На выздоровление племянницы Люси
1.
В голове моей уже много месяцев все сильнее болит:
Снова цветут каштаны, слышится плеск Днепра.
Молодость наша, ты - счастья пора.
Куда бы я ни шла, что бы ни делала -болит.
Я услышала в первый раз эту песню, когда мне было лет восемь-девять, на Родине в Казахстане.
Теперь мне уже больше шестидесяти. Я давно живу далеко от Казахстана.
Только снова и снова встает в моей памяти наш тогда новенький саманный клуб из глинянных с соломой кирпичей-саманов, в нем почти что только одно кино крутили, и кузнец дед Жорник на индийские двухсерийные фильмы со своим высоким табуретом приходил, (чтобы собственное удобное место иметь), а мы, ребятишки, галдели перед началом сеанса и громко откидными фанерными сиденьями хлопали и удивлялись, что они сами откидываются. С обеих сторон того клуба за несколько быстрых лет вырастали высокие тополя, высаженные комсомольцами и молодежью на первомайский субботник, а другие деревья и не росли в нашей степной безлесной деревне. Вообще-то село это было, село Тамамбай, "отделение №2 Явленского совхоза Ленинского района Северо-Казахстанской области", - как писали на конвертах в те годы. Нет, росли в нашем Тамамбае еще акации и клены, их поначалу сильно поливать надо было, и то они небольшие вырастали, не огромные они были, а так, акации окошки с бело-голубыми наличниками закрывали, а клены все же выше крыш поднимались, с них пацаны свистульки хорошие делали. Нет, были за Тамамбаем вдалеке сонные летом, березовые леса, в них и осины росли, и тальниковые заросли там были. Эти на огородные и дворовые плетни «дуже здорово посрубляли»: культурный штакетник только в шестидесятые годы появился, уже в самый социалистический расцвет.
Да, еще у нас шиповник весной на полянках посреди березовых колков чудно расцветал. От пяти лепестков его нежных, розовых цветов как отголосок, как отзвук каких-то далеких-дальних географических и ботанических миров шел чудесный головокружительный запах, который подсказывал-сулил: есть, есть на свете еще что-то такое, что из нашей деревеньки и не видать, и даже запах тех миров до нас не доходит, но где-то есть жизнь большая и большущая, и вот доказательство ее!
Это я про то, какие чувства во мне тогда песня «Снова цветут каштаны» вызывала.
Воспоминания о том дне, видение его и много позже будоражили меня своей неразгаданностью, чем-то несостоявшимся и таким желанным, мечтою манящей, обещающей, что ли?!
У нас был День молодежи (29 июня), и в клубе, с широкими некрашенными половицами, шли танцы. Днем!
Совхозные взрослые девчата, в чисто отмытых, незапыленных туфлях, словно цветы за селом, в мае под степным ветром, были в этот день такие яркие, веселые, они дроботали в вихрях пыли под музыку, что из новенькой радиолы с пластинками летела; и некоторые девушки были в крепдешиновых платьях, эти платья просвечивались, когда в солнечную полосу из окна попадали.
Парни, уверенные, но не хулиганистые, а серьезные и добрые, подходили к ним и, не щипком под локоть, а на расстоянии и, чуть- чуть наклонившись вперед, просили «на пару потанцевать».
Мы, малолетки, страшно стеснялись такого торжества и не заходили прямо в клуб, а стояли на пороге и жадно вбирали в себя счастливое открытие взрослой жизни.
Тут и мой старший брат Ваня был, он казался мне тогда очень милым, он с соседкой Раей чинно так ходил два шага налево, два шага направо, шаг вперед и два шага назад.
Было захватывающе.
Потом радиолу выключили. Завклубом дядя Ваня Рябко, он же наш моторист с водокачки, похлопал в ладоши,- все в ожидании затихли,- громко объявил: «По желанию всх присутствующих - «Киевский вальс!». Играет и поет Ваня Рябко, то есть, я!»
Как выглядел тот дядя Ваня Рябко, я не помню, но как он играл, как он пел, как танцевали под его гармошку, я помню очень ярко.
И вспоминаю о нем особенно теперь, когда про Украину т а к и е новости по интернету слушаю. Я сегодня отчаянно спрашиваю себя:
А был ли тот «Киевский вальс»?!
