В Сербию я попал осенью, где-то в конце октября-начале ноября.
Москва в это время, как ей и положено, превратилась в Большое Гадюкино. Холодный ветер, дождь со снегом. Небо – как огромный бессмысленный рыбий глаз.
Асфальт покрыт чавкающим грязным ледяным желатином. Еще совсем недавно выложенная мэрская плитка злобно ощербатилась. Ковыляешь по ней, скользишь и пробуксовываешь на палой листве.
Машины, рассекающие сплошные лужи трасс, издают бесконечный, какой-то мерцающий стон.
В Шереметьево выехал с запасом и полз три с половиной часа. Конечно, задержка вылета. А как же без нее?
Наконец нервные косички дождя в иллюминаторе.
Взлет.
Самолет, похмельно трясясь, медленно вползает в кипящий свинец тучи.
Я засыпаю.
Мне снится долгий, прилипчивый сон. Я иду по бесконечной асфальтовой луже, которая оказывается болотом. Я с трудом передвигаю ноги. В руке у меня шест, почему-то в виде моего ночного торшера. Лужа-болото все глубже и глубже. Уже по колено. Мысль: если утону, то кто будет сегодня вечером гулять с собакой? Бреду, бреду, тыкая торшером впереди и по сторонам, нащупывая кочки.
Вдруг с ужасом вижу, что торшер зажигается.
Затем он улыбается и объявляет мне приятным женским сопрано: «Загорелось табло «пристегните ремни»…
Я просыпаюсь. В иллюминаторе – яркое солнце. Внизу – клетчатое коричнево-зеленое одеяло земли. Мы снижаемся. Я проспал больше двух часов.
В аэропорту меня встретил мой давнишний знакомый – Савва Митич.
Савве около тридцати. Он – сын серба и русской. Назван в честь самого главного святого Сербии – Саввы.
Папа-серб наградил его атлетическим сложением, высоким ростом и черными волосами, мать-русская – серыми глазами и беспечно-веселым характером.
Савва одинаково свободно говорит и по-русски, и по-сербски. Иногда нарочито путает слова. Самое забавное, что он так и не определился, кто же он, серб или русский. Про сербов он говорит то «мы», то «они». То же и про русских. Живет он то в Москве, то в Белграде. Русское «блин!» и «ёлы-палы» чередуется у него с густым сербским матом, который состоит из тех же корней, что и наш, но только тут он почему-то никак не запрещен. Забавно: смотришь по сербскому телеку какой-нибудь американский боевик – и идут сербские трехэтажные субтитры. Дело, наверное, в том, что сербам лень бороться со сквернословием.
Но о местной лени – чуть ниже.
Из аэропорта до центра Белграда мы доехали без всяких пробок минут за двадцать.
В Белграде было около пятнадцати градусов. Солнечно. Кое-где из высоких труб над крышами, покрытыми рыжей черепицей, шел ленивый сизоватый угольный дым. Из бесчисленных кафешек пахло крепким кофе и жареным мясом. Сливаясь с запахом дыма из труб, эти запахи образовывали какую-то древнюю щемящую симфонию.
Я остановился в отеле «Праг» (то есть «Прага»). Из моего окна на шестом этаже открывалась уютная панорама: крыши, крыши, крыши, спускающиеся все ниже по склону. За ними – река Сава. Абрис нового навесного моста. Дальше – зелень, целующаяся на горизонте с запыленно-аквамариновым небом.
Белград – город нежный и в меру бестолковый. Уголки, скверики. Очень-очень много кафешек.
Все неторопливо.
Есть такое ключевое слово в сербской культуре: «полаку». Его можно перевести как «не торопясь», «постепенно», «спокойно», «сохраняй(те) спокойствие», «без спешки».
Наши с Саввой диалоги на протяжении всех пяти дней в Сербии разыгрывались по одному и тому же сценарию. Примерно такому.
Я (волнуясь):
- Ну, Савва, мне уже пора выезжать? Или как?..
