«Люби врагов своих, ненавидь врагов Христа и бей врагов Отечества».
Митрополит Московский Филарет.
I.
- Да остановите же кто-нибудь этого русского джигита уже, он же из этого дага сейчас труп сделает! – донеслось до слуха наконец чьё-то циничное замечание.
- Рискни сам к нему подойти, а, умник? – усмехнулись в ответ. – Я вот не стану и тебе не советую, ха-ха!
Пашка неторопливо и методично продолжал работать ногами – разумеется, со своей чуть хмельной точки зрения… Он-то не сомневался в звериной живучести недавнего противника – и знал, что труп получится, если только это особо наглое ещё недавно совсем тело сейчас швырнуть в очень прохладную воду прямо с парковки – течение там уже сильное и сразу уходит на глубину, почти к фарватеру Её Полноводия. А оттого он сознательно старался хотя бы сломать противнику побольше рёбер – его неизменные казачки должны были помочь ему в этом, что, удивлены все опять, что у меня там под обычным костюмом-тройкой вместо модельных туфель, да? Ну то, что кастет – вещь нужная в кармане, вам всем доказал уже успешно ножичек этого молодого – факт, даже девятнадцати ещё нет чурке – вот и валяется сейчас на асфальте чуть в стороне от столика и поверженного тела. Пашка краем глаза успешно видел, да и спиной прекрасно ощущал тотальное изумление коллег по корпоративу – что ж, теперь вы знаете, отчего я не автомобилист, как будто ни разу, верно? К чёрту, кабинетные штиблетники, только водку жрать и научились к тридцатке да в саунах уродин лапать. Всё ж потом на пьянку спишут, хотя внутри у патлатого замглавного архитектора города, что был ростом никак не ниже знаменитого Арни Щварценеггера и хоть и уступал прототипу в истинной мощности накачки мышц, уступал в их габаритах вовсе немного – а то, что костюм и рубаха успешно скрывали сей факт, была лишь заслуга портного – внутри у него плещется каких-то жалких пара бокалов коньяка, даже выше ста грамм они не дотягивают явно. Аппетит тоже ещё не успел разыграться толком – впрочем, после разминки с юным дагестанцем, едва не опрокинувшем столик, пожалуй, есть может и захотеться. Вечер, во всяком случае, сейчас сумерки вступили в свои неотъемлемые права и быстро ретируются прочь, приглашая, нет, притаскивая за собой мадам Ночь, этот инцидент испортить не должен – кроме разве что для не очень молодых мэрских кликуш, что, живя в порыве вселенской доброты слишком долго, в итоге пригласили мироздание продемонстрировать им, что не все люди – лапочки…
Телефон, наконец-то выпавший из кармана поверженного врага, Пашка зрелищно и очень педагогично раздавил каблуком. Потом пожалел, что свидетелей слишком много и нельзя будет сжечь вражьи документы с помощью зажигалки. Приятное занятие не прерывал, отказавшись про себя от мысли закурить в процессе – и без того коллеги явно в непритворном ужасе, и так инцидент не весёлый для них ни разу. Дождавшись наконец уже непритворной мольбы о пощаде, останавливаться не спешил, лупил нарочито молча, чтоб не складывалось ощущение, что он не то себя успокаивает, не то оправдывает свои действия.
Сирень пьянила ввечеру пряным запахом – здесь, на берегу огромного озера, лето наступало почти на месяц позже, чем в городе, и Пашка планировал по окончании банкета прогуляться по тёмным улочкам, чтоб подышать любимым со студенчества запахом. Или, если коньяка почему-то окажется слишком много - посвисать с подоконника в комнате, в которую доведётся попасть – где именно это будет, не всегда знаешь в начале вечера… Но текущее развлечение хоть и не портит настроения, но заставит сегодня не напиваться всласть – придётся контролировать всё и вся, в случае, если эта тварь могла вызвать кого-нибудь себе на выручку. Взгляд краем глаза на пресс-секретаря мэра – дамочка уже с лицом цвета мела, ага, и явно мечтает исчезнуть отсюда - ну, так и знал, что продаст с потрохами родную маму, спасибо за то, что заступился, можно не ждать… Что ж, зато приставать с обжиманцами не будет в будущем. Ладно, не отвлекаемся – после насмотримся на все выражения лиц, а сейчас выбиваем из этого тела способность ещё хныкать, и пожёстчё. Вот же выносливый гад попался, ну да ничего, кажется, он уже очень боится, а значит, работать осталось недолго, да и не мешает пока никто – нож напавшего так и красовался себе рядом на асфальте, старательно напоминая свидетелям, что его владелец предполагал совсем иное развитие событий. Голос за спиной пришлось услышать только ещё через несколько минут.
- Господи, да это же Челленджер собственной персоной! – еле слышно охнули томным сопрано и добавили уже командирским тоном начальницы вполголоса. – Ну так чего вы так испугались, дурочки, он знает, что делает. Не мешайте ему, нормально всё.
Пашка почувствовал себя бойцовым псом, на загривке которого дыбом стала шерсть – этого ещё не хватало, кто осмелился назвать его школьным прозвищем? Это было хоть и холодное, но настойчивое любопытство, да и приятный голос казался отчего-то знакомым. А тут ещё и спина ощутила приятную волну от этой дамы, без апломба и претензий, непривычно добрую и чистую, что ли. Интерес ли победил, надоело ли работать, или же просто приятная прохлада, которой настойчиво тянуло с широкой водной глади и ненавязчиво приглашала закончить – но Пашка сменил тактику, перейдя к ударам по голове поверженного врага, и вскоре оказался свободен, вырубив наконец того надолго. Затем с милой улыбкой обернулся к даме, желая рассмотреть, кого же принесло – она явно оставалась здесь, интересно, зачем на самом деле. Ага, так это ж старший администратор отеля, получается, не меньше – ей положено среагировать на случившееся, всё верно. И, похоже, я тоже её знаю откуда-то, надо напрячь память. Блондинка, эффектная, настоящая, ещё худощавая – ну, это пока ей около четвертака, после она станет такой сиреной, что голова закружится у каждого существа мужского рода, если он не нечто среднее между полами. Да и вообще, честно говоря, формы такие, что я бы хоть сейчас, ночка-то звёздная нынче… Так, а кто мне мешает, право? – вот намекнём, что выполнил работу охранника, и вперёд, кольца-то не видно, это хорошо заметно. Ого, можно отставить – как красиво рычит на этого типа секьюрити, стало быть, это он не советовал ко мне подходить, пока я был занят? Так, чуть вбок повернись, пока отдаёшь распоряжения, ага, волосы ниже середины спины – это хорошо, это правильно. И профиль что надо, ровненький, не то, что всё чаще уродства души обозначает старательно. Эх, какие ноги! Ладно, решено, как всегда, шансов у нас около семидесяти процентов, а может, и больше гораздо, учитывая обстоятельства, из-за которых она здесь. Ох, учуяла, что ли? Какое милое личико, ладно, потом вспомню, где видал, сейчас три-два на каблуках и пара шагов вперёд… тройка шагов.
- Павел Николаевич, большое Вам спасибо, Вы ведь у нас остановились нынче? – сказано достаточно тихо, чтоб у остальных повяли с досады уши, но и не слишком чопорно, чтоб заподозрить голимый официоз, так что, это маскировка интереса, да?
Вежливо и величаво киваем. Какие глубокие глаза, светлые, зелёные, что ли? И без этой распроклятой краски, как красиво, ресницы вот длинные, не приклеенные. Так, ещё шаг и полшага, стоит, не отстраняется, очень хорошо, дуры уже обычно здесь начинают бояться, хорошо, что это не про неё. Чего так глядим, а? Не понял восторга, бейджика тоже не увидел, как у администраторов положено, ладно… Неужто хозяйка сама?
- Вы меня не помните, Павел Николаевич, верно? – как спокойно разговаривает, хотя глазки-то уже запылали, брови у неё ровные, прямые, приятные, скажем так.
Что ж, киваем, теперь можно вообще бесстыже уставиться в упор под самым честным соусом. Пашка, конечно, не мог толком знать, что его яркие голубые очи уже полыхнули ясным ровным светом, тем самым, который просто не могли уже игнорировать кто угодно. Он чуть опустил подбородок, зная, что этого обычно вполне достаточно – иногда можно было даже ничего не говорить. Однако озабоченных дам это хоть и приводило в бешеный экстаз, их неуравновешенность в этот момент была заметна. Сейчас же этой волны он не ощущал – его просто очень рады видеть, вот и всё. Однако как раз приятно, комфортно как-то, ну, тогда ждём пояснений… А вы там все подавитесь с зависти, балбесы, никто не встал из вас…
- Это нормально, пять лет ведь прошло уже, - как ровно и мило она улыбается, ротик у неё жутко аппетитный, но я её правда не помню, значит, не из моих брошенок на одну ночь, а длинных приключений у меня тогда не было, чёрт возьми, кто это?! – Да и заняты Вы в тот день были очень, так что не страшно.
- Вы бы лучше имя сразу мне сказали, сударыня, - спокойно проронил мужчина великосветским тоном, едва заметно усмехаясь и небрежными жестами извлекая из карманов зажигалку и пачку сигарет, чтоб замаскировать для посторонних лёгкое указание взглядом в сторону, на долю секунды, которое означало «отойдём в сторону». – Этак быстрее будет.
- Пойдёмте, я заодно Вам покажу, где курить удобнее, - плавно кивнув головой, ответила женщина, как будто совершенно спокойно любуясь не то его крепкими скулами и подбородком, не то резким профилем и ладно сбитыми чертами в целом. – Можете звать меня Светлана Алексеевна, - и тронулась с места плывущим подиумным шагом, это ей вполне позволяли классические лодочки на шпильках.
Пашка ответил ухмылкой довольного хищника, который предвкушает славную перемену блюд из парного мяса, вежливо кивнул, но так, что его густые каштановые патлы, сливавшиеся в настоящую гриву к плечам, выгодно резко скинули чёлку к переносице, и столь же плавно двинулся следом. Он хотел, чтоб дама чуть понервничала, оказавшись к нему спиной – чай, нынче не средневековье какое-нибудь, наличие кавалера сзади скорее сильно напрягает, чем вселяет уверенность, что всё хорошо – да и поглазеть на то, что обтягивает юбка, всегда не лишнее. Сейчас обзором можно было вполне удовлетвориться, даже скользнув краем глаза, безупречный деловой костюм тёмно-синего цвета, разве что спереди там резкие претензии с формой отворотов и что-то поверх блузки из крупных камней в колье, шлифованного сердолика местные камнерезы в белый металл никогда не жалели, но ноги – любоваться можно долго. И будет большой глупостью не подержаться за них в самом ближайшем времени, конечно – Пашка уже беззастенчиво представил, как расположит эти ноги у себя на талии, и с удовольствием потянул плечи, вдыхая поглубже.
Пожалуй, кастет сейчас можно и убрать в карман брюк – местность была фактически безлюдной, отчего-то желающих бродить у ограждения прибрежной дамбы сейчас не было вовсе, наверное, их отпугивала бегущая вода, смотревшаяся сейчас совсем чёрной. Сумерки здесь длились очень недолго, не то от сильной прозрачности воздуха над гигантской водяной линзой, каковых немного найдётся похожих на планете, не то от того, что горизонт всё же был обрезан активным высокогорьем по всем сторонам, и прибрежный посёлок Сосновка сам натужно вжимался в пару падей мелких речек, истово наползая огородами и беседками на склоны сопок. Хотя Старосибирск был всего в часе пути на лёгковом авто по шоссе, менталитет городских гуляк и дачников ещё не окончательно победил здесь дух непоправимо обнищавшей в двадцатом веке сибирской деревушки, и первые кучковались на своих окультуренных площадках, шумно и не очень веселясь, а вторые уже завалились спать, чтоб с рассветом начать текущие дела от грядок до рыбалки. Одинокая пара неторопливо удалялась прочь от шумящего ресторанчика отеля, что расположился на асфальте широкой многофункциональной части дамбы – она в разное время могла служить и причалом для речных судов, и парковкой в дни повальных праздников угасающей державы, и рынком в бархатный сезон. На этот сезон ресторанчик захватил часть этой богатой площади и вальяжно расположился там с мебелью, кованой местными умельцами, шедевры коих днём продавались забугорным туристам по цене, втрое завышенной, нежели в салонах городского центра. Но ужасные перила из толстых кое-как сваренных труб эпохи развитого социалистического безумия никому в голову не приходило менять на что-либо симпатичное, ибо они были вмурованы в бетон при постройке. Кроме того, на них было удобно заваливаться грудью ради наблюдения за текущей прозрачной водой в светлое время суток, и для непринуждённой беседы – в тёмное. Заметив, что они удалились на приличное расстояние, почти к краю ограждения, и их уже не видно из ресторана, Пашка поступил подобным образом - опираясь спиной на эти трубки, жутко похожие на растолстевшие поручни старых трамваев, смачно затянулся сигаретой, чуть тряхнул головой, чтоб высунувшаяся из-за туч луна чуть оттенила как его развесёлый оскал, так и заиграла на волнах волос. Затем нарочито независимо, но с конкретным интересом продолжил глядеть на спутницу – в студенческие годы, проделав всё это, было достаточно согнуть колено и чуть поджать ногу, и охотница до жёстких ласк находилась в течение трёх минут… Эта же дама снисходительно улыбнулась ему, будто пытаясь молча дать понять, что сигнал распознан и не вызывает протеста, но сейчас всего лишь приятная пауза. Всё выглядело так, словно она хотела спокойно рассмотреть старого знакомого, пока он курит. Итак, молчание придётся нарушить самому, жаль, но ладно…
- Откуда Вы знаете, как меня звали в школе, Светлана Алексеевна? – лениво потягиваясь и закладывая локти за голову, поинтересовался Пашка. – Это было уже слишком давно…
- Я же училась на три класса младше, Павел Николаевич, - просияла та, чуть склонив голову, но, не сокращая те три шажка на каблучках, что служили сейчас церемониальной дистанцией – тут и прыжка толкового не нужно, но обычно тихони об этом не думают, а зря… - Вы как-то раз за меня заступились, когда уже в десятом классе были.
- Напомните, - с неожиданной для себя учтивостью попросил Пашка, отчего-то успокаиваясь и не испытывая пока намерения демонстрировать повадки чокнутого от желания. – Школа решительно ничего хорошего мне не оставила из воспоминаний, хоть одно будет тогда.
- Я тоже знаю ту ужасную историю с директорской дочкой и бандой с района, - чуть смутившись, кивнула молодая женщина и потупилась. – Но это случилось чуть раньше, по весне. У меня дагестанец из класса старше отобрал шоколадку, а Вы его проучили хорошенько.
Пашка тихо зарычал, помотал головой и снова смолк.
- Не помню всё же, жаль. Везёт мне на эту мразь, оказывается.
- Я Вам ещё на последнем звонке букет подносила, - слишком ровным голосом, чтоб можно было поверить, что она и впрямь спокойна, продолжала собеседница. – С начинкой…
Пашка резко выпрямился, не столько для того, чтоб встать ровно, сколько для того, чтоб сократить расстояние таким маневром и повернее посмотреть в глаза неузнанной знакомой:
- И что в нём было?! – он навис над женской фигурой уже столь заметно, что игнорировать это – значит, сознательно нарушать всякую видимость приличий, но та не двинулась с места.
- «Сникерс» и сердечко из красного бисера, - тем же невозмутимым тоном проговорила молодая женщина, подняв голову и спокойно выдерживая его колючий взгляд, но без всякого негатива.
- Так, - сочно обронил Пашка, потирая кулаком правой руки лоб – левой он держал сигарету, - вот откуда, значит, он выпал, ладно ещё, что я не выбросил этот веник сразу за забором… Да съел я его, съел, - поспешил заверить он, увидев уже слишком распахнутые ресницы совсем рядом со своими. – Тогда «Сникерсами» не бросались. А сердечко вот такое было? – весело поинтересовался он, показывая растопыренными указательным и большими пальцами размер, и, дождавшись смущённого кивка, тихо рассмеялся. – Ну, спасибо, нечего сказать, его у меня мать нашла и закатила истерику, а я знать не знаю, что это и откуда… Оно, видать, упало уже в комнате и укатилось под портфель, я и не заметил даже.