Где все теперь, где мы все, те люди, что его тогда слушали, под него танцевали?
А слушала и пела его вся страна.
Что с нами стало?
Что стало с нашим «Киевским вальсом»?
Оглядываясь на себя тогдашнюю,я сегодня с высоты своего возраста, осознаю, что именно тот « Киевский вальс» был для меня вихревым прорывом в красоту жизни, в ее необъятность, именно тогда я открыла для себя, что мои обычные односельчане, люди простые и часто незатейливые, могли быть необычно красивыми, они такие и были!
Тот «Киевский вальс» раздвинул для меня границы моего детского мира, он показал мне, что я росла среди прекрасных людей и в большой и надежной стране.
Но сейчас на Украине жизнь познается заново, но не из песен, не из музыки, нет...
Она из пепла, из золы, из трупного запаха пытается выжить.
Тогда в детстве дядя Ваня Рябко, объявив «Киевский вальс», сел на вторую ступеньку лесенки, что к сцене вела, девчата и молодые женщины в платьях-татьяночках подтянулись, парни и мужчины двинулись к своим, уже заранее намеченным партнершам.
Я слышу сегодня, в далеке моей памяти, как необыкновенно взволнованно зазвенела в руках у дяди Вани его хромовая гармошечка, я вижу, как он ее широко и нежно растягивал и раскидывал, волновал и задорил танцоров. Я досе вижу в приблизившейся памяти, как зал наполнился вихрем цветастых платьев, шорохом подошв, я слышу благородный, совсем не деревенский голос дяди Вани Рябка, с широкими, нежными переливами:
Ночи соловьиные, вешний шум дубров.
Долы Приднепровья приснилися мне вновь.
Может, дядя Ваня еще потому меня поразил тогда, что он, вообще-то, забулдыга и шелапутный мужик был, которого из- за его пьянства даже мы, дети, не всегда чтили, ведь не раз летом к вечеру, когда после пастьбы все коровы-телята-овечки из железного корыта воду пить хотели, а оно было пустое! – и мы слышали, как вся деревня только так и только эдак крыла у водокачки на перекрестке этого самого дядю Ваню, который пропал, а, значит, опять запил в дугу, в корыто!
Льются песни юности в киевских садах.
Друг мой, ты, я знаю, вернешься сюда.
Припев: Снова цветут каштаны,
Слышится плеск Днепра.
Молодость наша, ты - счастья пора!
Я помню, какой торжествующе-праздничной была та мелодия, как с каждым куплетом она расширялась, взлетала все выше, чудесней. Танцевать вышли все-все-все, не истерлись в памяти молодые лица моих односельчан в том танце. Женщины постарше и, может быть, некрасивые, которых не приглашали парни и мужики, танцевали друг с дружкой, и у них получалось не хуже, чем у самых красивых парней и девчат.
Пел эту песню дядя Ваня Рябко сначала по-украински, а потом он повел ее по-русски. Тут я больше понимала. И такая радостная тоска к тем неизвестным и непонятным для меня каштанам трепетала в его сильном голосе, что я во все глаза и уши вслушивалась в неслыханные мне слова, всматривалась и в дядю Ваню и в лица моих, мне хорошо знакомых деревенских людей. Многие из них смотрели друг на друга с блестящими глазами, с вопросом и с улыбкой поощрения, да с обещанием!
И еще с каким-то выражением необыкновенной доброты и легкости смотрели они по сторонам, так, что я тогда, хоть и не все понимала, и слов всему найти-то не могла, чтобы все для себя определить, но я уяснила себе: для всего есть слова, хорошие слова.
Нам бы в ночь весеннюю встретиться опять!
Теплым звездам киевским вечно сиять.
Снова цветут каштаны...
Припев все подхватывали, наш маленький клуб звенел задором и мечтой.
Я запоминала: «молодость», и «каштаны» - вместе - «счастья пора».
В это было так легко верить!
Тот «Киевский вальс» стал для меня одним из семи чудес света в моей личной жизни.
А сегодня «Киевский вальс» болит в моей душе и зовет на помощь.
Ему очень нужна помощь.
Да и не поют эту песню сейчас.
