Ещё, казалось бы, какое-то мгновение тому назад, Слава способен был вспомнить, что происходило что-то важное, вероятно, даже довольно неприятное и опасное, но сейчас в его, как-то резко забывшем самого себя, разуме, от всех воспоминаний остались лишь смутные ощущения, похожие на бледные колышущиеся тени. Слава помнил, что ему, по какой-то причине, было плохо и тяжело - то ли недавно, то ли тысячу лет назад, ведь время потеряло свой вес - но больше он не мог вспомнить совсем ничего. Да и эти-то воспоминания, казалось, остались в какой-то другой, параллельной реальности. Периодически у Славы в голове, будто бы передразнивая ту его часть, которая напряжённо вспоминала только что произошедшие события, вспыхивал ослепительным бенгальско-сварочным огнём какой-то образ под странным ракурсом, но вся проблема была именно в кратковременности появления этого образа, так что его никак не удавалось опознать, разглядев внутренним взором более или менее подробно.
Наконец, Станислав оставил все попытки что-либо понять и решил предаться воле происходящего. А происходило вот что: он нёсся с огромной скоростью гоночного автомобиля по какому-то тёмному туннелю, то и дело резко заворачивающего в самых наименее ожидаемых направлениях, издавая противный свистяще-звенящий звук, представлявший собой нечто среднее между шипением резко спускаемого воздушного шарика, лязгом тормозов электрички и звоном маленьких бубенчиков, какие раньше очень любили вывешивать на тройку лошадей знатные представители элитарного high-end community точно так же, как сейчас порою вешают сирены на свои многомиллионные катафалки-вездеходы. Причём вездеходом этот особый вид олигархического транспорта делали отнюдь не чудеса инженерной мысли производителей автомашин, а исключительно общепринятое в России соглашение, касающееся возможности проезда их владельцев где угодно, когда угодно и - за редким исключением - куда угодно.
Такие мысли посетили Станислава во время движения по туннелю. Да это и не мысли были вовсе, а, скорее уж, непередаваемо непереводимые осознания, происходящие мгновенно и мгновенно же уходящие вникуда, ничуть не задерживаясь в пространстве его ментального поля. Во время полёта по таинственной трубе делать было всё равно особо нечего, поэтому приходилось находить возможности развлечься самостоятельно. Труба ощущалась странно: она не окружала со всех сторон, а выходила прямо из центра поля зрения, размазываясь по краям, точно бы растягиваясь вглубь и продавливаясь вперёд из непомерно эластичного листа пластика, состоявшего из буровато-красноватых, под цвет яшмы, и зеленовато-лиственных треугольников и линий, вращавшихся калейдоскопически, точно плотность этой воронки определялась исключительно постоянным движением ни на мгновение не останавливающихся абстрактных рисунков.
Наконец, впереди забрезжил свет. Но туннель постоянно заворачивал в разные стороны, складывая отчётливое ощущение американских горок, так что Славе никак не удавалось уловить, в какой именно стороне этот свет находится, и не было никакой возможности сконцентрировать внимание на мягкости притягательного излучения. Возникал удивительный парадокс: любой объект, неожиданно возникающий в поле зрения, сохранял свою относительную стабильность лишь до тех пор, пока на этом объекте не концентрировалось внимание. Зато стоило едва задуматься об увиденном - и увиденное тотчас расплывалось, растворяясь в воронке красок, и уже нигде невозможно было отыскать образ, только что маячивший перед глазами. Когда для Станислава стал очевиден этот принцип, то он просто перестал целенаправленно думать о чём бы то ни было - и окружающий мир моментально обрёл невозможную чёткость и ясность мелких деталей, а белый свет в конце туннеля стал стремительно приближаться.