Луна брызнула капризным лучом поярче на чуть вытянувшееся от известия женское лицо, быстро моргавшее длинными ресницами, и Пашка понял, что где-то ещё видел его… Господи, да это ж та девчонка, что выбежала тогда на расселении из ветхого жилья, с растрепанной косой и в драных джинсах, та, что вернула ему погибшую папку с его рисунками! Точно, прошло как раз пять лет с того времени, она была тогда похожа не то на нищую студентку, не то на несчастную хиппушу, и не при всех же должностных лицах и журналистах было с ней беседовать, кто она и откуда, вот он и не стал вообще разговаривать. И постепенно отказался от всякой мысли приехать по её новому адресу и поблагодарить – слишком хорошо знал, как это отразится на репутации их обоих и что ничего хорошего из этого выйти не сможет. Но сейчас, здесь, сирень и жасмин сибирский, чёрт побери, убью всякого, кто вздумает мешать! – Пашка стремительно обнял даму и припечатал её губы крепким страстным поцелуем, едва выброшенный картинным щелчком пальцев окурок отправился падать в тёмную воду стремительного течения.
- Я… вспомнил кое-что, - пояснил он после, чуть отодвинув губы и чуть тяжеловато дыша от радости, что никакого сопротивления не ощутил вовсе. – Мы … никуда не спешим сейчас, верно?
Она на миг по-кошачьи зажмурилась и мотнула головой. Затем широко раскрыла глаза и с восторгом молча уставилась на него, как будто с трудом верила в реальность происходящего. Это ему очень понравилось, и он повторил жадную атаку губами. На этот раз он ощутил неслабый ответ и с удовольствием отметил, что её руки сомкнулись на спине. Это понравилось ещё больше, и Пашка умеючи да играючи продолжил действовать руками и неспешно целоваться – он знал, что через некоторое количество десятков секунд дело может зайти слишком далеко, но останавливаться не желал вовсе… Луна очень быстро спряталась за невесть откуда наплывшие тучи, и ни одно бешеное авто не проехало по трассе ни в одну из сторон. Хотя обычно в это время вечера полно желающих вернуться в город по темноте…
- Пашенька, давайте уйдём тогда отсюда, - в одну из кратких пауз поспешила прошептать молодая женщина, не препятствуя ему вовсе. – Пойдёмте, там всё же спокойнее будет, - вежливо попросила она, крепко ухватив его одной рукой за талию и ласково поглаживая ладонью другой по волосам.
Он замер на несколько секунд, прикрыв глаза и наслаждаясь этим действом. Потом неохотно отстранился и согласно кивнул, позволив вести себя за руку куда-то. Тучи сгрудились возле луны, позволяя ей просвечивать причудливыми лучами сквозь свои затейливые узоры, но над головой сейчас опрокинутый конус неба брызнул гроздьями звёзд, видных весной на склоне второй половины ночи. Пашка где-то глубинами затуманенного желанием сознания сделал ревизию экипировки – нигде ничего забыть не пришлось, всё осталось по карманам, а значит, можно послать к чёрту коллег, что вовсю сейчас прохаживаются языками по его адресу, обязательно. С озера наконец потянуло сочной прохладой, ей давал сдачи нагретый воздух от прибрежных скал и нагретых за день деревянных домов. Веяло не только разбушевавшейся сиренью, но и крепкими лиственницами, сладкими кедрами, скромно-суховатыми, напитавшими за день тепла, соснами. Откуда-то из глубин тёмных дворов доносился собачий лай и вой – чьи-то псы явно очень не любили соседские упражнения в караоке… «Если я заменю батарейки!!!» - вдохновенно хрипел кто-то очень пьяным тенором, активно помогая себе топотом по сухим доскам, похоже… Спутница вела его по каким-то покрытым тенями дорожкам, но Пашка не разбирал особо, где это и как, без устали глазея на звёзды – город всегда мешал своей дурацкой бледной подсветкой, а здесь эти россыпи казались всегда ближе. Похоже, что нынче особо не удастся заняться этим любимым с детства занятием – любованием звёздным небом в разное время ночи, и хотелось урвать хоть немного этого радостного действа на сегодня.
Они прошли через какие-то неизвестные двери, где практически не было сотрудников отеля, куда-то ещё шли по лестницам – внимательно разглядывать, что и как, желания не было, да ещё мешали чёртовы воспоминания о юности, как назло, самые те, которые хотелось похоронить надолго. Если что, мозг потом автоматически подскажет, куда идти, но сейчас сознание пролистывало все эти картины перед глазами, не останавливаясь ни на одной из них. Муторное ожидание наконец прервалось тихим щелчком закрывшейся двери люкса. К удовольствию гостя, окно выходило на воду, и в приоткрытую створку попадали отблески лунного ночного любопытства, едва прикрываемые светлой плотной шторой, а тихие бра не разливали лишний свет. Оценив краем глаза, куда попал – сам он не позволял себе роскошь такого уровня, Пашка по-быстрому избавился от пиджака и галстука, а затем поспешил продолжить то, что с успехом начал под луной. Не встретив никакой уже причины медлить, ускорился, повалившись в обнимку с женщиной на огромную кровать с балдахином – как нарочно, в его вкусе, как и весь стиль интерьера на такой случай…
Никакой заминки или досадной мелочи, что бывают нередко в подобных ситуациях, не случилось. Всё шло хоть и быстро и почти молча, но слаженно, спокойно и даже в целом ласково. Он аккуратно и быстро раздел её, не тронув колье – наука бывшей жены была всегда очень кстати, и заставляла всех дам приходить в трепет и восторг от слаженной чёткости его движений при этом. Алое бельё на уже загорелом смоляным местным загаром теле даже в подсветке белого жемчужного света от бра выглядело на редкость пьяняще – интересно, она загорала, прикрыв лицо, стало быть? – и Пашка распалился на всю катушку, уже не пытаясь сдерживать себя ни на полкарата, осыпая жадными ласками безупречное тело, явно привыкшее к походам в тренажёрный зал. Да так, что после пришлось совершать значительное усилие, чтобы отвлечься ради того, чтоб раздеться самому – должно быть, голова кружилась очень сильно от того, что успел по дороге насмотреться на рыжий Арктур, звёзды с красноватым оттенком нельзя наблюдать в женском обществе, сразу все дремучие желания затопляют мозг. Как сейчас, когда интуиция подсказывала, что он попал на редкость в спокойную и комфортную обстановку на несколько часов, и можно отвязаться полностью, не опасаясь напугать ночную подружку. Однако подозрение, что его сейчас сильно побаиваются, хоть и позволяют всё, не исчезло даже тогда, когда Пашка решил развеять это впечатление, притормозив, чтобы, освободив волосы красавицы от заколок, уложить их волнами на ключицы и всласть полюбоваться на них. Жаль, придётся ещё чуток подождать…
- Света, значит, - глухим от желания голосом проронил Пашка. – Да никакая ты не Света вовсе, ты натуральная Анжелика из книжки с такими-то глазами и волосами получаешься…
Похоже, помогло – глазки заметно потеплели, улыбается с каким-то детским восторгом. Это хорошо, отпускать её прочь после всего в намерения вовсе не входило – а то вполне могло быть, с этим выражением напуганного котёнка, станется ещё вскочить потом и убежать без всяких объяснений. Во времена студенчества на это было часто плевать и даже весело, без воплей «Пашка, ты зверь, давай ещё!» часто бывало и скучно, но сейчас этот сценарий совсем не устраивал. Вырос уже, что ли? Видимо.
Куда это она с таким ужасом смотрит? Ах, идиот, надо было ведь бра приглушить, забыл, что она глазеть начнёт жадно, такая-то газеля пугливая… Но было не до того, а сейчас уже поздно – интересно, чего она испугалась больше, шрамов в виде правильных крестов на груди или нательника над ними, из школьной медали отлитого? Первого, точно. Ну, это даже приятно тогда…
- Чего боимся? – сверкнув весёлой улыбкой хищника, томно проворчал Пашка, постепенно смыкая объятия всё крепче. – Или у Анжелики парень не со шрамами разве был, а?
- Это когда случилось? – потрясённым шёпотом пробормотала женщина. – Неужели тогда, в школе ещё?
Пашка постарался фыркнуть как можно беззаботнее, чувствуя, что румянец настойчиво запросился на щёки – такой искренней реакции его украшения не вызывали ещё ни разу…
- Да, это так, - глухо проронил он, удивляясь про себя тому, как щекотно стало под кадыком от этих слов.
- Вас больше месяца не было, Паша, я так испугалась, - ну, точно, та самая бледная стрекоза с букетом, что смотрела снизу вверх, дрожа от неизвестно чего… - Вы же в больницу попали, верно?
Пашка с сожалением понял, что контроль над собой утерян – обнаружив, что мерзко хохочет, запрокинув голову вверх…
- Ребёнок ты, Светлана Алексеевна, - снисходительно проговорил он, прекратив это безобразие и с непривычной совершенно нежностью уставившись ей в глаза чуть насмешливым взглядом. – Там, куда я попал, у меня был кованый ошейник на половину ширины шеи и хорошая стальная цепь на четыре метра от него, - он весело подмигнул и поспешил с горячим поцелуем. – Хорошо же, что этих вещей тебе не рассказали, всё-таки, - добавил он после, аккуратно расправляясь с застёжкой лифчика, как умно носить такой, где она спереди, всё же...
- Как это? – ну вот, перепугалась насмерть, зачем было только вообще разговаривать, лучше бы после уже…
Пришлось остановиться, и это тогда, когда это в принципе невозможно! Подождать с сантиментами не могла, скверная глупая девчонка! Любит, что ли? Впрочем, почему невозможно…
- Да меня мужики нашли, что на дагов в деревне работали, а те рабовладельцы что надо, вот и вся история, - пренебрежительно скривившись, проворчал Пашка, и, сделав над собой усилие, оторвал ладонь от женской груди, чтоб погладить собеседницу по голове, как стоило бы делать с напуганным ребёнком. – Сбежал я от них однажды. Нашла ты тему для разговора, Света, нечего сказать.
- Прости, - обронила вдруг та, и сама крепко обняла его, уткнувшись лицом в плечо.
Ну, это логично, но не хватало ещё ей разрыдаться от переживаний, ага…
- Хватит дрожать, дело давнее и нудное, - командирским тоном прорычал Пашка, опрокидывая даму на спину и укладываясь сверху, так, чтоб было удобно правой рукой отодвигать последнюю деталь белья. – Пустите уже кавалера, графиня, мы и так с Вами потеряли много времени…
II.
- Вот, смотри, над водой, потом над хребтом в половине мизинца отсюда, рыжий такой зверь пылает, видишь? – весело кипятился Пашка, указывая своей даме в нужную точку неба из окна люкса. – До него без малого шестьсот лет, световых, ясен пень, пятьдесят три парсека, вовсе не мелочь, короче.
- Он красный, - со вздохом отвечала та тоном школьницы на экзамене. – И симпатичный.
- Ага, в порядке всё у тебя со зрением, значит, - ослепительно улыбался Пашка сиятельной улыбкой довольного хищника, бесцеремонно привалившись на подоконник и нимало не смущаясь тем, что бесстыже обвязал талию полотенцем – дабы не дефилировать вовсе нагишом. – Можешь смело забывать свои линзы где попало – они тебе на деле не нужны уже. Это просто было снижение резкости из-за того, что ты перенервничала, вот и всё, - он вежливо, но настойчиво привлёк к себе молодую женщину, чтоб покрепче поцеловать – ну, и чтоб не давать повода выбираться из его объятий... Что за блажь забираться в халат – ночь вовсе не прохладная, лето уже вступило в свои права и здесь, на берегу озера. Ну да ладно, сбросить его недолго, когда он будет слишком уже мешать.
Пашка с азартом наслаждался произошедшим сегодня чудом – он ни разу не чувствовал себя столь приятно в постели с дамой – даже когда его жена успокаивала тем достопамятным дождливым вечером, когда после дурацкого объяснения с девушкой, к которой он был неравнодушен, хотелось послать к чёрту всё и вся и не просыпаться никогда уже больше в жизни, так все достали. И, хотя по привычке хотелось водить – и это занятие он не намерен был бросать – перемену он заметил легко и сделал все нужные выводы хоть и молча, но быстро. Но что-то из нехорошей серии очередных «не так» имело место быть, и с этим безобразием необходимо было покончить как можно скорее. А нащупать это нехорошее по сию пору не получалось – хотя он уже узнал о столь неприятных вещах из Светкиной жизни, как несостоявшаяся свадьба и аборт, о котором идиот-папаша, будучи застуканным на месте кувыркания, уже и не узнал. То, с каким выражением рассказывала о своих горестях новая подруга, не сподвигало думать, что она склонна об этом вообще была кому-то сообщать, но Пашка чутьём понял, что это всего лишь ответ на его сообщения о причинах его шрамов на груди. Честная девочка так напугалась, что вбила себе в голову, что сейчас они значат по сию пору то, что и четырнадцать лет назад – вот и поведала ему наиболее грустные эпизоды своей жизни. Однако чего-то она по-прежнему боялась – и это Пашке не нравилось, особенно потому, что ему тоже хотелось, чтоб его бесшабашное сейчас счастье полностью передалось этой грустной красавице. Похоже, придурок, что так и не стал её мужем, оказал всё же медвежью услугу – Светка осталась свободна, ведь мотивации отбивать её даже у номинального супруга было бы просто неоткуда нынче взяться, но оставил после себя что-то вроде пепла на пожарище, жутко мешающего в данный момент. Пашка усмехнулся сам себе – какой ты стал умный вдруг, Челленджер, вырос уже или вовсе влюбился по уши, а?
Получается, прозвали в школе верно – коль скоро «челленджер» то и означает, что «бросающий вызов», то по крайней мере частично это точно про него. Директорская дочка верно – так ей и всем остальным казалось – рыкнула ещё в начале десятого класса, мол, Пашке вечно больше всех надо. Это им так казалось со стороны – на самом деле он просто хотел, чтоб к нему не приставали с чепухой. Как будто после венгерского танца Брамса песенка про улыбку из тошнотворного от пересышенности слащавостью мультика чепухой не покажется, ага. Ну, или «Дубинушка» там после чардаша Моцарта. Кибальчиш после развесёлой банды Робина Гуда выглядит просто идиотиком, которого в дурдом закрыть забыли в суматохе, да-да. Пашка даже и не озвучивал никогда вслух это своё мнение, ну, разве что когда потребовал тишины в классе, когда литераторша поставила пусть и хрипящую пластинку, но с чётко различимым «В пещере горного короля» Эдварда Грига – так после того пришлось наслушаться всякого, как назло, от педагогов… Тем не менее, одно отсутствие восторгов по адресу красно-кумачовой героики уже выставило его едва ли не аутсайдером – за что после пришлось очень жестоко поплатиться…
Но только того, чтоб оставили в покое – этого, конечно, Челленджеру было мало. Он относился к тем особям мужского рода, что не видят ничего дурного не только в комфорте как таковом, но ещё имеют наглость дистанцироваться от дешёвого, как сигареты без фильтра, портяночного брутализма соотечественников. Нет, конечно, лазать по деревьям и заборам, прыгать по сваренным вручную гаражам из радиаторов отопления, служившим во дворе также и складами, и клубами – никогда не отменялось и с выполнялось с таким азартом, что однажды привело к печальным последствиям. Выкатившись из двора в очередной китайский раз с диким хохотом на самодельных санках и не сумев вовремя затормозить, Пашка-дошкольник впечатался вопреки собственному желанию и согласно элементарным законам физики – в очень серьёзную сварливую тётку, что оказалась директором элитной школы, что стояла от дома в нескольких метрах, отчего, несмотря на все принятые нужные в таком случае меры, дорога в эту школу оказалась навсегда закрытой… Но шариться по подворотням и чердакам, бегать по ещё диким берегам Её Полноводия, мастерить из подручных материалов разные ужасные вещи – во всём этом и не только в нём юный эстет не уступал никому из шебутных сверстников. Однако кроме всего этого стандартного контента жизни школьника последней четверти уходящего тысячелетия, у Пашки были свои вкусы и предпочтения – и, хотя их он никому не навязывал, одно их наличие уже вызывало неоднозначную реакцию окружающего мира. Впрочем, до пятнадцати лет эту реакцию Пашка старательно игнорировал – зря, наверное…
Тем не менее, то, что отличало его от других – о чём он не особо задумывался даже – очевидно, послужило не только причиной катастрофы в последний год учёбы, но привлекло внимание девочки, которая сейчас превратилась в роскошную даму, не пожелать которую мог только слепой; с точки зрения её нынешнего любовника, разумеется. И оно же сейчас диктовало намерение разобраться с тем обстоятельством, что мешает быть в данный момент ей столь же счастливой, что и любовник – заметим вскользь, что многие из брутальных сверстников вообще не задались бы таким вопросом. Накачанная фигура была безупречна, но этого и яркого оттенка шатеновой гривы было недостаточно, девочка была явно из тех, что не останавливается на этом уровне – итак, чего же она по-прежнему опасается, задумался Пашка, с аппетитом озорующего ребёнка таская виноград из вазы. Вроде бы особо не лютовал, овладев, вёл себя даже аккуратно – да и она явно не притворялась, что ей хорошо. Или тут тоже безотцовщина прошлась как-то криво, и теперь вообще не разобраться, где оно, то, что мешается? Они сидели на диване, явно предназначенном также для того, чем стоит заниматься на этой огромной кровати с балдахином…
- Света, ты любишь рестораны? – так, осторожно берём за руку и спокойно, спокойно глядим, может, её моё желание смущает, но всё же поймать её снова и… очень хочется уже.
