Отбуянил ледоход на Шуварке, покуражились струи речные да и утихла природа. Мягкой зеленью лужок оделся; в молодой листве берёзки, будто девицы, хороводом разбрелись по лесным опушкам.
Маня травке радуется, Глинышек первой рыбе. За рекой тетерева торг устроили. «Продам шубу… Продам шубу…»
– Пьёпойцы… – пеняет им Володя, посиживая на бережку, а с токовища другое уж – вроде и разумное доносится: «Куплю балахон…»
– От дуйни… – и это Вольфовичу неладно…
На Пасху Баба Степанида из лещей рыбник состряпала – всем концом деревенским угощались под пиво деревенское слегка хмельное да бражку сладкую.
Дед Степан с Володей поехали после праздника за глиной в тайную копань.
По деревне тащит Волк тележку и с идущим рядом другом о всяком разном калякает. Как перестанет бормотать, Дед Степан отстаёт. Волк друга подгоняет.
– Зажиел ты, стахый, на Бабиных пиёгах. Кто тя вчеясь пьёсил ишшо и пеед сном ыбник есть?
– Ак эть соскучился, Володь…
– Не соскьючился, а избалован ты, дьюг-Стёпа язными язносолами. Вот я, бывало, в ето-то вьемя как голодовал… Как голодовал…
– Понятно, волчья жись несладкая…
– Чё те понятно? Эть кабы могла печка на етой тележке уместиться, дак ты бы вместе с ёй и сел бы…
– Ак, если печку к телеге, дак паравоз получится. Чё тодда с тобой-то делати? Обратно в лес не пеньковы харчи да еловы заеди?
– Не-е…Ето нет… Эть для паёвоза ишшо дышло надо. Али оглобля, если по вашим мейкам…
– Эт пошто?
– А как печка поташшыт тележкю? Эти-то оглобельки мои не выдержат… – и остановился.
– Ты, чё, Володь? Я эть шучу. Да и с печкой-то. Я эть говорю – «паравоз» – значит парой везти глину-то. Чтоб тибе, значит, облегченье было. Эть не молоденький уж…
– Да… Дьюги-то волки до моих годов не доживают…
Так за разговорами друзья и доходят до копаньки. Нагружают телегу, а уж обратно толкают молча – не до разговоров. Волк, спереди впрягшись, тащит воз, а Дед сзади, вооружившись батогом, помогает другу.
Таку тяжесть набухают, что кряхтят только да охают. А особенно тяжело закатывать воз от Шуварки на деревенскую улицу. Зато уж по улице, когда через бугорок у дома Фомы Фомеича перевалят, дальше к дому Черепановых тележка сама катится – Володю оглоблями в зад подтыкивает. А Дед следом. Не успевает за возом и лишь вдогонку просит друга.
– Володь, притормози… Володь…
А тому весело. Он ещё и Мане кричит.
– Манька, беги пьёкачю… Как на паявозе… Ты когда-никогда каталась, коз-за, на пай-явозе!?
Манька ответно ему.
– М-ме-рин. Уж-жо переедет тя паровозом дак…
– Баба Яга вылечит! Тпью-ю… – около избы останавливается.
Глину в дом перетаскают с дедом, Волк свободен. Идёт на речку к Глинышку. Вместо Бабы Степаниды пирог или ватрушку несёт. Там на потешный манер, вспомнив былое, пытается Бабиным голосом звать мальчишечку.
Глинышек сердится, мол, рыбу пугаешь, серый бездельник.
– Маменька собралась грядку огурешну делать, так съездил бы за чернозьмом…
– Ак и скатаюсь, мне чё. А ты бы мне пьизент за то – лешшыка.
– На уж… – на берег, блеснув сербром, летит рыбина не самая крупная.
Подлёщика Володя умял и на травке покатывается с боку на бок и от довольства вспоминать былое житье начинает.
