1.
Сегодня Никитична не решилась перейти Вынцу по шатким мосткам. Вода в реке после дождей была неспокойна, вздувалась, бурлила, била по доскам. Никитичне пришлось вернуться и, обогнув реку, перейти ручей, который впадал в Вынцу. Там, за ручьём, подъём на соседний склон оврага был круче, чем за рекой, но другого пути не было.
Зажав папку под мышкой, она взялась за края платка и сначала развязала его, а потом подогнув с боков, завязала так туго, что платок врезался ей в горло и принялась подниматься вверх.
Она то медленно шла, то карабкалась, держась за корни деревьев, то останавливалась и переводила дыхание. Нет-нет она оглядываясь назад и поправляла папку, которую боялась выронить или, опустив руку в карман, проверяла на месте ли купленная в сельпо шоколадка.
Иногда её губы беззвучно шевелились, будто она рассказывала себе что-то очень важное. Никитичне всегда хотелось поделиться с кем-нибудь историями из своей жизни, но все жили своими заботами и давние времена, в которые она всматривалась с какой-то странной улыбкой, их не интересовали. В её же памяти прошлое само по себе всплывало на поверхность настоящего и тогда она проживала свою долгую жизнь снова и снова.
Сегодня она думала о том, что надо было бы сказать Катерине, у которой вчера покупала шоколадку, но что так и не сказала. Катерина, которую все в деревне в глаза называли уважительно Екатериной Алексеевной, а за глаза – Гудковой, была уже немолода. Когда-то она была директором в местной школе, одно время работала в райкоме. Теперь же, став продавщицей, была так обижена на новое время, что её уставшее лицо имело по обыкновению выражение брезгливо-скорбное. Однако, когда входил кто-то из покупателей, оно изменялось и в нём появлялось что-то надменное. Обычно в магазине она скучала, привалившись тяжёлой грудью к прилавку и подперев мясистой рукой щёку. Увидев вошедшего она несколько оживлялась и тут же становилась по привычке властной и недоступной. Когда в магазин вошла Никитична и попросила шоколадку она презрительно улыбнувшись поинтересовалась: уж не своему ли психу та собирается её нести. Услышав в ответ, что, да и пожалеть его надо, гневно вспыхнула и со злостью посмотрев на Никитичну, будто та была в чём-то перед ней виновата, бросила:
- Его государство кормить должно, а не бабки столетние или что же этому государству теперь на всех начхать! - и с этими словами кинула на прилавок соевую шоколадку, ту, из дешёвых.
Когда же Никитична сказала, что ей такая не нужна, что ей подороже, возмутилась ещё больше:
- Дорогую для психа?
- Он не псих, Катерина. Вот смотри, - с этими словами Никитична протянула продавщице папку.
- Что вот? Что ты мне показываешь? Что ты мне папку-то тянешь?
Открыв папку и посмотрев на чистые, пожелтевшие от времени листки, Гудкова вcкрикнула:
- Здесь же нет ничего.
- Он, Катерина, историю царя писать будет.
- Кто? Сумасшедший?
- Он – писатель, - твёрдо сказала Никитична, забирая папку, - ты шоколадку-то мне дай.
И, отсчитав, деньги, семьдесят рублей, как того требовала продавщица, убрав шоколад в карман и, прижимая к себе папку, Никитична уже собралась уходить, как вдруг Гудкова, побледнев и перегнувшись через прилавок, схватилась за папку и потащила её к себе.
Однако, прилавок помешал и только старая тесёмка, оторвавшись, осталась в её руках.
- До чего дошли! Теперь психи про царей пишут! - кричала она вслед выходящей из магазина Никитичне, - Ишь придумали. Историю они будут переписывать!
Она кричала что-то ещё и ещё, но Никитична уже не слышала её слов, а только шла, прижимая к себе папку, и удивляясь той злости, которая вырвалась из Катерины и вспомнила, что так же ненавидели в их деревне комиссара, который давным-давно квартировал у неё.
