Александр Балбекин, Бишкек, Кыргызстан
Торжествующая трель
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/14327
День был ярким, солнечным, и ничто не предвещало беды.
Две птицы сидели на берёзе.
Серая, массивная – на самой верхушке.
Желтопёрая, крохотная, но изящная, примостилась внизу на сучке.
Что удивительно, серая сквозь кудри листвы, в величественном молчании, с гордостью во взгляде наблюдала за беспомощной птичкой, в скорби примостившейся на обугленном сучке.
Неожиданно наступила тишина. Да такая пронзительная, аж в ушах зазвенело.
Бывает такое, редко, но случается.
В диком необъятном людском звоне раздались человеческие голоса. Хотя людей в округе не наблюдалось.
Всё происходило на пшеничном поле, вдалеке от жилищ.
И деревьев, кроме стройной берёзы, не росло в округе. Лишь узенький ручеёк в двух шагах от сказочного дерева аккомпанементом врывался в очаровательную мелодию певчей пташки.
Услышав птичий разговор, то ли от удивления, то ли от неожиданности я моментально притих:
- О чем ты поёшь, желтоперая?
- О любви.
-- Смехота. Сидеть в одиночестве на обугленном сучке и петь о любви – это ж противоестественно.
- Мой любимый утонул в ручье, и я оплакиваю его.
- Моего подстрелили из рогатки, и я молча страдаю.
- Но вы заняли наше гнездо.
- Заняли, потому что мы серые, и не певчие, но мы сильные и ловкие.
- Это правда, но обеих нас постигло несчастье.
- Не хочешь ли ты сказать, что я должна вылететь из нами отвоеванного гнезда?
- Хочу, потому что ты высиживаешь моих будущих птенцов, а я мать, и должна произвести родное потомство.
- Мать – не та, кто на сучке взахлёб талдычит о свободе и равенстве попусту. Мать та, кто гордо высиживает птенцов, завоевав своё место под солнцем.
- Это несправедливо: насильно вторгаться на чужую территорию.
- Безумие – трещать на все лады про демократические права и свободы, оставаясь, по сути, бомжихой, потерявшей право на семейное счастье.
- Если б мой супруг не утонул, вы бы никогда не залетели в наше гнездо.
- Зачем тогда ты вылетела из насиженного места?
- Затем, что б спасти любимого.
- Нелепо. Глупо и неразумно покидать в трагические минуты родной дом. Мой муж, защищая меня, отвоевал гнездо. В результате погиб вместо тебя. Теперь я по праву являюсь хозяйкой.
- Я спасала мужа! - Почти рыдая, воскликнула беззащитная птица..
- И потеряла место под солнцем, - констатировала холодно величественная победительница:
- Мой муж погиб, спасая твоих будущих птенцов. Всё по справедливости. " Кто смел, тот и съел", - как говорится. Кто сильней, тому и быть матерью потомства.
Нежданно-негаданно звон в ушах исчез.
Округу обволокла немыслимая воинствующая трель.
Зажурчал неистово ручей.
Серая птица попыталась противостоять оглушительной атаке. Но в ответ последовало неуклюжее карканье, которое сдавило ей горло.
Задыхаясь, она попыталась взметнуться ввысь.
Свирепая трель, будто пулеметной очередью, настигла соперницу в бездонной дали.
Словно стрелой пронзая серость, желтопёрая, взлетев в родное гнездо, продолжала догонять воинствующим звоном неприятельницу.
В конце концов, не выдержав оглушительной атаки, захватчица комом рухнула в ручей, который в бурном потоке понёс её вниз по течению.
Желтопёрая продолжала петь. Но эта была уже торжествующая трель.
И она не смолкала до поздней ночи, даруя людям радость.
Дмитрий Белоусов, Астрахань
Лёньчик
Я его вначале испугался. Совершенно безумные глаза, и весь вид его был безумен. Чуть ниже колен ноги были отрезаны. Он не слышал и не умел разговаривать. Но он был эмоционален. И часто, делая какие-то знаки, размахивал руками, при этом мыча нечто нечленораздельное. Порой он бывал даже агрессивным.
Когда он ещё не отморозил ноги, уже был здесь, рассказывали, такой же безумный. И когда его посылали собирать окурки и бумажки возле нашего здания, то он начинал подбирать их возле соседних домов. Но он соображал.
Палата у нас была инвалидная, почти все без ног, у кого – по одной. В углу спал дядя Коля, он был похож на доброго старичка-гномика, чистенького и седого, божий одуванчик. Дядя Коля был слепым и плохо слышал, но он сам стирал рубашки, брился, мылся. Рядом с ним и поселили Лёню, как раз напротив меня.
Я любил наблюдать за ним. Наверное, он не понимал, что дядя Коля слепой и пытался что-то объяснить ему, вращая сумасшедшими глазами: «А-табу-тябу-лябу. Тэ поя-я-я!» При этом он быстрыми, резкими движениями тыкал пальцем то в грудь, то в сторону дяди Коли. Причём «Тэ поя-я-я!» обязательно стояло в конце его предложений.
Дядя Коля лишь улыбался, и, прислонив ладошку к уху, громким голосом говорил: «Не слышу! Скажите ему, чтобы громче говорил!» В конце концов Лёня, растопырив два пальца, поднёс их к голове, и сделал страшные глаза: «Тэ поя-я-я!» В переводе это было – «Козёл! Ты понял!» Все хохотали…
Кроме безумия в лице Лёни было смешное. Крохотная верхняя губка и острый маленький подбородок при широком рте делали его похожим на злобного, смешного, энергичного карлика, хотя роста он был большого и худой. Своими движениями он напоминал каратиста.
Мой сосед Серёга, прошедший лагеря, весь «синий» и перенёсший инсульт, сам с трудом говорящий и смешной в своей беспомощности, сложил неслушающуюся ладонь в кулак, оставив средний палец – «Фак» - и показал Лёне. Лёня всё понял. Он возбуждённо замахал руками, завращал зрачками, замычал, тыкнул себя в грудь, потом в сторону Серёги, потом провёл пальцем по шее и сказал: «Кхык! Ты поя-я-я!» Это означало: «Я тебя зарежу! Ты понял?» Все опять хохотали. Сцена повторилась. И опять все хохотали, улюлюкая.
Курить инвалидов выводили, вывозили, а кто своим ходом, через каждые два часа. У Лёни своей коляски не было, у него вообще ничего не было, и курить - тоже. Когда кто-то давал кресло, он пристраивался к мусорному ведру. Бычки по цепочке передавались из рук в руки и последним – к Лёньчику, который часто и благодарно кивал головой. Он улыбался. Сделав одну-две затяжки, он бросал то, что осталось от бычка, в ведро. И ждал следующего. Даже когда он улыбался, в лице его было что-то демоническое. Одевали его обычно в женскую одежду. Брюки на нём были из какого-то крепдешина. Неимоверные клёши. Ниже колен они трепетали от ветра, словно стяги. Сам он сидел, довольный, в какой-нибудь женской кофточке или пиджаке флуоресцентных цветов. На голове – старая заношенная бейсболка с человеком-пауком и с паутиной на козырьке. Когда объявляли учебную пожарную тревогу, Лёню выносили на руках и клали на траву.
Документов у Лёни не было, никаких пенсий-пособий он не получал. Он кормился только тем, что дают в столовой. Карамельку или печеньку, сахар он видел крайне редко. Иногда ему перепадала лишняя пайка. Некоторые ворчали: «Жрёт в три горла. Он уже сожрал свою!» И Лёня сидел, пристыжённый, а глаза сверкали неестественным блеском. Он молчал. В нём была какая-то сила. Приносили компот, он тут же выпивал свой стакан. Всё съедобное он употреблял сразу.
В столовой были шахматы. Ну, и наиболее вменяемые постояльцы. Ну, и я, как вменяемый - или нет? – проводили время за игрой. Лёня к тому времени обзавёлся стулом с подлокотниками на маленьких колёсиках. Он с интересом смотрел за матчами.
И я начал его учить играть. Он брал какую-нибудь фигуру и «спрашивал» меня, как она ходит. Я тут же показывал. Он часто и благодарно кивал головой, брал другую. Постепенно он научился играть, потом уверенно играть. Мы часто с ним состязались. И он меня стал удивлять. Он играл постоянно, всех хватая за рукав, предлагал партию. Большинство отсылало его матом. Ну а он всё равно не слышит. Игра его становилась всё сильней при его грубых ошибках, зевках. Партии наши проходили в полном молчании. Тут мы понимали друг друга. Я играл с ним великодушно, прощал подставы. В конце концов Лёня начал побеждать всех. Играть с ним стало трудно. Он молниеносно оценивал ситуацию на доске и напористо атаковал. С Лёней можно было играть по-серьёзному. Целые дни Лёня проводил за шахматами, всё время, не расставаясь с ними даже во время обеда, они лежали у него на столе.
Но Лёнино счастье длилось недолго. Многих стали раздражать Лёнины шахматы. Тарелки мешают поставить. Надоел тут уже со своими шахматами! И Лёню начали гнать отовсюду – то телевизор мешает смотреть, то скоро обед, то ужин. В выражениях с ним не стеснялись, крыли его матом, всё равно не слышит. Лёня разъезжал на своём стульчике, цепляясь за стены, за столы. Шахматы были при нём. И нигде он не находил для себя местечка.
Приходилось защищать Лёню, ведь я же не глухой. И мы с ним играли. Но кто-то унёс шахматы, и Лёня погрустнел. Отняли его любимую игрушку. Всё чаще он стал «выступать» во время перекличек. Над ним смеялись.
Лёня носил такую фуражечку, какая мне нравилась. И он мне её подарил, даже не подарил, оставил в том месте, где по ночам я работал - или что-то рисовал, или что-то чертил. Три дня он её не трогал, и я забрал её себе.