Спустя ещё некий совершенно неведомый период, длившийся от одного кванта времени до бесконечности, Славу вдруг втянуло в ослепительное сияние, за которым то самое удивительное время, издав прощальный вздох где-то в области лба и прокатившись горячей вибрацией волны вдоль спины, неожиданно перестало существовать напрочь. Точнее, какая-то часть остатков осознания понимала, что время должно где-то существовать до сих пор, но всё естество Славы оказалось настроено против чувства времени - и последнее подчинилось, лишив смысла, существования и смысла существования самое себя. Так ящерица сбрасывает шкуры, эльф восьмидесятого левела вдруг на миг понимает, что находится в нигде, а дети разочаровываются в существовании доброй зубной феи. Именно такое же чувство вдруг испытал Станислав, полностью разочаровавшись во времени как онтологической категории, присущей объективному Бытию, и даже как бы слегка обидевшись на время за то, что оно столько лет всех обманывало, демонстрируя иллюзорную самость, и лишь теперь отважилось раскрыть своё истинное пустое лицо.
Яркий белый свет, которого, в конечном итоге удалось достичь, оказался совсем не тем, чем казался первоначально: здесь не было никакого залитого свечением пространства, а сияли только врата, издалека напоминающие портал в иное измерение. По сути, так оно и было. Слава летел теперь на огромной скорости через тёмно-синее пространство, оставив ослепительно-белый хвост туннеля где-то далеко позади, только никак не мог обернуться и посмотреть назад, точно у него не было шеи. Наконец, когда он уже перестал желать обернуться, это всё-таки удалось каким-то невнятным, неожиданным и невыразимым на словах усилием воли, а туннель, как оказалось, уже успел каким-то мистическим образом исчезнуть. Зато стремительно-сверхзвуковое движение резко затормозило, а затем и вовсе остановилось.
Поскольку в голове не перекатывалось и не ворочалось никаких конкретных мыслей, то вокруг начали материализовываться цепочки образов: распухали папоротники, летали двухголовые бабочки, непонятно откуда появился бабушкин комод с глазастым садовым гномиком изнутри. Гномик открыл широченную пасть и, словно пылесосом, втянул комод вовнутрь себя, а на его месте неожиданно появилась прыгающая рыжая обезьяна, покрытая густой свалявшейся шерстью.
Вдруг Слава ощутил на себе пристальный взгляд со стороны. Повернувшись, он увидел странно одетого человека в расписных восточных одеждах из солнечного бархата, отороченного мехом и расшитого золотой вязью. В руке человек держал книгу, на обложке которой значилась странная надпись «Бардо Т…» Больше ничего разглядеть не удалось, поскольку оставшуюся часть надписи надёжно скрывала рука чужеземца, а спрашивать, что это за таинственный такой «бардот» было как-то невежливо.
Подумав, почему-то, что книга содержит подробные инструкции по изготовлению разных вин из бармаглотов, Станислав решил обратиться к человеку, но не сразу нашёлся, что спросить, а когда всё-таки нашёлся, то зачем-то задал первый пришедший на ум вопрос, оказавшийся с довольно пляшуще-запутанной логикой смысла, как в даосских притчах или дзенских наставлениях: «А Вы не подскажете, как нужно запасть вовнутрь, но зато до выхода, если там уже тепло или есть ход времени?»
Но ничего тот человек не ответил, только лишь поднял вверх указательный палец, подержал его, словно бы тыкая в воздух, но попадая пальцем в небо, бывшее, к слову сказать, всё тем же синим пространством. Затем человек поднёс палец к губам и медленно, но настойчиво издал шипящий с посвистом звук «тссссс» - точь-в-точь тот же самый, с которым Слава летел по туннелю - и в сию же секунду стало вдруг понятно, что пространство всё же имеет свои границы, хоть их и не видно. Интересно, что же за ними? Границы вовсе не были твёрдой стеной, через которую невозможно пройти - как раз наоборот: здесь ещё оставалось хоть что-то, тогда как за границами тёмной синевы было уже совсем ничто и, если пробраться за её пределы, то сама концентрация существования становилась всё менее и менее насыщенной, точно разряженный низким давлением высокогорный воздух. А ещё дальше существование и вовсе превращалось в настолько незначительную вероятность самопроявления, прекращая уже само себя и уходя в космос целиком и полностью относительной возможности, единственное состояние которой - это быть бесконечной в количественном плане и никогда не повторяющейся и не реализующейся одинаково и точно.