– Я ведь Глинышек не пьёстой волк, а ючёный…
– Как кот? – очень уж Глинышку побасенка слышанная на базарном представленье по нраву пришлась. – Дак он «по цепи кругом» ходит.
– Сразу и кот… И волка, если гьямоте наючить, дак юмный бюдет… Я, хоть и не бывал в классах, но много чё знаю… Вот, ты слыхал чё-ничё пьё лимпо… по… Ага! – лимпопиады?
– Чег-го?
– Ето дьевнегьеческие гьеки так бесилися. Кто кого побоет али кьюлаком пеешибёт… Али скакнёт выше… А ишшо они таку тяжесть подымали – на чеенок две шаньги жилезны навешают – штанга называется – и кто больше подымет тех шанег, тот и главнее.
– И где ты такого нахватался?
– На охоте… Как-то яз в кустах лежал, а за ними охотники юток вахганили. А кости кидали за него. А ишшо беседы разны вели. Один пьёфессой заологии – это така наука. Изучает всяких тваей – человека, волка… – обернулся в сторону луга, – козу…
– А чё их изучать?
– Не скажи… Вот знаешь – отчего бегают?
– Хотят и бегают, али, как ты, за добычей…
– Нет… Опять же в засаде слыхал от того заолога… Всяка твай состоит из мяса на костях и кожи али шкюы – кто как. А когда живой, дак в мясе мыши есь ишшо.
– Ты, Володь, в уме ли?
– В юме, юме… Мыши-то шевелятся – мясо шшокотят, вот и бежишь. Или кожю-то кюснют, дак лётом летишь…
– А бражку тебе через куст не наливали?
– Бьяжку оне сами пили…
Наговорившись, Володя ещё рыбку просит. Глинышек не отказывает – к вечеру-то не один фунт налавливал. В основном пескарей…
На Епифана (25 мая) воскресный день выпал. В Яранске базарный день. Глинышек с Бабой Степанидой ещё с вечера стали налажаться, чтоб с утра двинуть на ярмарку. По котомке крынок наложили – за спиной нести. Поутру ещё и по корзине снарядили: Глинышек со свежей рыбой, Степанида с яичками. Ещё в крынки-то и свистулек глиняных запаковали, паклей переложив, что детвору порадовать изделиями бело-голубыми. Другой-то краски не знали – известка да синяя глина. Последняя редкость в природе. За ней ходили в соседнюю волость. Чуть не сорок вёрст получалось на круг.
Котомки да корзины до города Володя подвёз. Дальше не решился – не поймут, дескать, псы яранские доброго его помысла – так исхвостают, что и не скоро шерсть на ободранных боках новая нарастёт.
– Я вас в беезничке подождю…
– Подожди, ужо… А мы те пряник…
– Не надо мне пьяника… – жалобиться стал Волк. – Мне бы ыбёшек, чтоб в кустах не голодно лежать было в одиночестве…
Выпросил лещика у Глинышка, довольный сделался.
– С полным-то бьюхом чё не лежебочничать. Хоть целый день… И посплю, и помечтаю о всяком язном… – поговорить хочется Володе, а собеседники торопятся…
Глинышек продавать крынки да мелочь остался, а Баба Степанида в церковь отправилась. Вернулась, а Глинышек всё распродал.
Накупили целый мешок всякой всячины, и домой направились. У леса котомку в повозку положили да неспешно идут и калякают.
Глинышек о торговой удаче обмолвился; Володя посетовал, что ещё бы поспал. Баба Степанида поахала – прямо во время службы просвирницу обворовали.
– А чё и в церкве воруют? – Удивился Глинышек.