С Лёней я всегда здоровался, прикладывал руку к его дарёной фуражечке, отдавая честь. Он мне отвечал частыми полупоклонами. Иногда я совал ему сигаретку, и тогда он опять часто кивал и улыбался. Он хватал меня за рукава и что-то пытался объяснить. Я его не понимал и раздражался. И в этот раз он опять схватил: «Тэ поя-я-я!» Я оттолкнул его руку и заорал на него: «Заколебал ты! Барбос! Урод еб…» - я умолк на полуслове… За спиной сидела женщина на таком же стульчике. И у неё, как у Лёни, ампутированы ноги. Она вздрогнула при этих словах и напряжённо застыла. Она сидела ко мне спиной. Лёня на меня даже не обиделся, ведь он не слышит. Эта женщина всё слышала. Запоздалая волна стыда. Женщина ещё не старая, и лицо у неё приятное. Она старается ухаживать и следить за собой. По-моему, она даже здесь по-своему счастлива, ведь ей во всём помогает молодой парнишка-детдомовец и называет её мамой. А я?
Ночью я «увидел» Лёню. На нём было малиновое женское пальто с чёрным цигейковым воротником, солдатская шапка, полосатые клёши и растоптанные полуботинки. Был мороз. Лёня весь трясся от холода и голода. Своим безумным видом, одеждой, движениями он приводил в ужас редких прохожих, и те шарахались от него. Ему было некуда пойти. Все подъезды были закрыты. В отчаянии Лёня мычал. Но он никому не нужен был, безумный. Он замерзал. Так, мыча и жестикулируя, он быстрым шагом пошёл, куда глаза глядят. Набрёл на коробку заброшенного дома, лёг на пол в комнате с выбитыми окнами и старался укрыться пустым мешком и обоями.
На какие-то минуты он забывался тревожным сном и опять просыпался от трясучки. На улице завывал ветер. Когда рассвело, Лёня хотел подняться, но ноги не слушались, он их не чувствовал… Он их потерял.
А теперь на вечерней перекличке Лёня начинает «выступать». Он что-то пытается объяснить людям: «А-ля-па-та-па-тата. Тэ поя-я-я!». Все хохочут и называют его придурком. А он начинает объяснять. А все хохочут ещё больше. Но надо начинать перекличку, а Лёня ещё больше разошёлся: «А лябу-табу». Правую руку он простирал, как пророк.
«Вывозите его отсюда!» - сказала строгая администраторша. И пророка потащили на его стульчике по коридору, напрасно он цеплялся за поручни. Руки отрывали. Наконец, стульчик закатили в самый дальний угол и оставили. Началась перекличка. Но Лёня не сдавался. Он цеплялся за ручки дверей, за стены, докатился до столовой. И мычал, что-то хотел сказать, объяснить. Все засмеялись. А Лёню опять потащили по коридору. А он опять поднял руку как пророк и мычал.
Я понял, что он хотел сказать.
Он хотел сказать: «Люди! Вы – скоты!»
Так что, мне перед тобой упасть на колени, Лёня? Моя душа для тебя открыта, Лёня.
Ступай в Рай. Там есть шахматы.
Нина Ильиных, Новосибирская область
В чём, женщина, сила твоя?
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/14405
Тётка Дуня была, в общем-то, довольна: торговля шла успешно, несмотря на мороз. Все, что она привезла на базар в Черепаново, продано: и самосад, и домашний картофельный крахмал, и две тушки баранины. Осталось кое-что по мелочам. «Постою ещё часок, да пойду на квартиру, а поутру домой, в Шипуново», - думала она.
Шла война. Тётка Дуня жила с детьми да мамой-свекровкой на Заковряжинском кордоне. Мужики все на фронте, но она всё равно держала хозяйство: ведь «живая копейка» всегда нужна, уже были спланированы кое какие покупки.
- Привет, Дуняша, - ход её мыслей прервал мужской голос, от которого женщина невольно вздрогнула. А когда увидела подошедшего к ней мужика, то и вовсе чувства в ней смешались – и радость, и страх.
Перед ней стоял бывший зять – муж одной из сестер – Иван, или как его звали односельчане, Чибис. Ещё до войны он появился в селе, пристроился к Дуняшиной сестре, нажили сына… Но какой-то хитрый, загадочный был этот человек. Да и о его прошлом ничего не было известно. Мог неделю лежать на печи, потом исчезал на пять-шесть дней. Не дружил с местной властью. Вот уж лет шесть-семь его вообще в деревне не было. Разное говорили про него…
Его глаза быстро оглядели прилавок, за которым стояли женщины, он вертел головой, поглядывая по сторонам, без промедления спросил у тёти Дуни, когда она домой, и не прихватит ли его в деревню? Опешившая женщина возьми да и скажи, что завтра утром. Не успела она осознать и пожалеть о том, что сказала, как Чибис исчез.
Тетка Дуня расстроилась: какое-то предчувствие закралось в душу. Пришла на квартиру и рассказала хозяину, у которого остановилась, о встрече с бывшей «роднёй», высказала свою тревогу…
До свету разбудил её хозяин:
- Вставай, Дуняша, коня я уже запряг. Езжай раньше, не жди своего земляка!
Только хозяин открыл ворота, чтобы отправить гостью, а Чибис – тут как тут. Куда деваться: усадила его тётка Дуня в передок саней, а сама коленями наступила на полу тулупа, в который надежно завернула гостенька, и тронулась в путь. Отдохнувший сытый жеребец легко побежал домой.
Только выехали за Черепаново – впереди на дороге увидела Дуня одинокую мужскую фигуру. Поняла, что это дружок Чибиса, и что планы-то у них поганые. Ради тех копеек, что выручила она на базаре, ради выхоленного Воронка пойдут эти два мерзавца на всё. Стала с конём разговаривать: отдохни мол, давай пойдём пешком, а сама сдерживает жеребца . А как только осталось до путника пять-шесть метров, не пожалела, вдарила жеребца по коленям, знала, что не любит Воронок такую процедуру. Понёсся конь во весь опор, отлетел путник с дороги. Понял Чибис, что не удалось его сообщнику схватить коня под уздцы, решил вырвать вожжи, но на то она и русская баба: схватила черенок бича, да давай им по голове супостата лупить. Прикрыл тот голову руками, но изловчилась тетя Дуня, да и вывалила мошенника из саней. А сама давай коня кнутом охаживать.
Оглянулась, убедилась, что нет погони, но кнута из рук не выпустила. Так и домчал её Воронок до первой деревни. Дала тётка волю слезам. Благополучно добралась до Шипунова, а потом и до дома в лесу. Ничего не рассказала своим домашним, лишь к Воронку стала чаще подходить: то ведро овса даст, то по шее погладит – то ли прощения просила, то ли благодарила его. От одной мысли, что бы с ней сделали эти нелюди, её бросало в жар.
Не прошла и неделя после той поездки на базар, как на кордон, в дом, где они жили, явился Чибис.
- Я в гости к тебе, Дуняша. Чаем угостишь?
Загнала она маму-свекровку с тремя малыми детьми на русскую печь. Усадила гостя за стол, налила чая.
- Пойду дровишек принесу со двора, сказала хозяйка, набросила телогрейку и вышла.
Не успел гость чашку чая выпить, как отворилась дверь, и вместе с клубами холода в дом влетела огромная собака, ростом с телка. Хозяйка держала его за ошейник, но ясно было, что собака – зверь: при виде гостя на загривке шерсть поднялась, рычание вырвалось из огромной пасти.
- Забудь про нас. Одевайся и уходи, не то сейчас собаку спущу.
Трясущимися руками Чибис взял со скамьи свою видавшую виды шапку и боком, боком стал добираться до двери. Внутренний колотун бил всё бабье тело, но рука крепко держала ошейник собаки.
Чибис выскользнул за дверь, быстро сбежал с крыльца и почти бегом рванул по санному следу назад.
Господи! – простонала, но с нотками радости сказала хозяйка, привалившись к холодному косяку двери. Ноги, обутые в подшитые старые валенки, подкашивались.
Собака то рванётся и грозно (теперь уже больше для порядка) подаст голос в сторону пришельца, то вильнёт хвостом, встанет на задние лапы и лизнёт хозяйку.
Слёзы радости, победы (выстояла, победила) текли по лицу Дуни.
Владимир Квашнин, ХМАО
Росомаха
Что-то я сегодня притомился…. Годы-ли своё берут, или действительно вымотался за сезон…. Да и как тут не измочалиться, если через день да каждый день снег подваливает, а путики проверять хоть раз в неделю, да надо, вот и топчешь свою лыжню каждый Божий день. А не проверь – все труды прахом пойдут. Росомаха, «помощница», будь она неладна, раньше тебя капканы твои почистит, а если что и оставит, так собольи лапки, да «духи» мускусные. Подойдя к очередной жердочке-взбежке, Степан скинул тяжелый рюкзак, воткнул рядом, прикладом в снег, ружьё, и, не снимая лыж, сжал пружину капкана. Вытащив застывшую ронжу, он медной проволочкой закрепил взведённый капкан обратно на жердочку. На сегодня последний. Сейчас можно и домой двигать. Развернув тяжелые камусные лыжи, он устало побрёл добивать свою лыжню, в конце которой его ждало холодное зимовье.
Подбрасывая дребезжащую крышку, на раскрасневшейся железной печке, весело заголосил чайник. Степан, уже слегка задремавший на нарах, встрепенулся и тяжело поднялся. Всё-таки целый день на ногах, да на морозе. Сдвинув на край печки горячую посудину, он налил себе в кружку кипятка, бросил пакетик с заваркой и сел за грубо сколоченный стол. В свете керосиновой лампы можно было разглядеть, что охотнику лет под 50, его резкие черты обветренного славянского лица прикрывали тяжелые кольца поседевших кудрей, а глаза, вот именно его голубые глаза, таили в себе какую-то давнюю, неизбывную боль.