Савва:
- Полаку, Владимир, полаку. Не суетись, все там будем…
Или так. Я в ресторане (раздраженно):
- Слушай, Савва, а чего они так долго чербу (это суп такой) не несут? Сидим уже, сидим… Как-то мне это всё…
Савва (на сербский манер, цитируя нашего мультяшного Карлсона):
- Полаку, только полаку… Принесут, когда принесут. Сиди себе опусченно.
«Опусченно» - это еще одна ключевая фишка сербской ментальности. «Опусченно» - это что-то вроде «расслабленно». У нас только недавно появились всевозможные «расслабься», «не парься», «забей» и т.п. Раньше мы все хотели «сказку сделать былью», «построить город-сад», реки поворачивали, целину осваивали… А мудрые древние сербы на все эти подростковые эксцессы «опусченно» «забивают» уже много веков.
- Сиди, Владимир. Сиди и не думай о плохом, - продолжает рассуждать Савва. – Все в этом мире надо делать опусченно и полаку. Куда спешить? Смотри: солнце, ветерок, глоток вина. Это – настоящий мерак. М-м-м! Еще глоток – еще мерак… М-м-м!.. Лепо!..
«Мерак» - это «гиперфишка» сербов. «Мерак» - это «здесь и сейчас». Это – целая философия. Та, которой так не хватает нам, русским. Нет большего счастья, чем мерак – счастливый, блаженный, неповторимый «миг между прошлым и будущим», который «называется жизнь». Что-то вроде «кайфа». Причем «мерак» - это всегда что-нибудь незначительное, как бы мелочь. Пустячок, от которого приятно. Искусство мерака – искусство довольствоваться малым.
Ты уже долго и безнадежно сидишь на берегу реки и ловишь рыбу. Рыба долго не клюет. И вдруг – поплавок приседает перед тобой в суетливом книксене – и ты вынимаешь хорошего подлещика. Это – мерак. Насладись этим мераком, и тебе станет все равно, что еще шесть часов ты не поймаешь больше никого.
Ты жадно кусаешь спелый персик. По твоим щекам течет сок, ты стонешь от удовольствия. И это – мерак.
Если не нравится персик – кусай мясо. Или хлебни чорбы. Или пригуби ракии. И мерак – твой.
Каждый вечер мы с Саввой ходили поесть, выпить и взаимно пофилософствовать в Скадарлию, старый, когда-то цыганский квартал Белграда. Что-то вроде белградского Монмартра. Тут полно ресторанчиков. Но самых известных два – «Три шешира» и «Два еленя», т.е. «Три шляпы» и «Два оленя». Почему шляпы – три, а оленя – два, непонятно.
В Сербии насчет поесть все очень дешево. Раз в пять дешевле, чем в Москве. На наши пятьсот рублей, переведенные на местные динары, можно есть полаку и опусченно весь вечер и испытать блаженный мерак заворота кишок.
- Ну, что у нас сегодня, Владимир, «шляпы» или «олени»? – спрашивает Савва.
- Кажется, вчера были «олени»? – опусченно припоминаю я.
- Вроде бы – да.
- Значит, сегодня – «шляпы»?
- Железная логика.
В «Трех шеширах» нас встречает уже хорошо знакомая нам девушка Ангелина:
- Добро вече! Молим! – она сажает нас за столик, дает меню и, улыбаясь, растворяется в недрах ресторана.
- Да ну его! – Савва откидывает меню в сторону. – Зачем нам этот краткий курс истории партии? Что нового нам могут предложить эти ленивые сербы? Удивляюсь на этот народ. Блин! Даже кухни своей нету… - он забористо выражается по-сербски.
- Как это нету? – удивляюсь я. – А чорба? А…
- Нет такой – «сербской кухни», - продолжает Савва. – Нет – и всё. Сербская кухня очень вкусная, но ее нет.
- Как это?
- А так. Мы, сербы, - «ленивы и нелюбопытны». Наш великий русский поэт Пушкин хотел сказать это про вас, русских, а сказал про них, сербов.
- Ничего не понял…
- Чего тут понимать? Елы-палы! Из серба повар – как из Промокашки Штирлиц. Вот смотри… Серб берет о-очень свежее мясо, так?
- Так.
- И что делает?
- Да, что?..
