Мой сон был глубоким и длился примерно от полуночи до девяти утра. Я проснулся после этого часа и, не зная о том, еще какое-то время спокойно лежал в постели. Была суббота. Из окна лился густой и тусклый свет. Кругом царило ленивое безмолвие: вставать не хотелось, я наслаждался блаженством удобной и теплой постели, мечты уносили меня в небеса, а мысль, что я опоздал на завтрак, даже не приходила мне в голову. Я разглядывал обстановку комнаты и думал о себе. Как замечательно сложились обстоятельства моего путешествия! Мог ли я вообразить в спокойном сознании, что буду ночевать в старинном замке, а его владелец, утонченный аристократ герцог Гулд станет моим другом. Но это со мной случилось! И разве не удивительно, что мы сразу прониклись взаимной симпатией? Чарльз никак не подходил под романтически стилизованный образ английского аристократа, который у меня сложился вопреки тем впечатлениям, которые я вынес, читая Теккерея, Филдинга, Вальтера Скотта и Байрона. И принимая во внимание, что ему были свойственны характерные черты, как то; утонченность, респектабельность, достоинство и дух гедонизма, презирающий непомерные расходы, он являл собой фигуру, которая по своему духовному складу совмещала в себе сразу несколько психологических типов. Еще я подумал об Эбигейл. Собственно, подумал, что такое викторианское чудо можно встретить лишь в этом богом забытом месте, каким я нашел Дорвард-парк. Тут я почувствовал голод, и это слово обрело содержание, как гробовая доска – безрадостное. Мысль, что я остался без завтрака была мне противна. Неужели меня обрекут на голод, когда на кухне полно всякой еды? Оставаясь в постели я стал раздумывать, как мне быть. Но спас меня красивый ангел по имени Дин. Вот как это произошло. В ту минуту, когда я во второй раз перечитывал то место в своде правил, где говорилось, что гость, опоздавший по любой зависящей от него причине на завтрак или обед или ужин по той же причине останется без еды (последние три слова были напечатаны большим буквами), раздался стук в дверь и на пороге возник стройный и нежный мальчик, лет четырнадцати. В руках он держал тарелку с едой, накрытой салфеткой. Быть не может! Мне принесли завтрак. И кто? Мальчик-слуга, в спокойных и ясных глазах которого лучилась трогательная невинность.
-Как это к месту, - обрадовался я. – У меня от голода уже начал мутится ум.
-Тогда ешь, - сказал Дин. Пока я ел, он, не переставая, смотрел на меня и улыбался.
-Чему ты улыбаешься?- спросил я.
Дин пожал плечами и вместо ответа спросил:
-Как твое имя?
-Когда поем, вспомню.
-Ты Обри, можешь не вспоминать. Мне сказал Чарльз, как тебя зовут.
-Чарльз!? Ах, да герцог Гулд. А как тебя?
-Дин.
-Это твое полное имя?
-Я Филипп Уортли из Бейзингстока. Но Чарльз зовет меня Дин, потому что его знакомая Хлоя, она умеет гадать по руке, сказала, что у меня было четыре жизни, в последней, как выяснилось, я был сыном казненного лорда Ловата, а моя мать была дочерью спитфилдского мануфактурщика, у нее не было возможности преуспеть в жизни – она умерла от водянки, когда мне было четыре года. Почему Чарльз зовет меня Дин - я не знаю. Спросите у него сами.
-Знаешь, что удивительно? И в этой жизни ты тоже сирота.
-Пойдем гулять?
-Куда?
-На болота.
-Разве там гуляют?
-Вообще-то нет, но это единственное место, где можно не натолкнуться на ведьму, я имею в виду эту чертову Эбигейл.
-Пойдем, если другой альтернативы нет. Мне просто не нравится сама мысль блуждать по болоту.
-Не беспокойся, мы будем гулять по тропинке вдоль канавы, тебе понравится там, в это время на болотах цветет вереск.
-Говоришь, там мы не столкнемся с Эбигейл. Тебе не кажется, что викторианская педантичность высушила все ее чувства, но не лишила уверенности в себе?
-Чувства у нее? Да она высохшая моль!
-Она, что постоянно находится в замке?
-Да, выезжает лишь по базарным и ярмарочным дням. Ты богатый?
-Нет, я даже не могу похвастаться своим знатным происхождением.