- Нет, я слишком долго проработала там, пока была студенткой, - с тихим вздохом ответила она, чуть потупившись. – Да и вообще не люблю, где шумно.
- Что ж, - спокойно и утвердительно заметил Пашка, потянувшись за шампанским, - тогда мы останемся здесь, - он отпустил её руку, чтоб расправиться с пробкой. – Мне это даже нравится.
Этот жест у него был отрепетирован до автоматизма – в мэрии его часто зазывали в кабинеты, упрашивая вскрыть не только шампанское, и оттого смотрелся в его исполнении легко и красиво. Разливая по бокалам с грацией, могущей поспорить с профессиональным барменом, Пашка негромко, но чётко взялся выводить старый знаменитый мотив:
- «Where do I begin
To tell the story of how great a love can be
The sweet love story that is older than the sea
The simple truth about the love she brings to me»,
- это звучало у него очень спокойно и естественно, но неизменно вызывало едва ли не шок у любого слушателя. Оно и сейчас не оставило новые уши равнодушными, и Пашка спокойным жестом продолжил, предлагая даме бокал:
- «Where do I start ..
With her first hello
She gave new meaning to this empty
world of mine
There'd never be another love,
another time
She came into my life and made the
living fine»,
- от желания его голос обрёл нужную густоту, и можно было уже смотреть немигающим взглядом, перед которым ещё пока никто не мог себя спокойно себя чувствовать. Только сейчас Пашка пел вполне искренне, желая только понравиться своей новой даме. Он с удовлетворением заметил, что её ресницы задрожали почти сразу, значит, номер успешен – впрочем, когда он был неуспешен, а? Только сейчас это было приятнее, чем когда-либо. Итак, к третьему бокалу дожав интонацию до нужного напряжения, Пашка умолк, тихо улыбаясь:
- Разбивать не буду, хорошо? – он по-дружески подмигнул, оставив ладони свободными, и протянул руки, приглашая в объятия.
Похоже, получилось, с удовлетворением отметил Пашка, неторопливо целуясь и расправляясь с ненужным ему вовсе халатом. Вероятно, ему просто попалась девочка, не избалованная красивыми жестами, ну весь набор откатать потом не составит труда. Лишь бы дело было только в этом, право, - думал он, поудобнее устраиваясь и аккуратно располагая женские ноги у себя на талии. Подстраховаться всё же не мешает…
- Света, - вежливо произнёс Пашка, что прозвучало на резком контрасте с его фактическим рычанием, едва он оказался здесь, - ты пойми, я тебя хочу, а не просто само это дело, понимаешь? – сейчас было уже легче спокойно смотреть в глаза, и то, что Пашка увидел там, ему понравилось.
Теперь можно и не притормаживать, - эта мысль была уже едва заметной, и, услышав стон, так нужный ему сейчас, Пашка думать перестал и отвязался.
Маргарита Константиновна была женщиной дородной, солидной и серьёзной. Её волосы, подчинённые не то химке, не то термобигуди, когда-то могущие навевать аллюзии с исполнительницей известного хита «Арлекино», нынче были устойчивого цвета «хна по седине». Серые глаза были крупноваты, заставляли вспомнить ту часть в учебнике биологии, где говорится о базедовой болезни – тем более, что биологию как раз этот грозный школьный завуч и преподавала. Хотя дамой она была скорее просто крупной из-за климактерических расстройств, но ощущение, что она одним своим присутствием может вызвать крупные неприятности любого толка – от пары по поведению в четверти до селевого потока в горах за полторы сотни километров от города – вызывала всегда прочное. Когда и каким образом она научилась столь дивному свойству – нам, право, неведомо, но пользоваться им её вынуждала не столько сама занимаемая должность, сколько стремление к самореализации, свойственное каждому человеку, кем бы он ни был и где бы не находился. Школьные хулиганы её не боялись, но тщательно старались сторониться во избежание неприятностей, тем более, что армия туповатых благообразных девочек никогда не оставляла Маргариту Константиновну без нужной информации, пытаясь заслужить тем её благосклонность – когда из желания мелко помстить будущим зекам, когда надеясь на послабление при выставлении оценок за прилежание. Сей факт способствовал хоть какому-то реальному обучению на уроках – когда ободрённые снисходительным вниманием завучихи, когда от испуга задействовав мозг в учебном процессе, школьницы старались хоть как-то усваивать материал.
Но, поскольку несчастному педагогу то и дело с усталым артистизмом приходилось опускаться на уровень, понятный туповатому большинству, выхлоп от воодушевлённого внимания к теме урока был невелик, а оценки часто случались завышенными тем, кто демонстративно старался. Да и уровень обучения был невысок – проще говоря, привыкшему «работать с книгой» Пашке быстро надоедала скукотень на уроке, и он то рисовал в отдельной тетрадке что хотел, то просто брал с собой посторонний томик, чтоб отлистывать внутри закрытого стола страницы очередной приключенческой бодяги Стивенсона или Майн Рида. Поначалу педагоги пытались с этим бороться, но изымать книгу просто так не давал тот факт, что брал он дорогие издания у дочки судьи, чей папаша был каким-то высоким номенклатурным чином, а портить отношения с этой семьёй никто из педколлектива не хотел. Да и темы урока обычно были уже усвоены Пашкой на удобоваримым уровне, его было не застать врасплох какой-нибудь проверочной или самостоятельной на треть урока, и то, что за четверть обычно стояли четвёрки, было скорее вызвано подсознательной дискриминацией по половому признаку, но не отражало его реальных знаний. Стареющих дамочек, как одна прогибающихся перед администрацией школы, раздражали также его вечно длинные, но аккуратно причёсанные волосы – никакие аргументы о правильности классового подхода и рамках приличий на вредного мальчишку не действовали, он сразу же начинал резкие апелляции к образу мушкетёров и уходил в дебри истории, не всегда ведомые самим великовозрастным оппонентшам, а его матери указывать было бесполезно, та вечно была в разъездах: работала проводницей на пассажирских поездах. Однажды он довёл до слёз несчастную молодую историчку, вежливо указав, что её уроки слишком безжизненны и лишь повторяют текст учебника, который можно и дома прочесть тем, кто вовсе не идиот – а после, смутившись, сам же упрашивал её успокоиться, выгнав оставшихся одноклассников прочь из кабинета. Это тоже в красках донесли Маргарите Константиновне, но та не стала ковыряться в теме, узнав также, что ученик и учительница подружились на почве её предмета – а о том, что содержал свёрток, что через неделю приволок ученик учительнице, спросить не удалось, не лазать же в сумку к подчинённой прямо при ней… Побывав раз на её уроке и увидев, что парнишка отвечает лучше всех основной материал, сопровождая его дополнительными сведениями, завучиха сочла возможным просто составить нормальный протокол посещения и забыть об инциденте навсегда – и так успеваемость школы дрянь, пусть так и будет.
В данный момент, однако, Маргарита Константиновна сурово двигалась по школьному коридору, высматривая между делом выгнанных с урока учеников, чтоб пресечь их посиделки под лестницей либо в буфете – сколько не указывай этим королевам половника, что только во внеурочное время нужно пускать детей – бесполезно. Скучающие работницы кухни и кассы никого не гоняли со своей территории, гордо владея как недоедками и объедками, так и испытывая дефицит в простодушной болтовне, оттого к их пристани постоянно прибывали разные отпрыски, томимые дефицитом родительской заботы дома, а то и вовсе отсутствием таковой на деле. В коридорах обоих этажей царила образцовая тишина, с балетной грацией носилась техничка в халате и с огромной тряпкой из мешковины на швабре – сразу видно, что удачно отстояла двухчасовую очередь за чем-нибудь в гастрономе, а сейчас активно показывает, что никуда не отлучалась с рабочего места, никуда. Под крупными электронными часами располагался пост №1 для дежурного класса по школе – и при приближении завучихи шестиклассницы резко встали по стойке «смирно», успев, впрочем, одёрнуть белые фартуки на бурой форме и нацепить протокольные улыбки; стоять здесь и подавать звонки было особой честью, поэтому в школе была масса народа, что и мечтать не могла о ней. Строго кивнув в ответ на подобострастные взоры дежурных, Маргарита Константиновна двинулась в учительскую за каким-то делом, кажется, ей был нужен какой-то из классных журналов другой смены, но не успела скрыться там…
В конце коридора распахнулась дверь – о, так двери распахиваются очень особенно, когда кто-то вылетает вон по требованию учителя покинуть класс, это невозможно спутать! Так и есть, не без этого – какой-то шельмец не старше дежурного класса, а дежурит нынче образцовый 6 «А», оттого можно было вполне чувствовать себя спокойно, там желающие стать отличницами превалируют во всей смене, донесут к вечеру в целости, что и где кто когда сделал, и при каких обстоятельствах. Маргарита Константиновна двинулась мимо учительской по направлению к кабинету, выплюнувшему ученика – а, так то ж опять музыка, странно, вроде ж перенесли в основное здание из пристроя. Ну, какие там снова проблемы с дисциплиной, что такое?
Более чем странно, Пашка Краснов, он же вроде не из буйных вовсе. Ну, с этим обычно проблем нет, усадить его читать до конца урока, и порядок, но что произошло-то? Завуч, плавно переваливаясь на уставших ногах, и оттого носившая обувь без каблуков – за две смены на каблуках проклянёшь всех и вся – приняла как можно более внушительный вид и двинулась по коридору к нарушителю дисциплины. Тот же, бесстыже показав фигу закрытому кабинету, что уже должно было быть расценено как дополнительная дерзость, ведь понятно, что сие будет замечено, сунул руки в карманы, что также порицалось школьными порядками, и двинулся наглым широким шагом прочь от кабинета по коридору – вместо того, чтоб оставаться под дверью или хотя бы подойти к ближайшему подоконнику. Мало того, этот юный наглец ещё вытащил из кармана чётки из разноцветного оргстекла и взялся помахивать ими с пижонской брезгливостью на лице – а это уже вовсе не шалость, это настоящий вызов, с грустью пришлось признать Маргарите Константиновне, недоумевающей, зачем ей именно сейчас это шебутное безобразие с претензией свалилось на голову. Кабы ей попался в этаком качестве сейчас кто из приличных школьных хулиганов – нет проблем, устроить распекаловку было бы даже приятно. А чего ждать от этого не особо поддающегося контролю и внушению кадра – было вечно неясно, такие обычно идут по скользкой дорожке к фарцовщикам и дальше, докладывали ведь уже, что жевательную резинку он на что-то меняет, а сам не жуёт. Вон, глаза хоть и голубые, но бешеные, значит, сам скандал устроил, негодяй, чем ему музыка-то не угодила теперь?
Пашка Маргариту Константиновну не боялся, не любил и не уважал – просто мирился с её существованием, не будучи в силах изменить это обстоятельство. В прошлом году, когда началась безумная и весёлая беготня по кабинетам – ему это нравилось, сидеть в одном три года ему опротивело до невозможности, да и на законных основаниях можно пробежаться по коридору, когда сильно устаёшь от сидения неподвижно – случилась линейка, о которой уже забыли все, кроме него, пожалуй… Две восьмиклассницы, ревевшие белугами после инцидента, быстро покинули школу, их следы потерялись навсегда. Пашка тогда был ещё невелик ростиком и торчал с краю, поближе к центру событий, получается. Рядом стоял придурок Игорёха, вечно заискивающий перед класснухой, и старательно лыбился, демонстрируя искреннюю преданность родной школе. Он был маленький, тщедушный, с выражением лица, похожим на несчастную рыбину с прилавка на рынке. За его спиной, слева – расположил своё жирное тело паскудник Карпов, и его мерзкая ухмылка если что и означала, так только то, что он успел таки где-то напакостить: намазать доску в кабинете пирожком из столовой, сперев это на кого-нибудь, в столовой наплевать в стаканы с чаем, в раздевалке насовать сора в чьи-то карманы. Карпов колол Игорёху иголкой на ножке циркуля, что положено цеплять на карандаш, со сладострастным упоением ввинчивая это орудие пытки в разные места спины своего товарища, а тот совершал подвиг долготерпения, делая вид, что ничего не чувствует. Стоило бы дать затрещину малолетнему садисту, но Пашка по опыту уже знал, что санкции прилетят не на того, кто так развлекается, а обязательно и только на того, кто вмешается в это дело. Кстати, благодарности в этом случае даже молчаливой от пострадавшего ждать бы тоже не пришлось, но, несмотря на все эти обстоятельства, происходящее было омерзительно до тошноты. Как, впрочем, и все дежурные речи о том, что необходимо чего-то там крепить во имя чего-то, быть достойными великого звания верного ленинца, неустанно бороться с чем-то…
Ох, даже Том Сойер и то веселее проводил время в воскресной школе, надо полагать – во всяком случае, то, что было в книге про него написано, всё ж намного приятнее этой риторики, вечно аппелирующей к «великому, типа, октябрю». Был ли он на деле великим – это ещё всё же серьёзный вопрос, по мнению Пашки, который знал от старожилов, что в родном городе те самые берега, где мальчишки бегали жечь костры из сосновых шишек, в то время были так же усеяны трупами, что нынче этими шишками. А уж личности тех, кто неустанно восхвалял эту тему, никогда не вызывали искреннего восторга отчего-то, зато неприятных эмоций – сколько угодно. Вон, Анна Геннадьевна, старшая пионервожатая школы, даже по школе в пилотке ходит, а в красной комнате у ней вроде бы настоящая буденовка имеется – только любому стороннему взгляду за версту видать, что материнство ей не грозит даже гипотетически, а вот некий нехороший диагноз уже в глаза бросается. Она как-то разок вздумала попенять Пашке за его независимые манеры да привычку охорашивать гриву, поставив в пример тёзку Корчагина. Ей пришлось выслушать всё, что заслуживал придурок, не ценивший свою жизнь даже ради какого-то заявленного дела – Пашка говорил хоть и с экспрессией, но спокойно и аргументированно, заставив собеседницу сперва побледнеть как октябрьское пасмурное небо, а после и вовсе удрать с места разговора, резко вспомнив о неотложном деле. Кто ж знал, что упрямец не поленится прочесть текст книги – а не удовлетворится сообщением наставников… Или первая учительница соседней параллели, что как-то пару недель подменяла их заболевшую в третьем классе – как начнёт, закатывая глаза от истеричного волнения, расписывать подробности пыток в гестапо, так поневоле поверишь, что делает это ради собственного удовольствия. Таких злобных глаз, как у ещё одной её коллеги, чьё присутствие тоже пришлось потерпеть дня четыре когда-то ещё тогда, Пашка вообще никогда не видел – а ведь тётка просто пришла вести уроки в класс, вообще-то не склонный к особой любви к безобразиям. Этот змеиный голос, унижающий человека только за то, что он в данный момент находится рядом, все запомнили навсегда – кому-то он ещё с полгода снился в кошмарах. Отмалчиваться и делать вид, что тебя тут нет, с этим экземпляром женщины-вамп, увешанной грудами украшений из золота и нефрита, было сложнее всего. Когда она взялась оттягиваться на добряке Никите, что честно выполнил задание на уроке русского, и, подняв руку, молодцевато взялся зачитывать правильные примеры на правило, Пашка понял, что не отсидится. Никита хлопал ресницами, не понимая, отчего с ним говорят столь высокомерно-уничижительно, как будто он сознательно совершил некое ужасное святотатство, и медленно осел, подавившись этим непонятным количеством злобы.
- Примеры из слов «чаща» и «чашка» ты можешь оставить, хотя мог бы придумать и что-нибудь поновее, а слово «чушка» зачеркнёшь и напишешь слово «свинья» - оно и характеризует тебя лучше, - безапелляционным тоном потребовала педагог, с явным удовольствием отмечая, как заблестели глаза мальчишки.
