4. Рейдерский захват
Едва ему исполнилось пятьдесят, огнеупорщик Андрей Андреевич Пакоста стал пенсионером и вышел на заслуженный отдых. Он бы трудился. В этом возрасте работяги ещё мобильны. Только и талдычат повсюду о том, как, не зная могучей техники, построили город: какие сверхурочные планы и плавки выдавали во время оно; какие побивали рекорды; какие имели награды за это от партийного руководства. Многие и доныне ещё готовы отвислыми руками тянуть любое бремя хоть до инфаркта, хоть до инсульта. И не страшны им никакие морозы, артрозы, некрозы и циррозы.
Пакоста тоже не уступил бы большую лопату по доброй воле да промашка — попал в газету.
К власти на предприятии, где Андрей Андреевич проработал двадцать семь лет, стремились чужие люди. Шёл рейдерский захват. Вчерашнему руководству угрожала отставка. Тарифная сетка была составлена аппетитно. Каждый последующий разряд оплачивался на восемнадцать процентов выше, чем предыдущий. А всего таких разрядов на комбинате было двадцать восемь. Представьте, какую большую сумму получал директорат. Новые московские собственники искали ему замену. Но старые управленцы без боя не сдавались. Они смущали народ. Из бытовки в бытовку ходила грязная меловая доска, на которой инженерно-технические писаки излагали рентабельность вчерашнего производства и доводили до сведения рабочих о незаконности банкротства их любимой чёрной металлургии, добротно перечисляя все уголовные нарушения компании «Альфа-групп». Кажется, мистер Фридман первым оспаривал бизнес у вчерашних андреевских воротил. Заводская газетёнка, не жалея метафор, рисовала негативные портреты «оккупантов». В прогнозе было несветлое будущее для горожан и призывы маршировать за правдой в город Оренбург. На это выдавали даже авансы из кассы социальной взаимопомощи. А вот задержка зарплаты была уже полгода. На марше людей попросили не напиваться до выходных.
— Слышишь, Андрей Андреевич, ты — знатный огнеупорщик, — хитровато сказал Пакосте его начальник. — Мы вот тут покумекали намедни с нашим главным профсоюзным работником и составили для тебя небольшую твёрдую речь, которую надобно от имени коллектива произнести у губернатора на виду.
— Хорошо, — согласился Пакоста. — За мною это не постоит. Не посрамлюсь, прочитаю вашу речь. Наши деды отстояли Россию, а мой рубеж на этом фронте.
— Вот-вот, — согласился начальник.
И поход состоялся.
В пятницу в Оренбурге около областного Дома Советов работяги наивно и долго галдели. Весь их сварливый сыр бор выражался в частом скандировании лозунгов. «Хань — руки прочь от комбината», «Фридману — позор». А когда подошла его заключительная очередь выступления с трибуны, Пакоста вдруг обнаружил, что оставил дома очки и не сумел прочитать шпаргалку начальника: тихо крякнул в кулак, что-то брякнул себе под нос и покинул подмостки. Митинг окончился. Уставшее от осатанелых криков толпы, правительство области вынесло два ящика водки и локализовало возникшие беспорядки. Бросивши всю свою наглядную агитацию на асфальт, послушные демонстранты встали в мирную очередь за спиртным и, принявши по полстакана «халявы» на брата, а это — только малая толика пойла для глоток, лужёных в чёрной металлургии, разошлись по магазинам города Оренбурга, чтобы поднабраться вдогонку пива перед обратной дорогой на комбинат — в неорганический мир окалины и шлама.
Но домашняя заготовка начальника не канула в лету. На следующий день непрочитанная Андреем Андреевичем речь появилась в губернской прессе. Его портрет на передовице, морщины, суровый сердитый взгляд, а также все перечисленные производственные регалии и рекорды не оставили у читателей равнодушия к судьбе металлургов. Статейка была написана ярко, решительно, её сочинители не оплошали. Она обличала захватчиков, пожалуй, даже сильнее, чем транспаранты, и призывала к сопротивлению «бандитизму» весь мировой пролетариат. Однако марксизм себя изжил. Смена собственников на комбинате прошла без сучка и задоринки, а спустя некоторое время новый управляющий директор, изучая историю сотворения беспорядков, прочитал упомянутую газетёнку и взял на заметку опальное имя. Пакосту занесли в корпоративный компьютер, и когда настали его юбилейные дни, распрощались с ним без сожаления.
— Ишь, ты — герой-передовик, понимаете ли, борец с бандитизмом за светлое будущее рабочих мира. А тогда на что нам, скажите, президенты и олигархи? — ехидно сказал ему начальник отдела кадров.
— Выдавили меня до последней дольки, словно лимон, одна только шкурка осталась, теперь, вот, я стал никому не нужен, — поплакался Пакоста, прощаясь. — А я, ведь, привык к своей работе, как лошадь. И отдыхать-то не научился. Даже ещё ни разу не задумался о том, чем стану заниматься на старости лет.
Его бригада хотела пьянки.