Чужестранец с книгой жестом пригласил следовать за собой. Идти показалось занятием, лишённым смысла: в упоительном спокойствии отрешённого мрака тускловатой синевы не было ровным счётом никаких ориентиров, за которые можно было бы понадеяться зацепиться, поэтому такой способ передвижения больше всего напоминал бег на месте, как в страшном сне или на тренажёре. Пока человек шёл, его внешность медленно, но верно преображалась, и это невозможно было не заметить даже со спины: он необычайно вытянулся, его солнечный халат погас, как плавно и немного печально гаснут в тотальном молчании окружающей тиши бело-лунные диодные лампы, а вместо плаща выросла длинная хламида-плащ с капюшоном, отдалённо напоминающая не то рясу священника, не то костюм палача. На голове образовалась широкополая соломенная шляпа, а на ногах - красные сапоги с загнутыми носками, смотревшиеся на подросшем чужестранце довольно забавно, архаично и, в то же время, архетипически-жутковато.
Когда человек обернулся, то Слава увидел крайне бледное, как стена, вытянутое и измождённое лицо мужчины лет сорока с намёком на морщины и восковую мумификацию. Взгляду совершенно неожиданно открылась река с лодкой на берегу, бурный поток которой, по-видимому, и предстояло пересечь. Славе ничего не оставалось, кроме как сесть в лодку и начать грести, когда неведомая, но грозная сила притянула лодку обратно к берегу. На сей раз чужеземец сам сел за вёсла и неожиданно оказался довольно словоохотлив:
- Только теперь, когда все в сборе, можно начинать. Вот ты, Станислав, думал когда-нибудь, что такое река и почему мы по ней плывём? Ведь что в реке есть суть самое главное?
- Наверное, вода. Без неё это никакая не река была бы, а просто высохший овражек,
- ответил я, сомневаясь в сказанных словах сам.
- А вот тут ты ой как не прав. В реке самое главное - вовсе не вода. Высохший овраг - это тоже на самом деле река. Только воздушная. Но никогда бы и нигде не существовало никаких рек, если бы у них не было берегов. Вся беда в том, что берегов-то никаких отродясь и не существует, они нам всем только кажутся для того, чтобы логично объяснять самим себе существование рек всякий раз в жизни, когда мы эти реки так или иначе видим. Вот вы, люди, всю жизнь плывёте по реке, отталкиваясь от одного берега и тщетно силясь достичь другого.
И сколько бы ни старались, у вас это всё равно никак не получается только потому, что, на самом деле, берег у реки всегда и везде лишь один-единственный, а второй - просто отражение первого, и именно поэтому у вас не получается переплыть окончательно - постоянно возвращаетесь к себе в изначальную точку. Когда вы отталкиваетесь от берега и начинаете плыть вглубь реки, то, чем больше плывёте, тем оказываетесь дальше от берега в пространствах бесконечных вод, зеркально отражающих оставленный позади пейзаж. Поэтому-то самым верным шагом для людей было бы вообще не сходить со своего берега, ведь на нём начинается, заканчивается и замыкается всё ваше возможное путешествие. А на иное вы и не способны.
Какой смысл и какая цель в том, чтобы снова оказаться, потратив массу усилий, там же, откуда и начинали свой путь? Поэтому реку невозможно переплыть в принципе - можно лишь исхитриться ради самих себя и заставить мыслить всеми извилинами, будто бы вы действительно переплыли реку, хотя единственное умение, доступное всему человечеству - возвращаться. Всегда только возвращаться. Именно это мы с тобой в настоящее время как раз и пытаемся сделать. И, несмотря на то, что берег только один, он каждый раз будет различным для нас, и вовсе не потому, что он действительно разный.