Поставив вариться шулюм из рябчиков, Степан подкинул дровишек, добавил огня в лампе и взялся обдирать пойманных ещё вчера, но только сейчас оттаявших соболей. Особо не глядя, он машинально совершал руками привычные действия. Через полчаса полностью вымездренная шкурка уже сушилась на пялке. Закончив свои обычные вечерние хлопоты с пушниной, он мелкой вермишелькой заправил суп и сел трапезничать, мимоходом включив свой старенький приёмник «Альпинист». Шли семичасовые новости. И даже не новости, а какая-то черная хронология. Известному танцору злоумышленники плеснули кислотой в лицо. В Дегестане террористы взорвали полный людьми автобус, десятки убитых и раненых. Две школьницы покончили жизнь самоубийством, спрыгнув с крыши московской десятиэтажки. В Кущёвке бандиты убили двенадцать человек….Нескончаемую вереницу страшных новостей российской действительности пытался оседлать истеричный голос Верки Сердючки…
Что твориться на белом свете?!.. Думал он, качая кудлатой головой. Жизнь человечья стала дешевле заячьей. Куда же катимся-то, Господи…
Горько вздохнув, промысловик выключил радио и вышел на воздух. На улице было темно, хоть глаз выколи, ни единой звёздочки на небе и опять пахло близким снегом. «Да сколько можно-то!?» В сердцах воскликнул Степан. Когда десятки лет находишься наедине с тайгой, она открывает перед тобою все секреты, в том числе и предстоящую погоду, и с такой точностью, что ни один гидромет с ней не сравнится. Значит опять снег….Что поделать, эх, лишь бы в наледь на реке где опять не вляпаться….
Когда охотник вошел в жарко натопленное зимовье, неожиданно по его спине прокатился озноб и змеёй скользнул в ноги. «Простыл!» Мелькнула мысль. Это сколь же я проваляюсь?! А капканы? Однако болезнь, ясно дело, разрешения не спрашивает. Пришла беда – раскрывай ворота, как говориться. Ладно. Спокойно. Первым делом сейчас надо успеть принести из ручья воды и полное беремя дров. Потом долить керосинку и заварить в чайник брусничный лист с шиповником, чагой, и травами-корешками, припасёнными именно на такой случай. Неизвестно ещё, сколько проваляюсь.
Когда он присел на лежанку, его уже не на шутку штормило. Проглотив сразу три таблетки парацетамола, он залез внутрь спальника, чтобы хворь вышла пОтом, и камнем провалился в чёрное небытиё.
Какие-то вязкие, липкие тучи окружали его со всех сторон. Он раздвигал их руками, задыхаясь от нехватки воздуха, продираясь вперед. Неожиданно, где-то впереди, всё приближаясь, послышался гулкий собачий лай. И тут он увидел солнце. Такое яркое, какое бывает, наверное, только в детстве.
Повизгивая от счастья, вскочив передними лапами на грудь, его щёки лизал Рыдай - отцовский кобель. Рыдай, Рыдаюшка – шептал ошарашенный Степан, откуда ты? И вдруг сзади раздался голос – «Стёп, ну где тебя черти носят? Смотри какой утренник, пошли скорее на охоту, папа, и Рыдая нам своего дал». Перед ним стоял такой же, как и он, голубоглазый и широкоплечий его старший брат Иван. Ваня?! …Ваня…. Но ведь тебя нет, и папы нет и Рыдая нет…. «Да как же нет-то, Стёпа?!» Белозубо улыбнулся Иван. «Вот он я - живой и здоровый, а вот и твой карабин - протягивая ему новенькую «Тозовку» - ответил Иван. У меня и рюкзачок с харчами есть и топорик, и котелок, и вот тебе телогрейка, всё нормально, братка! Всё говорил и говорил Иван, увлекая его за собой по тропинке в залитые солнцем и голубым снегом сопки.…..
Пацаны. Каждому из них хотелось показать друг перед другом ловкость в скрадывании и точность стрельбы. Что бы они ни добывали, в их большой семье всегда всё вялилось, солилось и полностью съедалось. Рыдай сразу умчался куда-то по свежему следу лося, Иван следом за ним, а Степан кромкой горельника по голубичнику, подхватывая на ходу промороженную сладкую ягоду, пошел вокруг болота высматривая глухарей. И тут на заросшей редким сосняком болотинке он разглядел, бегущую вприпрыжку, росомаху – первого и последнего врага любого охотника-промысловика, как говорил отец. Недолго думая Степан вскинул винтовку…..
Разрывая в клочья тесёмки спальника, мокрый от пота, Степан вздыбился на нарах, не особо осознавая, где он и что с ним. Печь потухла. Лампа коптила. Тяжелый солярочный дух стоял по всему зимовью. Шатаясь от слабости, он нащупал чайник и залпом его ополовинил. Сполз к печке, запалил бересту и разжег печь. Взгромоздившись обратно на лежанку, он вперил взгляд в потолочную балку и опять, только уже наяву ушел по тропе памяти в прошлое…..Прошлое…. Он готов был отдать свою жизнь, чтобы переписать его заново, но это ещё никому не удавалось. Каждый в своей жизни несет свой крест….
Ваня…Братка…Он помнит в мельчайших подробностях момент, когда с небольшим фибровым чемоданчиком в руке брат зашел в родительский дом, держа под локоток черноглазую красавицу. А привёз он её из города Иркутска, где учился на охотоведа.
Три дня гудело село на Ваниной свадьбе, как раз на Покров пришлась, с шалой тройкой и украденной невестой. И зажили молодые дружно и счастливо на второй половине большого отцовского дома, с ближайшими планами на свой, собственный. Ваня устроился работать охотоведом в отделении коопзверопромхоза, от которого и был послан на учёбу, а жена, красавица Лена, учительствовала, через год и двойня родилась. Стёпка в то время десятый заканчивал, и наверное не было на селе дружнее их крепкой семьи.
А в небольшом сибирском селе на полторы тысячи душ, семья Филипповых, по достатку, жила не хуже и не лучше других. Занимались, как и все - охотой, рыбалкой, да своим огородом. Двух коровок держали и норовистого мерина Яшку. Так, что стол пусть и не ломился, а покушать всегда было. А основной заработок, как ни крути, все равно приносила охота. Сколько пушнины за зиму напромышляешь, мясо зверя и птицы сдашь, столько и заработаешь. Да и других организаций, кроме как коопзверопромхоза на селе нет, так что и при желании никуда не убежишь. Конечно, и шишку с ягодой со счетов не сбрасывали, клюквы и брусники, считай, по тонне всей семьёй за осень насобирывали.
И опять в ярчайших подробностях вспомнилось то пятницкое, ноябрьское, солнечное утро, когда Ваня принес с работы два промысловых охотничьих ружья "Белка" с нижним нарезным стволом под мелкокалиберный патрон и верхним, гладкоствольным, 32 калибра. «Стёпка, собирайся со мной на охоту! Надо закрывать товарные лицензии, за протоку пойдём, там на вечёрке лоси выходят кормится в тальники, возьмём отцовского Рыдая, если даже и будет подранок, с ним мы его влёт доберём, а в избушке на бору переночуем». «О!? Вот это да!» - Воскликнул Степан, вот сейчас-то я вам всем покажу, кто настоящий добытчик в доме!
Перебрасываясь шутками-прибаутками, они быстро собрали рюкзаки. Пошли без лыж, налегке, да и снегу в тот год, как помнится, было не особо. Обули отцом шитую охотничью обувку из сукна и кожи, которая делала ходьбу лёгкой и бесшумной, что очень важно при скрадывания зверя. К протоке, где любят кормиться тальником лоси решили подойти со стороны, исходя из того откуда будет ветер, но раздельно и в разных местах.А дальше пусть на всё будет воля случая, кто первый добудет, тот знать и фартовый, решили братья, на том и разошлись.
Как свежа, как прекрасна, будто невеста укрытая белоснежной фатою, ноябрьская тайга! Яркими, сочными мазками горели тут и там алые кисти рябин. Изумрудные кедры на фоне пронзительно-синющего неба, слегка покачиваясь, звенели драгоценными бокалами, наполненными пьянящим югорским воздухом. А раздетые шалопутным ветром берёзки и осины были просто очаровательны в своей естественной, природной наготе. И вся эта написанная самой природой картина, была к тому же и живая! Шептались меж собою, касаясь, и гладя друг друга ветвями, кусты и деревьев, старая бабушка-ель заботливо прикрывала своей полусухой лапой молоденькую внучку, тут и там сплетничали ронжи, с рябины на рябину пушистыми мячиками, посвистывая, перелетали рябчики, и человек со своим ружьем на этом фоне был просто чужероден.
Да, думал Степан, если бы не жизненная необходимость, он никогда бы не взял в руки ни ружья, ни капкана. Кто это придумал? Зачем? Почему Господь не сделал так, чтобы человек питался не мясом, а, к примеру, ягелем, как олень, или почками? Два чувства по сей день разрывают его внутренне «я». Охотничья страсть, переданная по генам от пращуров и жалость ко всему живому, благо охотится он один и никто не видит его частенько влажных глаз. Если бросить промысел и жить в согласии с собою, то на что бы он поднял и выучил племянников, а продукты? Или вещи? Ведь ничего лучшего в жизни, как промышлять, он делать не умеет. А это мастерство и опыт перешло к нему от его дедов – прадедов, вон, дядю Колю, даже на фронт не взяли, так, как он больше всех добывал мяса в годы войны и даже получил орден трудового Красного Знамени…
Вот так и живёт Степан с иглою в сердце, кто знает, может это и есть совесть, а может нет, и нет названия этому чувству….
