуда их вывезли, из каких краев, что осталось за пределами этой дороги, в каком доме они жили, в каком городе... И чьей волей, по какому приказу, они оказались в Южном Казахстане, в городе Чимкенте?
Это было такой тайной, как будто она родилась сразу после выхода из вагона.
Да и первые картины жизни после вагона вспоминались смутно, как картинки в стеклянном новогоднем шаре, сквозь который глядишь и видишь сказочную жизнь.
Что-то смутное возникало в памяти.
Дом большой с широкими окнами и шелковыми занавесями, свет люстры по вечерам, много веселых людей, красивая женщина с высокой прической: густыми волосами, убранными короной вокруг головы. С мягкими теплыми руками, шуршащим платьем.
И мужчина, его рука, державшая бокал с золотистым напитком, со дна бокала поднимаются стремительные пузырьки воздуха и обхватившие ножку бокала тонкие пальцы с продолговатыми ухоженными ногтями.
Этот мужчина – ее отец. Он веселый, подхватывает Асю и подбрасывает к потолку, к самой этой сверкающей люстре. А эта прекрасная сказочная дама – ее мама...
И опять память ничего не говорит.
А потом следующая картинка. Маленькая темная халупа, возле буржуйки навалены горой поленья и ящик с углем. Уныло, темно. Света почти нет, он с трудом проникает сквозь пыльное в грязевых разводах оконце.
В углу, на постели, среди груды тяжело и дурно пахнущего белья, бледное исхудалое лицо женщины, только глаза ярко мерцают из темных полукружий. И рука свесилась до полу, тонкая, почти прозрачная; бессильные пальцы скребут по дощатой половице.
Потом раздается плач ребенка, тихий, почти кошачий писк, женщина пытается приподняться с постели, но тут же заходится страшным кашлем: изо рта, по подбородку, стекает вязкая алая струя крови. Кашель и плач ребенка сливаются в кошмарный звук. Страшно!
Маленькая девочка, лет шести, соскальзывает со стульчика возле печки и кидается к колыбельке, вытаскивает оттуда младенца и прижимает к груди – только бы он замолчал!
Но ребенок все плачет и плачет – он проголодался и хочет есть. Ася тоже хочет есть, но папы пока нет. А придет папа и принесет еды. Может быть, даже картошки и хлеб и немного крупы, чтобы сварить болтушку.
Этот папа почти не похож на папу из стеклянного шара. Он давно не подбрасывал ее к потолку, он только иногда гладит ее по голове, устало и отрешенно и лицо его при этом делается виноватым.
Густые сумерки уже замазали окно чернильной мутью и утопили комнату, съели контуры предметов. И ребенок затих, уплакался и женщина потерялась в своем смутном тряпье и только когда открывается дверца буржуйки, из ее нутра идет алый мерцающий свет.
Дров все меньше и уголь на исходе – совок гребет по дну уже не крепкие крупные антрациты, а черную мелкую пыль.
Девочка то подбрасывает в печку топлива, то закрывает глаза и дремлет на стуле.
Ей снится дом из стеклянного шара, там все люди движутся по кругу, плывут в ритме вальса лица, спины, улыбки, глаза; все пестрит веселием и радостью - не хочется возвращаться из этого сна.
Но вот слышно, как хлопнула дверь, пришел отец.
Он с мороза, кутается в пальтишко, его бородка покрыта инеем, а в руках у него бумажные кульки. Сегодня он принес еды, много еды. Он радостно потирает лицо, зажигает керосиновую лампу, наконец их жилье озаряется светом. Он что-то говорит быстро-ласковое, целует жену. Потом они ужинают.
Асе хочется поделиться своим горем, но она боится рассказать отцу, она боится его огорчить, боится увидеть в его лице осуждение своему ужасному поведению и она молчит...
А дело было в том, что она сдружилась с девочкой из соседского дома. В нем жили переселенцы с Украины. Ася играла с этой девочкой, и как-то зашла к ним в гости, ее посадили за стол и угостили очень вкусной едой.
Ася не удержалась и пришла в гости еще раз... и еще. И когда она приходила, то мама девочки уже смотрела на нее сердито и больше не предлагала сесть за стол. Ася дала себе слово больше не ходить в гости к подружке.
Но сегодня какая-то неведомая сила подняла ее со стульчика: Ася, набросив пальтишко, пошла через дорогу. Ноги даже налились тяжестью, но все равно вели ее к соседскому порогу.
Семья сидела за столом: тетка Матрена, подружка Марийка, она громко хлебала из миски суп, их бабуся, в белом платочке, увязанном вокруг постного лица, но еще за столом в этот раз был страшенный дядька. С толстыми плечами и большой круглой головой. К этой голове были старательно прилеплены мякиш носа, густые брови, пшеничные усы и пронзительные изюминки глаз.
– Вот же ж, сказилась! Хоть у чулан беги! – всплеснула руками тетка Матрена, мама девочки. Но дядька и бровью не повел.
– Сидай!
Ася присела за самый краешек стола. И увидела в миске, на тряпице, золотисто-розовый кусок сала. Он был такой необыкновенно манящий, что даже смотреть на него было вкусно.
– Отрежь, – коротко скомандовал дядька.
