Лебединый скит
(Перевод с белорусского)
Давным-давно день однажды взошел не в солнечном свете, а в зареве пожаров и черная копоть понеслась на запад. Это разноплеменные орды властелина Батыя пошли нашествием на русскую землю. Шли, гремя оружием, кумыкские сотни, ехали в черных доспехах тёмники перед рядами татарских полков, ехали на верблюдах белолицые жители Хорезма, а позади их волочились огромные фурманки с награбленным добром и беловолосыми полонянками. Все шло как надо: ученики жрецов овладевали приворотами в час обезьяны, ржали лошади, лаяли собаки у пропахших дымом кибиток, колыхали женщины чумазых детей, которые следили косыми глазами за отблеском пожара на кривых мечах своих отцов. Впереди они встречали зеленые поля, дома в садах и пестрые города, а позади оставляли только черную пустошь, по какой как хотел, ходил ветер, вознося столбы пепла. И больше ничего не оставалось на когда-то зеленой земле.
Тучами неслись стрелы, пыль городов достигала неба, жадные руки хватали цветные рантухи (1), табин (2), сафьяновые кабти (3), одежду из каразеи (4) и фалендыша (5), буркателовые (6) рясы попов и смотрели на огонь с затаенной ухмылкой косые глаза их властелина. И была ободрана земля болотной Руси вчистую. Тысячи пленников волочились на волосяных арканах за лошадьми, и некому было плакать над руинами, поскольку вся пустая стояла земля. И когда они поворачивались назад - лошадям их не хватало корма, и много которые падали, и хан разослал в разные стороны своих нукеров, чтобы поискали они пастбища для животных. Трое не нашли ничего, а четвертый сказал, что он видел на юге озеро и леса вокруг него и зеленые луга. И только став там, увидели на берегу озера скит, сметанный из серых брёвен, у которого хлопотал какой-то старец.
Хан сам пожелал посмотреть на русского дервиша, а тот, когда увидел его, не затрепетал от ужаса, а спокойно сказал:
- Видимо, это света конец приходит, раз такое лицо вижу я.
- Да, - ответил хан, у которого брови были подобны лежачей собаке, а глаза сияли, как ржавая сталь, – я, хан Бату, несу на землю смерть, и разве вам, лягушатникам, сражаться со мной. Если кто попробует, я уничтожу его. Если кто не гнется передо мной, я делаю ему хребет мягким, разделив его на две половины. Милостиво это?
И поэты его начали славить, только пьяненький поэта Юсуфи сказал, качаясь в седле:
- Если вспыхнул – сгоришь, если родился – умрешь. Куда подеваются тогда, хан, твои сокровища. Что ты возьмешь с собой и что оставишь на земле, кроме горы черепов.
- А что оставишь ты, улитка? – весело спросил хан.
- Песню, ответил пьяный Юсуфи. Ей-богу, это лучшее наследство – честная песня. Сейчас они поют хвалу тебе, завтра другому, а еще через пятьсот лет, а может, и раньше, люд будет клясть тебя за то, что ты вел его этим путём, полным крови и стонов. Что скажешь тогда ты, который покорил половину земли, не посадив на своей даже репы и удовлетворившись той частью ее, которая посыплется тебе в твой мертвый рот.
Хан захохотал:
- Пока что я заставляю других есть землю, ведь что такое народ. Народ это стадо, в каком каждое животное думает только о том, чтобы есть других и не быть съеденным. Смотри, этих людей мы забрали в плен, и они скоро забудут язык свой и свою землю. Они умерли уже.
- Нет, - сказал Юсуфи, - они еще не родились.
- И не родятся никогда, - сказал Бату, ведь мы потащим их в свою степь, как паук муху, и дети их умрут рабами.
Пьяный Юсуфи глянул на него со смехом:
- Хан, ты не во власти этого сделать. Разве ты забыл старую пословицу: "Ребёнок рожается от матери, а умирает за народ". Если одно только колено останется от народа так и от него пойдет он жить.
И ответил хан:
- Э эдакого люда? Стыдись. Их "коназы" чуждаются своего языка, их попы брехливые собаки, у людей его, как у птицы, одно желание набить свой зоб.
- Э, и что говорить из безумцем, - сказал пьяный Юсуфи, птицы любят свободу.
- Попробуем? - спросил хан. Вон стоит человек, который не пророк и не чудотворец. Спросим у него, что ему больше по нраву: развешать потроха свои по этим елкам и спасти своих людей либо наоборот.
Юсуфи плюнул и смолк, а хан обратился к старику с тем же вопросом. Тот сказал угрюмо:
- Когда ты действительно пустишь этих людей я готов на смерть.
- Почему "действительно"? Разве я вовсе не имею чести?