Он был вовсе не так плох, как о нём говорили. Молодой, с горящим взглядом тёмных, почти чёрных глаз, он в присутствии Никитичны краснел, опускал глаза, невпопад благодарил за что-то и говорил, что ему, мол, ничего не надо. Когда узнал, что хозяйка любит музыку, сказал, что привезёт из барской усадьбы пианино, только не привёз, поскольку кто-то опередил его, изрубив это самое пианино на дрова. Ей же он привёз музыкальный сундучок, весь в узорах. Когда она открывала его, там, внутри, кто-то пел. Но то было дома, у Никитичны.
На людях же, чуть что вытаскивал наган и пугал всех, крича тонким голосом: “Все под расстрел пойдёте! Всех перепишу, контра!” И вот после этих слов и пошли по деревне слухи о расстрельной папке. Никто её не видел, но все точно знали, что каждую ночь Семён сидит и строчит в ней имена всех мужиков и баб, которые посмели ослушаться его. Спрашивали про папку и Никитичну, но она всегда отвечала, что никакой папки не видела. Сколько раз мужики били комиссара, требовали папку, но так ничего и не добились.
Комиссара убили на Пасху, когда Никитична пошла к соседям христосоваться. Вернувшись домой, увидела квартиранта в луже крови. Испугалась. Прижалась к двери. С криком бросилась к нему, дотронулась до его бледной тонкой руки и заплакала.
Потом, когда понаехали красноармейцы, в деревне стало непривычно тихо и пусто. Все сидели по своим избам, прикрыв окна кто ставнями, кто шторками. Никитичну допрашивали, но не слишком строго, но она только плакала, плакала и никак не могла успокоиться.
Комиссара хоронили в полдень. Согнали народ. Только Никитична пришла сама, по своей воле. Салютовали из ружей.
А ночью на том же кладбище, где похоронили комиссара, расстреляли мужиков, которые казались подозрительными. На Никитичну косились. Она, чувствуя, злые взгляды, уж не она ли сдала мужиков, плакала дома или на скотном дворе, где работала почти всю жизнь. Выходя на улицу, глаза вытирала и старалась ничем не подать виду, что страдает от недоверия соседей.
Папку, в которой Семён собирался записывать врагов революции, Никитична нашла спустя месяц, когда полезла в запечье за известью, чтобы побелить печь. Увидев папку, она обомлела, отдёрнула руку, и сразу же решила, что никому папку не покажет, и уже готовилась бросить её в печь, но решила сначала открыть. Развязала тесёмки и увидела, что в папку вложены листы чистой бумаги. Вот тогда-то она и спрятала её на дно музыкального сундучка, где и хранила полвека.
Припоминая эту историю, Никитична отгоняла от себя ещё одно страшное видЕние, которое долго после похорон комиссара мучило её. Тогда, на кладбище, подойдя к гробу Семёна, она удивилась тому, что Семён такой маленький, а гроб такой большой. Прощаясь с ним, она наклонилась и хотела поцеловать в лоб, но почему-то вместо этого отогнула шинель, которой было прикрыто его тело, и дотронулась до ноги, как когда-то учила её мать, но тут же отпрянула, увидев, как по сапогу с красной подошвой медленно полз белый червь. Уже потом, на Радоницу, обходя на кладбище могилы родных, она, как обычно, зашла на могилу красавца-барина, убитого на империалистической и увидела, что мраморное надгробье валяется в стороне, а на могилу наброшены комья свежей, ещё не осевшей глиной. Тогда она не могла поверить своей догадке и только спустя годы, её свёкор, Иван Егорович, объяснил ей в чём дело…
Никитична поморщилась, как будто от боли, вспоминая комиссара, его убийство, похороны и вдруг заметила, что папка, которую она, как ей казалось, сильно прижимала к груди, упала на землю и скользила по сырой траве. Казалось, ещё мгновенье и папка упадёт вниз, а уж туда, в заросли, или, как она говорила в тартр, она не сможет ни спуститься, ни потом оттуда вылезти. Но какой-то камешек, лежавший на тропе, перегородил дорогу и теперь надо было просто поднять папку, что тоже было нелегко для Никитичны.
Когда она поднималась на последний, самый крутой отрезок тропы, у неё почти не осталось сил.