Уже прошло более часа, как Степан, определив направление ветерка, осторожно крался среди тальниковых зарослей вдоль неширокой реки. А ведь подойти к зверю на расстояние ружейного выстрела и не спугнуть, это тоже, своего рода, искусство. Ведь нос и уши у него не хуже локаторов, что крутятся на аэродроме в районном посёлке Берёзово. Следов много и старых и свежих, но удача сегодня видно не на его стороне. И Вани нигде не видно и не слышно, и вообще, он, наверное, давно уже в избушке ужин готовит. Подумал Степан и взял курс на недалёкое зимовье. Проходя мимо очередной речной излучины, он неожиданно увидел росомаху, которая, что-то делала под яром, то опуская, то поднимая над ним свою мохнатую голову. Стараясь не спугнуть воровку, Степан взвёл курок, и при очередном поднятии головы выстрелил.
Когда проломившись через заросли ивняка, он подошел к берегу с предвкушением своей пусть маленькой, но победы, то под яром увидел не росомаху, а на половину освежеванного лося и…. брата. В его глазах блестели синие льдинки, рядом валялась росомашья шапка, а из простреленного виска струйкой текла кровь…..
Как уж решали вопрос со следователями, прокуратурой, какие рычаги включали все родственники, только Богу известно. Но на семейном совете постановили: Стёпку в тюрьму не отдавать. Несчастный случай на производстве. Случайный выстрел из своего же ружья.
Через два года, с разницей в два месяца, ушли из жизни родители. Вроде и не болели особо, а как-то истаяли тихо, как свечки и погасли. После гибели мужа черноглазая красавица Лена враз постарела на все десять лет, а кого, скажи мне, горе-то красит? Однако ответственность за малых ребятишек заставила быть сильной. А замуж она так больше и не вышла. Скоро дали ей от школы, где она работала, домишко, так по сей день и кукует свой бабий век одна-одинёшенька. Тридцать четыре года нынче минуло с тех страшных событий, а как вчера. И камень этот на душе Степана с годами так и не стал легче. Он не женился, хотя девки, в своё время, за ним аж табуном бегали. Всю свою жизнь он посвятил только родным племянникам.
И подняли их с Леной не хуже других и выучили, а те, взяли, да и остались в городе после своих институтов, в гости к матери только и приезжают. Вот такая она жизнь…. Если бы не тайга-матушка, честно скажу, наверное, удавился бы. Она, родимая, помогает, и жить, и нести свой крест....
Погоди…А ведь вроде, как и полегчало? И лихорадка прошла, и голова ясная, вот, что значит взвар-то из родимых корешков, да травок. Всё, дружок, хорош топчан давить, да под одеялом вытягиваться. Встаём, быстро завтракаем и на лыжи, пока снег не повалил.
Местный старожил прибрежного леска - заяц, что на краю полянки в потёмках лакомился молодыми тальниковыми прутиками, настороженно повернул свои лопухи в сторону недалёкой охотничьей избушки, где ярко вспыхнул в окне свет, звякнула дверца печки, и полетел из трубы сноп искр. Однако он ни сколько не испугался, так как это происходит каждое утро и каждую зиму. И это странное двуногое существо, что живёт в своей смешной норе, не пытается его поймать и съесть, как это делает росомаха с лисою или сыч с полярной совой, а даже наоборот, накашивает ему стожок душистого июльского сена. Скакнув к следующей веточке, он спокойно продолжил свой завтрак.
А небо, набухая снегом, всё угрюмей хмурило свои лохматые брови, не давая рассвету даже лучиком прикоснуться к давно заждавшимся его верхушкам деревьев. Но абсолютно все, в том числе и Степан, и его лопоухий сосед, и выскочивший на другом конце полянки горностай, и вроде, как спящая, засыпанная снегом Югорская тайга, знали, что рано или поздно, но солнце обязательно будет! И будет весна, и гуси-лебеди, бросив распрекрасные заморские курорты, вереницами, плача от радости, потянутся на свою далёкую родину. Потому, что чёрную полосу обязательно сменит белая, точно так же, как за весною придёт лето. А для этого надо жить. Надо просто жить.
Лера Лукашова, 14 лет, Новосибирская область
Сумасшествие
http://www.sib-zharki.ru/node/15001
Шёл дождь, но не так, чтобы сильно. Сильно скрипело окно. И было солнце, оно светило так, что не видно было, если прищурить глаза. Жила я неподалёку от дождя, а дождь лил только слева от моего дома. Мы были друзьями, но не так, что бы сильно. Я была сахаром, а он – водой. Когда я к нему подходила, то начинала таять, словно лёд.
Поэтому у меня была другая жизнь, которой я жила, когда он отворачивался влево.
Друзья мои были – стекло и солнце. Когда они были вместе, было весело. Я смотрела и радовалась – солнечным зайчиком на окне. А когда мне было грустно, друзья показывали радугу, которая напоминала мне о дожде. Я начинала грустить всё больше и больше.
Ты – легенда. Да нет, что это я. Никто не понимал тебя, я, видимо, тебя тоже не понимала, но знаешь, я не жалею, что повстречала тебя – совсем нет. Странно, я думаю о том, что никогда не сбудется. Мне это нравится, но только ты об этом не узнаешь. Ведь ты – всего лишь дождь, а я не осмелюсь подойти к тебе, ведь я – сахар.
На часах уже вечер, но я не увижу тебя. Я забыла. Простила. Смирилась.
Я любовь не забыла или даже ещё не любила. Я смылась.
…
Шёл дождь, и он не переставал идти долгое время, он шёл день, два и вот он перестал идти, а после того, как он перестал идти, вместо дождя стали расти грибы – красивые и мокрые. Когда чему-то приходит конец, зарождается другая жизнь. Дождь отдал свою, чтобы появилась другая жизнь.
Вика Малькова, 14 лет, Новосибирская область
Звёзды
http://www.sib-zharki.ru/node/15002
Кто-то в тишине сказал:
– Привет!
– Добро пожаловать.
Здесь всегда лето или осень, или весна, а, нет, всё же это зима.
Этот мир – вечная ночь, светлая зимняя ночь. И дети очень высокие, дети очень умные, дети всё время смотрят на сырые звёзды, которые очень близко, настолько близко, что никто даже не думает дотянуться или не может… Они же горячие. Да, подо льдом они, правда, горячие, как некоторые люди. Только люди – не звёзды, ими ночью не любуются, когда они падают, никто не загадывает желание; и звёзды – не люди, ведь когда падает звезда, её не поддерживают, ей не сочувствуют, это же просто камень. А многие люди – тоже камни, только не горячие и не ледяные, обычные... даже не драгоценные, и зачем они? Можно просто положить вокруг очень много камней, и ты – душа компании, душа ведь есть только у тебя... А компания любит душу, потому что не у всех она осталась. И в мире моём есть такие люди: и с душой, и без. И дети есть в моём мире, да, да, те высокие. Но роста они обычного, и не такие уж умные, скорее мудрые.
И вот у одной девочки, которая тоже была душой компании, были очень маленькие родители, хотя и роста приличного, и место занимали приличное (директора и прочее), да только бесполезно это... и поэтому высокая девочка любила быть одна... с камнями, но не со звёздами, и из-за этого была одинока. Но когда камни уходили, девочка оставалась одна… и ходила по звёздам, очень тихо, чтобы другие не слышали; можно сказать, что она летала, если так картина представляется романтичней, да только это не важно. И, к сожалению, не только эта девочка была одна, многие дети были одни, и все гуляли по звёздам..., но никогда не встречались, ведь звёзды очень далеко, и у каждого была своя маленькая галактика в этом маленьком мире с высокими детьми.
Но вот эта девочка встретила мальчика, он был один, но он явно не был камнем, наверное, девочке очень хотелось в это верить. У него была душа, да только мальчик не хотел окружать себя камнями, ему это было не нужно. И девочка захотела узнать его, ей очень хотелось попасть на его звезду, вместе бы они не были одиноки, да?
Вот только мальчику так явно не казалось, хотя ему и не хватало тепла, он был один. Боялся, наверное, но выглядел смелым, как ледяные звёзды внутри кажутся очень горячими. Девочка могла бы просто пройти мимо, но как? Он же не камень, даже не драгоценный, он – звезда! Но не та, которую показывают по телевизору каждую минуту, такие звёзды не стоят даже взгляда таких, каким был тот мальчик. И он знал это, поэтому не разменивался на глупые улыбки, он был честен, он был таким, какой всегда хотела быть та девочка. Но их звёзды были очень далеко, и они виделись очень редко, чуть-чуть реже, чем никогда. И чтобы заглушить это разочарование, девочка собирала вокруг себя всё больше и больше камней, очень много камней, а что ей ещё оставалось?
Этих камней было слишком много, и она потерялась в этой горе, точнее не она, а её душа, и даже её маленькие родители не могли её достать, камни были тяжелы для их маленького роста, хотя они и были высокими, и камни не так уж плотно лежали.
А что мальчик? Он ничего не знал, ведь даже сквозь камни девочка продолжала его искать. Грустно, правда? Но ничего, ведь только в этом мире может такое случится, это же просто выдумка, люди же не ходят по звёздам, и звёзды – это просто камни....
И вот кто-то в той же тишине сказал:
– Пока!
И это была не я, может, голос доносился из горы камней? Не знаю.
Татьяна Пухначева, Новосибирск
…И капелька везения
http://www.sib-zharki.ru/node/15353
Иногда события, происходящие с нами в реальном времени и в реальном месте, оказываются совершено невероятными при попытке рассказать о них. Вот и сейчас, обещаю – будет правда, и только правда! Хотя есть некоторые соображения, которые все же заставляют меня изменить имена и названия. Честно говоря, я вообще долго не решалась описать сию историю - элементарно боялась.