ххххх
Я увидела настоящие каштаны только в Германии, куда переехала жить двадцать лет назад. Каштаны как раз цвели, и я восхитилась ими уже реально.
Это огромные, светлые, гордые деревья. Германские каштаны с зелеными пышными листьями и цветами- свечами тянулись вверх, как невесты в шелку, они окаймляли улицу праздничностью. Она на две-три недели в белой кисее и розоватой пене замерла в истоме собственной красоты. Запах каштанового лета обволакивал и обвораживал маленькую уличку до неба.
Я же, более чем взрослая, как раз с заботами о новой, на меня надвигающейся жизни, смотрела на них удивленно-вопросительно и наконец могла сказать себе: так вот они какие, эти «снова цветут каштаны», да-да, именно про них много лет назад пели так чудесно в нашем целинном клубе.
2.
А в Киеве я так и не побывала: я не была на Украине.
Но я знаю Украину.
Я с нею выросла.
Украина, я бы сказала, жила во мне всегда.
Она присутствовала в моем познании мира так же интенсивно, как мой Казахстан, в котором я по своей советской судьбе родилась и выросла, и прожила первые сорок лет жизни.
Почему я говорю, интенсивно жила (и живет!) во мне Украина?
В той деревушке, в той маленькой точке-занозинке №2, где были только морозы и бураны, где жара и грязища через всю улицу, где мне когда-то только киножурнал «По Советской стране» перед началом детского фильма подсказывал, что были мы в степи - не одни на белом свете, там в моем Тамамбае жили с нами, бывшими cосланными и молодыми целинниками, хохлы.
Они уверенно говорили: «мыска», «цебарка», просили «почикай», и часто по-разному спрашивали: «Шо це таке?».
Их «шо» вместо русского «что» укоренилось в моей речи навсегда, как отголосок моего многоязыкого детства.
Украина, горькая, отчаянная и сильная, вошла в мою жизнь и в жизнь всей моей семьи еще и с этой стороны.
Потому что тогда же, когда я пленилась неизвестными мне каштанами, мой старший брат Ваня, рыжий немец и 1942 года рождения, присмотрел на танцах в клубе (на совхозной ферме, на базе?) чернявую и 1939 года рождения доярку-хохлушку, украиночку Раю, нашу соседку через огород. Но их матери, а одна была моя!- поначалу вызверились друг против дружки и против их любви так, что это было тогда до плачей и криков на всю нашу деревню.
Они, чтобы разъединить молодых и, по их понятиям не равных себе, «ишь какие, нашлись себе!», удумали в своих разрушительных усилиях объединиться, и для этого нашим матерям, пришлось много «говорить» вместе. Причем, в их взаимных обвинениях мало что было про моего брата Ваню и про Раю слышно, они ругались про другое. Мне было странно и непонятно их разбирательство, но спрашивать было нельзя: «Не лезь! Маленькая еще уши вострить.» По деревне же тогда про Ваню и Раю были разговоры и по-русски, и по-украински, по-немецки и по-казахски, и еще на других языках.
И все же уже той осенью на их свадьбе все много доброго про них сказали и хорошие разные песни спели. Самое интересное, что на свадьбе прилюдно обе матери выплакались друг дружке за своих детей и за свою жизнь, за все беззаконные законы, которые на их долю выпали и рано у них мужей позабирали (моего отца тоже), и их самих от родных дубрав с корнями выдрали.
Ваня и Рая поженились в начале шестидесятых.
Раиной матери «уже было можно» на Украину ездить, куда-то под Полтаву. Она возвращалась оттуда разодетая, «сестры подарили», с кулечками конфет-подушечек для детей и вкуснющими сушеными яблоками, грушами и сливами, которых у нас, ну, не было в магазине! Тогда же она, Раина мама, Вера Семеновна, отсылала нас, детей: «Идите, побегайте где,» -и долго рассказывала в хате моей матери и другим женщинам про Украйну.
По ее рассказам она быа самой красивой.
У нас в Северном Казахстане до сих пор скорее чем «в доме»,скажут:
«в хате».
Вера Семеновна успокоительно говорила: «Ничо, сейчас жизнь налажуется немного».
А моя мать уверяла: «Надо верить.»
Такой была Украина моего детства.