В следующий момент Пашка уже поднял руку и, получив разрешение говорить, поднялся, как безвестный боец, сменяющий у огневой точки раненого товарища – ровно, плавно и без лишних чувств вообще…
- В нашем регионе расположены два гиганта алюминиевой промышленности родной страны, - бесцветным официальным тоном процедил он с нарочито деревянным выражением лица, чтоб враг раньше времени не мог распознать сорт оружия, наведённого на него сейчас в упор. – Доехать до одного из них сейчас можно за четверть часа на автобусе местного значения. Сырьё, производимое заводом, используется для нужд машиностроения, в авиационной промышленности и продаётся за рубеж, - продолжил он уже настолько без всякого выражения, что училка с удивлением уставилась на него, сдвинув густые брови, отчего её крупный резкий нос показался осколком скалы в сумерках.
- И что? – с вызовом тряхнув пышным каштановым хвостиком спросила она, ещё ничего не подозревая.
- А то, что единица алюминиевого сырья называется чушкой не только в обиходе работников завода, но и в официальных документах, кроме того слово «чушка» имеется в орфографическом словаре русского языка тысяча девятьсот восьмидесятого года издания, - тем же ничего не выражающим скучным тоном подытожил Пашка и неспешно уселся. – У меня всё.
Враг холодно отмолчался, пообещал проверить факты и даже чуть сник – но Пашка понимал, что это только тактическая победа, вполне могущая обернуться страшными последствиями в будущем, однако иначе отчего-то не мог. Стать крепкими друзьями с Никитой не дали его родители, уехавшие с сыном в тот же год куда-то из города навсегда. Все эти эпизоды до мутной линейки казались Пашке частностями, никак не связанными между собой кусками – пока он не увидел у этих людей и ещё подобных им выражение мерзкого торжества, когда они смотрели на унижение восьмиклассниц.
Девочек вывели перед строем и долго произносили какие-то глупости про передовую современность, недопустимость пропаганды варварства и необходимость борьбы с пережитками прошлого. Честно говоря, что к чему, не понимали до последнего не только жертвы и сам Пашка, изнывавший от желания поскорее покинуть это унылое сборище, но и большинство школьников, по привычке нацепивших кто дежурные улыбки, кто – деревянное выражение лиц. Но когда директриса уверенным и быстрым движением суховатых кистей рук – право, это напоминало хватку какого-то чудовища, Пашка до сих пор готов поклясться в этом – сорвала с девичьих шей кулончики прямо с цепочкой, ему стало жутко. Гордо, с чувством глубокого удовлетворения – так вот что означает этот речевой оборот на деле! – директор сверкнула серой плёнкой на карих глазах под мрачными очками с чёрной оправой и вручила свою добычу военруку, что явно боролся с приступом гипертонии на почве вчерашних возлияний. Тот почти вприпрыжку помчался в общий мужской туалет, чтоб утопить там, в унитазе пару изделий из белого металла – крестик и магендовид. Это был тот случай, когда Пашка запоздало понял, что стоит с разинутым ртом и хлопает глазами, с трудом веря, что происходящее – реальность. Он завидовал остальным школьникам, что могут стоять себе спокойно, уставившись в разные точки пространства – ему показалось, что он попал в какую-то странную реальность, не то мир кошмарного сна, не то в некий кластер виртуальной игры, хотя этих терминов тогда ещё не знал. Маргарита Константиновна точно заметила, что с ним неладно – и не то, опасаясь, что произойти может нечто неконтролируемое, ведь славу бьющегося насмерть за свои интересы мальчишка уже успел заработать среди сверстников, не то просто в душе не одобрявшая происходящее, двинулась своей плывущей походкой к девочкам, чтоб увести их в учительскую. Она произносила миролюбивым тоном какие-то надлежащие моменту слова, мозг от ужаса уже отказывался полностью воспринимать их. Затем слово говорил какой-то представитель невесть чего – Пашка не слушал, сам не свой от пережитого. Ему приходилось не раз слышать от одноклассниц, а часто и девочек постарше, что бегали за зашитой к всесильной завучихе, разные уверения в её благорасположении и стремлении помогать всем, кто носит бантики на хвостах и косах, буквально во всём. Почему же она допустила этот кошмар перед строем?! – не находил оправдания авторитетной даме Пашка, не в силах унять дремучее бешенство, так и поднимавшееся откуда-то из глубин его естества. И то, что его заставили наблюдать, как вскоре обе понурые героини, до конца линейки уперевшие глаза в пол, возвращались на свои места в строю, воспринимал как личное оскорбление – и не изменил этого отношения уже никогда.
А потому Маргарита Константиновна не была тем человеком в его глазах, перед кем стоило испытывать какой-то уважительный трепет. И на вопрос, из-за чего его выгнали с урока, отвечал хоть и спокойно, но с заметным апломбом, продолжая играться чётками в ладони:
- Из-за песни «Дубинушка». Я убеждён теперь, что её вредно слушать – сразу все дубами становятся.
- Поясни свою позицию, - не повышая голоса, спокойно велела завуч, тяжело вздыхая про себя.
- Там с одном из куплетов сказано так: «англичанин-мудрец, чтоб работе помочь, изобрёл паровую машину», - прежним ровным тоном пояснил мальчишка, только вот слишком яркие искры в глазах отлично свидетельствовали, что он вовсе не спокоен. – Ну, а дальше по тексту, про Русь и дубину – ничего умнее не придумали, как за счёт людей решать тупые вопросы. Сплошная дубина кругом везде. Я и сказал, что ничего не изменилось – мне на дверь указали. Всё.
- Ну и зачем ты говорил всё это вслух? – снисходительно произнесла пожилая дама. – Тянули тебя будто за язык – молча такие вещи надо думать, если неприятностей не хочешь. Чётки свои спрячь в карман – знаешь ведь, что их отбирать положено, зачем нарываешься нарочно?
Парнишка посмотрел на начальницу с лёгким удивлением и поспешно убрал свою игрушку.
- Так как не говорить-то, когда оно так?! – фыркнул он уже более похоже на себя, без старательного желания казаться спокойным и выдержанным. – Это ж правда!
- Не нужно всем и всегда показывать, что ты на самом деле думаешь, - чуть назидательно произнесла Маргарита Константиновна. – От того, что ты поставил учителя в неловкое положение, ничего к лучшему не изменилось, а твоя репутация перед ним ухудшилась, - она потихоньку взялась поворачиваться в сторону учительской и сделала приглашающе-приказной жест, - Идём, твоя помощь тут очень нужна.
В учительской она указала мальчишке на стол, на котором лежал большой лист ватмана, полный наполовину баллончик силикатного клея и хорошо початая упаковка акварельных красок. Одного взгляда на этот набор было достаточно, чтоб догадаться, что кто-то из активистов родной школы безуспешно пытался сотворить поздравительное обращение к педагогам на грядущий День Учителя. Затем вывалила перед ним груду исчерканных поздравлениями к разным праздникам открыток.
- Вот тебе ножницы, вырежи из них цветы и наклей сюда, чтоб было красиво, - ничего не выражающим спокойным тоном объяснила она задачу.
- А заголовок и текст тоже поправить? – деловито поинтересовался Пашка, разглядывая полученный объём работы. – Буквы нельзя делать, как в прописях первого класса.
- Делай, - спокойно кивнула завучиха, доставая нужный классный журнал и усаживаясь с ним за другой стол.
Уроки тогда были ещё по сорок пять минут, поэтому чистых полчаса на работу ещё оставалось, и закончить её учитель и ученик успели прежде, чем раздался звонок на перемену. Отложив заполненный чётким каллиграфическим почерком в нужных разделах классный журнал, Маргарита Константиновна ничем не дала понять, что откровенно любуется тем, что получилось у ребёнка, но про себя подумала: «И чего эта дурында, мамаша его, не отдаст его в художественную школу? Меньше бы умничал, больше было бы пользы».
- Иди в класс, скажешь, что я велела вернуться, - усталым голосом сказала она мальчишке. – И больше не скандаль, учителя не виноваты, когда тебе что-то не нравится. У нас в стране ещё много того, что было бы неплохо поправить.
III.
- Ну, а Каркуша мне и вещает, стало быть – «ты, Краснов, подлец, берёшься рассуждать о вещах, о которых тебе думать не положено!» - от души хохотал Пашка, с аппетитом голодного зверя поедая мясное рагу с помидорами. - Я облез, конечно, и говорю: «Так, небось, и в средневековье таким, как Вы, это и говорили! Так средневековье хоть сказать что-то может, вон архитектура какая, не то, что наши бетонные сараи, в которых дышать нечем и тараканы живут, уродство на уродстве, глядеть тошно!», - он успевал всё же следить за реакцией слушательницы, что наблюдала за ним почти с улыбкой. – Ну, она надулась, как хомяк с крупой, и велит, мол, выйди из класса! – а, я что-то тоже окрысился, и через плечо ей так: вся аргументация у Вас, как у Пришибеева, заткнись да выйди, может, стрелять ещё будете таких, как я? В общем, приписали мне срыв урока потом, а на моих контрольных, даже решённых без ошибок, выше четвёрки никогда не стояло.
- Каркуша мне в лицо рычала, что из меня ничего путного не выйдет, - со вздохом ответила Светлана, грустно хлопнув ресницами. – Это было очень обидно слышать при всём классе.
- Нет, нас с тобой очень спасло то, что этот кошмар с характеристиками отменили тогда, а то не видать мне вуза вовсе, да и тебе тоже, - с на редкость довольной миной отвечал Пашка, весело жуя.
Ночной ветерок слегка шевелил не только тюлевую занавесь на раскрытом окне, но и чуть тягал тяжёлые шторы зелёного бархата с золотыми узорами под стилизованные французские лилии – краем глаза было заметно, что луна скоро станет так, что вот-вот рухнет в озёрную пучину, и это эффектное зрелище было бы неплохо тоже показать новой подруге в контексте полной программы очарования, сопроводив всё это парой сонетов из венка Волошина. Пашка терпеливо и незаметно дожидался этого момента – сегодня ему было столь хорошо, что уже и всего мало, и хотелось продолжать праздник до полного изнеможения. Тем не менее, если ему неведома была усталость, надлежало заботиться о даме поплотнее. Хотя о школе говорить было не особо приятно, но пока это была ещё единственная тема, которой можно было разбавлять активные приставания, коих Светка ни то боялась, ни то просто вовсе не была приучена к цивильным ухаживаниям.
Решив сперва, что партнёрша его побаивается, теперь Пашка материл про себя неуклюжего неумёху, за которого этот ребёнок всерьёз собирался замуж. Да, корявый был парень, явно... Поди, отворачивался к стенке и храпел, как хряк – девочка даже не приучена к песенкам после, а это дело Пашка любил всегда, благо никогда не фальшивил, верно схватывал то исполнение, какое довелось когда-либо услышать. В ход пошёл и Новиков и Высоцкий – горло позволяло не напрягаясь и задушевно тянуть, и задорно рассыпаться, тем более, что чувства переполняли вполне искренние, но Пашка кожей чувствовал, что для его нынешней милой это совершенно немыслимое поведение. Она то ясным взором смотрела на него с абсолютно детским восторгом, как на неземного принца, то, сжимаясь, как напуганный котёнок, снова начинала именовать его имени-отчеству. С такой реакцией молодой мужчина просто не знал, что делать: он привык к азартным играм с дамами постарше, которые ничему не удивлялись и лишь с радостным одобрением воспринимали его эстетические претензии. Оттого разговор то и дело сворачивал к ненавистной школе, в которой оба учились – и отчего их три года оказались такой пропастью, счастливый любовник так и не понял.
Обсудив вечно злой взгляд математички-завучихи и свою реакцию на него – страх у одной и желание устраивать аргументированный спор по архитектурным уклонам в стереометрии у другого – они перешли к теме изымания крупных серег и заколок и попыткам заставить Пашку подстричься. Если первое обычно удавалось у ветерана педколлектива без проблем и даже собственноручно, то второе не удалось сделать даже с помощью правильно проинструктированных активисток старших классов, поймавших упрямца под лестницей – завернув матюки такой этажности, что дебелые девахи просто заслушались, Пашка прорубил сквозь их толщу путь ногами и кулаками, наплевав на все школьные мифы о том, что девочек трогать невозможно ни под каким видом. Он также сообразил, что жаловаться разбитные девки никуда не пойдут, потому что сознаться, что их толпу уделал сопляк-одиночка на два года младше, будет неприятно и чревато насмешками до конца года. Конечно, он не мог тогда знать, что им действительно пришлось с грустью докладывать о неудаче и похищенных ножницах молодой старухе со скверным нравом, но накануне выпускного, деньги на который Пашка не сдал, кто-то рассказал ему эту историю в подробностях. Как и тот факт, что за его роскошные патлы вступилась русачка, помешанная вместе с библиотекаршей на школьном театре. Здесь уже было повеселее – Пашка, весело хохоча и прихлёбывая горячий чёрный чай с лимоном, поведал о подковёрной подоплёке своего участия в немало нашумевших постановках.
Ни Сергея Волконского, ни его товарища Трубецкого играть будущего заместителя главного архитектора города заставить было невозможно, да и от почётной участи быть кем-то из четвёрки мушкетёров Пашка отказался пусть вежливо, кивая на других сверстников, но жёстко и наотрез. Это вызвало настоящий шок у одухотворённых школьных работниц, но поскольку в итоге вредина, упорно делавший уроки по русскому прямо на литературе, а алгебру – на английском, предложил себя на роль сразу двух персонажей, кандидатуры на которых не были вовсе утверждены, обе очень обрадовались. Аж до премьеры спектакля при всех почётных гостях отовсюду, да, очень были рады. Разумеется, Светка видела этот скандал, вспомнила и перестала жаться, уже неплохо, даже ест уже не ради приличия, а вроде как с настоящим аппетитом. Пашка с удовольствием наблюдал за своей новой дамой – всё-то ему нравилось вполне, и яркие зелёные глаза, которые он вроде как ещё не покорил, просто пользовался своей привилегией объекта любви с тех давних пор, и длинные светлые волосы с чуть золотистым оттенком, которые ещё хотел не раз сегодня намотать себе на шею. Про лицо и формы говорить было бессмысленно, просто из глубины сразу вырывался сладострастный стон, и стоило некоторых трудов при всей отличной форме сдерживаться… Слишком уютно было рядом с этой случайно встреченной, и ужасно хотелось, чтоб она наконец стала чувствовать то же самое.
- А ну, ешь оливки! Мечтали об этом в пятом классе, помнится! – с напускной серьёзностью проворчал Пашка, улыбаясь, как сытый кот. – Не то сожру всю банку, и эту, и другую!
- Ага, и на масле чтоб картоху пожарить, - вежливо поддерживала разговор укутанная в махровый халат фактическая хозяйка люкса и всей гостиницы. – Но лучше Вас, Паша, Бэкингема никто нигде и не сыграл, как хотите, это не лесть.
Он весело рассмеялся, закинув обе руки за голову, полотенце на талии подло развязалось, но поправлять это было лень. Разумеется, в школе даже мысли не было, что эта роль окажется столь успешной, что затмит собой все положенные восторги по адресу каноничных любимчиков из сладкоголосого мюзикла. Он всего лишь позволил себе на премьере побыть своим героем – что-то вспыхнуло не то в мозгу, не то над заснеженным городом, сурово и безрадостно ожидавшем новогодних суток… Наверное, оттого, что нацепить пришлось настоящий театральный костюм герцога, позаимствованный, неизвестно, где и как, библиотекаршей. И Пашка просто нарочито слащаво вёл себя в сцене объяснения в любви королеве, а когда по сюжету та удалилась после сцены с подвесками, неторопливо повернулся к застывшему залу, высокомерно хмыкнул, как чрезвычайно довольный собой прожженный циник, и неспешно удалился церемонным шагом победителя всех и вся.
Это возмутительное поведение актёра вызвало эффект разорвавшейся бомбы, с шумом, стонами и аплодисментами, а также глобальным негодованием директрисы: по какому, мол, праву он сделал героя таким живым и вызывающим симпатию к себе? это безобразие! Но отменить премьеру было нельзя, и когда Пашка снова появился уже в образе кардинала, с таким же сиятельным апломбом, на бедняг-мушкетёров уже никто и не смотрел всерьёз. Конечно, скандал после был – с попытками взывать к сознательности, обвинениями почему-то в отсутствии совести, указаниями на безобразное поведение в роли. Но Пашка хлопнул томиком, заблаговременно выуженным с полки, где стояло то, что выносить из школьной библиотеки было нельзя, и заявил, что он всего лишь следовал тексту автора, а потому все придирки неактуальны. И отстаньте уже от Витьки-д'Артаньяна: мол, «провалил главную роль» – роль у него по книге самая что ни на есть придурошная, и он её с честью и выдал, как полагается, хоть и мямлил слова, как замёрзший кутёнок. Помнится, именно тогда директриса и выкрикнула своё сакраментальное: «Ну ничего ему нельзя сказать, что за наглец!» Смысла фразы десятиклассник так и не понял, но после новогодних каникул вынужден был заметить, что дочка всесильной начальницы школы проявляет к нему повышенное внимание – однако предпочёл не реагировать на это никак, не зная, к каким ужасным последствиям это приведёт уже в конце начавшегося года.