- А разве имеет ее волк, который забрался в стадо. Ты не имеешь чести, поскольку не веришь в собственную силу.
- Хорошо, - сказал хан, почерневший от злости. - Почему ты соглашаешься на смерть?
- Я всю жизнь делал не то, что надо, и хочу хотя смертью сослужить на пользу своей земле. Я очень хочу этого, а когда очень хочешь все будет по-твоему.
Хан усмехнулся, и всем показалось, что две красные змеи начали двигаться у него под редкими усами:
- Сколько людей ты хочешь получить за свою шкуру?
- Отпусти всех.
- Ого, а не слишком ли это будет дорого за дырявый кожаный мешок, который сморщился от лет, как печеное яблоко. Я дам тебе двенадцать душ.
Юсуфи расхохотался:
- О, великая мера ханской щедрости. Может, потому и происходит выход хана на совет в час мыши, поскольку у него мозг и душа мыши. Позор!
А старец стоял и думал напряженно, а потом ответил:
- Разве кто продает, не поторговавшись хоть за полушку, а тут же дело идет не про бэркавец меду и не про лашт хлеба, а про жизнь людей.
И сказал хан Бату:
- Хорошо! Но я не торговец на самаркандском базаре и слово мое будет последним словом. Хочешь, я дарую жизнь и свободу стольким твоим землякам, сколько их поместится в этот твой "скит". Это последнее слово. …В скит без притвора.
- Двадцать человек, сказал Юсуфи и помрачнел. Правду говорят, что совесть хана не стоит гнилой тыквы.
- Тридцать пять, сказал один тёмник.
- Пятьдесят, прибавил на глаз какой-то нукер.
Но больше никто не дал, поскольку все видели, что даже полсотни людей скит разместить не сумеет.
Хан напомнил, чтобы нукеры отвели старика в притвор и поставили над ним стражу, но Юсуфи сказал, покраснев:
- Я стыжусь за свой народ, хан, перед этими болотными жителями. Тот, кто не доверяет чести людей сам не имеет ее.
- Молчи, пьянчуга, разозлился хан, но отозвал нукеров.
Поднялся стон и плач: матери выталкивали вперед детей, женихи стремились спасти милых невест своих, дети старых своих родителей. Эдак тянулось до тех пор, пока нукеры ударами своих плетей не согнали их всех в одну очередь.
Масса человечная тронулась и поползла вперед под лязганье кнутов одной громадной змеей. Усталые люди спотыкались и падали, их поднимали и тянули с собой.
И случилась диво: ошиблись, прикидывая на глаз, и Юсуфи, и нукер, и тёмник. Вот уже полсотни пленников зашло в скит, вот сто человек исчезло в холодной тьме его, а люди все шли, а из-под скита начал выбиваться к озеру тоненькая струйка воды. Один татарин черпнул воды шлемом и начал плеваться.
- Голая соль, сказал он.
Хан начинал гневаться, а паток человечный все плыл да плыл в раскрытые двери скита, и нет, казалось, ему ни конца ни края.
Вот пробрели полоцкие люди, люди из Кричева, оршанские полонянки и полонянки с берегов Адрова, вот потянулись пленники из Менеска и Новогородка и из Задвинской земли, неманские рыбари и пинские лучники и волковысские бортники, которых скрутили их собственными "лезивами". Юсуфи усмехался блаженной ухмылкой и бормотал:
- Да, если человек очень захочет он сделает даже невозможное. Так и этот дед, пусть пошлет ему аллах легкую смерть.
Когда скрылась в скиту половина пленников разъяренный хан заорал:
- Держите, он обманывает нас. Остальные пойдут с нами!
Но начали что-то бормотать нукеры и посмеиваться тёмники, а поэт Юсуфи хохотал не таясь, поскольку не боялся ничего, кроме исчезновения своего дара.
- Держи, держи слово, хан. Для зайца самое ценное камыш, а для мужчины честь, не так ли?
Рука хана сжала узду, но он промолчал, что он мог сделать? А люди тянулись в раскрытые двери скита и исчезали там, а на небе светлело, и исчезали тучи, и сквозь пепел начала пробиваться зеленая молодая трава, а деревья зашумели новой листвой.
- Хан, там внутри почти пусто, - сказал кто-то из его окружения.
- А где старец?
- Он стоит на коленях и плачет.
- Хорошо, - сказал упавшим голосом хан, - пусть заходят дальше.
Удивленные стояли захватчики, и оружие выпало из их рук, а в сердцах людей, несчастных и замученных, родилась надежда. Летели над озерами дикие лебеди, и грустная загадочная земля отвечала их крику тихим звоном камыша.
Вот и последние люди исчезли, и один стража осталась снаружи. Бешено влетели они в притвор, подбежали, схватили за руки лежачую фигуру.