Просто разум, ожидая увидеть что-нибудь другое, и впрямь видит что-нибудь другое, причём даже под абсолютно другим ракурсом - то, что раньше просто не был способен заметить, ибо отсутствовал импульс, заставляющий разум начинать замечать. То, что ты увидишь на своём личном другом берегу, зависит только от того, каков ты сейчас. Поэтому я не знаю, куда мы приплывём: предвидеть это способен только ты сам. Всецело и исключительно. А учитывая, что на единственном берегу ничего нет из-за отсутствия берега в действительности, то столь ли уж большое значение имеет то, что именно произойдёт там с нами?
- А что мне делать дальше, когда мы пересечём реку, если всё-таки нам удастся это совершить? - решил поинтересоваться Слава, не имея ни малейшего представления о дальнейших действиях.
- Об этом не принято говорить в пути - тогда есть шанс, что мы так никуда и не приплывём. Будем действовать по обстоятельствам.
- А зачем ты меня туда везёшь?
- Я твой персональный экскурсовод, если так можно выразиться. Младший сопровождающий. Произвожу для подобных тебе, демонстрацию, как уходить и чего ожидать - просто чтобы не возникло никаких проблем в дальнейшем.
- А какие такие проблемы вдруг могут возникнуть в дальнейшем?
- Например, если ты застрянешь где-нибудь на веки вечные. Реку не переплывешь, опять-таки.
Слава замолчал, уловив в словах экскурсовода оттенок иронии. На противоположной несуществующей стороне несуществующего берега, которого удалось достичь часа через три упорной борьбы вёслами с поверхностью реки, обнаружились странные развалины металлолома на красновато-пустынной поверхности, точно лодочник привёз Славу на свалку машин и какой-то заводской техники, но, приглядевшись, герой понял, что не имеет ни малейшего представления об этих механизмах и их функциональном и практическом предназначении. Всё вокруг выглядело крайне старым, если не сказать - старинным и антикварным, точно все эти механизмы были ещё изготовлены в романтически-инженерную эпоху ныне раритетных паровых машин. Составляющие части механизмов казались вполне обыденными, но в подобном неожиданно-парадоксальном сочетании наблюдать их ещё не доводилось никогда.
Выйдя на берег, лодочник вдруг превратился в трёхголового снежного барса. Точнее, даже не превратился - он, по-видимому, всегда барсом и был, просто видеть в нём человека было для Слава, пожалуй, привычнее, а теперь это восприятие через «показалось» перестало быть эффективным: действовала иная энергия иного берега, в потоках которой вещи постепенно начинали обретать свой естественный облик, словно Слава просто потряс головой, сбрасывая с себя наваждение.
- Поспеши, сейчас начнётся твой персональный суд машин, - низко и гортанно прохрипел барс, еле выговаривая слова. Это показалось странным, ведь сначала подумалось, что он будет разговаривать ясно и чётко.
И действительно, Станислава подхватили два довольно крупных вихря белого ветра и понесли куда-то в самую сердцевину удивительного поля ржави. Там его уже поджидал трёхголовый барс, разросшийся в высоту до размеров внушительного подъемного крана. В зубах одной головы барс держал чашу весов, увеличившуюся до масштабов довольно крупного хоккейного ледового дворца, а в зубах другой - ещё одну такую же чашу. Ржавые роботы со свалки оживали и приносили на правую чашу плоды маниоки, книги, ссыпали горкой светящиеся радиоактивным блеском философские камни, склянки с флогистоном да ещё какие-то кактусы.
То, что это именно философские камни, а едко пахнущая даже сквозь закрытую крышки жидкость - именно флогистон, Слава понял как-то сразу, внезапно и без каких бы то ни было лишних объяснений со стороны. Синусоидально снисходящее осознание всего ощущалось похожим на лёгкий разряд электричества, прокатившийся в области шеи, уже не оставляя никакого пространства для сомнений или терзаний, заполняя пустующий буфер критики в славиной голове своей всеобщей и всеохватной, не терпящей возражений, фактичностью. На другой, левой чаше весов лежала россыпью картошка, холсты ткани, коробочная пачка кирпичей и звенящие монеты. Весы пребывали в равновесии.