Она была сладкой и многообещающей.
xxxxxxxxxxxx
У них так и получилось. Дети моего рыжего брата и его чернявой Раи – пятеро девчат! - одна другой лучше вышли, и на вид такие разные, причем, в каждой из них черты Раиного лица светятся, а движеньями, повадками они в отца удались.
Потом их средняя дочка, Аня-Ганночка, в одну из поездок на Украину, еще вместе с бабушкой Верой Семеновной, познакомилась там с одним -во усачом!- и «вышла замуж на Украину»!
Цветущие каштаны стали еще притягательней. При всей дали-дальней Украина становилась ближе.
Она же, Аня, в начале девяностых прислала нам в Казахстан вырезку из ее районной газеты с заголовком: «Реабилитированы посмертно». Там в длинном списке фамилия бабушки Веры Семеновны была, и было сказано, что она реабилитирована (посмертно) за отсутствием в ее действиях состава преступления.
Вот только тогда моя сноха Рая, уже пенсионерка, в первый раз рассказала, из-за каких таких «действий» ее мать с ними, двумя маленькими детьми, оказалась в нашем Казахстане.
Вера Семеновна сделала в войну то, что русские поэты уже издавна воспевали в славянских женах, как их высшую добродетель, а именно, их идеальную верность мужьям: она осенью 1941 года выкупила, выменяла из фашистского концлагеря- плена своего, в бою раненного мужа-красноармейца, и тайно от всех выхаживала его дома.
(Вставка-пояснение от 25.07.2016: Этот концлагерь был тут же, на Полтавщине. В первые год войны для советских пленных было много мест сбора на Украине, в захваченных фашистами областях. Местные люди нередко помогали своим и чужим советским солдатам путем подкупа охраны. Как мне рассказывала Рая, ее мама получила от кого-то, через кого-то весточку, - письменную, устную?- что ее муж недалеко в лагере, недалеко от дома. Вера Семеновна ездила в лагерь несколько раз, откупалась продуктами и откупилась. Может быть, о таких реальных историях еще никто не писал. Это еще одна не исследованная страница Великой войны и Великой Победы. Вспомнила, в фильме "Они сражались за Родину", есть эпизод такого концлагеря).
И, хотя Вера Семеновна так и не смогла его выходить, и он из-за ран умер у нее на руках, незадолго до прихода Советской армии, (Вставка: и, когда опять Советская власть была восстановлена...) кто-то из соседей донес на нее за ее «коллаборационизм», и она в два счета, (Вставка: Советской властью)в две недели в товарном вагоне из Украины через всю холодную, через всю военную страну аж до нашей деревушки №2, под названием Тамамбай оказалась вышвырнута. Депортирована.
Сколько я о Вере Семеновне уже передумала, сколько раз это расстояние с Запада на Восток нашей страны мысленно перемеряла,- потому что и мои родители не по своей воле в таких же вагонах сюда в 1941 году были вывезены. Родили детей здесь, а сами всю свою жизнь продолжали любить оставленную деревню и дом родной, откуда по тем »незаконным законам», оборвав им все корни, их выдернули.
Но мы же, и наши родители в Казахстане, - мы же сумели здесь пе-ре-ро-дниться, мы же все превозмогли.
Наша дружба народов во все годы и невзгоды была без кавычек: без кавычек и без высоких слов, а - родственная, деловая и просто естественная. Чего было делить-то? Страна одна и судьба одна, и Крым - Союз- был общим.
Украина вместе со всей большой страной входила в мою жизнь через песни-музыку и моих соседей, через школьные понятия Днепрогэс, Донбасс и тот самый город Шевченко, что в наших казахстанских песках, через ее богатые образы цветения и природную, невиданную у нас обильность.
Мы ж целинники были, мы всегда смотрели, какие там на Украйне «хлеба налево, хлеба направо»! В той украинской сути природа помогает человеку выжить, понять и полюбить ее с благодарностью, как отец моей подружки нам об этом рассказывал.
Он войну шофером прошел. И когда уже наши войска «на Запад шли по Украине», он мчался на своей машине под бомбежками и обстрелами, и подорвался вместе со своей полуторкой. Сколько он на земле пролежал, он не знал, а очнулся - и в грязи, и в крови, а только увидел: над ним цветущие ветки яблонь. И такой сильный запах цветов вместе с воздухом он вдохнул в себя, что это стало его воскресением, и он подумал тогда: «Неужели - весна? Неужели - живой?»