– Ак само, поди, юдобно место… – Волк сразу же своё стал излагать, что если б его в храм пускали…
– Но это ещё не самый конфуз… – Баба Степанида вспоминать стала. – Нас со Стёпушкой токо оженили, в церкву я пошла. Уж годов тридцать как… И там крестить младенца принесли. Родители сами баские – ровно сказочные, а вот робёнок волосатый… Как ты, Володя, мохнорылый…
– А я чё… Пьиёда моя такая…
– Ак я не в укор. Изьян-то не на лице, говорят, а в душе… Вот, значит, подносят оне робёнка своево батюшке, а тот ни чё вроде сперва… А тут люди увидали, да как начали костерить. Мол, всяку зверушку в церкву ташшат. Тодда мы тоже скотину поведём – у нас коровки да лошадки у всех человечески имена имеют…
– Дак, может, правда не человек… – Глинышек предположение высказал. – Хотя я вот…
– Да человек. Человек… Я близко стояла, видела – глазёнки-то до чё баския. До сих пор помню.
– Дак окьестили?
– Нет… Против народу-то как… В слезах обое и ушли родители. Токо дитю все невдомёк…
– Ак после-то…
– Не знаю… Говорят, так и жил нехристём, а душой ангел. И сила немереная, а вот, полико, не вышел лицом и, ровно, не человек…
Вроде радоваться бы надо удачному делу, но после рассказа Бабы Степаниды смурные вернулись. Маня сразу это увидала, подбежала к хозяйке и о бок её трётся…
– Чё неважнецки получилось?
– Вот, деевянно мясо, токо бы сглазить… – Володя бухтит.
– Да ни чё… Во, на-ко пирога… – Глинышек горло котомки развязал и стряпню городскую вытащил. – С мёдом, как ты любишь…
Завершилась весна хороводами в Троицу. Сперва Володя потеху затеял. Из лесу погостить Лисафет к Фоме Фомеичу заявился – очень уж пришелся старостихе Наталье. Да и то…
В Рождество обмолвилась Баба, что мыши одолели. От слов таких у Лисафета слюна струёй потекла.
– Это ж как бохато живите… – только проговорил и снова языком влажные губы обмахивает.
– Дак забери хоть всё ево… Токо кур не трогай.
За неделю Лисафет всех мышей изничтожил в доме Фомы Фомеича. После этого его привечали в доме старосты.
Да и Анютка с Лисафетом, как с котом баловалась…
Волк свою тележку выкатил на улицу и Лисафета с Маней позвал. Сам коренником впрягся, а пристяжными козу и лиса захомутал.
Сперва Глинышка и Анютку катали, а после и всех желающих ребятишек деревенских. То-то веселье было.
После застолий народ на лужайку стал собираться. Хоровод закружили, а тут, будто земля на небо, Яга на ступе своей прямо в центр круга шваркнулась. Из «ероплана» своего выскочила и давай плясать, а ступа вместе с хозяйкой подскакивает. Мало, что в танце изгалялась, ещё и запела.
Вот мы вышли
Обе никудышны.
Хоть и не боярышни,
Но обличьём барышни…
Баба Степанида не сплоховала. И ответила язво.
Прилетела к нам Яга
Прямо с поднебесья.
И пропела никудышна
Хотькудышну песню…
Веселился народ, веселилась детвора. Робёнки уж так разухарились, готовы на тройке в Яранск лететь. И Лисафет непрочь подивить люд городской; и Маня не видела домов в два этажа и церквы каменной.
Волк от затеи отказался. Объясняет, что псы праздников не признают. Всем достанется – и возчикам, и ездокам…
Перед сенокосом у баб ещё одна забота – земляника поспевает. Обрать её надо на опушках да лесных полянах. И с мёдом она хороша, и сушёна аромат сохраняет – чай зимними вечерами сдобришь, так от духа ягодного в ноздрях ломит.
Рано утром ушли по ягоды Степанида с Натальей. И Анютка с вечера с ними просилась, да пожалели малую – жарко уж очень.
Девчушка проснулась, нет маменьки. Взяла корзинку и, решив лишь по опушке пособирать ягоды, отправилась через Шуварку к лесу.
Как это часто бывает, если нечистый рядом прохлаждается, до беды недалеко. Анютка за деревце завернула, а там ягоды – одна баще другой.