-Но ведь ты американец!
-Разве это делает меня особенным?
-Ты скоро уедешь?
-А вот и нет. Я собираюсь провести здесь две недели, а может и больше.
-У тебя есть женщина?
-Что?
-Ну, ты таскаешься за какой-нибудь девушкой?
-Что за слово! И потом, это тебя не касается. Идем гулять. Я уже насытился ветчиной и хлебом.
Из моей спальни мы прошли в башню, при нашем появлении в воздух взлетели голуби с привычным для них шумом и, потеряв несколько перьев, расселись на окнах; внутри было темно, так что пришлось смотреть под ноги. Я не успел как следует осмотреться, Дин, хорошо все здесь знавший, взял меня за руку и повел по винтовой лестнице вниз. Уже из темного и сырого помещения, где пол был ниже уровня земли, мы выбрались через узкий проход к полуоткрытой двери; под ней часто скапливалась вода, а густая трава давала тень, поэтому низ двери прогнил, петли заржавели, и открыть ее не было никакой возможности. Вслед за Дином я, все еще взволнованный, протиснулся в узкий проход и мы выбрались наружу. Старые деревья почти вплотную подступали к башне и покрывали ее северную сторону сплошной тенью; земля здесь была влажной, что впрочем, создавало благоприятные условия для крапивы, пышно росшей вдоль замшелого фундамента. Место, где я оказался, при первом же взгляде вокруг, было глухим, уединенным и представляло собой лес более или менее больших деревьев, которые при всей своей кажущейся разнице были тем не менее однородны; мощный, прямой ствол покрытый корой темно-коричневого оттека, крупные, продолговатые листья и лежащие на поверхности земли толстые перепутанные корни указывали на вяз - я распознал его по этим признакам. Неподалеку от башни пролегала тропинка; узкая на изрядном протяжении она вьется к востоку по склону между вязами, которые перемежались дубами, то петляя между ними, то опускаясь в овраги, потом постепенно расширяется, принимает вид дороги и, уже открывшись взору, тянется между ровным краем леса с одной стороны и обширным полем с другой. Неожиданно я увидел герцога Гулда: он стоял на краю канавы, заполненной водой, и, заложив назад руки, смотрел вперед.
-Прости, что оставил тебя вчера, - сказал он, когда мы обменялись рукопожатием. – Я не сразу отделался от Фаустины, потом у меня было одно дело на ферме. Вернулся поздно.
-А кто эта Фаустина?
-Ты ее видел вчера. Даже успел познакомиться.
-Но ведь ту женщину звали Хлоя.
-Да. Настоящее имя Хлои Фаустина. Она находит его плебейским, непоэтичным, - говорил герцог с полунасмешливой серьезностью - Полагает, что это имя не подходит к артистической безучастности, присущей ей как бы от рождения.
-Я думаю, и ты, Чарльз, согласишься с тем, что она странная женщина. Я до сих пор слышу в ушах пронзительные переливы ее голоса. Кто она?
- Я готов согласиться, что, вообще говоря, ее можно назвать странной, - да, совершенно странной! Я-то ее знаю. У нее свои взгляды на все. Тебе стоит послушать, как она читает стихи, тогда в ней воскресает натурализованная француженка, и ты поймешь, надеюсь, до какой степени талантливая женщина может на сцене выглядеть странной в образе Сары Бернар. В следующую субботу ее принимает у себя леди Кредок. Будет музыкально-поэтический вечер. Пойдем обязательно. Но, будь готов.… В прошлый раз у Джаффардов она декламировала Демосфена на древнегреческом, а потом дала стихотворное сопровождение его речи в духе Попа. Представь себе, она играет девушек в женских драмах. Хлоя презирает свой возраст, ей уже сорок два. Она падает в обморок при одной мысли о старости. Смешно было, когда она потребовала роль девственницы в пантомиме «Уловки любви», которая давалась дивертисментом к комедии Конгрива в «Друри-лейн». Режиссер ей сказал: « Вы же знаете, что все хорошо на своем месте». Однако Хлоя пустила в ход интриги и добилась своего – она перевернула вверх ногами весь театр. С букетом полевых ромашек она порхала по сцене в лиловых чулках.
-Она живет где-то здесь?