Я помню его рассказ, (Оля, подружка моя, я про твоего отца пишу, я Александра Порфирьевича вспоминаю) и думаю, неужели была т а к а я война,
что Олин отец, тогда до ранения молодой парень, даже время года вокруг себя не замечал, не видел?
Но ведь на Украине сейчас так опять.
По ТВ только выгоревшие, разбитые дома показывают, женщин, черты лица потерявших, детей-старичков, из погребов неживыми глазами вверх смотрящих; ополченцев, без торжества, без бравады, угрюмо-решительно, но бесцветными голосами называющих свои яростно-желанные успехи, перечисляющих потери противников-(братьев) и свои собственные жестокие потери.
Жутко было два месяца назад изо дня в день по всем каналам видеть обломки той прекрасной птицы-боинг, а вокруг нее пепелища черных, серо-синих непонятных предметов и тел.
А люди, спасатели- эксперты топтались по взрастающим полям, по неподвижно застывшей пшенице.
Ребята! Поле же! Зреет же!
А потом уже в сентябре, когда так коряво западную причину падения боинга обнародовали, «возможное попадание извне...», и показали поле, и было видно, как уже вокруг дождями размытых обломков той птицы-самолета, кивали людям своими шапками-солнцами огромные подсолнухи: (или они укоряли людей?)
«Цветем. Созреваем. А вы? Вы – что-о-о?»
Веселые песни поет Украина.
Счастливая юность поет.
Подсолнух высокий,
И в небе далекий над степью парит самолет.
И эта песня из моего детства, но уже из других идеалов, кувыркнулась вдруг в памяти, только теперь она, как сирота, как миф.
Вот поэтому «Киевский вальс» звенит и стучит в мое сознание болью безумного, бессмысленного обмана и предупреждением перед еще большими потерями.
3.
Чтобы понять, как думают сейчас за Украину родные и близкие мне люди, я полетела этим летом в Казахстан и побывала у дочек Вани и Раи, теперь уже покойных.
Я встречалась с бывшими сослуживцами и школьными друзьями. (Некоторых я не видела и по тридцать- сорок лет, ведь после школы мы по Союзу легко разлетались, свой путь по жизни устраивая.) Казахстанцам было что показать. Мне было что посмотреть, увидеть и понять.
Мои земляки и родственники: Лида и Фрида, Сауле и Салима, Сережа и Рустам, Виктор Карлович и Серик, он еще дошкольный дружок, - казахстанцы без стеснения обожают своего Президента, гордятся им, как родственником, (который далеко пошел!) и открыто гордятся своей молодой страной.
И потом они переходят к своему мнению о соседском Президенте, о нем судят, как о Соседе: кровном и близком, с которым им судьбой повезло.
А чем при этом наши многочисленные и неожиданные разговоры начинались и заканчивались?
Да, после того, как мы про себя, « ну, рассказывай же, как ты?», про наших детей и внуков обстоятельно «докладывали», после того, как про родителей и, уже ушедших из жизни друзей вспоминали, мы об Украине говорили.
Украина кровоточит в душе у всех.
Мы спрашиваем себя и других, и не может согласиться: почему мы... «не будем братьями», с чего это?
Ведь мы же уже давно, уже кровно давно мы – братья, и мы –вместе.
Нет, то, что наше государство, страна СССР, распалась, ее распад не должен иметь значения для того,... не повод для того, чтобы наши отношения назад, в каменный век ухнули!
Нам очень нужно, чтобы отношения между нами, людьми, оставались че-ло-ве-че-ски-е, при всем ныненшнем большом и трудном развитии вперед, нам должно друг к другу относиться по-людски: мы этому из горького и великого опыта Советского Союза научились.
Ведь мы – уже послевоенные, но по родителям и по своему собственному еще материально- скудному спартанскому детству, мы очень знаем цену жизни б е з в о й н ы, а так же цену человеческого доверия и взаимовыручки по показательной истории нашей огромной страны.
Это -так есть.
И сегодня, хотя мы и остаемся детьми наших тех, упрямых, атеистических лет, а – просто молим все силы добра о том, чтобы благоразумие вернулось на Украину.