Тетка Матрена, подавив рвавшийся из груди всхлип, поджав пухлые губы, стала возить тесаком по этому чудному куску с розовыми мясными прожилками и густым чесночным духом. Отвалила ломоть, бросила его на квадрат черного хлеба и почти кинула Асе. Бормотнула, не удержалась:
– Чтоб он тебе поперек горла устав!
– Цыцте, стерва, а то ноги повыдергаю!- одернул жену дядька.
Когда Ася, красная от стыда, шла домой, в спину ей ударил шлепок грязи. Ее подружка стояла на безопасном расстоянии и выкрикивала:
– Матка казала, еще раз придешь, она тебя удавит, как цыплака и в бочку бросит!
– Матка казала, ты побирушка! Я с тобой больше не вожусь!
Ася вспомнила, какие большие и крупные ручищи были у тетки Матрены, как она этими руками управлялась с салом, и, холодея от ужаса, поняла – удавит!
В первое мгновение ей даже не было больно от предательства подруги, а только ужас пронзил все тело. Она помчалась домой и отдышалась, только оказавшись возле буржуйки: ей все хотелось спрятаться в ящик с углем, и от каждого скрипа она вздрагивала – не идет ли «давить» ее тетка Матрена.
Пока не задремала и не увидела свой чудесный сон.
Но все равно она принесла своей маме немного от того куска и хотела ее покормить, но мама лежала, глядя прозрачными глазами куда-то вдаль и совсем не видела стоявшую рядом Асю...
И как-то они пережили эту зиму, и вроде мама стала поправляться.
Однажды у дома остановилась подвода: маму собрали, собрали ее вещи в коричневый потертый чемодан -он почему-то застрял в памяти, этот чемодан с мамиными вещами.
– Наша мама едет в санаторий, там она будет пить целебную воду и вернется к нам совсем здоровой, – бодрым искусственным голосом объяснил отец.
Маму увезли в Минеральные Воды. Последнее, что запомнила Ася, была эта подвода, которая быстро удалялась вдаль по дороге в столбе вызолоченной солнцем пыли... куда-то вела эта дорога, через степь, через горы и увозила маму. Как оказалось - навсегда.
Они остались втроем. Отец, она и 10-месячный брат Петя.
Он уже вставал в кроватке, у него было шесть зубов и на затылок легли каштановые шелковистые кольца волос.
Отец по-прежнему уходил рано в учреждение, на работу. Суховатый, с бородкой клинышком, в просторном пиджаке и с тросточкой. Никто на их улице не ходил с тросточкой. Он был слишком чужой для этих мест.
Окраина города, кривые улочки без начала и конца, без тротуаров. Летом - пыль, зимой - грязь непролазная. Саманные дувалы, за ними казахские дворы и узбекские дворы, кривой штакетник русских поселенцев; какие-то хибары, мазанки, нагромождение человеческого жилья, без системы и архитектурного плана. Просто чтобы выжить. И по этим улочкам, вдоль этих дувалов, идет человек с тросточкой.
Так он уходил каждое утро и возвращался каждый вечер.
Но однажды не вернулся.
Он не вернулся ни на следующий день, ни через день... Ни через неделю...
Он не вернулся больше никогда в жизни.
Он не вернулся ни для своих детей, ни для их внуков, ни для детей этих внуков, которые уже и не знают, что он когда-то был...
Может, где-то в архивах есть написанное о нем, может быть чей-то донос о нем, может быть его «признания», может быть перечень «преступлений», приговор, а может ничего не сохранилось...
Он никогда не узнал, как его ждали. Его ждала Ася.
Спеленутая тоской, она два дня не выходила из дому, она ждала отца.
В кроватке попискивал брат. В доме кончились припасы и воды в ведре осталось на дне, уже подтухающей, с стригущими по ней паучками. Молока не было вовсе, для малого.
Он будто понимал все по-взрослому – иногда ворчал тихо в кроватке, порыгивал пустым воздухом, иногда вставал на качающихся ножках и смотрел пронзительно-сине на Асю.
Через два дня Ася вышла, она не могла понять, почему нет отца... но где его искать?.. и не у кого спросить...
Она вышла за калитку, такую скрипучую, что, казалось, скрип ее разнесся по всей гулко уходящей вдаль улице.
Вот эта улица тянется куда-то туда, где привычно маячила в ее графитном сужении спина отца. НО там, вдали, теперь было пустынно. И вся улица была пустынна. Чужда и враждебна. Будто вымело всех. Подмело, выдуло пронесшимся быстрым смерчем.
А сама улица, как пересохшее русло реки, а берега у нее – глиняные дувалы. Нужно пройти по этому руслу в самый конец и завернуть за угол, куда Ася никогда не ходила. Там, за поворотом, была колонка, там звенели о дно ведра пресные холодные струи воды и слышался металлический вопль колонки.
Надо взять ведро, пройти мимо дома тетки Матрены и добраться до металлического вопля.
Ася вернулась в прохладу и сумрак дома, перелила остатки воды с паучками в большую фарфоровую папину чашку, напоила Петю и, тяжко вздохнув, вступила в русло. Ноги ее тотчас погрузились в облако теплой мягкой пыли. Она шла и шла и, казалось - никогда ей не добраться до поворота.
В желудке грызло и грызло, хотелось есть. Ведро, даже пустое, было огромным и тяжелым.
Но нужно дойти и вернуться к Пете...
Сентябрь 2011.