Итак, место действия столица одной юго-восточной страны, скажем, город N. Я работала там по контракту в университете, иностранным профессором математики. Иностранцам в подобных странах волей-неволей в свободное от работы время приходится «кучковаться», так как их представления о приятном времяпровождении чаще всего сильно отличаются от местных. Так вот и я неожиданно для себя на англоязычном литературном клубе познакомилась с другим иностранным профессором, преподавателем английского языка, назовем его Майкл. Еще он занимался написанием стихов, вполне серьезно. Кстати, и стихи у него тоже вполне серьезные и интересные, но это не имеет отношения к делу. Говорят, все поэты в мире немножко ненормальные, вот и в Майкле я сразу уловила что-то странное. То, что это был, шотландец, родившийся в Техасе, конечно, не странно. Как и большинство шотландцев, он обладал пылающей рыжеволосой головой, к тому же, был худющим, как нож. Даже взгляд его ярко-голубых глаз казался острым. Ну, и прочие, в общем-то, вполне себе обычные поэтические странности: резковатые и непредсказуемые движения, слегка лихорадочный взгляд, немного небрежная одежда Стихи меня на самом деле заинтересовали, я решила попробовать заняться их переводом, а это решение неизбежно повлекло за собой еще нескольких встреч и всю сию историю.
Второй раз мы встретились у него дома, когда мне надо было выяснить непонятные места в текстах. И ощущение какой-то странности и потерянности во всем происходящем только усилилось. Нельзя же, в самом деле, считать обычным дом, в котором из всего съедобного, наличествует только кофе, без молока и без сахара. Мне кажется, что когда холодильник выставлен в магазине для продажи, он выглядит не таким пустым, какой был у Майкла. Его квартира-студия (для справки: студией называется небольшая квартира, состоящая из одной комнаты и совмещенной с ней кухней) вообще представляла собой забавное зрелище. Ну, кухонные шкафы, само собой, занимали некоторое место в уголке. Но в них не было ни крошки, даже муравьям, наверное, нечем было бы поживиться. По-моему, разных вилок- тарелок в шкафах тоже не наблюдалось. Самым заметным предметом кухонной утвари была громадная кофеварка с давно остывшим кофе, и к ней еще пара-тройка больших глиняных чашек. Чайных ложечек не было, да и зачем они, если сахара все равно нет и его не надо размешивать. Зато посреди комнаты стоял письменный стол, на нем красовался лаптоп и валялись разные бумаги и бумажки. Почему-то, стол был со всех сторон опутан проводами – то есть, к нему с разных сторон подходил с десяток проводов. И я все время боялась об них споткнуться и разом своротить всё, и стол, и компьютер, и бумаги. А сверху еще залить холодным кофе без молока и сахара, потому что я такой кофе пить не могу, и мусолила чашку только из вежливости. К столу присоседились два стула, а в довольно странном месте, под окном, стоял очень скромных размеров диванчик. Других предметов в поле зрения вроде бы не наблюдалось. Не спрашивайте меня, где висела хоть какая-то одежда, похоже, ее вообще не было.
Но беседа наша была весьма плодотворной, я прояснила для себя множество непонятных слов в его стихах, и мы договорились о следующей встрече. Это было тем более неизбежно, что, уходя, я случайно вместе со своими листами прихватила парочку чужих бумаг. Можете себе представить, какой беспорядок царил на столе, если Майкл обнаружил пропажу только через пару дней.
С сотовым телефоном у него постоянно что-то случалось, и его номер почти никогда нормально не работал. В основном для связи мы пользовались электронной почтой. Когда на очередное послание мне ответил не Майкл, а какая-то неведомая дама, конечно, я немного удивилась. Она представилась его помощницей и заявила, что он сильно болен. Так сильно, что даже не пользуется компьютером. Впрочем, какая разница, она мне предложила услуги посредника, и мы успешно договорились об очередной встрече. Немного огорчало, что за это время он переместился из той замечательной квартиры, которую я уже описала, в другую, гораздо более удаленную и мне еще не знакомую.
Вторая встреча удивила меня еще больше. Мне удалось, ура-ура, накануне намеченного разговора, вечером дозвониться до Майкла по телефону. И он попросил меня приехать совсем уж в неожиданное место, в маленький ресторан «фаст-фуд» недалеко от нашего дома. Честно говоря, терпеть не могу подобные заведения, но чего не сделаешь ради дела.
В первый момент я с трудом узнала Майкла. Теперь он выглядел не просто худым, но больным на сто процентов. Кто его знает, почему. Хотя, от такой еды, какая лежала перед ним в тарелке, по-моему, запросто можно заболеть. На стул рядом с ним опиралась крепкая основательная палка. То, что я от него услышала, было еще более неожиданным. Для начала Майкл сообщил, что поздно вечером, в ближайшую пятницу, то есть через два дня, он улетает в Америку. Но в билете написано, что он вылетает только через десять дней и об этом никому нельзя говорить. Говорить о его отлетах и прилетах мне все равно было некому, поэтому тут он мог быть абсолютно спокоен. Дальше разговор становился все интереснее и интереснее. Он попросил меня сохранить одну маленькую дискету, и тут же ее выдал, вместе со странными инструкциями. Я должна была ждать в ночь на субботу его звонка из аэропорта. Как только это произойдет, тут же позвонить в Америку его родителям, телефон был написан на дискете, и сказать всего лишь одно слово: «safe (в безопасности)». А дискету немедленно выбросить. Если же звонка не случится, следовало с этой дискетой идти, ни много, ни мало, прямиком в Интерпол. Кстати, кто бы мне еще сказал, есть ли в этом городе Интерпол, и как до него доехать. Не могу же я сесть в такси и нежным голоском выдать: «В Интерпол, пожалуйста».
Наверное, все эти сомнения были написаны у меня на физиономии, потому что последовали некие объяснения. Вот что рассказал мне Майкл, сидя за столом маленького ресторанчика «фаст-фуд» в столице этой исламской страны и поглощая китайскую лапшу. Он совершенно случайно, копаясь в университетских бумагах, обнаружил несколько месяцев назад, еще в сентябре, что некая очень высокопоставленная леди присвоила очень-очень крупную сумму денег. Деньги были государственные, и счет шел на миллионы долларов. Леди, назовем ее Надия, тоже узнала о его открытии и не случайно стала принимать меры. Для начала она попыталась его отравить (я привожу его рассказ, не забывайте!). Это ей удалось, но не совсем успешно, до конца он не отравился. Тогда она сумела уложить его в больницу, чтобы там продолжить отравление и убиение. Благо, состояние здоровья уже давало для этого основания. Но он устроил скандал местным врачам и через три дня сбежал из больницы. Однако, за эти три дня, пока его лечили по предписаниям Надии, сия хитроумная леди сменила ему местожительства и перетащила все его вещи как раз на ту новую квартиру, куда я чуть-чуть не попала. Вот уж в это я охотно поверила, все равно у него почти нечего было перетаскивать. Удрав из больницы, добравшись до нового дома и только расслабившись, он обнаружил, что находится под домашним арестом. Но и это действо продолжалось не более трех дней. Два надежных товарища (из местных жителей), его верных студента, вчера вечером выкрали Майкла из-под стражи. Теперь он будет ночевать каждый раз в разных местах, и обедать в разных ресторанах, и носить с собой все свои бумаги до самого отъезда. Как вы помните, это должно состояться через два дня, но об этом никому нельзя было говорить. И еще он мне показал издали папку с бумагами. Если он позвонит мне из аэропорта после регистрации, значит, он уже в безопасности вместе со своими бумагами и ждет посадки на самолет. А если не позвонит, Надия празднует победу и пляшет на его трупе.
Во время этого рассказа я всячески старалась не выражать никаких эмоций, чтобы дать ему спокойно прикончить лапшу. Уж что-что, а поесть в таких случаях не помешает, даже такую малосъедобную пищу. Наконец, он доел и договорил, и надо было что-то делать. Как я уже сказала, Майкл считал, что ему нельзя долго находиться в одном месте. Мне тоже, почему-то, вдруг захотелось перебраться куда-нибудь подальше от этого ресторанчика. И даже, каюсь, но я была не прочь очутиться подальше от самого Майкла. Но, нехорошо бросать больного человека в такой неясной ситуации. Раз уж на нас обоих напала охота к перемене мест, решено было ехать покупать ему сумку для багажа. Передвигался Майкл теперь только с помощью палочки, так что особенно разгуляться, и уехать дальше восточного базара было сложно. Туда мы и отправились, поймав такси. Денег у Майкла, учитывая такие тяжелые обстоятельства и беспрерывное бегство, не было, так что за такси расплатилась я.
На центральном базаре кипела торговая жизнь, ведь была уже самая середина дня. В маленьких восточных лавочках запросто забываешь обо всем. Что значит какая-то мафия и прочие мелкие неприятности, когда ты сидишь в кресле с чашечкой чая, и перед тобой расстилают разные необыкновенные вещи, например, персидские ковры. Даже если они совершенно не нужны, все равно начинаешь чувствовать себя немножко уверенней. А ковры раскладывали потому, что именно в лавку с коврами мы забрели пока блуждали по базару, стараясь не задерживаться на одном месте. Но в одной из бесчисленных ковровых лавочек мы увидели очень забавную картинку и застряли надолго. Вся середина небольшой комнатки была завалена коврами, У одной стены на неком подобии скамьи, естественно, покрытой ковром, сидел здоровенный белобрысый парень. Глядя на него, так и хотелось сказать: настоящий янки. Сидел он развалившись, и коленки его были где-то на уровне груди. Другим способом он на этой скамье все равно бы не поместился, скамья была маленькая и не рассчитанная на тех, кого с детства очень хорошо кормят. Два щуплых бородатых человека разворачивали и раскидывали все новые и новые ковры, и каждый раз при этом выкрикивали цифры. Это была, видимо, стоимость ковра, только не очень понятно в каких единицах. Впрочем, белобрысый на цифры никакого внимания не обращал. Иногда он небрежным жестом указывал куда-то в угол, и бородатые отправляли туда очередной ковер – там их уже скопилась порядочная кучка. Ему-то весь процесс, очевидно, нравился, чего не скажешь о продавцах. Ведь он нарушал святое правило восточной лавки и даже не торговался! А вдоль противоположной стены ходила взад и вперед, прижав к уху сотовый телефон, жена белобрысого. И ей вообще все было по барабану, кроме телефона, разумеется. А еще, эта компания одновременно умудрялась пить чай. Нам тоже предложили по чашке чая, и я немного расслабилась.