-В трех милях отсюда. Хотя предпочитает жить в Лондоне: у нее красивый дом в палладианском стиле в Хэймаркете. Там она принимает для возвышенного духовного общения поэтов, художников, писателей и артистов. В друзьях у нее одни мужчины. Без них она не мыслит прожить и дня. Почему ты ей не понравился? Что она в тебе увидела!
-Мое нерасположение.
При этих словах я обернулся и стал смотреть по сторонам.
-Не понимаю, со мной был Дин, но он исчез.
-Он сам о себе позаботится. Прогуляемся? Как тебе твоя спальня, подходит? Мне не нравится, что тебя поселили в самой глухой части замка. Все тебя устраивает? Если нет, скажи мне.
-Вполне. Там тихо.
-Я не могу допустить, чтобы ты испытывал хоть какие-нибудь неудобства. Между прочим, как тебя встретила Эбигейл?
-Она тоже странная. Как получилось, что тебя окружают такие женщины?
-Не знаю, может я притягиваю необычных людей, себе же на благо. В самом деле, большинство людей до известной степени тупы, грубы, пристрастны. Их представления неполны и приблизительны. Они судят о жизни, какой ее видят из подвального окна. Эбигейл, совсем другая, она не от мира сего. Ее здесь никто не любит, но поверь мне, в ней есть чем восхищаться.
- Она чопорная, сухая и бездушная. Что тут потустороннего?
-Она вся пропитана спартанским духом. А как встретили тебя слуги? Никто из них до сих пор не видел американца.
- Молчали и все как один избегали смотреть на меня. Даже боялись ответных взглядов. Мне пришлось пережить такую неопределенность положения, при которой лучшим выходом было уйти в свою спальню. Не удивлюсь, если окажется, что Эбигейл пригрозила им всем, что за любой вопрос ко мне они получат двадцать ударов плетьми.
Чарльз рассмеялся.
-Тебе не надо перед ними гнуть спину. Я попрошу Эбигейл не доставать тебя по пустякам. Если она все же посмеет обидеть тебя, тогда я у нее всю дурь вышибу из головы.
-Все равно не понимаю, чем я ей не угодил. Да и Хлое я тоже не понравился.
-Не беспокойся. Ты не лишен способности привлекать к себе женщин. Но не таких, как они. Вот и все. А что до Эби, то она просто не любит гостей. Добавь к этому, что она сварливая, фанатичная фурия и людей чтит гораздо меньше, чем падших ангелов. Но мне следует отдать ей должное: за все годы она отличилась безупречной службой.
Слушая Чарльза и следуя за ним, я то и дело оглядывался на ходу по сторонам, любуясь видами, которые находил унылыми, но своеобразными, - с любопытством, но вместе с тем с какой-то грустью я подвергал осмотру все, что попадалось мне на глаза.
-Тебе что-то не нравится, - спросил Чарльз, и с лицом серьезным и озабоченным, сжал мою руку выше локтя.
-Нет, что ты! Иногда я перестаю понимать, что происходит. Я еще не могу поверить во все это. Замок, ты, эта изгородь вдоль дороги, эти сельские виды, так или иначе пропитанные духом патриархальной Англии, о которых так мечталось, когда я читал английские романы: вот я иду по этой дороге с самим герцогом довольный, но в том потрясении, в какое он повергает души ублаготворенных им.
-Как же красиво ты сказал: « но в том потрясении, в какое он повергает души ублаготворенных им». Если бы тебя услышала Хлоя, она бы восхищенная упала к твоим ногам, а потом в отчаянии от своей бездарности заколола бы себя серебряной шпилькой, которые носит в волосах. А, жаль, что она тебя не слышала. Хочешь, я уговорю ее позировать тебе.
-У меня нет с собой ни красок, ни бумаги.
-Что из того. Я привезу все, что тебе надо из Лондона. Я тут подумал, может, нарисуешь с меня портрет.
-Могу, если ты хочешь. Ты незаурядная личность. Все в тебе говорит об этом. У тебя есть к чему-то талант?
-Было кое-что. В детстве я рисовал, играл на скрипке, даже пел. В юности писал стихи.
-О чем были стихи?