Но узнать, что Света врезалась в него именно благодаря этому успеху на сцене – а из-за чего ж ещё, включаем банальную логику? – было очень приятно. Хоть что-то прошло нынче без напряжёнки с её стороны, лёгкий ужин кстати, конечно – но похоже, что следует всё же попытаться упоить красотку хотя бы шампанским. Нельзя так бояться хорошего, право: уже и волошинская «Lunaria» была использована у подоконника вместе с байками про терминатор и бёдра Иштар – этого-то, конечно, на уроках астрономии тебе, милая, не рассказали. Наглазевшись быстро сам на синий след на безжизненной пыльной скале в небе, Пашка решил действовать жёстче, тем более, что полотенце вокруг талии плохо помогало скрывать напряжение. Он аккуратно обнял молодую женщину за плечи одной рукой, болтая что-то про славную традицию закатывать балы в лунные ночи, затем резко включив другую, поднял её на руки. Так, бояться перестала, но вовсе ещё не отвязалась. Ладно, вдох! – Пашка плавно пошёл с правой ноги вглубь номера от окна по пустому полу, – места хватало вполне – и затянул густым от желания голосом, уходящим в тенор:
- Друзья-а мои-и, я о-очень рад,
что вы при-ишли на маска-арад!...
Ага, получается! – впрочем, оно ещё ни разу не сорвалось, просто раньше не баловался так в полном комплекте…
- Призыва-аю всех:
Пусть звучит ваш смех,
эта ночь дана для утех! –
Порядок! Дыхалки хватит, да и не тяжела она: кило семьдесят или около, – этак мы ещё и номер с жимом с груди потом на кровати ей покажем…
Пашка откатал всю арию Орловского, ни разу не запнувшись и не сбившись, и, наконец, вальяжно рухнул со своей драгоценной ношей на постель. Теперь можно было некоторое время просто спокойно улыбаться и не торопясь приглаживать женщину ладонями, где придётся, дожидаясь удобного момента для долгого поцелуя. Та-ак, реакция на ласку, и не простое трепетание под кожей! – неужели, наконец, получилось разморозить, а?! Пашка забыл про сияние собственных голубых очей, которое сейчас сверху проливалось фантастическими волнами и воспламенило подругу, которая окончательно решила, что происходящее – некоторая нереальщина, сейчас он просто хотел стянуть с неё халат и слишком наклонился. Что ж, рухнуть на спину, если её руки на моей шее – отличный вариант, с удовольствием подумал про себя Пашка, вытягиваясь в струну. Тогда с поцелуем чуть помедлим… Ага, припечатала! – как здорово, теперь не торопимся, просто включай ладони, Челленджер, не позволяй ещё этому туману закрыть тебе глаза, рано… Ох, до чего же сложно не потонуть, когда не ведёшь сам отчего-то, но так даже ещё слаще и сильнее. Чего это я совсем растаял, а?... Даже замер, будто жду чего-то… Ладно, сейчас приду в себя и двинусь дальше. А-ах, да я дождался, стало быть…
- Да, Света, да! – прорычал Пашка, уже не заботясь о том, что глаза всё же захлопнулись от неги, а голова резко ударилась о подушку. – Ещё, ещё… держи меня за руки… да!!!
Луна уже закатилась за горы над озёрной водой, потому что до неё сейчас никому не было никакого дела. Пашка впервые не водил сам не по своей воле, но настолько отвязался впервые, и даже позабыл про время. Он вообще умудрился забыть про всё – тем более, про тушку избитого его ногами врага, за которой уже приехал нужный экипаж. Но стоны дальше балдахина над кроватью не разносились, а иным образом получить сведения о его нынешнем местонахождении было невозможно. Сотрудники же отеля, выполняя инструкции хозяйки, с ясными глазами сообщили стражам порядка, что понятия не имеют, где их начальница, это можно будет уточнить только в десять утра, а того высокого парня в костюме, что лупил это тело – не знаем, кто такой, нет, нет… не видели нигде вообще, нет…
- Пашка, выручи по-дружески, а? Реши мне физику нынче, пожалуйста, - Марина чуть склонила свою всегда аккуратно причёсанную голову, блеснув серыми бездонными глазами.
Отказать старой приятельнице было невозможно, конечно, - да и задачи на множество сил, действующих на брусок, были сложны, вне всякого сомнения – это вам не давление на разной глубине подсчитывать. Пашка молча пожал плечами – мол, нет проблем, неси бумагу с ручкой, и отодвинул в сторону опустевшую сервизную чашку на блюдце с золотыми узорами.
- Может, тебе ещё кофе сварить? – вежливо спросила добродушная хозяйка самой настоящей гостиной. Здесь стояла абсолютно немыслимая мягкая мебель, резной стол с точёными стульями, а в серванте с претензией расположились тучи хрустальных вещей. – Кассета с Цоем за мной, не сомневайся даже.
- Не откажусь, - тихо улыбнулся Пашка, борясь с искушением признаться, что он в жизни не пил ничего такого волшебства – это вам не цикорное зелье из картонной банки! – но поборол этот порыв, просто потянувшись, как будто просто засиделся за фильмом, который они только что смотрели. М-да, видеомагнитофон – тоже фантастика в их зашарканной коммуналке…
Для Марины же, однако, было вполне себе естественно делиться с приятелем сокровищами своей жизни, о которой сын проводницы мог только мечтать, и она совершенно искренне обрадовалась известию, что можно вечером не грызть ручку, понимая, что не понимает, что делать с задачей по распроклятой механике – а сознаться родителям, что оно так, было совершенно невозможно. Нет, конечно, ей ничего не запретят – ни общаться с кем желает, коль скоро от гостей в квартире ничего плохого не бывает, ни билеты в театр не отберут, ни деньги на кино и мороженое давать не перестанут, и даже пачка нарядов, которую привезёт отец из очередной командировки в Москву, не станет тоньше ни на одну роскошную кримпленовую вещь – но сам факт того, что дочь вдруг перестала схватывать материал на лету и не может приносить пятёрки в дневнике так же легко, как мартовскую грязь на импортных сапожках, вызовет такое недоумение в их глазах, что уж лучше сразу пойти и с балкона прыгнуть… А спасителя полагается баловать и лелеять – и Марина радостно помчалась на кухню, на огромную кухню аж в 22 кв. м., уставленную шедеврами бытовой техники из-за бугра, – тоже просто дворец после общей казармы с газовой плиткой в сталинке – и поспешила ещё и достать из холодильника целлофановый пакет на 400 г. с зефиром в шоколаде. Предки и не заметят, что он исчез, а Пашка такие вещи и не видел даже, так пусть радуется! Марине нравилось, как Пашка это делает – молчит, а потом вежливо благодарит, с чистыми радостинками в глазах. Ни тебе слащавого восторга, как у подружек, цену которому – там девяносто процентов чёрной зависти – дочь судьи прекрасно знает, ни тупорылого изумления других мальчишек, которые ходят сюда потому что, это круто – побывать у Рыжей в гостях, и оттого этот ритуал иногда нужно совершить. Приходят, лыбятся, типа счастливы, болтают разную чепуху, и порой ещё прежде, чем выпроводишь эту жеманную толпу человек в пять-шесть, уже в горле ощущаешь жёсткий аспирин: тупые животные уходят в своё стойло и ещё и рады, что им там привычнее.
А с Пашкой и помолчать приятно, если училки снова говорили гадости – он просто усадит тебя в кресло, мол, отдохни, и уйдёт сам сервировать стол, не забыв помыть посуду, что предки утром набросали в раковину, потом вальяжным жестом скинет фартук и так подаст руку, что вот тут-то в настоящую принцессу и превратишься… А потому пусть берёт какие хочет книги – всё равно вернёт в целости и сохранности, и смотрит отцовские журналы, и слушает всё, что папины друзья наоставляли после большой вечеринки, и сигары, про которые папа благополучно забыл, захомячим тоже для Пашки, в жестяную коробку из-под дефицитного мармелада – а мармелад съедим с ним вместе за китайским чаем. Заодно и поговорим о чём интересно – вот, классно же Мопассан пишет, чего там болтают эти важные тётки, там же нет ничего крамольного, на самом деле, верно? А почему Боливар поссорился с Сантадером? – ну объясни, как ты думаешь, Пашка? Что, наоборот, да? Ну, я так и знала… А может, прокатимся на правый берег с пересадкой в старое предместье в среду, там кинотеатр среди архиерейской рощи будто, погуляем там после фильма? Ну, может, днём нас гопники там не тронут, а фильм-то с самим Митхуном Чакраборти, Пашка, ты же хотел подучиться у него ещё танцам, помнится… Чего, Проспера Мериме? Так он на верхней полке, тащи лестницу из чулана, щас залезем. Это? Это японский спиннинг, отцу кто-то подарил, так и валяется уже второй год. Ай, опять там что-то упало, ну, это ж коробка, в которую сто лет никто не лазает в доме. Её, кажется, выкинуть уже хотели, дай-ка посмотрю хоть, что там. Опаньки… Дай сюда этот пакет, вот тот, посветлее. Да не похоже на рубаху… Кстати, Пашка, у тебя горло сколько уже при твоём росте? Форма уже не налазит, небось, с такими цифрами. Ну, с тряпками у нас напряг, да, везде, но фигура-то у тебя стандартная по росту ещё, поискать можно… Закажу тётке из Питера, пусть достанет чего к лету приличного, финского… Какие ещё кеды к ежам? – тебе надо туфли на каблуке поприличнее, с острым носом – как танцевать-то под Митхуна будешь? Куда тут столько колготок навалено, ничего не понимаю, а это ещё тут что на дне, а? ААААА!!! Пашка, дуй в гостиную, примерь, пока я здесь всё раскладываю, чтоб не видно было, что мы тут лазали. Иди, примерь, говорю, тебе должно подойти! Что значит «не полагается»? Да сюда ещё три года никто не сунется, пропадёт всё к чёрту, а мы в школе сейчас маринуемся! Сказано, иди мерить, стало быть, иди и не возникай! Я дома хозяйка или бабка в маразме? Всё, иди одевать, живо!
Находки и впрямь никто не хватился, а сидела она на Пашке, как влитая, будто для него и шили… Даже лучше, чем на любой глянцевой странице журнала «Америка», к примеру… Марина сама была в эйфории от увиденного, и категорически, так, чтоб было яснее ясного, что она обидится горько и навсегда в случае отказа, потребовала забрать культовую драгоценность себе – ползарплаты матери, наверное, как ни больше ещё, а спрашивать у соседей по двору было боязно. Ведь сам факт того, что БЕЛЫЕ БРЮКИ имеются у кого-то в доме – уже повод для невероятной злобы и зависти и основание делать жуткие пакости, а то и повод для звонка куда надо, после которого будут серьёзные неприятности. Однако появиться в них на школьной дискотеке, к примеру, было вполне приемлемо – о том, что Пашка побил как-то очень жестоко второгодника, что забавы ради подставил подножку Марине ещё в шестом классе, знала вся школа. Но поскольку до школы Пашке приходилось идти около получаса – то ни дом, ни двор не были в курсе его тамошних дел, а спрятать пакет в комнате коммуналки под дощатым полом было нетрудно, если знать, как это делается, – а матери бы подобное ни в каком страшном сне не приснилось. Оттого Пашка смог даже уничтожить этим гостей из Гороно, отпустив осторожно запас на краях брючин, так что и через два года брюки смотрелись на нём столь же великолепно, и молча, походкой хмурого одиночки из голливудских боевиков, прошествовал за своей медалью на общешкольное сборище по этому случаю…
За физикой последовала также химия и алгебра – и, хотя Пашка каждый раз старательно объяснял приятельнице, что к чему, подозрение, что она просто начинает лениться, у него появилось. Он успокаивал это мыслью, что девочка просто не особо интересуется этими разделами наук, да и преподавание на уроках обычно оставляло желать лучшего, как всегда. Всё же, быть отличницей с первого класса – поди, участь не из лёгких, придирается не только родня, но весь педколлектив иной раз. Дескать, ты же умница, не то, что остальные лоботрясы, и прочие подковырки вместо уважения. К тому же Марина была миниатюрной красавицей, но никак не могла себе этого уяснить, того, что её белая кожа и золотые волосы с веснушками – просто бесподобны, а то, что она такая невеличка, вовсе очаровательно – но комплекс неполноценности, вбитый роднёй до костей, разломать было невозможно. Она была остра на язык в школе, держалась очень независимо, часто пыталась играть роль радушной хозяйки для подружек – но девчоночья дружба отдавала бестолковой пустотой, да и не могли они в принципе того, что походя делал Пашка – подмигнуть по-дружески разок так, что все горести превращались в ничего не значащую шелуху от семечек. Одноклассники, разумеется, не подозревали о том, что эти двое дружат на деле крепче, чем иные брат с сестрой – мало ли, кто вхож в вожделенную квартиру, кто на пять минут, кто на вечер? – но эти визиты всегда носили или церемониальный, или заполошно-забегалочный характер. Да и сами эти дети, незаметно превращавшиеся во взрослых людей – будущая роковая женщина и одиночка, пользующийся положением сердцееда незаметно для самого себя – не задумывались вовсе о сути сложившихся у них отношений. И чем это всё могло закончиться – даже не загадывали.
А только Марина ценила их дружбу не меньше, чем Пашка, для которого пребывание в её дорогой квартире было равнозначно уходу в другой мир, где можно найти и книги Стивенсона и Саббатини, и то, что ели-пили герои этих книг, и однажды не побрезговала это доказать делом. На контрольной по алгебре они постарались сесть так, чтоб делать один вариант, но Марина, проболев в сыром феврале пару недель, за три дня ничего не смогла наверстать и не справлялась с заданием катастрофически. Пашка просто подсунул ей решение списать набело. Однако на следующем уроке оказалось, что пятёрка имеется только у Марины – весь класс отчего-то поддался соблазну весеннего солнца и, не подготовившись, провалил контрольную. Всё бы ничего, да то, что работы одинаковые, заметила известная зубрилка Панасевич – она мечтала о медали и всерьёз работала в этом направлении, где реально высиживая знания и заколачивая их себе под дужки очков, где просто мозоля глаза учителям, а уж к Каркуше у неё было всегда желание втесаться в доверие, оттого листки по классу в этот раз разносила она. Она же громогласно и объявила, что-де Краснов всё списал у Марины, что сидела на том же варианте, а оттого ему четыре ставить решительно не за что. Под очками Каркуши блеснуло животное удовлетворение, но прежде, чем ядовитые уста отверзлись для комментария, в притихшем от ожидания унижения мальчишки – радость-то какая! – женском конгломерате на соседнем ряду раздался ровный и спокойный голос:
- Да врёшь ты всё, это я у него списывала! Вот только за каким чёртом тебе это знать сейчас понадобилось, не объяснишь мне, а?
Будь это на обычном уроке, всё закончилось бы шумом-гамом и в итоге ничем, но именно в тот день на «камчатке» сиживали какие-то дамы из чего-то там вечно проверяющих комиссий… Вывод в коридор, сличение листков с работами, попытка пристыдить школьников, не без грязных намёков в стиле тили-тили-тесто, и Маринкин взрослый жест перед озабоченными тётками – жёсткий, холодный, зажатая в руке справка о болезни, кои она никогда не выбрасывала и не отдавала в подлиннике класснухе…
- Вот, меня выписали, но я ещё очень плохо себя чувствовала и решить не смогла ничего. Я попросила о помощи товарища, и он не отказал. Каких Вы еще желаете подтверждений?
Но Каркуша явно решила пойти на принцип, на ходу сочиняя проверяющим что-то про хулиганскую биографию Пашки, многозначительно косясь на его причёску для незнакомых тёток. Пашка стоял, натуральным образом разинув рот и не в силах оценить масштабы клеветы, что возводилась на него сейчас в таких размерах, что уже попахивало постановкой на учёт… Однако Марину было тоже не пронять и уже не остановить – тронули то, что она считала своим, ещё хуже, чем в сумку залезть при владелице… А тёткам было очень интересно послушать, очень, тем более, что девочка говорит спокойно и аргументированно, манеры у неё явно мамины, безупречные, и в итоге бледнеет не мальчишка – он вообще едва на ногах держится от волнения – бледнеет-то как раз неумёха-педагог…
- Вы можете позвонить вот по этому телефону и уточнить информацию, - ледяным тоном закончила Марина и подала предводительнице постаревших очень рано проверяющих какую-то бумажку.