- Собака, прорычал Бату-хан, ты умрешь позорной смертью.
- Напрасно, - ответил с презрением старец, - что мне сейчас убиение и окрутное на смерть истязание. Большего страдания и большего счастья, чем сейчас, не будет.
- Что ты сделал с ними? - спросил какой-то воин.
- Посмотрите.
И они увидели последних, юношу с девушкой, которые смотрели друг другу в глаза, а потом вдруг превратились в белых лебедей и вылетели в окно скита. Белой лентой тянулись лебяжьи стаи над болотами, на которых тосковал камыш, над скорбными лесами, над синими озерами, над лугами, которые желтели курослепом, над всей милой землей своей, делились, летели в разные стороны.
Домой, домой, к разоренным гнездам!
С трубным звуком полетела им вслед и последняя пара, а старец, которого вытащили на берег озера, следил за ней теплыми глазами.
- Готовься к казни.
- Они полетели на родные гнездовья. Испугаюсь ли казни, если слезы и горе всей земли не испугался я принять на свои плечи. Они текут к родным домам, будет жива родная земля. Казните.
- Как ты сделал это? - мягко спросил Юсуфи.
- Верил и любил. Если хоть один человек остался на родной земле, она не погибнет. И земля послушалась меня, она не дала сгинуть детям своим. На родных гнездовьях опять в людей превратятся они.
- Разрушены их гнездовья, - с грустью сказал поэт.
Нукеры хана схватили старика, а он говорил улетавшим птицам, как будто они могли слышать его:
- Летите, белые лебеди, летите, птицы. Поднимутся ваши дома, и цветы покроют пожар. Не жалейте обо мне, ведь слезы ваши в камень обернули меня, в камень, который плачет.
Нукер острил меч, а Юсуфи иронизировал:
- Работай, работай, твое лицо, как и лицо твоего хана является ступнею, которая не имеет стыда. Имена ваши пусть не осквернят слуха потомков, ведь на глазах ваших убивают багатура, навалившись целой армией, а когда толпа нападает с оружием на одного, всегда виновата толпа.
А старец стоял на коленях и молился.
- Счастья дай, мать-земля, детям своим, полных закромов – домам, и кричащих колыбелей бабам. Дай им летом теплых дождей, осенью – солнца, уютного снегу зимой и любви и работы весной. Милостивой будь к её воинам, сделай светлыми дома и жизнь их. Окаменевшему от горя, дай мне камнем закончить свой век.
- Властелин! – крикнул нукер хану. Меч не берет его шеи. Это святой.
И тут все увидели, что лицо деда становится серым, морщины застывают на нем, каменеют руки.
Через полчаса на месте старика уже стоял камень, из-под которого точились слезы, сбегались в ручеёк, струйками бежали к озеру. Камень плакал.
- Да, - сказал потрясенный Юсуфи, - тот, кто умирает за свой люд всегда святой. Память матери своей и героя никто не решился унизить.
И вдруг хан хлестнул плетью коня и бешено поскакал прочь. Стража и полки бросились за ним. Юсуфи догнал хана.
- Едем с этой страшной земли, где плачут даже камни и сражаются даже слабые, пробормотал хан.
И всегда пьяный Юсуфи добавил:
- Едем с этой доброй земли, пусть светлое солнце сияет над ней.
Когда на бугре они оборотились назад, камень лежал неподвижный, точа бесконечные слезы, а над камнем, над озером, над пущей непрерывно кружили белые лебеди.
Хан спросил злобно:
- Почему этот старец не боялся моего гнева?
Мудрый Юсуфи ответил:
- Что там ты! Самый сильный гнев хана слабее самой тихой признательности народа. Разве когда он поднимается, не дрожит твоя кибитка.
И хан проговорил тихо:
- Юсуфи! Когда-нибудь я сломаю тебе хребет за правду. И ждать этого осталось недолго.
- Ну что же. Такова, видимо, судьба поэта. А до того времени я буду говорить ее, правду. Что ты сделаешь с ней? Может то, что с тем старцем?
Оны оставляли болотную землю, а за ними как вишни осыпали луга белым пухом своих цветков. Призывно трубили лебеди, кружили, падали на воду, и в криках их звучала радость.
Камень точил слезы.
Говорят, с того времени Белая Русь и называется "белой". От лебединого оперения стала белой одежда у ее людей.
А говорят и другое: будто потому она "белая", что под татарами не была. Может, и так - неважно все это. А если мне веры не даете, отыщите сами у галошевского озере место "лебединый скит". Может, тогда сами убедитесь, как когда-то мой дед, со слов какого я и рассказываю вам это. Трубят лебеди на болотах.
_______________
1 Шаль.
2 Сорт шелка.
3 Обувь.
4 Тонкое сукно.
5 Сорт тонкого сукна.
6 Парча.