-Ну, там о бабочках, лунном свете, радуге. Тогда такие вещи вдохновляли меня, пока я не стал томиться любовным чувством и вздыхать. Сейчас мне тридцать два, я давно потерял потребность в самовыражении, стал циничным и ленивым. Что мной движет, не знаю. Я жалею, что не родился каких-нибудь сто лет назад, когда английская аристократия купалась в блеске своего великолепия. Нынешнее время мне не по вкусу - я всеми способами стараюсь уклониться от него. Мне кажется, у нас с тобой есть что-то общее.
-Может и есть, только собственно что?
-Мы оба тянемся к тому, что красиво. Я хочу с тобой напиться.
-Мне что, давай напьемся.
Так, ведя непринужденную беседу, мы по большой дороге дошли до перекрестка и взяли влево: отсюда неровная дорога, обсаженная старыми деревьями с обеих сторон, привела нас к пруду. Солнце еще не поднялось достаточно высоко, поэтому из-за высоких деревьев, росших по берегу, на поверхности воды лежала тень. Мы уселись на белой скамье, на солнечной стороне берега и, вытянув ноги, стали смотреть на воду.
-Что ты думаешь о Германии? – спросил герцог.
-У них там какой-то национальный идеотизм. Говорят, что Гитлер боготворит Вагнера. Они оба стоят друг друга – два маньяка, помешанных на совершенстве. Дело идет к войне.
-Старая добрая Европа доживает последние мирные дни. Что ж, было время пиратов, заокеанских колоний, промышленного подъема, биржевых спекуляций и активного строительства. Люди научились обходиться без убеждений и совести. Сейчас почти все аристократы помешаны на получении прибылей. Они лгут и мошенничают с тем рвением, с каким раньше стремились утвердить в веках собственный род. Алчность и ложь самые устойчивые вещи в мире, а приспособление – самое привычное состояние человека.
-Ты рассуждаешь, как пессимист.
- При этом я жизнерадостнее всех на свете. У меня нет убеждений, то есть, я хочу сказать, что слишком люблю жизнь, чтобы страдать за идею. Поверь, у меня не каменное сердце: я могу сострадать, но в разумных пределах. Я ни за что не поеду в Африку, чтобы два раза накормить обедом тех, кто голодает пять дней в неделю. Я презираю большую часть человечества или тот сброд, который ее составляет: мусульмане, вьетнамцы, китайцы, африканцы, арабы. Все они паразиты! Пусть живут в своих грязных, темных, убогих домах со своим пещерным религиозным фанатизмом.
- Но они наводнили Европу. Что с ней будет? – спросил я.
И получил соответствующий ответ:
- Своим присутствием они нарушают естественный порядок. Достаточно сказать, что те, кого мы вытащили из беспросветной тьмы и убожества теперь сытые и довольные садятся с нами за один стол и требуют для себя равных прав и неограниченных возможностей. Неужели кто-то серьезно полагает, что помогая им, мы делаем добро дело. Рано или поздно все это обернется сокрушительным злом. Недолго осталось ждать, когда те, кого мы спасли от нищеты и притеснений пойдут, вооружившись палками и камнями, громить английское посольство или начнут бороться с нашей системой, которая дала этим дикарям материальные блага европейской цивилизации. Почему мы должны их терпеть у себя дома? В конце концов, в природе каждый вид разделен от другого и существует сам по себе. Разве ласточки летают в одной стае с воронами, а львы и крокодилы охотятся вместе?
-Никак не скажешь, что ты не прав, - сказал я и поднялся вслед за герцогом со скамьи. – Признаться, я немного шокирован твоим презрением к низшим человеческим существам.
-Их претензии порождают зло!
Мы выбрались на заброшенную дорогу, по которой пришли сюда и двинулись прямо, на повороте мы свернули на другую дорогу, пролегавшую вдоль невысокой, местами разрушенной, каменной ограды. Часть пути мы прошли молча.
-В свое время я видел жизнь в розовом свете, - заговорил Чарльз. – Потребовалось повзрослеть, чтобы понять тщету и бессмысленность собственной жизни.
-Жизнь и в самом деле прекрасна! – не согласился я.
-Если не думать, что каждый миг завершается смертью. Боюсь даже подумать о предстоящей старости, о том, что время мое с каждой минутой убывает, и однажды я превращусь в немощного старика, лицо мое будет в морщинах, взгляд потускнеет, а тело станет дряхлым и безжизненным. Вот ужас, который не выразить никакими словами! Боже, что нас ждет?
-Всего лишь неизбежное увядание под солнцем, - прибавил я, устремляя задумчивый взгляд вперед.