Та быстро спрятала этот клочок и внимательно посмотрела на учителя.
- Исправьте в журнале оценку мальчику, девочке не ставьте никакой по причине её болезни в тот день, - вежливым убийственным тоном произнесла эта серьёзная тётка. – И пойдёмте продолжать урок, дети наверняка уже решили примеры с доски.
Но до конца урока тётки не досидели – деловито собравшись за десять минут до перемены, они помчались куда-то в очень нужное место: не то парикмахерскую, не то в магазин за выкинутыми в продажу шампунями в тюбиках…
- А ты, оказывается, у нас милый друг, Краснов, вот оно что, – змеиным голосом возвестила Каркуша на весь класс, явно рассчитывая на паскудные смешки.
Однако мальчишки хмуро замолчали, все, как один – даже придурок Карпов в этот раз сделал вид, что временно оглох, а девчонки, напуганные произошедшим, предпочли отмолчаться вовсе на этот раз и дружно не захихикали. В мерзкой тишине раздался жёсткий голос Пашки, расценившего эти слова как грязь по адресу Марины:
- Побойтесь Бога, Алла Александровна. Вы всех людей такими считаете или просто по себе судите уже? – и кого накануне приходилось читать, уже и не вспомнить, не то Вальтера Скотта, не то Бедье…
Математичка сухо усмехнулась и процедила, сведя брови в одну изломанную линию:
- Если ты, Краснов, боговерующий, так это твоё личное дело. А я не интересуюсь тем, чего нет.
- И совестью тоже? – лязгнула Марина, не дав опомниться никому.
- А ну замолчали оба! – прохрипела училка, внезапно побагровев. – Открыли задачник на странице 27 и решили задачу №6 в пятом разделе! Остальные решают № 2! Тишина в классе!
После на перемене к Пашке подошла Панасевич и прожужжала, помахивая косичкой и недобро глядя из-под круглых очков:
- Краснов, а ты что, боговерующий?
- А это не твоё собачье дело, дура, - холодно ответил тот без всякой заметной интонации. – Так своей Каркуше и передай, - и, отвернувшись, проворчал, не обращаясь уже ни к кому. – Слово-то какое поганое придумали, однако…
IV.
Звёздная полночь хмельной пятницы спустилась над Сосновкой. Пашка, стонавший в объятиях влюблённой в него ещё со школы дамы, думать о чём-либо вовсе не мог, а между тем события вокруг его персоны начали развиваться очень стремительно. Приехавший за телом дагестанца, измолотого казачками рослого красавца, экипаж стражей порядка споро взял показания с многочисленных свидетелей и, получив от пресс-секретаря мэра имя-фамилию героя дела, обрадовано потёр руки – раскрытое по горячим следам дельце искренне радовало грядущей премией за успехи по службе. К счастью, кроме них это понял ещё кое-кто из присутствующих на корпоративе, и, незаметно приблизившись к обескураженной допросом, продолжавшей растерянно хлопать глазами жемчужной пери, пресс-секретарю, тихо обронил:
- Дура, что тебе Краснов сделал, хочешь, чтоб его с должности попросили теперь? Из-за тебя вся заваруха началась, а парню теперь судимость иметь, промолчать не могла, что ли?
Вечная девушка пришла в искренний ужас, и, схватив дрожащими пальцами мобильник, взялась названивать лично мэру Старосибирска, тарахтя, как перепуганная курица и умоляя как-то повлиять на упущённую ею из рук ситуацию.
…Уже хорошо принявший престарелый джентльмен с манерами лихого прораба не сразу понял суть происшедшего, то и дело переспрашивая, что таки натворил ужасного зам главного архитектора города и почему его срочно нужно спасать из лап озверевших ментов. Поняв, наконец, что случилось, на шестой минуте соплей и завываний, мэр пообещал подключиться к вопросу и с интонацией жирного кота, которого оторвали от миски со сметаной, неторопливо выматерился и отключил связь. Ему это было нужно, чтоб позвонить начальнику ГУВД города, кратко изложив суть вопроса и необходимость как угодно, но вытащить из-за решётки героя, заступившегося за его придурошную девочку, но собеседница, услышав, что связь резко оборвалась, испугалась ещё больше и начала тихо завывать над тарелкой, рисуя себе перспективы одна страшнее другой.
…Начальник ГУВД, с грустью выбравшись из-под одеяла и про себя злорадствуя над недовольной женой-красоткой, воспринял рассказ близко к сердцу и, пообещав лично пожать руку герою, вышедшему на ножик с одним кастетом, взялся обзванивать начальников смены всевозможных мест, куда дежурный экипаж мог доставить опасного драчуна. Поскольку те отвечали заторможенно – как-никак, пятница же – добиться от них чего-то вразумительного было совершенно невозможно. Потеряв уже от их манер терпение – часть респондентов вообще не поняла, с кем именно изволит говорить – бравый плейбой, недавно разменявший четвёртый десяток на пятый, решил из вредности уже плюнуть на хмурые взгляды жены в пеньюаре и продолжил совещание с мэром. В итоге оба решили проехаться на служебном транспорте по местам не столь отдалённым, найти лихого парня и отпраздновать это дело в каком-нибудь ночном приличном кабаке.
- Ты пойми, Александр Алексеевич, мне этот паренёк очень нужен, – вальяжно вещал в салоне служебного авто с мигалкой мэр, – он уже сейчас всю работу главного архитектора делает, а ту пьянь пора на пенсию уже вот-вот.
- Да ладно, не переживай, Борис Александрович, вытащим ребёнка – ну а если его кто и посмел хорошо тронуть, с того сам погоны сорву, - усмехался с шармом ослепительного офицера его собеседник и частый собутыльник. – Дурочка Ирочка, конечно, но что поделать, бабы всегда сначала ляпнут, а потом думают.
У мэра насчёт ретивости собеседника были свои соображения – раз так резко подскочил уже ночью, значит, правду болтали, что в Ирочку парень всерьёз влюблён, оттого и готов помогать тому, кто за неё заступился… А впрочем, всё даже вполне себе логично и понятно – пресс-секретарь на деле одна целой службы лоботрясов стоит, всё умеет, всё помнит, авралов не боится, лишнего не говорит и ляпов не допускает. Мила, очаровательна, исполнительна и красива, наконец – кабы дочка старше не была, сам бы заинтересовался, если б лень позволила. А у Саши дома – курица с запросами и ничего человеческого, понятно же, что не жену выбирал, а тестя. Так тесть уже того, давно на пенсии, можно и подвинуть, если сильно захотеть. Ну не спрашивать же парня в лоб, дескать, правда ли, что ты ночами табельный свой у Иры в пылесосе прячешь, хе-хе…
В авто сопровождения этих важных персон вместо воодушевления царила досада и запредельная грусть – таскаться по несимпатичным заведениям ясной летней ночью никому не было интересно, особенно если после каждого посещения обе важные шишки становились всё мрачнее и злее, а для окружения это ничего хорошего означать не могло. Лишняя нервотрёпка никого не может обрадовать, а уж томительное ожидание её с туманными перспективами – подавно. Наконец, ко второму часу ночи остался единственный пункт, который имело смысл посетить в поисках задержанного за драку вечером – это мрачный спецприёмник-распределитель на улице имени некоторого декабриста-киллера, мечтавшего стать цареубийцей. Мэрский джип бодро подрулил к воротам заведения, распугивая ночных завсегдатаев старинного предместья – серьёзных жителей окрестных подворотен и разную другую, четвероногую живность.
Заспанный (естественно!) дежурный – светловолосый мордоворот – увидев, какие гости пожаловали во вверенное его попечительству заведение, вскочил, вытянулся во фрунт, и тут же грохнул сочным басом на весь коридор: «ЗДРАЖЛАТАРИЩЩПОЛКОВНИК!!!» Эхо приветствия, отразившись от сводов старинного здания, перебудило всех его обитателей и угасло где-то в конце коридора, возле вонючего сортира, куда трижды в день выводящие сопровождают постояльцев этого казённого отеля.
Приветствие старшины разбудило дежурившего по спецприёмнику капитана Силина – а голосистый дежурный уже громыхал сапогами в сторону капитанского кабинета, сопровождая свалившихся, как снег на голову в эту душную июльскую ночь, ВИПов. В следующий момент мэр города и начальник ГУВД переступили порог кабинета, где дежурил очень нетипичный для своей структуры кадр. Крепыш неопределённого возраста, от третьего до пятого десятка предположительно, с фигурой, напоминающей вместо обычного колобка, что при появлении начальства чуть сжимается, уменьшаясь в высоту, ровную скалу галльского типа телосложения – ту, что стоит вертикально столь крепко, что может остаться в этом положении, даже расставшись с жизнью. Светлые волосы сей ментовско-нордической бестии с понтовой причёской явно намекали, что их следует считать патлами. Да и глаза у индивидуума были не то серые с голубой поволокой, не то голубые с серой – там блудил себе туман не то седых древностей людской цивилизации, не то морок неких сюжетов из книжек в стиле фентези. Капитан, вопреки традиции встречать календарную субботу на работе, не был даже навеселе, а вместо орущего на все стены разом телевизора, что угрюмо молчал, не будучи включённым, в углу, у него на важном месте, где в спокойном состоянии покоится правый локоть, лежал читанный до половины томик с приключениями какого-то британского морехода. Рядом с книжкой возлежал также кожаный кисет и лакированная деревянная трубка. Хозяин этого набора был молчалив и полон какого-то непоколебимого достоинства – вместо того, чтоб со всех ног вскочить и с резвым подобострастием кинуться навстречу нежданным гостям, он лишь неторопливо поднялся и поприветствовал их почтительным полукивком-полупоклоном. Раздражения у гостей это вовсе не вызвало: им хотелось поскорее покончить со всем этим.
Выслушав прибывшее начальство, капитан Силин кивнул мордастому старшине: пошли, мол! – и процессия двинулась по сводчатому, пахнущему канализацией коридору с бело-зелёными стенами, по обе стороны которых располагались низкие дверцы, запертые на висячие замки. Немилосердно гремя ключами, мордастый старшина отпирал, одну за другой, эти дверцы – и в лица поздних гостей бил аромат, от описания которого мы воздержимся; лужёной глоткой своей старшина ревел: «ПОДЪЁМ!!!» - и перепуганные нарушители общественного порядка вскакивали с бетонного пола, на котором спали, подстелив под себя какое-то тряпьё, выстраивались в неровные шеренги, пряча руки за спины. Дежурный старшина отпирал-запирал очередную камеру, гремя огромной связкой ключей, словно механический робот; сопровождавший делегацию капитан Силин флегматично наблюдал за всеми этими телодвижениями – поздние же гости спецприёмника чувствовали себя, явно, не в своей тарелке, и даже нервно почёсывались... И всякий раз, заглядывая в очередной бокс, в котором полусидели-полулежали человеческие отбросы, и не находя среди них искомого фигуранта, оба чувствовали, как вскипает раздражение – друг на друга, на самих себя, на обитателей этих комор, на этого патлатого капитана и мордастого старшину… Они жаждали завершить свою миссию как можно быстрее, и мрачнели после выхода из каждой камеры. Эту закономерность капитан Силин уже давно заметил самостоятельно, и негромко обратился к каменнолицему старшине, сопровождавшему шишек, задумчиво почёсывая густую бороду:
- А что они так нервничают, ищут разве кого?
- Да с ног сбились, шукают какого-то Краснова Павла Николаевича, товарищ капитан, - с усталым вздохом процедил тот в ответ.
С вопросившего сразу слетел весь налёт величавой невозмутимости, и тот уронил совершенно ошарашенно:
- Что? Пашку Краснова ищут? – он прогудел эти слова столь гулко, что замученные мэр и начальник ГУВД обернулись на них одновременно, с выражением долгожданной надежды на смурных лицах. – А за что?
- Да чурку он какого-то ногами прибил, - равнодушным тоном ответил тем временем усталый чиновник в форме. – Загремел за эту драку по хулиганке, не можем найти, куда попал.
- Вон оно что… - с прежним солидным апломбом прогудел капитан Силин, задумчиво пожёвывая кусок какой-то конфеты и не обращая никакого внимания на то, что начальники дружно подошли почти вплотную, с выражением едва ли не мольбы о новостях на уставших от напряжения личинах. – Это вполне логично, если Пашке чурка попался, то там явно труп. Он же их ненавидит, в рабстве ведь у них сидел больше месяца. Я это дело хорошо помню…
- Что за дело? – резко и отрывисто поинтересовался начальник ГУВД, сам мгновенно становясь арийской бестией из фильмов про разведчиков. – Почему я о таком скандале впервые слышу?
- Так до суда ж не довели, - холодно пожал плечами капитан, - я шибко был недоволен тогда, что дело закрыли. Мамаша его, дура, заявление забрала – парню всего-то пятнадцать было, а мамка курица была, продала его за медальку в школе. А у меня всё дело разлезлось, не взял эту мерзкую банду киргизов. Я ж тогда в Кировском райотделе опером работал, Александр Алексеевич… - закончил фразу Силин, обращаясь к начальнику ГУВД города, словно к старому своему приятелю и совершенно игнорируя милицейскую табель о рангах.
- Ах, до меня было всё, - спокойно вздохнул вопрошавший, и снова заговорил с прежним начальственным интересом. – Значит, ты Краснова хорошо знаешь, и дело это сможешь найти?
- А чего его искать? – с нордическим добродушием отозвался собеседник. – Дело в архив сдано, там и лежит, наверное… А протокол предварительного допроса у меня где-то должен валяться, в столе или в сейфе… Когда сюда из райотдела переводился, все бумаги забрал – мало ли, что? – да руки так и не дошли разобрать до сих пор…
- Найди. Сейчас найди, - голос начальства прозвучал немного тише, и сопровождавший офицер заметно нахмурился.
- Один момент! В кабинет ко мне пойдёмте, - вежливо произнёс капитан.
Пока шли по коридору, Силин продолжал свой неторопливый рассказ:
– Я же, Александр Алексеевич, парня этого сам после плена два часа в чувство приводил у себя на квартире уже. Иду как-то к центральному рынку, а оттуда бежит кто-то такой дикий и страшный, что я его схватил автоматически, - продолжал он, уже войдя в свой служебный кабинет, больше напоминавший тюремную камеру – узкий, тёмный, вытянутый, словно ответвление коридора. Силин гремел ключами, отпирая стоявший в дальнем углу служебный сейф, и, не торопясь, продолжал:
– Думал, воришка попался и драпает, ан нет – мальчишка хоть худой и чумазый, а явно цивильный был, и ошейник у него вот такой толщины, кованый, - говоривший показал сжатые указательный и средний пальцы, заметив, что его внимательно, почти открыв рот, слушают и мэр города, и старшина, – дрожит, как замёрзший котёнок, а то ж, в рубахе без куртки в ноябре, по снежку… Увидел форму и ну реветь, как прибитый совсем, лапами в меня вцепился. Столько жути потом порассказал – весь райотдел зубами постукивал… Ага, вот и энтот ошейник, так и лежит тут, в целлофане. Доставать?
Вытащив небольшую папку откуда-то со дна сейфа, капитан с невинным любопытством уставился на сильно побледневшие лица гостей и вежливым жестом протянул начальству затребованное собрание документов в нужной упаковке.
- Говоришь, пятнадцать лет мальчишке было? – с протокольным любопытством произнёс Александр Алексеевич, блеснув чем-то очень резким в серых глазах. – И он таки от чурок убежал – они ж на рынке в одиночку не бывают? Ага, - добавил он уже чуть медленнее, забирая папку, - значит, сейчас ему от нашего экипажа дёру дать – раз плюнуть, вот мы его найти и не можем. Значит, сбежал, а они сознаваться не хотят, что упустили, - это он произнёс уже для мэра, а тот с пониманием кивнул головой. – Ладно, с работы он точно никуда не исчезнет, а я пока на выходных дело почитаю, тема интересная.
- Поехали отсюда, я угощаю, - уставшим тоном произнёс градоначальник. – Поздно уже.
***
Перед географией у двери кабинета Пашку поймали две подружки-невелички, записные отличницы, с наилучшей репутацией в классе, и с интонациями перепуганных насмерть наперебой взялись умолять о помощи. Они вчера ходили на Митхуна Чакраборти, вот, сбежать из дома им незаметно на дневной сеанс им удалось, но родители вечером припахали с какими-то делами, и в результате обе не готовы к уроку совершенно. А Истеричный Глобус точно будет их сегодня спрашивать, и уж не откажет себе в удовольствии влепить кол прямо в журнал, чтоб потом заставлять краснеть и выслушивать, что попало в свой адрес, и ещё умолять о дополнительном задании придётся.