- Он жарит его на гриле.
- И что же тут плохого?
- Ничего. Серб никогда не отбивает мясо. Никогда не маринует мясо. Он его просто жарит. Потому что нам, сербам, лень.
Подходит Ангелина.
- Вот, опять двадцать пять, - говорит Савва. – Ну что, Владимир, как всегда?
- Как всегда, Савва.
- Савва заказывает по-сербски графин домашнего вина, два салата, две чорбы и «мешанину» - большое блюдо с разными сортами жареного мяса.
- Никакого разнообразия, - снова заводит свою песню Савва. – Знаешь, Владимир, в Белграде нет ни одного иностранного ресторана – ни русского, ни французского, ни японского, ни китайского – никакого. Иногда они появляются – но тут же исчезают.
- Почему?
- Разоряются. Мы, сербы, туда не ходим. Нам неинтересно. Мы не хотим есть ни суши, ни оливье, ни фуа-гра, ни утку по-пекински. Не то что русские. Этим дай все попробовать. Мы едим свое жареное мясо. Черт знает что за народ эти сербы! – снова следует сербское матерное колено.
- А овощи?
- Что овощи? Вот смотри. Серб берет о-очень свежие овощи. Так? И что он с ними делает?
- Да, что?
- Он или тупо делает из них салат, или тупо жарит на гриле. Думаешь, мы, сербы, способны, например, как-нибудь с выдумкой замариновать или там творчески засолить овощи, как вы, русские? Нет. У меня под Нишем живет дружбан, Милош. У него в огороде каждый год вырастает фигова туча всяких овощей. И что он делает? Он тупо делает из них салат – и ест. Тупо жарит их на гриле – и ест. Не засаливая и не маринуя. А потом у него остается еще одна фигова туча овощей, которые он уже никак не может съесть. Его уже тошнит от овощей. И что он с ними делает?
- Что?
- Он их тупо отдает хрякам. Зачем?
- Зачем?
- Чтобы потом тупо зажарить этих хряков на гриле и съесть. Не отбивая и не маринуя. С салатом и жареными овощами. Вот это мы, сербы… Едим то же, что свиньи, а потом едим этих же свиней. Безнадежная нация!
Ангелина приносит нам хлеб, вино, салаты и суп. Вслед за ней подходит юноша, кажется, Слободан, и приносить огромное блюдо с жареным мясом и жареными овощами:
- Молим, - говорят Ангелина и Слободан.
- Хвала, - отвечаем мыс Саввой.
- Ну вот, опять снова-здорово, - говорит Савва, сглатывая слюну. Он разливает нам вино. – Давай по-нашему, по-сербски.
- Давай. Мы внимательно смотрим друг другу в глаза, говорим «живиле!» - и чокаемся. Это традиция. Чокаясь – внимательно смотреть друг другу в глаза. В остальное время – смотри куда хочешь. Но чокаясь…
Вино – терпковатое, с каким-то неуловимым медово-вечерним привкусом.
- М-м-мерак! – шепчет Савва.
- Аналогично! – говорю я.
Мы приступаем. Минута молчания. От чорбы не оторваться. Мы чавкаем, стонем, обжигаемся, стонем и снова чавкаем. Салат – наисвежайший. Салат-суп. Суп-салат. Как из бани в прорубь и наоборот. Физически ощущаешь, как организм неслышно говорит тебе: «Спасибо, дорогой хозяин, хвала лепо, наконец-то ты кормишь меня не размороженными куриными покойничками, не химическим дошираком, а настоящей пищей».
- Еще по «живиле»? – предлагаю я.
- Несомненно.
Мы выпиваем еще вина. Приступаем к мясу.
- Ой, вкусно, – говорю я, вгрызаясь в сладкую «ягнетину».
- Еще бы, - цедит сквозь с всхлипом раздираемый шмат «телетины» Савва. – Мясо – свежак. Ты, главное, не спеши…
- Не, я не спешу, я – полаку…
- Вот-вот… Ба-алин, мерак!
- Согласен.
Савва делает перерыв, откидываясь на спинку кресла, цедит вино:
- Да, мерак… Вот так мы, сербы, и живем… Мясо да овощи.