хххххххх
Июльский номер «Простора» - это с давних пор мой любимый казахстанский литературный журнал, я купила в аэропорту Астаны, начиная обратный путь. А в нем - с первой страницы я увидела стихи под общим названием –
«Боль моя, Украина!»
Я посмотрела имена авторов, уже незнакомых мне, и хотя бы по ним, разным- неразным, я хотела и по ним понять, у кого, у кого болит перо за Украину.
Две фамилии были русские (Владимир Минин, Василий Меркулов), одна, вроде, тюркская (Евдокия Адмаева), другая- как псевдоним (Анна Шведова) но тоже русская, а, может, еврейская, одно имя чисто украинское (Дмитро Павлычко), наверное, с Украины свой крик послал, его стихи были в переводе. В переводе же были и стихи казаха Жандоса Ибраева. Название подборки вышло из его строк:
Я не могу уснуть-
ведь где-то стонет
Моя Украйна – боль в моей груди...
Боль в моей груди... Боль в моей груди... Боль в моей груди...
Я летела над моим Казахстаном, над Россией. Потом над Прибалтикой, внизу ленту Балтийского берега видела в первый раз. Потом я летела над Германией.
Где-то недалеко, совсем недалеко оставалась земля Украины.
Мне очень хочется побывать на Украине.
И не набатом отчаяния, как сейчас, а как в детстве и юности, восхищенно увидеть, как «снова цветут каштаны», в словах того чудо-приговора «слышится плеск Днепра» угадать прекрасную разгадку Украины, любящую своих детей так, чтобы у них всегда было желание принимать незнакомое только как нечто хорошее и красивое, не как враждебное злое, чужое.
Я смотрела во время полета вниз на нашу Землю. Мы летели на высоте только в три тысячи метров, не в одиннадцать тысяч.
Я узнавала Землю и обнимала ее.
хххх
У казахов есть обращение к близкому человеку «айналайн».
Оно переводится как «дорогой», «любимый»; в самом же раннем смысле, а его и сейчас все чувствуют, «айналайн» значит: «беру твою боль на себя», «кружусь вокруг тебя».
Вот и я кружусь вокруг тебя, моя Украина, болею твоей болью.
Знала бы ты, верила бы ты, сколько людей на Земле хотят твою боль на себя взять, сколько людей кружится вокруг тебя, вокруг каждой твоей детиночки!..
Не слышишь?
А еще это слово «айналайн», если его по звукам по-немецки воспринять, то оно становится сродни выражению «одна-единственная». Жизнь у всех одна-единственная. Не надо ее обсуждать-обстреливать, не надо, не надо.
Украинцы, приехавшие в Казахстан в разное время, имеют в новом Казахстане надежные и верные корни.
А вы, мои дорогие земляки- Земляне, живущие в своем доме, у себя, «на Украйне милой» - в Украине, не потеряли ли вы свои корни?
Не упустили ли вы землю из- под своих ног?
Не попали ли вы в злую, непригодную для жизни борозду?
Придите в себя, вылечите себя и... не дайте нам всем болеть вместе с вами.
Октябрь 2014
Київський вальс
Слова А. Малышка
Перевод на русский язык Г. Литвака
Музыка П. Майбороды
Ночі солов’їніі, ночі весняні,
Доли подніпровські наснились мені.
Знову цвітуть каштани,
Хвиля дніпровська б’є.
Молодість мила, — ти щастя моє.
Знову цвітуть каштани,
Хвиля дніпровська б’є.
Молодість мила, — ти щастя моє.
Далі неозорії, далі київські сади,
Друже незабутній, ти прийдеш сюди.
Знову цвітуть каштани,
Хвиля дніпровська б’є.
Молодість мила, — ти щастя моє.
Знову цвітуть каштани,
Хвиля дніпровська б’є.
Молодість мила, — ти щастя моє.
Нам би ще зустрітися в солов’їну ніч,
Теплі зорі київські сяли б довіч.
Знову цвітуть каштани,
Хвиля дніпровська б’є.
Молодість мила, — ти щастя моє.
Знову цвітуть каштани,
Хвиля дніпровська б’є.
Молодість мила, — ти щастя моє.
1950