- Пашенька, пожалуйста, выйди к доске сам, расскажи что-нибудь, пусть она до нас не доберётся вообще после твоего доклада! Ну ты же столько про Новую Зеландию знаешь и вообще про что угодно, а я сейчас спросонья её на карте не найду даже, - хлопала густыми ресницами одна из правильных девочек.
- Паша, сделай, спаси нас, пожалуйста, - мелко дрожала другая, в истерике кусая косичку. – Ну съешь у неё десять минут, а лучше больше, не то она нас спросит, и хана! Я не успею потом отработать, у меня за четверть оценка будет хуже, меня дома сожрут за это живьём!
- Ха, ну молодцы обе вааще, - озадаченно процедил в ответ сквозь зубы Пашка, ероша пятернёй каштановые патлы. – Вы чё, думаете, я готовился заранее, что ли – доклад свыше пяти минут, я вам пришелец разве, рожать за полминуты такие длинные темы? – он вовсе не хотел лицезреть настоящие слёзы на бледных щеках, просто от задумчивости взялся говорить вслух всё, что думает. – Вот что, – поспешил он взять контроль над ситуацией, увидев влажные ресницы и трясущиеся губы, и даже аккуратно прихватил пострадавших под локотки, – не психуйте, иначе хуже будет, и она обо всём догадается. Сидите с убитым видом, будто захворали, а я попробую сделать что-нибудь, – он заговорщицким тоном командира отдал указание, и скривился на уже громко прозвучавший звонок на урок – сознавать, что даже времени на обдумывание грядущих действий у него нет, было жутко тоскливо.
Девочки, покорно кивнув, разом всхлипнули, и с тяжёлым вздохом порхнули в кабинет. Пашка в растерянности потёр ухо кулаком и приосанился, чтобы зайти следом, вальяжно поигрывая портфелем в руке. Нацепить надменную улыбку было уже не привыкать, главное – гордо ставить ногу на каблучок ботинка, и чтоб спина была ровнее, чем у этого Митхуна в кино… Так, теперь в ровный поворот, хоть мы и не на коньках вовсе, но сейчас наш выход, Павел Николаевич, каблуком громче обычного, вот так, будто на булыжной мостовой в неизвестно каком городе Европы в безвестном году перед коммуной в Париже, ага. Порядок, почти все уже на своих местах в кабинете, разве что пара-тройка зазевавшихся где-то обитателей «камчатки» сейчас ещё не подбежали к двери кабинета, а географичка так и не подняла ещё своё грузное низкорослое тело из-за стола, чтоб закрыть дверь. Таким образом, мы лихо и с грохотом фланируем мимо белобрысой мадам под очками в бледной оправе, такой же бледной, как она сама и её мешковатый бежевый костюм из вечно унылых «Промтоваров». И, главный жест – портфель медленно падает плашмя на стол, шлёпнув так, что о тишине в классе кричать уже неуместно, и теперь в голос, на весь класс:
– Шуба! Народ, а у мя нынче доклад по Новой Зеландии, никого передо мной нет, а? – спиной к училке, будто вопрос только к остальным одноклассникам, лихо плюхаясь на свой стул и резво открывая портфель, чтоб неспешно и чётко выхватить оттуда учебник, тетрадь и пенал… портфель быстро убрать с парты… всё!
Развернуться и сесть, с бесстыжим высокомерием укладывая щёку на ладонь, локтём подпирая стол…
– Пашка, перед тобой идти к доске идиотов нет и не будет, - смачно хихикает Бужгеев, сияя луноликим обличьем породистого степняка. – Это ж с яблони падать в сугроб, как скучно, хе-хе…
Заржали. Вам смешно, придурки, радуетесь, что я нынче на арене опять как проклятый, а я вот даже не знаю ещё, что говорить буду, кошмар! Как там эта книжка называлась, а? «Водители фрегатов»… А вот автора вспомнить не могу, ох. А, Чуковский, уже неплохо. А провинция? Таранаки. Ладно, это уже что-то, главное, побольше воды и эмоций – эта бледная моль, что обожает рассказывать о зверствах фашистов в концлагерях, любит и когда британских колонизаторов ругают. Гы-гы-гы, лакримоза, раскаляли штык докрасна, звёзды вырезали на спине… тьфу, противно вспоминать даже. Про людоедство и шок Кука рассказать, про татуировки, про то, что собак жрали вместо свиней. За три гвоздя варёная человеческая голова, и пастор, заткнись – оно вкусно, а белые люди совсем нет, да-а… Может, Высоцкого ещё помянуть да напеть? – чем ещё пятнадцать минут забивать-то… Он же сам сказал, что пробовали – на результаты в спорте не влияет. А и рискнём, это ж не Каркуша, за дверь не выгонит, всё стерпит и ещё поддакивать начнёт. Как я тогда издевался, про город революции под Хазанова рассказал, всё багровые сидели, она одна не понимала, что я глумлюсь…
– А после меня? – густым голосом сытого кота, демонстративно уперев взгляд в классную доску и зевнув.
Начинаем резинить – вообще-то говорить что-то никакой необходимости нет, в класс уже прорвались последние опоздавшие, с дежурным псевдопочтением извинились и ломанулись на свои места.
– А после тебя, Краснов, нам бы новую тему пройти успеть ещё, - деловито курлыкает географичка, занимая позицию у своего стола чуть ближе к проходу – ритуал приветствия учителя и учеников надолго не затянешь, но и обойтись без этих взаимных вытягиваний в струну нельзя.
…Ну, не идиот ли я – рассчитывать, что кто-то будет помогать, тоже объявив о сообщении хотя бы на пять минут? В любой другой день, конечно, их будет аж четверо, но не тогда, когда мне самому помощь нужна. Что я вам всем тут, Франсуа Виньон, что ли? Эх… ну, всё, выноси меня неведомо кто, помоги хоть кто-то…
– Ладно, Краснов, иди к доске, слушаем тебя, - бесцветным, как собственные огромные глаза и волосы, говорит училка, усаживаясь на своё место не без тайного удовольствия, она явно себя плохо чувствует.
Её часики на пухлой маленькой ручке отлично видно от позиции у карты, главное, не задерживаться взглядом на хищных мордах зрителей – и пока всё получается излагать без особого напряжения… Пять, семь минут – полёт нормальный, ещё есть что говорить, картинными жестами помогая себе. Это хорошо получается, если представить, что на руках белые перчатки, а это вообще не ручка, а рукоять трости из красного дерева… Выкладываемся дальше – ага, нравится не только повелительнице классного журнала, но и девчонки глядят пылающими глазами – ах, ещё бы пару минут, ну ладно, переходим к конфликту вождя Сегюи и его лондонских спонсоров. Чёрт, а что ещё надо вдруг этой корове Околович? И ведь не промолчишь, ой, кажется, это подстава…
– А ты сам как относишься к поведению Сегюи, Краснов? – нацелив водянистые глаза на несчастного шоумена, говорит вечная зубрилка, и уже понятно, с чьих слов она это копирует…– Небось, сам на его месте делал бы то же самое, верно?...
Сказал бы я тебе, что на месте вождя я бы тебя зарезал и зажарил на радость всему племени, чтоб не лезла, куда не надо, но тогда хорошей оценки не видать, такого юмора наша бледная моль не оценит. Неужели это только из-за того, что я сказал, мол, пусть лучше Бога боятся, чем друг дружку жрут?
– Если ты, Настя, уточнишь, какое из его намерений ты имеешь в виду, - нарочито ледяным голосом парирует Пашка, не понимая и удивляясь, кто же вдруг заговорил его устами, – то я смогу ответить на твой вопрос. А если ты хочешь сказать мне гадость, то сядь на своё место, у нас сейчас урок, а не базар.
– Да ты бы сам так и сделал – английскими винтовками захватил страну, а правил сам! – почти рычит, почти запыхавшись… ясно, опять обсасывали мои слова после уроков с класснухой, кто же в этот раз мог их так переврать, надо будет потом обдумать в одиночестве…
Как же быть? Сейчас ещё Панасевич скажет в тон подобную гадость, вон, она уже улыбается паскудно, да они же сговорились вывести меня… А там и остальные подключатся, подзудеть что-нибудь. Помогите, там, откуда-то, что ответить?! Нет, им же нельзя позволять съесть меня! Щёлк пальцами, и…
– Это всё равно бы кто-нибудь так и сделал, Настя, а я-то тут причём? – истинно великосветским тоном произносит кто-то бархатным голосом Пашки, продолжая удивлять его своим присутствием и поддержкой… – Но я благодарен тебе за комплимент – не знал, что ты ценишь мои способности столь высоко. И давно ты ко мне так неравнодушна?
Есть, можно передохнуть – ржут и блеют, как стадо баранов, а Околович вся пунцовая оседает на своё место. Панасевич перед тем, как уткнуться с безразличным видом в тетрадь, стрельнула взглядом на Лебедкину – всё, понял, откуда гниль пошла. Стало быть, Бужгеев мне не врал, что она просила его мои карманы на физкультуре проверить. Ладно, не буду больше есть конфеты от Марины в школе, а тем более – фантики от них надо прятать, балбес, там же иероглифы!
– Настя, такие вопросы обсуждать надо на перемене, - менторским тоном говорит географичка. – Садись, Краснов, пять. Сам виноват, поёшь хорошо, вот девочки с ума и сходят уже, заметно.
Ладно, курицы, я убил больше пятнадцати минут – всё, спрашивать уже никого не будут. Кабы не эта реплика, можно было бы «виктори» показать просительницам, но сейчас уже никак нельзя, нужно для приличия сделать вид, что смущён и польщён. Что-то я легко отделался, финал ли это? Так и есть…
– Краснов у нас вообще высшая знать получается, – ядовито цедит на весь класс Панасевич, явно рассчитывая на паскудные смешки…– Недобитая…
Молчать! Уселся с таким видом, будто так оно и есть, откинувшись на спинку, ноги под столом вытянул, и взгляд в точку чуть выше доски! – интересно, откуда я знаю, что вести себя надо именно так сейчас? Всё, отстрелялся, успокоился, ничего не слышал, не шевелись, тем паче, что хиханек в классе нет. Хххлоппп! – это говорившую стукнули дневником по башке, ага, там же одна из просительниц сидит, за следующей партой. Что-то прошипели на тему о том, что сама не знаешь ничего вообще, так не мешай другим на уроке.
– Под темой урока записываем…, – гулко перекрыл все возможные в дальнейшем шепотки голос училки…
После уроков подошёл Сёма Комлев, тихий и незаметный тихоня с середины третьего ряда – Пашка при случае не смог бы вспомнить, видал ли хоть когда-нибудь его у доски. Его как будто и не было в классе – единственное, что о нём было известно, что он из какой-то странной многодетной семьи, что даже телевизор не смотрела, а потому и обсуждать было с ними нечего. Он всегда смотрел на всё как бы сквозь людей и вещи, но сейчас сёмкин взор не только не был отрешённым, но как-то по-особенному внимателен и серьёзен.
- А ты всерьёз считаешь, что Бога следует бояться? – сказал он очень тихо, но весомо.
Пашка посмотрел на него с лёгким налётом высокомерия, сам удивляясь этому своему поведению.
- А почему это тебя интересует? – и кто же успел научить меня так бесстыже улыбаться, интересно, а главное – когда? – Это ведь не я придумал, сам понимаешь, ха-ха!
Глаза Сёмы потемнели ещё больше, и он продолжил по-прежнему тихо и серьёзно:
- Ты не занят нынче в воскресенье утром, Паша?
V.
- А запоминают спектральные классы по формуле «О, be a fine girl, kiss me», и получается, что у тебя звёзды класса G777, Света, то есть, глаза ангела, - тарахтел Пашка с интонацией сытого кота, вытянувшись в струну на постели и покрепче обняв свою даму. – И я бы это понял на выпускном, если б ты папку принесла мне. Я же тебя не помню потому, что ни разу не смотрел на тебя толком, повода не было.
Ночь сгустилась в предрассветную черноту, и оттого алмазные россыпи звёзд приобрели особую роскошь над Сосновкой – Пашка не мог отказать себе в удовольствии созерцать их сам и очень хотел, чтобы это его удовольствие смогла разделить и его женщина. Поэтому попыток очаровать он не оставлял не только по привычке, но и от слишком острого ощущения, что вдруг не просто весел, но непостижимым образом счастлив. Тело пело от нового ощущения – будто сжатое годами неким невидимым панцирем, оно теперь избавилось от него. Такого чуда не дарила ему ни одна из его женщин, и даже свои самые драгоценные приключения на островах в Тихом океане вспоминать уже не хотелось вовсе – а ведь совсем недавно он считал, что жизнь прошла не зря, раз довелось их испытать, и полагал, что будет думать так всю оставшееся время до никому не известного её финала. И ни одна женщина так не целовала его шрамы на груди – с такой нежностью и трепетом, да и не позволял Пашка раньше себе растворяться в ласках полностью, без оглядки. Он лишь инстинктивно пытался ещё держать позу независимого героя, и оттого довольно жёстко спросил, хотя уже и чувствовал, что растаял полностью:
- Ты знала, что мне плохо, да? Тогда, когда я на уроки не пришёл? – но радостное пламя, полыхавшее в его сапфировых очах, уже сияло всеми оттенками сладостного томления.
Ещё в начале их бурной ночи он бы ни за что не посмел смущать её этим откровенным вопросом, но сейчас перед ним, наконец, была не перепуганная девчонка, а цветущая молодая женщина, позволившая себе стать собой и согреться в объятиях очарованного мужчины. А теперь, взглянув на созвездие Северной Короны, что уже зацепилось главной звездой за далёкие хребты противоположного берега озера, Пашка вспомнил вдруг, с уже не пугающей резкостью, что в ту кошмарную ночь, опасаясь истечь кровью, он тоже смотрел на пронзительные осенние звёзды – и понял, что выжить и спастись ещё получится. Да, нынче по весне, после Вербного воскресенья, сам же догонял думки до того, что-де хочу знать, кто хотел, чтоб я выжил – вот и ответ, нынешней июльской ночью. Светка с грустью вздохнула и чуть обиженно взглянула, надув губы – мол, раз понял, зачем говоришь вслух? Пашка сгрёб её покрепче, прижал к себе – поцелуй у него вышел таким, что он подивился сам. Так позволялось бы целовать даму сердца какому-нибудь герцогу Бургундскому, но не ниже рангом… Ого, да она поняла это! – ишь, как вспыхнули глаза-то, с восторгом подумал про себя счастливый любовник. Впрочем, Павел Николаевич, вы же никогда не считали возможным считать себя плебеем, выбешивались на манеры Шарикова у своих сверстников – так что странного в том, что ведёте себя так, как только это стало возможным? Только осторожнее, сударь, сейчас вы влюбитесь без памяти – а это то, чего вы всегда страшно боялись. Или уже не боитесь, а, рыцарь незнакомого созвездия?
- Значит, всё это было не зря, - запрокинув голову так, что грива спустилась до середины спины, тихо произнёс Пашка. – Ты у меня сокровище, Света. Прости, что заставил тебя столько ждать.