Она даже досадовала на себя, что забыв про свой возраст, выбрала такой трудной путь и подумала, что лучше бы пошла по дороге до бывшего колхозного двора и что оттуда, может быть, её подвёз кто-нибудь. Но, не любя пустые слова и не тратя на них времени, Никитична собрала силы, вздохнула и, уцепившись за кустарник, вылезла наконец-то на пологое место.
Она опять развязала платок и опять завязала, но теперь уже ни так туго. Посмотрела вниз.
Покачала головой, будто себе в осуждение, но тут же, оглядывая деревню на противоположном берегу оврага, обрадовалась, увидев свою ладную избу с покрашенными голубой краской наличниками. Переведя взгляд в сторону, в какой уже раз подивилась, что всё кругом заросло: и улица, и овраг, и колхозные поля, а рыжий бугор, на котором когда-то стояла церковь и было старое кладбище, краснел ничем не прикрытой глиной. Ей припомнилось, как ломали церковь и как баба Феша вдруг повалилась на землю и закричала:
“Антихрист пришёл!”
Из битого кирпича церкви задумали построить школу, но то ли кирпич не подошёл для школы, то ли школа кирпичу не понравилась.
Отвезли кирпич в соседнее село и кое-как слепили из него коровник, в который, как коров не загоняли, так они и не вошли. А на кладбище, которое было возле церкви, хоронить запретили и деревенские стали хоронить на соседнем холме. Когда все кресты на погосте сгнили, остался только металлический пилон с пятиконечной звездой над могилой того самого комиссара, который квартировал у Никитичны, тогда ещё молодой девки. Но и пилон однажды сгинул. В деревне поговаривали о том, что кто-то из молодёжи сдал его на металлолом.
Ни дерева, ни кустарника, ни травы.
Однако, Никитична, по-прежнему, не-нет да крестилась, глядя на не видимую церковь. Вот и сейчас перекрестилась и с трудом отправилась дальше.
Тропа терялась в зарослях бурьяна и дикий татарник то и дело хватал её за подол. Когда-то очень давно здесь было поле. У стариков, так она называла родителей мужа на нём, росла то пшеница, то гречка, а в последний год перед тем, как случилось то, что старики так до смерти и не смогли понять, слепили глаза подсолнухи.
По берёзовой аллее, которую сажала когда-то на субботнике вместе со своими детьми, прошла мимо школы, смотрящей провалами окон, и вышла к станции.
Пройдя мимо кирпичного вокзала, построенного как раз в тот год, когда царь ездил в Саров, она вспоминала как тут торжественно и с молебном у иконы Николая Чудотворца открывали это здание, как шли крестным ходом от самой близкой церкви, вспомнила господских девочек в белых платьях с кружевными белыми зонтами.
А как ждали царя! Все почему-то решили, что он должен проехать здесь именно сегодня. Певчие церкви даже заночевали в шалаше возле здания вокзала, чтобы только не пропустить царя и встретить его проезд гимном. С утра же повалил к станции народ с окрестных деревень. С нетерпением всматривались вдаль, прислушивались… Но только царь в тот день так и не приехал. Его поезд через пару недель, когда мужики и бабы гурьбой возвращались с сенокоса, прогудев и слегка сбавив скорость, проехал мимо станции. И тогда-то в окнах одного из вагонов мелькнули какие-то барышни в белом, и мужчина тоже в белом, но ещё и с золотом.
-Смотри, это наш царь! – сказала мать, указывая на него.
На этот же вокзал, спустя несколько лет привезли барского сына, красавца, и они всей деревней ходили на него смотреть. Бабы голосили. А мать почему-то всё подталкивала её к гробу:
- - Дотронься до его ноги. Тогда покойников бояться не будешь, - шептала она, пробираясь сквозь толпу.- Ноне покойников много будет.
Никитична припоминала, что она пошла было к гробу, но какой-то офицер не пустил. Когда же он отвернулся, ей всё-таки удалось дотронуться до ноги красавца, и она даже увидела красную подошву и красный каблук на его сапоге.
Она опять перекрестилась и беззвучно прошептав:
- Господи, помилуй! – с трудом перешла через пути и, свернув направо, подошла к одноэтажному отсыревшему бараку, где находилась психиатрическая больница.
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2014/11/04/2287