А когда прямо напротив двери нашей лавочки припарковалась машина и из нее вылезла моя хорошая знакомая, жена директора Информационного центра ООН в этой стране, то я внутренне просто возликовала. Конечно, пришлось покинуть лавочку, чтобы броситься на шею Бриджит. Но зато ОНИ, должно быть, очень вовремя увидели, как я с ней обнимаюсь и болтаю, и поняли, что голыми руками меня не возьмешь (знать бы еще, кто эти «ОНИ»). Расхрабрившись, я даже решилась «засветиться» и вызвать по телефону нашего личного шофера, звали его Ахмед, уж очень меня это блуждание по базарам стало утомлять, хотелось домой, да и на одном чае долго не проживешь.
Ахмед появился очень быстро и тут Майкл исполнил завершающий аккорд. Они вместе с Ахмедом прямо на капоте машины занялись изготовлением письма, надо полагать для местного прокурора. Майкл, перекрикивая шум базара, диктовал английский вариант, Ахмед немедленно записывал это уже на местном языке (справа налево, брр…) на клочок бумаги, а я боязливо ежилась и непрерывно оглядывалась по сторонам в поисках непрошенных слушателей. Забавную, наверное, троицу мы представляли.
Майкла мы забросили прямо на место очередного ночлега. И, надо заметить, это была последняя моя очная встреча с ним. Но по дороге домой я услышала от Ахмеда очень неприятную вещь – его мнение обо всей этой истории. И было это мнение более чем серьезным. Ахмеду мы привыкли доверять, он был нашим другом и учителем, путеводной звездой в непредсказуемой и малопонятной внутренней жизни этой страны. Поэтому, оказавшись, наконец, дома возле своего лаптопа, я немедленно приступила к заметанию следов. Первым делом собрала вместе все файлы с той самой дискеты, сделала единый архив и засунула его в пару потайных мест в Интернете. Еще один архив отправили сама себе с одного электронного почтового адреса на другой. Кстати, где-то там, в сети все эти копии до сих пор и болтаются. А саму дискету изломала на мелкие кусочки. Так и чесались руки сжечь обломки, но не хотелось привлекать внимание соседей. А после этого села поудобнее, и стала думать, как жить дальше. А прожить в этой стране мне надо было еще неделю. Понятное дело, что я дожила, иначе вы бы не читали этих строк, но дни это были пренеприятные. Дух я перевела только сидя в зале ожидания международной зоны местного аэропорта, я улетала домой.
Да, кстати, Майкл позвонил мне в указанную полночь из аэропорта, из того самого зала, где через неделю с чувством невероятного облегчения сидела я сама. И я выполнила свое обещание и позвонила его родителям и передала им его «safe». Единственное, чем я попыталась подстраховаться, в ответ на все их настойчивые вопросы я несла какую-то околесицу, но своё имя не выдала.
А стихи все-таки были переведены, и даже уже опубликованы и в Интернете, и на бумаге. Не все конечно, пока только небольшая часть.
Владимир Семизаров, Новосибирск
«Мама, это – папа?»
Маршрутный автобус №1004 был полупустым.
Впереди меня сидела молодая мама, почти школьница, с ребёнком на коленях.
Ребёнок постоянно крутил головой, разглядывая пассажиров.
Вот его взгляд остановился на мужчине средних лет, что сидел с другой стороны салона.
Малыш несколько времени смотрел на него изучающе, а потом повернулся к матери и, указывая пальчиком на мужчину, задал ей важный вопрос:
- Мама, это – папа?
Мать непроизвольно посмотрела на мужчину и резко повернула голову малыша в сторону окна, но малыш, снова указывая пальчиком на мужчину, повторил свой вопрос:
- Мама, это – папа?
Никто из пассажиров не отреагировал на вопрос малыша, но мне показалось, что многие задумались над вопросом ребёнка.
Вячеслав Сергеечев, Москва
Сгоревшая колода карт
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/14429
– Дедуля, а я тебя люблю!
– Внученька моя бесценная, так и я тебя тоже люблю!
– Дедуля, ты прожил долгую, насыщенную интересными событиями жизнь. Бабуля мне рассказывала, что в молодости ты писал афоризмы, стихи, был заядлым и удачливым картёжником. Тебя любил весь Петербург, твои афоризмы разлетались по городу, как птички, выпущенные из клетки. Из тебя сыпались стихи, как из рога изобилия. Я свою жизнь только что начинаю. Ты бы мог передать мне, хотя бы часть своего таланта?
– Юленька, таланты из рук в руки не передаются. К тому же, я сейчас болен, чувствую, что долго мне не протянуть.
– Дедуля, мой дорогой, только ты не умирай, я без тебя не могу и шагу ступить.
– Увы, это зависит не от меня. Жизнь – это череда мгновений, а смерть её последний миг.
– Дедуля, а ты старайся обмануть смерть.
– Смерть бескомпромиссна. Цену жизни можно осознать только на смертном одре.
А ты знаешь, внученька, что самая дорогая смерть – собственная.
– Дедуля, я только знаю, что самое дорогое – это жизнь.
– Жизнь – это проверка на совесть.
– Дедуля, а почему люди умирают?
– Смысл смерти доступен только богам.
– Как же нам, людям, трудно живётся! Сколько башмаков износишь, пока чего-нибудь путного добьёшься.
– Жизнь – это преодоление трудностей и соблазнов, дорогая внученька. Конечно, Колобку легче – он катится.
–Дедуля, а что из себя представляет человек?
– Человек – это набор живых клеток, состоящих из неживых элементов, плюс эфемерная душа.
– Дедуля, я хочу стать писательницей.
– Писательство – это жизнь воображением. Надо ли тебе это? Может случиться так, что ты всю жизнь будешь писать, а из этого ничего путного не получится. Ты потеряешь только время. А время – дар природы, оплачиваемый всей жизнью. Творчество – это труба на всасывание. Творчество может отнять жизнь, ничего не давая взамен. Чтобы писать, надо иметь талант. Талант измозжает душу, но тешит самолюбие. Талант служит людям, а бездарность себе. Кому ты хочешь служить?
– Дедуля, я хочу служить искусству, быть талантливой и полезной людям.
– Однако, внученька, талант жестокосерден, бездарность благодушна. Имея талант, забудь о счастье. Ты готова пожертвовать всей своей жизнью ради искусства?
– Дедуля, а возможен ли тут компромисс? Я хочу быть талантливой, любить, быть любимой, хочу замуж, счастья высотой до самого неба!
– Для таланта губительна подлинная любовь. Брак – это зачарованный плен, лишающий свободы. Страдание взращивает талант, а счастье – лень.
– А что мне нужно сделать, чтобы я стала талантливой и меня все любили?
– Золотце моё, надо много читать. Чтобы стать писательницей, ты должна полжизни читать всемирную классику, только потом начинать писать. Люби книгу, иначе тебя никто не полюбит.
– Дедуля, а что такое счастье, к которому мы все так стремимся?
– Счастье – это когда делаешь то, чего хочется.
– Дедуля, прочитай мне, пожалуйста, что-нибудь из твоих стихов.
– С удовольствием, моё сокровище!
Гавки, мявки – это прелесть!
Хорошо, когда наелись.
А когда они голодны,
Все носы у них холодны.
– Как мило! А ещё.
Как-то раз Сороконожка
Зацепила Мухе ножку.
– Ты зачем, Сороконожка,
Мухе сделала подножку?
Дедушка, прелестно! Ещё.
В ботах Босоножка,
В туфлях Руконожка,
В тапочках Двуножка,
В сопельках Бульдожка.
– Дедуля, а какой у тебя самый любимый афоризм?
– Самоконтролируемая шизофрения – это и есть гениальность.
– Дедуля, ты меня удивил! Неужели для того, чтобы стать гением, нужно быть шизофреником?
– Представь себе, внученька, – это так. Шизофрения – это перевозбуждённое состояние мозга. Голова обретает гиперсвойства мышления. Мысли роятся в голове, как пчёлы в улье, их невозможно удержать. Важно тут только одно – надо уметь контролировать это состояние. Чуть что и ты – сумасшедший. Хорошо тут только одно: шизофрения приходит и уходит, а гениальность остаётся.
– Дедуля, а чем отличается талант от гениальности?
– Талант добивается видимой цели, а гениальность – невидимой.
– Дедуля, я хочу быть гениальной, но шизофрения мне не нужна.
– Юленька, тогда тебе никогда не стать гением.
– Ну хорошо, дедуля, на лёгкую шизофрению я согласна, только как мне её заполучить?
– Надо пить специальный бальзам. Все великие поэты Санкт-Петербурга и Москвы его пьют.
– И Пушкин, и Лермонтов, и Баратынский?
– И они в том числе. Без бальзама написать что-либо толковое невозможно.
– Дедуля, дорогой, дай мне, пожалуйста, этот бальзам – я хочу быть знаменитой!