- Теперь становись на каждую из их исполинских чаш, - проговорила третья голова барса.
Устроившись поудобнее на чаше-стадионе, Станислав заметил, что та поползла вверх. Причём выше и быстрее ползла чаша с маниокой, и мнилось во всём этом что-то чудное, неправильное, даже чрезмерно дурковатое. Он вопросительно уставился на свободную от весов третью голову киклопического барса.
- Всё правильно, так и должно быть. У тебя здесь пока что отрицательный вес - ты не прибавляешься сам к тем вещам, которых касаешься, а с точностью до наоборот, вычитаешь свой вес из их веса. Если бы оказалось иначе, то я считал бы свою миссию выполненной и можно было бы ни о чём не беспокоиться ни тебе ни мне, но сейчас, как и заведено в Причине, у тебя другой путь. Совсем другой - и я должен сопроводить тебя и по этому пути.
Вскоре барс со Славой, пройдя свалку машин насквозь, оказались над бездонной пропастью, внутри которой пылал огонь. Над пропастью был прокинут тонюсенький канат, по которому, как понял Слава, ему и предстояло пройти.
- Ты весь трясёшься. Успокойся и ступай - тогда пройдёшь элементарно, но чем больше будет свой страх, тем тоньше будет становиться канат. Если ты станешь предельно спокоен и нейтрален ко всему происходящему, то шанс не упасть у тебя ещё есть. И знай: дальше я не пойду. Не потому, что боюсь, а только потому, что это вовсе не моя стихия. Я не вижу ни пропасти, ни каната, да и просто не существую там, где ты их видишь - поэтому и они для меня также не существуют, не имею возможности, как ты теперь понимаешь, пойти с тобой. Если я даже и способен всего лишь одним прыжком преодолеть то расстояние, которое тебе предстоит пройти, то всё равно останусь именно здесь, а не там.
Слава вздохнул. В этом мрачноватом месте оставаться одному никак не хотелось. Тем не менее, он сделал всего лишь один-единственный - не шаг - а так, шажок по канату, и тот вдруг развернулся широченным подвесным мостом. Без труда преодолев мост, Станислав увидел, насколько сильно всё изменилось вокруг: теперь уже не было никакой тёмной синевы, а лишь подобие цветастого шара, по стенкам которого сползали образы так, как если бы наш герой находился в каком-то высокотехнологичном батискафе, вся внутренняя поверхность которого напоминала бы один сплошной экран сферической формы.
По внутренней поверхности шара сквозили разновариативные образы: Слава разглядел подгоревшую буханку хлеба, из которой, точно букет икебаны, торчат вверх подсохшие осьминожьи конечности. Буханка вдруг начала оплавляться, как мгновенно растапливаемая свеча и превратилась в лицо старика с закрытыми глазами, напоминавшее, некогда очень известный в нашей стране, символ телекомпании «Вид». Лицо вдруг пересекла толстенная линия трещины, а затем оно и вовсе раскололось, как бы снявшись с двух сторон одновременно, как будто голова была собрана из крупных кирпичиков лего.
Эти две половинки посмотрели друг на друга в профиль, точно два не особо опрятных и эстетичных человека глядели друг другу в глаза, нос к носу, однако в анфас в соединении этих двух половинок всё ещё угадывалось лицо старика. Из разлома между половинками головы сначала вспыхнуло пламя, точно из газовой форсунки, а затем оно уплотнилось в ленту ало-малиново-оранжевого цвета. Выползая наружу из расколотой макушки между смотрящимися лицами, лента начала раскручиваться против часовой стрелки, заматывая расколотые половинки в плотный гусеничный кокон, из яйца которого вскоре вылупился одноглазый волк.