- Совсем неплохо.
- Ты посмотри на них, на эту нацию. Это ж – кони, - раздраженно продолжает Савва. – Все как один – спортсмены. Вон все лбы какие. Кто волейболист, кто теннисист. Жрут и тренируются. Тренируются и жрут. Хоть бы кто поработал. Не-е-ет. Не то что мы, русские. Крутимся, как белка в колесе, крутимся... Мир спасаем. От всяких татаро-фашистских наполеонов. Работаем, работаем… «Он до смерти работает, до полусмерти пьет». Все на надрыве, из последних сил… Нет, серб работать не любит… Ему б поесть, выпить, позвонить своей лепотице…
- Это что такое?
- Ну, красавице…
- А-а-а…
- Сходит с ней в биоскоп…
- А это что?
- В кино.
- Понял.
- То-сё… А утром на тренировку. Нет, серб работать ни за что не будет… Хотя на юге – в Черногории, например, там вообще никто ничего не делает. «Что южное, то тужное». Черногорцы так и говорят: «Если видишь компанию выпивающих людей – присоединяйся, если видишь компанию работающих - беги»…
- Это понятно. «Работа не волк»…
- Нет! – почти сердито возражает Савва. – Вы, русские, - великая нация. Пушкин, Суворов, Гагарин, Путин…
- Ну и букетик ты собрал…
- А фиг ли… У нас тоже свое: Павич, Кустурица, Джокович. Нам друг без друга никак нельзя.
- Это точно. Путин без Джоковича на раз пропадет.
- Обязательно. Знаешь, как сербы говорят: нас, говорят, вместе с русскими двести миллионов. Куда ж вы без нас, без сербов?
- Железная логика.
- А что? Смотришь, например, сербский футбол, а потом – русский. Как будто и не переключался: Красич, Пьянович, Милованович, Иванович…Так и надо: вы нам – экономическую помощь, мы вам – футболистов.
- Выгодный обмен.
- Еще бы. Ну, еще живиле и по мясу?.. – предлагает Савва.
- А то…
- За нашу нерушимую дружбу. За наши братские народы. Живиле!
- Живиле! За то, чтобы все полаку и опусченно, но чтоб с мераком, - из последних сил формулирую я.
- Блин! Золотые слова! – радуется Савва. – Вот ведь, мы, русские, уж скажем, так скажем. Ни убавить, ни прибавить. Вот он – великий и могучий. – И Савва выдал долгий и витиеватый шлейф сербского мата.
Минут через десять я понимаю, что есть больше не могу.
- Может, по сладколёду? – предлагает Савва.
- Это по мороженому, что ли?
- Ну.
- Нет, не могу, лопну.
- Слабак. Нет в тебе сербской закалки.
- Нет, нету, - покорно соглашаюсь я.
- Крепкий мы, сербы, народ. Как говорим мы, русские, нас бомбят, а мы крепчаем. Ничего нас, сербов, не берет, - удовлетворенно констатирует Савва. И заказывает себе большую шайку шоколадного сладколеда.
В аэропорт мы ехали без всяких пробок по солнечному утреннему Белграду, как и сто, и двести, и триста лет назад, пахнущему кофе и дымом труб.
В сотнях кафешек сидели полаку сотни тысяч безмятежных сербов и опусченно ловили свой утренний кофейный мерак.
А через три часа в Белграде запахнет жареным мясом и жареными овощами. И мерак возобновится.
Потом мой самолет летел, трясясь от напряжения, сквозь тугие русские тучи в мою любимую Москву.
Москва встретила меня злобными пробками, подмороженной слякотью и мокрым снегом.
Дома я быстро перехватил еле теплого доширака и, мужественно преодолевая икоту, кинулся в водоворот московской рабочей суеты.
Уже через пару часов Москва начисто вычеркнула несуетный Белград из моей памяти. Потом он, конечно, вернется. Может быть, во сне.
А пока меня ждала бесконечная московская свистопляска. Беготня, сутолока, волнения… Без которых, как выясняется, я не могу жить. А что делать?
Каждому свой мерак.