-Любопытно, как старый человек смотрит на того, кто моложе его. Что он чувствует?
-Так спроси у него.
-И спрошу. Вот дом привратника.
Тут как раз мы подошли к маленькому кирпичному дому. Достойно внимания, что он был окружен запущенным садом. С порога расположенного на углу фасада, мы попали сразу в широкую, полутемную комнату. Запах был такой, словно мы попали в подвал, где на сыром полу гнила куча тряпья. Возле окна, сложив на столе руки, неподвижно сидел дряхлый старик, должно быть поглощенный собственными мыслями. Его седые волосы и борода были растрепаны, он был в серой рубашке, которая своим покроем напоминала военную одежду и в коричневых штанах, перевязанных веревкой. Он сидел в глубокой задумчивости, сидел, потом поднял голову, пошевелил губами и поглядел на нас как раз в тот момент, когда Чарльз кашлянул, чтобы дать о себе знать. При виде герцога старик потянулся за суковатой палкой с засаленной ручкой, чтобы подняться, но Чарльз жестом остановил его и старик повиновался.
-Прошу тебя, не вставай. Сиди, - потребовал он.
-Да как же я могу в присутствии вашей светлости! – удивился старик, окинув взглядом комнату. – Что за дело! Я когда увидел вас, сэр, остолбенел и подумал про себя: « Уж не призрак ли вы какой-нибудь?»
С этими словами старик сложил крестом руки на груди и поклонился. Я посмотрел на герцога и увидел, что взгляд, который он бросил на старика в ответ на его поклон был насмешливым.
-Послушай, я задам тебе один вопрос и сразу же уйду. Вопрос такой: когда ты видишь кого-либо, кто в отличие от тебя молод и здоров, что ты чувствуешь при этом?
-От души завидую, милорд. Так и знайте. Я смотрю на свой преклонный возраст, как на большее из постигших меня несчастий.
-Вот как. Старость, по-твоему, самая большая неприятность?
-Я, Ваша Светлость, придерживаюсь того же мнения, что и вы в любом вопросе.
-Хорошо, приходи к Амброзу за бутылкой вина.
-Ах, добрейший господин! Мне не по силам это. Отсюда до замка не близкий путь, мне туда не добраться до вечера – ноги слабые, уже не держат меня. Два дня назад шагнул с порога, так сразу же и упал.
-Я распоряжусь, чтобы тебе принесли. А где твоя жена?
-Так она уже как пять лет назад, протянула ноги.
-Что сделала?
-Испустила дух – от кровоизлияния в мозг, - пояснил старик. – Стало быть, загнулась моя жена.
-Мне жаль, - сочувственно сказал Чарльз. – Как ты себя чувствуешь?
-В целом, сносно. Еще на ногах стою и глаза видят. Вот только ноги усохли, да руки ослабели, но с божьей помощью, кое-какие дела делаю. Лучше не спрашивайте. Вы еще молоды и такую жалкую жизнь не можете себе представить.
-Сколько тебе лет, почтенный старик?
-Через три года девяносто будет. Но вряд ли протяну до этого возраста. Силы мои иссякли, стал я совсем негодным. Доставляю одни только хлопоты сыну: вынужден зависеть от него полностью.
Старик умолк и, кажется, впервые посмотрел на меня. От его маленьких потускневших глаз к вискам разбегались глубокие морщины. Густые брови почти закрывали глаза, которые и без того были едва заметны под тяжелыми складками век. Но несмотря на удручающий вид его бескровное лицо казалось доброжелательным. Грубой рукой он провел по столу, сокрушенно вздохнул и глухим, отрешенным голосом сказал:
- Живу я плохо, бедно, а жить то все равно хочется.
-Так и живи себе на радость!
-Какая там радость, ваша светлость? Где ее взять? Голова моя бедная, кружится постоянно, память уже утратил, забываю, где что лежит, еще ревматизм: боли в руках просто непереносимые. Раньше к старым людям относились куда терпимее, не так, как сейчас; с пренебрежением, с раздражением. Ведь меня даже за стол не пускают, кормят отдельно, в углу, точно собаку. Обидно до слез, я за этим столом всю свою жизнь просидел, а теперь нельзя – сын не позволяет, говорит, что я грязный, что воняет от меня. Люди изменились. Раньше всякий работник старался отличиться безупречной службой, а что теперь – все поголовно бездельники. Землю обрабатывают плохо, все куда-то торопятся, все стали продажными и ленивыми и все чаще оставляют в наследство детям долги. Нынче праздник и не праздник вовсе. То ли дело раньше: на ярмарках народ пел и плясал вовсю. То славное время миновало. Никто уже не задумывается над тем, как сделать свою жизнь полезной и непогрешимой. Несправедливости стало больше, а благочестия меньше.