Присмотревшись повнимательнее, Станислав понял, что находится где-то в глубинах моря, очень больших глубинах, одновременно почувствовав: в груди мешает нечто. Приподняв майку, он вдруг увидел под ней книгу, намертво вросшую в плоть грудной клетки. Как только он заметил книгу, та ощетинилась, как рассерженная фугу, всеми своими страницами и принялась пролистываться. Сначала процесс происходил достаточно медленно, но, с течением едва-едва появившегося времени, он лишь ускорялся и ускорялся, набирая обороты. Через некоторое время Слава увидел, что на книгу намотаны тончайшие золотистые нити, по которым сквозь страницы катятся жёлтые пластиковые шарики, похожие на витаминки. При каждом таком перевороте страницы предыдущий шарик уходил вникуда в уже просмотренные страницы, а из ещё неизведанных страниц всё продолжали и продолжали выкатываться новые шарики.
Вместе с пролистыванием страниц, которое невозможно было никак остановить, смещалось и рефлексивное ощущение от самосознания и самопорождение в личной проекции. Казалось, что меняется совсем немногое - некое качество реальности, всегда присутствующее в нас, но к которому человечество за весь долгий срок существования эволюционирующего разума так и не сумело и, вероятно, никогда не сумеет подобрать никаких слов, обозначений, наименований и описаний просто потому, что осознание этого чувства появляется у нас вовсе не тогда, когда мы ощущаем его, а только тогда, когда это чувство в нас исчезает или неким неопределённым образом меняется, оставляя где-то позади весь доступный набор механизма слов: в тумане и вне всякой видимости.
Миров, похожих как один, оказалось в книге очень много, и пока Слава пытался каждое из этих, возникающих в его глубинах, ощущений осознать и уловить, то вдруг понял, что он и является тем самым батискафом с поверхностью-экраном, внутри которого сам же и сидит. Станислав ощутил бодрый ледяной поток на дне моря, где находился, каждую свою заклёпку, каждый субпиксел RGB-гаммы на дисплее себя, каждый элемент внутренней псевдо-электроники. А самым странным было достигнутое им двойственное ощущение самого себя, воспринятого от третьего лица в теле человека, сидящего внутри себя в теле перекатывающегося картинками живого экрана-батискафа.
Вдруг всё вокруг словно бы взорвалось на осколки, и нашего героя выкинуло на светлую поверхность, на которой стоял бомжевато-пролетарского вида мужик с отменной огроменной бородищей, то ли как у волшебного старика Хоттабыча, то ли как у исламских экстремистов и их полевых командиров. Мужик сидел на пне и хмуро осматривал всё вокруг.
- Ты явился ко мне за советом, не так ли? - произнёс экстремистский Хоттабыч.
- Кто ты, и что здесь делаешь? - поинтересовался Слава у этого странного человека.
- Я - богиня Калипсо. Живу здесь, помогаю таким вот заблудшим душам сориентироваться в их новом и, одновременно, таком старом и вечном пространстве.
- А почему это ты с бородой, богиня?
- У человечества сейчас весьма превратное представление о реальности, красоте, ценностях и знаниях. Иметь такой облик - это лучший из единственного способ укрыться от их тяжкого довлеющего внимания, их безумия, бесконечной по глубине и нескончаемой по времени глупости, коварства и тщеславия. Я накидываю покрывало на людской мирок - и они рады гармоничности единства моих домотканых лоскутков, их сознание – мой конструктор, но довлеющие сторонние силы слишком быстро превращают сей дворец сознания в лачужку бестолковости. Всё, что люди думают, видят, слышат, ощущают - лишь код моего сочинения.
Послушай небольшую историю и ты поймёшь. В некие стародавние времена, когда не было ещё ничего однозначного и определённого, элементы этой аморфности сложились случайным образом, соединившись между собой и став тогда однозначным нечто или определённым чем-то. Если одни элементы случайно соединённых форм отражались в других формах, то воспринимали статичность их случайного беспорядка за порядок. Со временем, процесс лишь усложнялся, а люди постарались довести его до совершенства, выделив кусок хаоса и назвав его порядком.