– Внученька моя бесценная, радость последних моих дней, всему своё время. А пока я ещё жив, хочу подарить тебе на счастье вот эту колоду карт. Это не простые карты…
Заканчивался 40-ой день, как дедушки не стало. Юленька печально сидела за письменным столиком любимого дедушки, в её руках были те самые карты, которые он подарил ей накануне своей смерти. Был поздний вечер. Она недоумённо смотрела на колоду карт, на тусклое пламя свечи, на пляшущие тени от горящего камина на стенах комнаты и огромного трюмо.
Карты слегка покалывали Юлины ладони. От карт исходил терпкий запах любимого дедушкиного табака. Грустные воспоминания о горячо любимом дедушке не давали ей покоя.
– Зачем мне, молодой девушке, эти карты? – подумала Юленька и положила колоду рядом с горящей свечой.
Затем машинально, в задумчивости, она взяла в руки верхнюю карту из колоды, это была двойка червы. Юленька повертела в руках карту и неожиданно для самой себя поднесла её к пламени свечи. Карта начала слабо тлеть, затем огонёк её разгорелся. Каминные часы пробили полночь.
Карта горела странно: пепел от неё сыпался мелким порошком тонкой струйкой. Юленька подставила под горящую карту огромную хрустальную пепельницу дедушки. Когда огонь от горящей карты стал жечь пальцы, Юленька бросила карту догорать в пепельницу. Как только огонёк от карты погас, свеча на столе стала моргать, а затем погасла. Засуетившись, Юленька стала в темноте искать спички, но свеча вдруг сама возгорелась. В свете свечи на дне пепельницы отчётливо проступили из пепла четыре строчки дедушкиного стиха:
Юленька лихорадочно взяла из колоды следующую карту. Это оказалась двойка бубны. Поднеся к пламени свечи, Юленька стала сжигать карту, и снова посыпался порошок. Но погасла свеча, а когда она возгорелось, на дне пепельницы проступили новые строчки дедушкиного стиха:
– Бедный дедушка, как же тебе там тяжело одному без нас, так тебя горячо любящих! – плача простонала Юля. – Ты часто говорил, что тоска от грехов, а веселье от страстей. Неужели всё это так?
Со слезами на глазах Юленька стала сжигать третью карту – двойку трефы. Всё пошло, как и ранее – появилось очередное стихотворение дедушки с того света:
– Спасибо, дедуля!
– Душа служит плоти, а праведный дух – богу, – я помню эти твои слова и хочу жить праведно.
Следующая карта двойка пики вывела своим пеплом на дне пепельницы:
– Только большая мечта сдвинет любые горы, – и это я помню, дорогой дедушка.
Юленька, придя в неописуемое волнение, открыла следующую карту. Тройка червы, сгорев, показала на дне пепельницы:
– Значит, дедушка помнит и любит меня даже после своей смерти, – подумала Юленька. Он с того света нашёл способ поговорить со мной, утешить и дать наставления.
– Спасибо тебе, дорогой дедуля! Я тебя тоже помню и люблю! Высказанная боль облегчает страдания – в глубоком волнении прошептала Юля.
Тройка бубны показала:
– Как ты прав, дорогой дедуля! С пелёнок мы всё тащим в рот.
Тройка трефы сгорела быстро, словно куда-то торопилась:
– Дорогой дедушка, спасибо тебе, что помнишь меня! Это благодать, когда о тебе помнят и любят.
Тройка пики горела медленно, будто в раздумье. Пепел собирался в слова тоже медленно, не торопясь:
– Да, дедуля! Ищем, ищем, когда находим, а когда и нет.
Четвёрка червы сгорела моментально. Юля еле успела бросила её догорать в пепельницу.
– Дедуля, к кому же ты обращаешься, не могу понять? А, поняла, наконец-то: это же я и моя матушка, твоя любимая дочка!
Четвёрка бубны сгорать не хотела. Огонёк то еле горел, то совсем затухал.
– Упаси, боже, дорогой дедуля! – воскликнула в сердцах Юленька и заплакала.
Четвёрка трефы быстро сгорела, но с каким-то призвуком. Кошка дремала в кресле дедушки. Но от этого звука она открыла глаза, быстро перебралась к Юленьке на колени и замурлыкала.
Юленька разрыдалась. Слёзы скатывались с её щёк и падали на спинку кошки. Кошка, не переставая мурлыкать, не торопясь, старательно слизывала их своим шершавым языком.
Четвёрка пики сгорала со зловещим шипением:
– Милый дедушка, как ты хорошо знал нашу жизнь! Интересно, чего ожидать мне от пятёрки червы?
– Дедуля, мы с матушкой по тебе тоскуем. Для нас это драма!
Пятёрка бубны сгорала мягко, несуетливо, от неё пошёл приятный аромат.
За окном тучи расступились, и в окно пробился серебристый свет от молодого месяца.
Пятёрка трефы сгорела бесшумно, словно боялась разбудить спящую кошку на Юлиных коленях.
– Спасибо, дедуля, только мне сейчас не до сна. Что ты скажешь пятёркой пики?
– Дедуля, золотая осень сейчас увядает, но она возродится весной. Почему же мы, люди, никогда не возрождаемся? Тороплюсь увидеть что скажет шестёрка червы.
– Ты прав, милый дедуля! Глаза у нас с матушкой на мокром месте постоянно.
Шестёрка бубны сгорала неохотно и как-то робко.
Действительно, дедуля, заглядывать в будущее мы все охочи.
Дедуля, осень закончилась, впереди нас ждёт зима. А шестёрка трефы закапризничала, не хочет гореть. Ты её бы пожурил.
– Спасибо, дедуля! Капризничай, не капризничай, а божий суд неумолим. Вот шестёрка пики уж больно ярко горит. К чему бы это?
– Ясно! Мы иногда много шума делаем из ничего. «Дела надо делать, проблемы – решать», – так ты любил говорить при жизни.
Семёрка черви сгорела решительно и бесповоротно:
– Ты всегда при жизни был мудрым, рассудительным, дорогой дедуля, любовь к тебе останется в наших сердцах на всю оставшуюся жизнь.
Семёрка бубны горит тихи-тихо. Кошка снова заснула.
– Дедуля, твоему разуму может позавидовать каждый! Сколько светлых мыслей было у тебя в голове и не пересчитать.
А семёрка трефы загорелась как-то благородно, с чувством собственного достоинства. Горит так волнительно, что кошка проснулась.
– Как ты прав, дедуля! Русь наша много выстрадала, она непонятна чужеземцу с другой верой. У нас свой аршин.
Жгу семёрку пики. Что-то тревожно стало у меня на душе.
– Вот оно, в чём дело! Героев наш народ любит, а подлецам – туда и дорога! Восьмёрка червы вроде бы как-то слегка светится в моих руках.
– Дедуля, я глубоко задумалась: нужно ли мне стать писательницей? Смогу ли я отдаться писательскому труду со всей страстью? Может, ответит мне карта восьмёрка бубны?
– Спасибо, дедуля, у меня пока ещё есть время всё обдумать. По-моему, ты что-то хочешь сказать своей любимой жёнушке. Говори, я передам бабуле поутру. Восьмёрка крести у меня уже в руках.
– Как вы с бабушкой моей счастливо жили. Смотреть в её глаза – это действительно божья благодать!
Восьмёрка трефы уже горит. Какой благородный аромат разливается по комнате!
– При жизни, дедуля, ты был одним из самых благородных людей Санкт-Петербурга! Все лишние деньги ты раздавал нищим, убогим и калекам. Созданный тобой фонд социальной поддержки малоимущих, работает до сих пор исправно. Эти твои четыре строчки написаны на его уставе красными буквами. «Нравственность – это добродетельность в помыслах и поступках», – эти твои слова будут для меня ориентиром на всю жизнь.
Жгу девятку червы. Горит так ярко, что заслоняю глаза.
– Дедуля, наш народ много страдает от злых, нехороших людей. Когда же наступят новые, светлые и справедливые времена? Жду ответа. Вот только что-то тепло мне стало с левой щеки, хотя камин горит справа.
Девятка бубны горит ровно, как-то ласково и умиротворённо:
– Дорогой дедуля, спасибо за ласку! Кошка опять замурлыкала. Тороплюсь зажечь девятку трефы. Горит, а по комнате пошёл запах ладана.
– Дедуля, как ты счастлив там, на небесах! Ты услышал самого бога, нашего спасителя и промыслителя.
С девяткой пики незадача. Не хочет гореть нормально: то вспыхнет, то погаснет, то опять вспыхнет, то опять погаснет:
– Понятно! Масть пики имеет слишком много округлостей. Отсюда её жеманство и кокетство. Я помню твой афоризм: «Кокетство – это изюминка красавицы». – Стараюсь быть в меру кокетливой. Посмотрим, что выдаст десятка червы. Горит, но как-то жалостливо. Кошка перестала мурлыкать и насторожилась.
– Ясно! В соседнем с нами болоте по ночам раздаются какие-то завывания. Говорят, что это плачут кикиморы болотные. Мне их жаль, ведь они, наверное, кикиморы на выданье, а где им взять в болоте женихов?
Жгу десятку бубны. Горит так волнительно, что кошка замяукала.
– Хорошо, когда тебя понимают! Если бы люди всей земли понимали друг-друга, то все жили бы в мире и согласии. Ты ещё говорил: «Счастье – телу, а горе – разуму". – Меня маманя подталкивает к замужеству, говорит, что ей мой жених нравится.
А вот с десяткой крести нет проблем. Горит как-то светло, по особому:
– А как она могла гореть иначе, ведь мой дедуля говорит мне, что очень меня любит. Я тоже тебя, дорогой дедуля, нежно люблю.
Жгу десятку пики. Красиво горит, но сильно дымит.