-Тебя сын обижает?
-Ворчит часто. Когда он дома, я ему не мешаю – забьюсь в угол и сижу тихо, точно мышь под полом. Я никакого внимания к себе не требую. У меня, как не верти, а кроме него и нет никого. Но я терплю свою долю. С годами растерял все свои силы, пришел к тому, что живу без пользы, а потому терплю притеснения.
-Мне уже давно следовало навестить тебя, - сказал не без досады Чарльз. И в его голосе прозвучал укор самому себе.
-Вам меня? – изумился старик, поднял глаза и, посмотрев в лицо герцога, с волнением сказал - Благослови вас Бог за то, что снисходите к убогой немощи своих бывших слуг. Вы знамение его благости!
-Хорошо, считай это во славу божию. Скажи, тебя сын притесняет?
Старик не сразу ответил. Он поднес указательный палец к губам и издал какой-то грудной звук, громко прозвучавший среди молчания. Затем с видом усталым и измученным устремил взгляд в окно.
-С ним просто беда, - вполголоса сказал он. - Грозит выгнать меня на улицу. Это мой дом. Но я здесь человек посторонний. Что ж, буду жить на улице, с ним не многим лучше. Приведет женщину, а меня из дома гонит. Иду в курятник, там и сижу, бывает до самого утра, а ему безразлично, что мне холодно, что есть хочу.
-Выходит, тебе голодать приходится?
-Сказать вам не берусь, что голодаю – вполголоса начал старик. – Еда какая-то есть всегда. Ну, чем я питаюсь? Да чем Бог пошлет; овсянкой, яйцами, картофелем, рыбой. Стол у меня скорее простой, чем скудный. Огорчительнее всего, что сын меня за отца не считает. Приходит с работы усталый, злой, меня не замечает, не разговаривает, будто и нет меня. Ежели спрошу что, ответ всегда один – «отстань». Пусть я старый стал, дряхлость моя неприятна ему, так я что и права не имею теперь на вежливое обращение? Но я становлюсь утомительным. Что вам до всего этого! Ваши дела выше моих и достойны вашей светлости. Хотя память моя никуда не годится, а я до сих пор помню то, что другие давно забыли. Припоминаю, милорд, как вы кудрявым мальчиком резвились с другими детьми в яблоневом саду, как леди Гулд уезжала в город в экипаже, запряженном четверкой лошадей, а я стоял у дороги и кланялся вслед. Да благословит вас Бог, сэр, Вас и Вашу матушку. Не сочтите за труд, милорд, передайте при встрече, что старый Томас Хэзлит помнит и будет почитать Ее светлость покуда жив сам. Раньше я был хорошим слугой, с любой работой справлялся: был мастеровым, плотничал, ходил за плугом, помогал каменщику, работал суконщиком. Теперь в развалину превратился. Таков земной удел. Выход один – отбыть в мир иной.
-Не торопись с этим. Ты ведь сказал, что хочешь дожить до девяносто лет.
-Я это сказал? Неужели! Я влачу жалкую, ничтожную жизнь. Видит Бог, устал уже. Еще три года быть привязанным к стулу. Лучше умереть, как это сделали жена и моя Молли.
-Твоя Молли?
Старик кивнул, косо разинул рот и, вытаращив глаза, сделал трясущейся рукой малопонятный жест.
-Я про то, что не хочу окочуриться, как моя корова Молли.
-Будь бодр, расскажи, как она окочурилась?