Так и углубилась в лес. Опамятовалась, а кругом деревья и ни тропки, ни прогалинки в лесу. Кричать стала, но, видно, в тот день Аука в лесу баловался. Не сжалился над девчушкой. Со всех сторон откликается – будто стадо их целое по лесу шатается.
Анютка и туда, и сюда – нет выхода из леса. Так и бродит меж деревьев с полным лукошком ягод. Обессилела, водицы б испить, да нет даже лужицы малой. А тут ещё филин средь бела дня (спросонья, верно) ухнул да чихнул.
Побежала Анютка. За еловый корень, вьющийся змеёй в траве, ногой споткнулась и упала. Ягоды по всей полянке разлетелись и в траву позакатились.
Попробовала ягодница собрать их. Да куда там – легче снова набрать земляники с кустиков.
Села под кустик и заплакала горько. Не заметила, как уснула.
Приютно стало. И заботушка о рассыпанных ягодах отлетела. А сквозь сон всё же слышала, подошёл к ней кто-то добрый-добрый. Комаров-мизгирей от лица сперва отогнал, а потом ещё по головке погладил и ободрил: «Спи, Анютушка, а лукошко полным к утру будет…». Укрыл какой-то попонкой – пахучей-пахучей, будто все ароматы трав лесных в один букет собраны…
Не сразу хватились Анютки. Бабы – Степанида и Наталья – пришли из лесу чуть живые. Правда, было за что страдать – по целому ведёрному лукошку земляники принесли.
– Во как ухайдакались… – Жалуется Наталья мужу. – Хорошо хоть Анютку не взяли с собой. Умаялась бы донельзя…
– Ак чё, она не с вами рази пошла!?
– Не-е… Не стали будить…
– Вот те раз! А я гляжу – Лукошков-то обеих нет, ну и подумал… Дак, значит, не с вами?
– Говорю же…
К соседям чуть не наперегонки понеслись. Мол, может, с Глинышком ушла.
Нет, Глинышек жару пережидал и полёживал в прохладной клети да с Володей разговоры всякие умные вёл.
Узнал, что Анютка пропала, вскочил.
– Пойдём, Володя в лес… Ты по следу, а мы… – и уже двумя семействами (лишь Маня осталась на лугу в полнейшем неведении – мимо неё пронёсся табор, даже слова никто не удосужился сказать ей) побежали в лес.
Волк по опушке рыскал, пытаясь разобраться в следах, но запутался. Остальные цепью растянулись и по лесу пошли, перекликиваясь. Волк следом и уж позабыл про ограничения в азбуке и в голос с людьми подвывал да урчал. Рык его дальше в лес разносился.
Ему было попеняли, мол, ещё больше девка испугается, но Володя пояснил.
– Она ж мой голос знает…
– Голос, а не вой… – Глинышек внёс ясность. – Ты хоть между воем слова человеческие вставляй.
Волк поправил свой «голос».
– Аню-у-у-у-та… У-у-аню-у-у-у-та…
Хоть и коротка ночь, но в лесу темна. Вернулись в деревню поисковики хмурые да не веселые. Утром решили продолжить поиски. Глинышек вознамерился идти в самую чащу лесную и попросить Диконького, чтоб помог найти Анютку. Волк собрался к Лисафету.
– Уж он-то всё выведаёт и найдёт девку…
Лишь солнце припекать начало, а Черепановы и соседи ихние возле мостка через Шуварку собрались. Ещё раз обговаривают: кто и куда на поиски отправится.
Володе не терпится друга Лисафета увидать.
– Я опять на все бюквы, если чё… – и к лесу помчался.
Оставшиеся и парой слов не успели обмолвиться, а от леса уже Волк полувоем исходит.
– Сю-у-ю-у-да…
– Вот суматошный-то… – Дед Степан первый по мосткам посеменил к другу.
– Неспроста… – Глинышек за мостком Деда перегнал.