– Мой жених мне нравится и кажется красивым. Стеснительный он такой, вежливый, внимательный ко мне и заботливый. Не знаю, что ему и ответить. Если выйду замуж, то разумно ли это? Ведь тогда придётся расстаться со своей мечтой стать писательницей. А ведь ты мне говорил: "Разбитая мечта – несчастье жизни". – А я-то хочу быть счастливой.
Жгу валет червы. Красиво горит, просто загляденье! Кошка проснулась, тоже смотрит, как заворожённая.
– Милый дедуля, тебе легко говорить, ведь ты мудр. А как мне выбрать свой жизненный путь? Ведь я ещё так неопытна. Что посоветуешь? Любовь и семейное счастье, или писательский труд? Может, валет бубны даст мне ответ?
– Это-то понятно, а как быть тогда с писательской мечтой?
Жгу валет трефы. Начал гореть, но сразу же погас. Вот так и наша мечта – то вспыхнет, озаряя всё вокруг, то погаснет. Со второй попытки карта сгорела, а мне жизнь второй попытки не даст.
– Дедуля, конечно, как говорится: «Бабушка надвое сказала». – А вдруг писательница из меня и не выйдет! А жених мне счастье обещал. Замуж мне хочется, а, может, есть альтернатива?
Зажгла валет пики. Горит как-то лукаво, словно подмигивает.
– Одна лишь музыка способна озарить самые потаённые уголки души, – любил ты говорить.
– Музыку, конечно, я очень люблю, но литературу люблю больше. Осень на дворе заканчивается, а именно осенью принято играть свадьбы. Стою в раздумье, как витязь у камня на развилке. Какую из дорог выбрать?
Дама червы смотрит на меня с карты укоризненно, но всё же загорелась.
– Если я стану писательницей, то не увяну ли без любви и ласки? Не грех ли отказываться от любви ради стремления к мечте? В чём мне найти своё счастье? Каяться мне, пока что не в чем, свой путь не выбрала.
Дама бубны сгорела без хлопот. Мне бы её способности. Что делать и ума не приложу?
– Дедуля, чего от некоторых дам можно ожидать – это знают все. Я-то пока не дама.
Решительно жгу даму трефы. Ишь ты, как яростно загорелась! Не нравится ей, видите ли, гореть. Сгорит, как миленькая! Не она ли забрала и жизнь, и кошелёк?
– Молодец, дедуля! Ты знаешь о коварстве женщин не понаслышке. Твоя юмористическая иносказательность мне понравилась. Опасливо взяла в руки даму пики. От таких дам можно ожидать чего угодно! Дама на карте со мной заигрывает, подмигивая. Я что, полная дура? В огонь ведьму! Ну и вонь пошла, просто ужас! Отворю-ка окно.
– Правильно, дедуля, ты про меня сказал. Я иногда бываю вредной. Будешь тут вредной, когда ни писательницей, ни женой стать не получается. С дамами я разделалась благополучно. Перехожу к королям. Чего мне ожидать от королей, когда они сами в любви ничего не понимают? А всё туда же: «Всё могут короли…» – а что они в этом смыслят?
Король червы слегка покапризничал, но сгорел, как миленький. Нормально сгорел, с хорошим запахом.
– Смешно, дедуля, ты сказал, бывают гороховые короли. Король бубны выглядит несколько солидней. Может, от него будет толку больше? Сгорел скоропостижно, не успев даже моргнуть. И куда эти короли только годятся?
– Хорошо подметил ты о королях. Многие из них умеют только ерепениться, а на поверку – петухи облезлые. Король трефы выглядит самоуверенно, нагло, будто у него в казне денег – куры не клюют. А король-то голый! Промотал все денежки-то он в дурацких походах да авантюра
– От царствования некоторых королей жестоко страдает народ и спивается! А что народу остаётся делать, как не пить?
Король пики – последняя королевская надежда. Может, от него будет какой-нибудь толк.
– И этот король туда же! Вместо того, чтобы толково управлять своим королевством, он шляется по бабьим будуарам. Не король, а стыд и срам!
Перехожу к тузам, в колоде они самые главные. Туз червы долго отказывался гореть. Я его жгу и так, и эдак, а он лишь дымится. Хоть ты туз, но надо иметь совесть! Еле заставила его загореться. А угару-то от него больше, чем от сожжённых шестёрок всех мастей сразу!
– Знамо дело, с тобой лучше не связываться, ведь ты туз, а мы – шестёрки.
Дедуля, бубновый туз категорически отказывается гореть в свече. Ишь, ты какой! А не хочешь ли керосиновую лампу? Сгорел, как шестёрка!
– Хорошая аллегория, дедушка! Ишь, ты, думает, что он, как и в Африке, туз. Здесь Россия! И ты потрудись, как папа Карло, фарцовщик и тунеядец проклятый!
Может, туз трефы получше? Ан, нет! Не реагирует даже на керосиновую лампу. Нахал! Думает, что раз он туз, то ему всё позволено! Беру каминные щипцы и сую туза в огонь камина. Ага, испугался! Так тебе и надо! – «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!».
– Дедуля, колода карт походит к концу, а я всё ещё не получила ответа.
Туз пики не горит даже в камине! Выбросила его в помойное ведро – пусть искупается! Увижу ли я ответ от двух оставшихся карт?
– Дедуля, я в отчаянии! Необходимо узнать, что делать мне дальше, ведь молодость моя не вечна, нужно определяться. С серой повседневностью я не хочу остаться на всю жизнь. Все карты лежали лицом своим кверху и были видны, а эти две лежат лицом вниз. На их рубашке изображён плачущий ангел в виде девушки.
Мне впору тоже зареветь. Не видя содержания и масти, открываю верхнюю карту. Оказалось, что это чёрный джокер в тёмно-синей рубашке. Мне этот шут на карте не понравился и я его бросила с досады на стол, припомнив твой афоризм: «Гениальное является сверху, дьявольское – снизу». Кошке шут тоже не понравился, и она, спрыгнув с моих колен, перебралась на дедушкино кресло.
Затем я потянулась к карте, чтобы её сжечь, а джокер сошёл с карты, уселся на край пепельницы и вежливо со мной поздоровался. Смотрел он на меня уважительно, но исподлобья. Свою маску шута он сдвинул на голову.
Далее он произнёс:
Я – бес, посланник Ада,
Поклонник тьмы и смрада.
А мой девиз – фатальность,
Могу дать гениальность.
– Я замахнулась на джокера кулаком, а он вдруг исчез вместе со своей картой. Что мне оставалось делать? Пришлось испытать свой последний шанс! Открываю последнюю карту. Опять джокер, только в тёмно-фиолетовом пиджаке, в чёрной рубашке и тёмно-фиолетовом галстуке. Сходит он с карты, увеличивается в размере и усаживается в твоё кресло, дедуля. Кошку с кресла, как ветром сдуло. Выглядел он презентабельно и солидно.
Далее он говорит мне спокойно, рассудительно, но как-то уж больно вкрадчиво – просто в душу лезет:
– Ты ведь сама хотела стать писательницей, так почему сердишься? У меня почти безграничные возможности. (Скромно, мне понравилось!). Если мы с тобой заключим соглашение, то о тебе вскоре заговорит весь Петербург. Я одарю тебя гениальностью, ты станешь литературным кумиром! Так хочешь стать гениальной писательницей?
Я в растерянности ему отвечаю, что хочу, но опасаюсь условий сделки. Он отвечает мне:
– В согласие условью
Распишешься ты кровью.
Служить мне будешь лично,
Хуля Христа публично.
Протягивает, это исчадие Ада, мне свою пустую карту и предлагает расписаться на ней кровью. Со спины потянуло дымом. Оборачиваюсь. В зеркале трюмо вижу призрак курящего дедушки.
Мне стало дурно, я потеряла сознание…
Очнулась поутру в своей кровати.
Захожу в твой кабинет, дорогой дедуля, а на комоде, спрятавшись за подсвечником, стоит целёхонькой колода карт, подаренная тобою. Притом, девушка-ангел не плакала, а улыбалась. Рядом находился бальзам в чёрном флаконе.
И тут я вспомнила твои афоризмы о таланте, ибо без таланта нет подлинного искусства.
Нет самолюбия – нет таланта.
Талант служит людям, а бездарность себе.
Страдание взращивает талант, а счастье – лень.
Эгоцентризм таланта плодотворен.
Талант жестокосерден, бездарность благодушна.
Талант измозжает душу, но тешит самолюбие.
Гений служит человечеству, а талант – отдельным людям.
Вдохновение и талант эфемерны, только труд осязаем.
Зависть – непримиримый враг таланта.
Только истинный талант лишён чёрной зависти.
Вкус – основа таланта.
Легче не признать талант, чем его пестовать.
Быт – тормоз таланта.
Большой талант сметает любые преграды.
Одиночество – пособник таланта.
Талант мерен, гениальность безмерна.
Критиканы – это несостоявшиеся таланты.
Вдохновение – удел таланта.
Талант невозможен без ущербности.
Чудаковатость – признак таланта.
Таланту не нужен рентген.
На ярмарке тщеславия талант не купишь.
Имея талант, забудь о лени.
Таланты из рук в руки не передаются.
Имея талант, забудь о счастье.
Для таланта губительна подлинная любовь.
– Наконец-то я поняла, что у меня нет таланта, и моё предназначение – любить и быть любимой. Спасибо тебе, мой дорогой и незабвенный дедушка, что своим талантом ты меня вразумил…
Содержание:
Александр Балбекин. Торжествующая трель
Дмитрий Белоусов. Лёньчик
Нина Ильиных. В чём, женщина, сила твоя?
Владимир Квашнин. Росомаха
Лера Лукашова. Сумасшествие
Вика Малькова. Звёзды
Татьяна Пухначева. …И капелька везения
Владимир Семизаров. «Мама, это – папа?»
Вячеслав Сергеечев. Сгоревшая колода карт