-А что тут рассказывать, дело-то простое: бедное животное почувствовало свою смерть и перестало пить и есть. Два дня так прошло: я при всяком удобном случае заглядывал в сарай, приносил ей яблоки и мятные пряники, но Молли даже не смотрела на них. Она стояла широко расставив ноги и повесив голову покорно дожидалась смерти. В соответствии с этим было мое настроение. Мне хотелось поговорить с ней. Но что скажу я ей? Я был безутешен, и если бы Молли понимала язык человеческий и все вообще, то нашлись бы у меня слова утешения и для нее. Человек боится смерти и всеми силами противится ей, а корове хватает ума принять смерть с непоколебимой покорностью – явление удивительное. Видали вы такое? Разве вам не покажется, что такое смирение, дошедшее до крайности, чрезмерно, противно и указывает на безрассудство? Утром она издохла. Я закопал ее в конце сада и сотворил над ее могилой молитву. Вот вся история. И ничего к этому прибавить.
-Возможно ли! – воскликнул Чарльз. – Ты прочел молитву над трупом коровы?
-Не возможно, сэр, а так оно и было, - возвестил старик. – Удивляетесь, пристало ли мне скорбеть о скотине? В жизни, как не считай, я дважды читал заупокойную. В первый раз жене, когда она отдала Богу душу. Потом помолился за невинную душу Молли. Ну и что из того! У меня не хватает слов, чтобы сказать, как я любил свою корову, не меньше, чем покойную жену. Пять лет прошло, а я до сего дня помню, что она выделывала, как вопила и топала ногами. Женщины без этого не могут, наверное. У нее только и разговору было, что про цены на рынке. Не мог я с ней справиться. Больше пирогов и копченой селедки любила она посплетничать с женой дворецкого, того, что был до Амброза. Та, кстати, не то три, не то четыре года назад, тоже вознеслась на небо. Она тоже не считала заботу о муже первейшим своим долгом. А встречалась она с моей женой, чтобы получить от нее сведения о том, что и где случилось, кто кому что сказал и все такое, при этом они не упускали случая выставить лакея сэра Гулда развратником, а самого герцога мотом. Сомневаюсь, что они с м-сс Афрой расходились во взглядах на меня, так что меня, как это у них принято, они вспоминали лишь для того, чтобы выставить в неприглядном свете. Наблюдая за ними, я обнаружил, что обсуждая какое-либо событие со всех сторон, они своей болтливой манерой удивительным образом, истощали его. Не проходило недели, чтобы они не встречались на мою беду в этом доме. Усядутся, бывало на пороге под вечер, точно две упитанные гусыни и до самой темноты рассуждают только о вещах, до которых можно додуматься без большого напряжения ума. Они и мне морочили голову всякой чепухой. Но что всего хуже, чешут они свои языки и злословят в то время, когда я прихожу домой с поля и дела им нет до того, что я сижу голодный и дожидаюсь, когда жена мне пожарит телячью печенку. Жду час и больше ждал, когда эти трещотки умолкнут, но терпению моему приходил конец, когда боль в пустом желудке становилась нестерпимой. Открою окно и говорю жене, не показывая свое недовольство, чтобы домой шла, а она, да будет с ней милость божья, как ни в чем не бывало, тряхнет головой и таращит на меня такие глаза, будто сказать хочет: « Я тебе ничего не должна и ничем не обязана». « Вместо того чтобы болтать о том, чего ты не знаешь и попусту тратить время, ступай и приготовь ужин» - говорю, а она в ответ на это: « Не видишь, я занята. Никто, даже Эбигейл, не может делать двух дел сразу», потом поворачивается и невозмутимо продолжает: « Вздор, милая! Надо бы…», а та ей: « Ты, кумушка, лучше послушай, что я тебе скажу». И пошло и поехало. Надобно сказать, что я не мастер угождать потому и пускал в ход уговоры и угрозы, но она от них только отмахивалась. Однако стоило мне пообещать ей какого-нибудь подарка либо денег на покупку шелковых лент либо раскрашенного полотна, она тут же бросала свою болтовню и шла на кухню. Вот такие издержки были у меня. А жена моя была так скупа в отношении себя, что не покупала платья, не износив старое до дыр. Достаточно сказать, что после ее смерти остались юбка с кринолином, две нижние юбки, ночной чепец, белый передник, галоши, фланелевое платье, чулки и три рубашки, я отдал их приюту для бедных. А, ну их этих женщин! Какой дьявол их поймет.
-Это, несомненно, интересная история, но про корову мне понравилось больше, - сказал Чарльз, пряча улыбку. – Будем все же надеяться, что Молли нынче пасется на райском пастбище, а твоя жена, не найдя на небесах жену дворецкого, утомляет других своей болтовней. Тебе, Томас, я желаю хорошего самочувствия на долгие годы. Живи сто лет!