Подбежали к лесу, а под кустиком Анютка спит. Жива и здорова. А рядом полное лукошко земляники – а ягоды отборные, одна другой аппетитней.
– Ты чё, заполошный орёшь? –Баба Наталья Волку пеняет, а сама над дочкой склонилась.
– А я чё… Как обешшал…
Стоят корчагинцы возле спящей девочки и, что делать, не знают. Будить бы надо, но так сладко спит девчушка – рука не поднимается шевельнуть её.
– Ак умаялась, поди-ко… – Жалеет соседскую девчонку Баба Степанида.
– А я на руки… – Фома Фомеич рядом с женой на корточки присел.
Анютка же спит и улыбается, а ещё что-то про избу шепчет.
– Во как! Вишь, Володь, как человеку-то бездомному. День токо не была, а уж поминает… – Дед Степан другу растолковывает житейские мудрости.
– Ак о такой-то избе и я… – Волк в сторону старостовой избы кивает.
Фома Фомеич лишь руки под дочку подсунул, как та глаза открыла. Увидала отца.
– Тятя! – И шею ручонками обвила.
– Да где тя носило-то, неуёмную? – Хочет укорить Анютку родитель, но слова ласковыми получаются.
– А меня дяденька… – Тут сбилась.
– Диконький? – Подсказал Глинышек.
– Не-е… Он не так назвался… Меня гладил и мизгирей отгонял, а потом я уснула крепко-крепко.
– Знамо Диконький… Не Аука же… – Дед Степан предположение высказал.
– Да уж… Аука только надурь… – В редкий раз полное согласие Бабы Степаниды с мужем.
– Он себя Изб… Изб… – И заплакала Анютка. – Он меня спас, а я даже имё…
– Дак нет у Диконького имени… – Волк успокоить попытался девчушку.
– Есь! У него есь, да я забыла…– Ещё всплакнула. – Избяной! Вроде…
– Вроде и есь… Избяной он в избах живёт. Чё ему в лесу делать-то… – Фома Фомеич дочку по голове гладит – та уж рядом стоит с маменькой.
– Ак права она… Избезяй он… – из лесу вдруг Лисафет вынырнул.
– Чё права? Он чё из деревни ушёл? – Дед Степан с расспросами к лису.
– Не-е… Это другой… Он из людей. Только я его не встречал… – Замолчал и носом поводил, приблизившись к девчушке. – Неужто не чуете дух чужой от Анютки?
– У нас попроще носопырки… – Фома Фомеич себя по носу погладил.
– А откель знаешь? – Волк допытываться стал. – Я скоко в лесах и не слыхивал.
– Да я тоже, лишь однажды… Курей в деревне у простодырых хозяев с десяток придушил, а выбрал одну – самую жирную. В норе приговорил её, а утром вылезти не могу из дома – корягой здоровенной выход приткнут. Пришлось с боку другой ход рыть.
– А при чём здесь куры? – Дед Степан, вспомнил, как однажды весь курятник ночью разорил кто-то. Грешили на хорька, но ещё накануне в капкан Фомы Фомеича попал. Решили, что какие-то шаромыги безобразничали.
– Куры-то не при чём. А вот колода… От неё эдак же пахло, как от Анютки.… И потом, мне Яга растолковала, что Избезяй колоду-то… Дескать, хоть и обижен людьми, но к имям с добром токо, потому как сам из человеков…
Некоторый слова-диалектизмы
Баушка – произносится без буквы «б»
Бакалда – то же, что и омут
Меденник – глиняный сосуд, отделанный глазурью
Корчага – глиняный сосуд, не отделанный глазурью
Семишник – две копейки
Алтын – три копейки
Шваркала – колотила
Морда, мордёшка – рыболовная снасть, сплетённая из лозы
Налажались – готовились.
Паренка – сушёная свёкла. Обычно в квас добавляют
Буздырять – пить взахлёб.
Шайка – деревянная посуда вроде таза
Шебенькалась по дому – убиралась в дом
Этта – здесь