Бывало, Андрей Андреевич, как самый старший авторитет в коллективе, «прописывал» в ней того или иного юнца с первой зарплаты, благословляя его на честный труд. Или «выписывал» из неё слабаков, нашедших лучшую долю в мире — лёгкий постыдный хлебушек по диплому. С их последним расчётом. Те же при этом хихикали и краснели, а потом гудели по-русски, традиционно — всем коллективом. Да и в иное свободное от семейных нагрузок время Пакоста не пропускал ни одного массового «культурного» мероприятия, связанного с бутылкой. День получки, потом был день аванса, досрочная сдача металлургических печей в эксплуатацию сталеварам, отгулы, прогулы (Тоже, как будто, святое дело.), а также многочисленные профессиональные праздники вели его по дороге жизни более двадцати с лишним лет, упрочняя позицию бригадира. И вот пробил его час ухода от производства. Всё своё небольшое денежное пособие, выданное по увольнению, ушло на организацию прощального банкета. В квартире у Пакосты гудело почти полцеха: огнеупорщики, их подсобники, машинисты кранов, сварные, разного вида слесари и технички. Люди ворошили его почётные грамоты, пожелтевшие от долгого лежания на комоде. Бряцали его юбилейными медалями и значками. Славословили, вспоминая важные вехи в рабочей биографии человека, его стахановские рекорды в те далёкие дни, когда, не просыхая от пота за фиолетовый четвертной бумажный денежный знак с портретом порядочного вождя, всего лишь за двое суток выкладывали своды мартеновских печей, набирая по сорок восемь колец на опалубке сразу — «без перекура».
— Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя, богатыри не вы, —слащаво проскандировал Пакоста во время застолья.
Ему возразили:
— Ты, Андрей Андреевич, так не говори, мы, ведь, тоже ребята не промах
— А это не я вам говорю, — пробубнил он ответно. — Это Михаил Юрьевич Лермонтов написал — великий русский поэт. А я, вот, говорю, что вы не справляетесь с этой двухдневной работой даже за неделю. Вы без меня не сумеете подвесить нужный кирпич, да чего уж там его поднять и подвесить, вы вира, майна — правильно не покажите. Чуть только что — на седалище, на спину ложитесь от усталости, от вашей природной лени. Среди общего темпа труда прохлаждаетесь или греетесь по теплушкам. Вам нужен добрый кнут.
Молодые товарищи Пакосты важно сопротивлялись. Опрокидывая рюмку за рюмкой, они невозмутимо галдели, что за такие деньги, которые им сегодня платят оппортунисты, работать нельзя, знать ничегошеньки не надобно. Какая тут вира или майна? Пусть трактор работает, он железный. А свод подождёт.
Гости разошлись по домам и протрезвели, работа им предстояла нелёгкая, сменная, в горячем цехе, а новоиспечённый пенсионер остыть от водочки так и не сумел. Бездеятельность свалилась ему на плечи как тяжкий груз. Андрей Андреевич Пакоста ушёл в глубокий запой.
Его супругу звали Анюта. Когда-то она трудилась товароведом в отделе материально-технического снабжения. Но молодые, подвижные, свежие, лучше знающие компьютер девицы заменили её на службе, и уставшая женщина потеряла тёплое место. Почти за бесценок на склоне лет она покорно мыла плиточные полы в мужских душевых и убирала грязные кабинеты начальства в том же самом цехе, где работал Пакоста. До выхода на пенсию Анюте оставалось ещё несколько лет — льготного стажа женщина не имела. Возвращалась она с работы домой уставшая и больная. Ежедневно встречая очумелого мужа, Анюта пилила его за пьянство, а тот ответно её унижал и огрызался, требуя уважения.
Прикрытые ворохом чистого белья немногие семейные деньги лежали в старом деревянном шкафу, прикрытые бельём. Пакоста их потихонечку пропивал, и однажды супруга его поймала.
— Я сегодня работаю за троих, — возмутилась женщина. — Это наши последние деньги. Доченька наша Оленька — отличница. Девочке необходимо доучиться, ей надобно помогать, ведь сегодня без диплома на хорошую работу нигде не устроишься, просто не проживёшь.
В доме присутствовал собутыльник. Перед ним хозяину стало стыдно. А вдруг он ещё подумает, что почётный огнеупорщик Пакоста ходит у бабы на поводке? Андрей Андреевич огрызнулся:
— Ты же ещё жива, учёная поломойка! Кому сегодня нужны твои дипломы, на которые ты училась всю жизнь? Я — твой муж, я — гегемон, я тебе не подкаблучник, я построил эту страну и хватит надо мною глумиться в присутствии гостей!.. Кто в доме хозяин?
Он ударил Анюту. Она упала. Мужчины забрали деньги и поспешили в магазин. Когда они возвратились для продолжения пьянки, умиротворённые и добрые, женщина лежала в постели.
— Живая что ли? — перепугался гость.
Андрей Андреевич наклонился к лицу супруги.
— Как будто дышит.
Потом наполовинил стакан и поставил его у изголовья кровати на стульчик около лица своей жены.
— Я был неправый, Анюта. Помиримся что ли? Ты выпьешь с нами, немного водочки или нет?.. Ау, Анюта?
Жена молчала.
Когда наутро Пакоста продрал глаза, он увидел Анюту белой. Андрей Андреевич прикоснулся к её руке и обнаружил на ней трупные пятна. Рядом на стуле стоял стакан, тот самый, в котором он вчера оставил Анюте немного водки в знак примирения и дружбы. Пакоста выпил её и собрался, было, идти в милицию с покаянием, да заявился ещё один собутыльник, и пьянка возобновилась.
Целую неделю Андрей Андреевич боялся соседей. Покидая квартиру, он крался на цыпочках, осторожно хватаясь на лестничном марше то за перила, то за стены, а если встречались люди, сверлил глазами бетон, и они заметили неладное. Кто-то дозвонился до Оленьки, дочка у Пакосты училась в соседнем городишке, и сообщил ей, что мамки давно уже не видно: «Она, говорят, больна, а папка — безработный пенсионер, сгорает от пьянства». Девушка примчалась домой. Её ослабший отец стоял на коленях около постели почерневшей уже жены и плакал. На полу валялся гранёный стакан. В квартире пахло смертью. В газетах, которые Оленька подхватила в переполненном почтовом ящике, хвалили Олега Дерипаску.