Но всё же порядок, даже крайне сложный и очень продуманный до мелочей, состоит из тех же частичек расколовшегося хаоса и существует только в том случае, если одно соединение этих кусочков посмотрит, обратит луч внимания на другое их соединение. А в вековечном мире, существовавшем всегда и никогда не исчезающим - ни в прошлом, ни в будущем, ничего не изменилось: есть лишь хаос в высшей степени, образцово-показательная энтропия, рождающая порядок в отражениях самой себя.
Именно на страже хаоса я и стою, создавая всё более новые и совершенные способы создавать иллюзию одного порядка для другого порядка. Можно даже сказать, я и есть тот самый хаос, без которого нет движения, нет развития, нет ничего - и именно поэтому я должна поддерживать в людях неведение: они слишком прагматичны, и если им удастся приоткрыть завесу, то проявят свою способность порождать всё новые и новые ложные порядки, нарочито и бездумно вмешиваясь в алгоритм внутричеловеческого мироздания, неумолимо и неутомимо разгрызая собственную - и ничью другую - действительность, как настырные крабы-горошники, снедающие голотурию изнутри. А в поле моего изучающего излучения люди никуда не денутся от собственного маленького «порядочка», чем сохранят мой естественный и первозданный «беспорядок» распадающихся миров. Но вот их сознание - в нём таится вся сущность проблему: если люди не умозрительно, как ты сейчас, а каждым атомом своего существа ощутят первозданный хаос, то либо станут слишком опасны и безумны, либо погибнут сами.
Вижу, ты должен идти, а я тебя задерживаю. Эх, помогу тебе. Для тебя единственный способ вернуться, покинув здешние края - распасться отсюда в хаос самому. Уж послушай старую Калипсо: когда ты мне потребуешься, то мы всенепременно ещё увидимся. В этот самый момент Станислав даже ничего не успел спросить - бородатая богиня уже покрылась тончайшими трещинами и взорвалась с каждым щетинистым волоском своим на пыльную взвесь осколков. Окружающее внезапно резко и неприятно начало трясти, сопровождаясь резкими стробоскопическими вспышками и отдаваясь тяжестью и болью где-то в области его живота.
Затем всё погасло. Исчезло пространство, исчез Слава, исчезли ржавые роботы, морская богиня Калипсо и лодочник-барс с его загадочным книжным «бардотом», полное название которого так и не удалось разглядеть. Исчезло абсолютно всё, канув куда-то в блаженно-вязкое неведение небытия. Лишь впереди в кромешной тьме забрезжила светло-белесая точка. Станислав остатками самосознания понял, что точка - это и есть он сам, а здесь же, в иллюзиях и кажимостях, где он думает и смотрит, его, на самом деле, вовсе даже нет. Вдруг точка начала приближаться, одновременно возвращая просто невыносимые тяжесть, слабость и головокружение.
Над нашим героем стояло дивное существо в белоснежном одеянии, сияющем и мерцающем то ли само по себе, то ли от пронзительно ярких красок и потому ещё, что никак не удавалось сфокусировать взгляд ни на чём, даже прилагая значительные усилия.
- Что такое случилось, где это я? - тихо и хрипло простонал Слава, еле-еле ворочая языком, казавшимся сухим и почти неуправляемым силиконоподобным куском нечувствительного ластика из гибкого пластика.
Существо внимательно посмотрело на Станислава и ответило:
- Уже всё хорошо, у Вас был аппендицит, осложнённый перитонитом, запустили вы его, батенька, надо было сразу в скорую обращаться. Нам потребовалось провести весьма длительную по времени операцию, более трудозатратную, чем обычно, поэтому пришлось поставить двойной объём диссоциативного анестетика, благо, у Вас переносимость препарата оказалась хорошая. Вы ещё немного не отошли от операции, хоть и очнулись. Сейчас нет повода для беспокойства - жить точно будете. Если захотите, разумеется. Отдыхайте, поправляйтесь. Ещё пара недель - и мы Вас выпишем.