-Избави Господи!- махнул рукой старик. – Этого еще недоставало! Вся жизнь моя стала длительной и постоянной мукой. Удручают болезни, голова кружится от всякого движения – по этому можно судить, как мало я дорожу своей жизнью. Какой толк от нее? Из-за ослабевшего зрения читать не могу, потому целый день сижу и из мутного окна своего смотрю на дорогу. Это мое единственное занятие. Смотрю на дорогу и удивляюсь, ведь лет эдак тридцать назад по ней катили экипажи, кареты, повозки, а сегодня проезжают мимо машины.
Слушая старика, я удивлялся тому, что его рассуждения отмечены здравым смыслом, а в его обиде на сына, сквозили горечь положения и ущемленное человеческое достоинство.
Уходя, Чарльз протянул старику руку, но тот сделал попытку уклонится:
-Нет! – воскликнул он. – Это уже слишком! Не грязните свою руку. Подумайте только, что я дряхлый, жалкий, ничтожный человек: я противен самому себе. А вы еще хотите прикоснуться ко мне! Да благословит вас Бог за ваше милосердие.
Чарльз на мгновение был поражен, услышав столь неожиданное возражение. А может, он был удивлен своим великодушным порывом.
-А ты подумай, как велико милосердие Бога, который внушает мне уважение и сочувствие к тебе, - сказал он. – Я все же хочу пожать твою руку.
Глаза старика увлажнились.
-О я счастливый, - воскликнул он и протянул свою трясущуюся руку.
-Тебе будут каждый день приносить еду из замка, - уже в дверях сказал герцог.
Старик вздрогнул, в глазах его появилось выражение радости и какой-то нетерпеливой озабоченности.
-Да благословит вас бог!
-Бог уже благословил меня, - с усмешкой отозвался герцог.
-Ваша светлость! – воскликнул старик и поднялся на ноги, чтобы отвесить глубокий поклон. – Могу я вас просить о другом? Угодно вам сделать мне одолжение?
-Разумеется, проси, что хочешь.
– Было бы хорошо, если бы, если бы. … Тут старик ртом сделал глубокий вздох, надул щеки, выпустил из себя воздух и смущенно продолжил с волнением, которое прерывало голос. - Ну, словом, хотел бы я вместо еды получить бутылочку животворящего нектара. Это то, что мне больше всего хочется. Вы меня понимаете, - виски приносят некоторое облегчение, пожалуй, даже и радость, да, радость большую. Я положительно знаю, что один-два стакана дают какое-то облегчение моим телесным мукам, и в полном смысле слова устраняет невыносимую печаль, снедающую меня. Я бедное существо, которое сознает свои годы. У меня в душе ад, когда я трезвый, а напьюсь, становлюсь совсем иным. Скажу вам даже больше: им я готов отдать весь остаток дней моих.
-Хорошо, я скажу Амброзу. Тебе будут приносить бутылку виски каждую неделю. Пей, сколько хочешь…. не было бы хуже.
-Наконец-то милый Обри я буду иметь удовольствие отобедать с тобой, - сказал герцог, минутой спустя, на обратном пути в замок.
Разумеется, меня это обрадовало. И скажу почему. При одной мысли о вчерашнем приеме, оказанном мне Эбигейл, перед моими глазами вставала с одной стороны она сама; недовольная и надменная, что вообще было для нее обычным состоянием в разных местах, следовательно, ее неистовство не было направлено против меня, с другой – слуги, которые своей холодной безучастностью и без того усложнили мое положение. Ко мне отнеслись будто я незваный и второсортный гость. Меня даже поселили определенно не в самую лучшую спальню. Так это или нет, но я нашел такой прием слишком холодным и истолковал его в дурную для себя сторону. Таким образом, оказываясь перед необходимостью говорить, что меня приняли учтиво, но без излишних любезностей, я не могу обойти молчанием, что приглашение герцога мне польстило чрезвычайно. Впрочем, это слово не выражает всего того, что я чувствовал и что вообразил. Не потому ли, возвращаясь с герцогом в замок, я был вдохновлен перспективой обедать в парадной столовой вместе с ним. Учитывая, что у герцога общительный и веселый нрав, разговор за столом внесет много приятного в наши отношения.