На этот раз они обошлись без неистовства страсти – их унесло волной нежности, и взаимной. Железный ошейник, когда-то доводивший в плену до неведомых пучин отчаяния, оказывается, за почти полтора десятилетия успешно став нематериальным, жестоко жал шею – и только сейчас исчез бесследно. Держаться молодцом больше не было никакой необходимости – Пашка был свободен и… любил. Это было даже сильнее, чем нахлебаться родниковой воды после двух суток жажды, когда сознание уже плавилось от боли в растянутых руках и спине. И на этот раз Светка чувствовала его всего полностью – сразу и легко, и больше ни от чего не зажималась, не боялась каких-то своих мыслей. Но сил подумать что-то про себя, дескать, смог, получилось – просто не было, да и желания что-то контролировать тоже не было. Осталась слабой нотой напряжения только спина – на случай какой опасности, почуять её, но она и молчала, отлично зная, что хозяин в комфортной среде, где нападение не грозит. Взрыв наслаждения наступил одновременно, и был столь сильным, что оба любовника рухнули обессиленными на постель, уже не в силах не только говорить что-то, но даже улыбаться. Пашка, повалившись наконец набок, рефлекторно натянул на себя и подругу одеяло – из окна уже тянуло предутренней свежестью. Он смутно помнил ещё, что сказал что-то ласковое, что губы уткнулись в Светкину переносицу – а потом сладкий туман неги затопил собой всё…
Рассвет застать в этот раз не удалось – на тридцатом году жизни зам главного архитектора Старосибирска позволил себе отвязаться настолько, что уснул в незнакомом месте с женщиной, которую видел фактически впервые, и не желал больше ничего отслеживать и проверять, и думать о чём-либо тоже не желал. Он был счастлив и забыл обо всём – и подавно о том инциденте, что познакомил их. Серый свет летнего утра потихоньку взялся проникать в гостиничный люкс, заставляя блекнуть искристые бра. Уставшая от волнений и утоления жажды наслаждения пара возлюбленных крепко спала на роскошной кровати под балдахином, как мечталось в школьном детстве, когда безумно хотелось попробовать всё то, чем баловали себя каждый день герои Стивенсона и Дюма, томики которых каждый день старательно отлистывались в недрах парты прямо на уроке. Оттого на столике перед диваном царил жуткий беспорядок, и только два опустевших бокала стояли, соприкасаясь, а не по разным бортам стола, как в начале ночи. Пашка смутно догадывался, что девочка, помнившая его на сцене школьного театра герцогом Бэкингемом и гауптманом Третьего Рейха, нарочно пригласила его именно в эту обстановку в стиле рококо с высоченными потолками, поскольку в стенах хрущобы на окраине города получился бы краткий, жёсткий, измученный перепих а-ля лучшие студенческие годы, когда утром стыдно за вечер и непонятно вовсе, стоит ли что-то говорить, прежде чем сбежать из унылых стен куда глаза глядят, и в глубине души был очень благодарен за это и то, что его появления всё-таки ждали, то и дело теряя надежду и продолжая коротать год за годом, прощая ему всё. И то, что не приехал знакомиться, получив свою папку с школьными рисунками и узнав новый адрес, и то, что не думал до того вообще о существовании девчонки младше на три класса, и то, что ничего не понял на последнем звонке, получив букет с начинкой. Но не знал, что это ещё не все его привилегии, как единственного далёкого любимого, и что репутация рокового красавца сыграет с ним ещё не одну скверную шутку. После Пашка схватится ещё за голову, вспомнив великую любовь своей бывшей жены к профессору, и взвоет, как охотничий пёс в полнолуние. Но сейчас его рука обнимала ту, кого он всегда хотел бы видеть рядом, не осознавая этого годами, а её рука лежала у него на талии. И оба не хотели возвращаться в реальность – слишком долго каждый бродил в одиночестве, иногда поднимая голову к звёздному небу и ожидая встречи. И первые лучи солнца, пропитанные запахом кедровой хвои, были не в состоянии разбудить счастливцев – утро щадило их перед днём, полным забот и нервотрёпки.
Мэр Старосибирска, вдоволь насмеявшись с супругой над историей про драчуна Краснова – «представляешь, он один из всей этой команды обормотов вышел Ирочку прикрыть, один – ладно, у него мотив с детства, но остальные-то охломоны хороши, прижали задницы!» - впал в друг в романтическое настроение и, подпоив жену красным, чтоб оттенить факт собственных посиделок в кабаке с начальником ГУВД, тряхнул стариной прямо посреди гостиной, успешно перебравшись во времени ещё в пору перед свадьбой. Утро застало эту пару очень довольной собой и друг другом, крепко спящими и даже не выключившими браузер, в котором искали мелодии своей молодости.
В то же время начальник ГУВД расположился на кухне собственной квартиры с огромной кружкой чая, и внимательно изучал протокол предварительного допроса Краснова Павла Николаевича, полных пятнадцать лет, составленный дежурным оперуполномоченным Кировского РОВД Старосибирска Силиным, документ, которому вскоре должно было исполниться полтора десятилетия. Чай у читающего быстро закончился, уступив место поллитре водки из холодильника и маринованным огурчикам, до которых, правда, дело не дошло. Бывалый чиновник в погонах, видавший за годы службы всякое, судорожно подливал себе в стакан из бутылки, не глядя, выпивал – и читал дальше, не отрываясь и часто возвращаясь к уже прочитанному. «Ну не козлы ли – восемь рыл на одного, - сурово ворчал он при этом себе под нос. – Кошмар, проволокой от электростолбов! Пионеры хреновы, ага… Так, да это ж девка всё затеяла, вон же, видно, что она себе кайф ловила и смотрела. Тэкс, статей тут немеряно, фактически на убийство даже тянет, с особо отягчающими, групповой сговор, все дела… Вот значит, что за дело тут медалькой прикрыли, а чурки были уже потом, отдельно, это ж ясно. Не, ну нашёл бы и сам поубивал даже щас, так, из чувства чистоплотности…» Когда за окном окончательно рассвело, на кухню попыталась зайти жена, в дорогом пеньюаре и с недовольной миной. Супруг наградил её таким взглядом, что цветущая красавица предпочла ретироваться очень споро и сделать вид, будто её молчаливого визита не было вовсе. А полковник, перебравшийся за четвёртый десяток без заметных лицу и фигуре потерь, задумался, отложив на несколько минут листы и пытаясь понять, что именно смущает лично его во всей истории, которую он только что представил по тем сведениям, что когда-то подробно записал дежурный. И догадался почти сразу – год рождения Краснова и его супруги… один и тот же, да и номер школы, где она училась, совпадает. «Почему это я подумал именно о ней?...» – озадачился он и взялся искать фамилию нужного ему персонажа в записях, лежавших перед ним. Довольно быстро полковник нашёл это – и отхлебнул остатки водки из горлышка бутылки…
* * *
Грязный мартовский снег – ещё и в пасмурную погоду… Одна из вещей, которые Пашка ненавидел. Зачем, зачем я сболтнул этому оболтусу, что приду?! – клял свою недальновидность грустный школьник, с досадой невыспавшегося взрослого человека выбирая себе путь по неровной местности среди серых сугробов, уже заледеневших давно морозными ночами, а сейчас напитанных раствором сажи в талой воде, и вольготно текущих себе по наклонной плоскости улицы подлых ручьёв. Конечно, сидеть одному весь день в комнате коммуналки было бы муторно и чревато визитами старух с нижнего этажа – пока мать в очередном рейсе, их так и тянет выдумать любой, самый фантастический предлог, лишь бы притащиться и начать болтать какую-нибудь нудную чепуху, а ты стой, как приговорённый к казни, и слушай весь этот оскорбительный для тебя бред. И даже жареный минтай с луком и морковкой никак не компенсирует этих моральных страданий – уж лучше жрать серый хлеб с солью и запивать плиточным чаем, та ещё гадость, но в полном одиночестве и с книжкой Брета Гарта, что ли. Переждал себе воскресенье, а на следующий день Марина знакомым манером подмигивает уже на втором уроке – мол, жду, топай сам после уроков, предки достали и победили за выходные, приходи меня восстанавливать после этого кошмара, поедим вкусного. И сыт-румян, и уроки сделали, и кино посмотрели, и книжка с новыми приключениями хороших парней в портфеле. Право, Марина иной раз тоже напрасно нервничает так, что у неё полностью пропадает аппетит – пока не увидит, как голодный друг набрасывается на еду, ничего в себя запихнуть не может, бедолага. И ведь вроде бы такая вся благополучная семья судьи, еда у них такая, что и не снилась сыну проводницы, что ветчину впервые в жизни там и попробовал, а ещё понял, что маргарин из магазина, даже посыпанный сахаром - мерзость. А дома лишний раз выбираться на общую кухню с газовой плитой, под глумливыми взорами соседок… Безотцовщина – то ещё проклятье, когда тебя молчаливо-демонстративно жалеют и презирают факт твоего наличия в мире. Ну да, поножовщина каждую пятницу и беготня по коридорам всю субботу со скалками – более достойное развлечение, конечно, не спорим.
И если по морозу, пока то и дело выпадал снег, можно было ещё удрать от такого общества кататься с горок до позднего вечера, допустим, то слякоть вызывала у Пашки некое животное омерзение. Бумажные и не только кораблики – этим переболели ещё до школы, а мерзкая грязь, скопившаяся за зиму буквально везде, угнетала на фоне авитаминоза чудовищно. Лук в овощных магазинах продавали наполовину гнилой и подмороженный, чеснок высохший, а за пожухшими яблоками приходилось стоять по четыре часа, и Пашка никогда не стоял. Огурцов же и помидоров приходилось ждать аж только к апрелю – но и тогда, даже отстояв очередь, никто не мог гарантировать, что их можно будет купить… Поэтому приходилось каждый раз аккуратно проводить целую спецоперацию по заносу к комнату в сумке со сменной обувью в школу – то ещё проклятье само по себе! – трёхлитровой банки с болгарскими консервированными овощами… Когда субботним утром все спят, а тебе ведь всё равно в школу, похмельные рожи не задаются вопросом, куда девалась значительная часть пустых бутылок, а то и банок – а в понедельник днём никто не замечает на фоне головной ломи, куда это потащил огромный баул мальчишка, мало ли, что они там за гаражами опять мастерят, лишь бы сейчас не мешали своим гамом. Зато когда банка с помидорами наконец открыта в комнате, и хотя половина рассола из неё почему-то сразу оказалась выпита, но пустая рисовая каша уже кажется чем-то вполне себе сносным, хотя хлеб опять достался чёрный, серый уже разобрали. Ерунда – вот ещё настоящая головка чеснока, с огорода, стыренная после соседской пьянки, и пируем, Павел Николаевич, чай-то удалось урвать индийский байховый! Когда-нибудь мы обязательно поедим и мидий в рассоле со специями, и настоящее чили отведаем с вишнёвым пивом. И меч у нас будет настоящий, а не из еловой палки, что собственноручно вырезали на балконе прошлой весной, заготовив сырьё для работы холодным январским утром. «; inutile suonare qui non vi aprir; nessuno», ага.
А потому потащиться по утру в воскресенье в гости к однокласснику в любом случае было новым развлечением. На старых реликтовых лиственницах расселись с хозяйским видом и каркали с барскими интонациями крупные блестящие вороны. И не захочешь, а поверишь, гладя на их самодовольные точёные клювы и хитрые живые глаза, что они грязно сплетничают между собой о дурости этих двуногих, что иной раз пятой часть жизни ворона прожить не в силах. Вечером они все, как настоящая мощная организация, а то и войско, будут лететь про двое-трое и в одиночку, но все в одну сторону и в одно и то же время – на самое подзакатье, к устью Иды, где расположен старый монастырь, чудом уцелевший из-за того, что в ограде его были могилы декабристов. Там у них сходка на одном из островов устья – они чинным порядком усаживаются на высокие ветки, в том же порядке, в котором летели, и устраивают некое рабочее совещание, а затем в том же порядке разлетаются по всем окраинам и весям города, когда сумерки уже превратятся в темноту. Помня легенды о воронах лондонского тауэра, Пашка охотно верил и в местную – будто место слёта таинственных птиц есть ни что иное, как место гибели последнего легитимного правителя России, сидевшего в Сибири прежде, чем эту территорию накрыл красно-кумачовый кошмар. Засмотревшись на конференцию чернопёрых, Пашка остановился и вдруг поймал интересную мысль – а ведь он ни разу ещё не был даже поблизости этого и других монастырей в черте родного города, а кресты там на куполах не сняты… Что ж, вылазку сделать недолго – надо лишь подождать, когда просохнет это весеннее безобразие. Жаль, что вороны не нароняли нынче перьев – глухариные уже почти истёрлись, а хочется нарисовать Марине нынче тушью что-нибудь интересное, вот монастырь бы её точно заинтриговал, она ж вообще любит всякие древности в любом виде. Придётся черкать канцелярскими – пока, как найдём птичьи, так и устроим игру, прорисовывать пером поверхность картона прикрыв глаза, на память уже тренированной на сюжете рукой, то-то будет опять счастливого визгу и говядины в апельсиновом соке тоже заешься.
Вот только преодолеть эту гору с хлещущей талой водой и останками снежной грязи – и всё, чуть поднявшись над любимым книжным магазином, где то и дело покупал книжки в мягком переплёте о достижениях науки. Забавно, книги эти стояли на полках подолгу – а получается, училки в школе понятия не имели о их содержании? Но ведь рядом – хлебный, в который всё равно есть смысл заходить, хотя бы за сухарями, которые так здорово грызть, размачивая и запивая чаем. Мать, правда, всегда хмурилась, когда видела на кровати очередную «Планету загадок», но молчала. Мучаясь со стиркой вручную, когда ей то и дело приходилось помогать выжимать пододеяльники, просила рассказать ей содержание – Пашка вдохновенно вещал, сопровождая собственными комментариями и широкими жестами – потом на уроках повторял эти тирады, рождённые спонтанно на общей мойке, чуть ли не с закрытыми глазами. «Ох, да куда тебе всё это надо, всё равно в автослесари пойдёшь» - вздыхала мать, через силу улыбаясь. «Ни за что! - вспыхивал сын ровным гудящим пламенем. – Руки грязные, морда пропитая – как я в зеркало смотреть буду?» Мать глумливо хихикала, мямлила что-то про «все мы космонавты, ага», Пашка упрямо мотал головой, так, что грива начинала развеваться над плечами и рычал, что человек не свинья и себя уважать должен. «Поблажит да успокоится, мушкетёр хренов» - выныривало обычно откуда-то чьё-то хитрое рыло, и Пашка злобно фыркал что-нибудь вроде «Ошибочка! Гвардеец Его Высокопреосвященства я, заруби себе на носу!», и уходил в комнату черкать ручкой на листе букет каких-нибудь цветов для матери, а на обороте – новый набросок готического замка – для себя. Потом бывали посиделки за чаем и конфетами допоздна, новые порции цветных ракушек с настоящего моря – ооо, когда-нибудь выйду в океан на своей яхте! – вдохновенно мурлыкал Пашка, перебирая их, а мать бормотала что-то о том, что на пенсии попробует перебраться на старосибирскую дорогу, что на берегу озера, там и рыбачить можно будет. «Я хочу видеть океан, атоллы, Новую Зеландию, в конце концов!» - кипятился её радостный отпрыск и слышал в ответ: «Размечтался, кто тебя из страны выпустит?»
Сёмкин отец вышел встречать гостя сам, радостно улыбаясь. Сам Сёмка, правда, предупреждал, что сначала наверняка будут нудно и не доверчиво спрашивать, кто такой да зачем пришёл. Но нет – дверь невзрачного среди остальных таких же деревянных домов дореволюционной нахаловки открылась перед Пашкой едва ли не раньше, чем он подошёл к ней. Понятно, узнали по волосам, что лихо таращились себе из-под шапки, сообразил Пашка, значит, действительно ждали. Полный дом народа, почти все – взрослые, с лоснящимися доброжелательностью лицами, с непривычно правильной речью, без единого крепкого словечка, даже ещё правильнее, чем речь директрисы перед классом. Непохожие на всё, что приходилось видеть ранее где-либо, вежливые до жути, предупредительные настолько неестественно, что Пашка растерялся, забывая отхлёбывать уже остывший чай без сахара. Подналёг на карамельки-подушечки – всё же лучше, чем ничего, да и удобно было так делать вид, что с интересом случает странные песни под гитару. Красочные глянцевые брошюрки его заинтересовали – и ему надарили их целый ворох. Ожидавшихся, как в любом визите к сверстнику домой, уединений в его комнате или углу с игрушками и прочими личными вещами и книгами так и не наступило. Сёмка сидел себе поодаль на стуле с совершенно отрешённым выражением лица, как будто совершил что-то, после чего имеет право не реагировать на окружающий мир. Крошки-дошкольницы в розовых бантиках интереса не вызывали, даже когда что-то изобразили с пением и танцами для дорогого гостя. Странные песни под гитару хоть и были мелодичными и приятными, отчего-то не вызывали того воодушевления, которое им полагалось вызвать, либо гость чего-то ещё не мог понять в них среди вязи незнакомых имён. Едва ли не каждый из присутствующих на свой лад сообщил, что очень рад видеть столь серьёзного и приятного мальчика среди них и заверить в непременной собственной доброжелательности. «Какого чёрта они говорят мне это, лучше бы покормили бы чем посытнее», - с грустью думал Пашка, слушая себе очередной панегирик от незнакомого человека.
Как назло, пошёл нудный рассказ о пище духовной, который вёл какой-то блеклый человечек с бегающими глазами в тёмной одежде. Нутром почуяв, что этот тип пользуется большим уважением среди остальных, нежели сам хозяин дома, Пашка после начал осторожно задавать наводящие вопросы. Тот же, заметив опытным глазом, что мальчишка интересуется как раз канвой евангельского предания, к вящему удивлению и воодушевлению аудитории, подарил спрашивающему чёрный томик с тиснёным на нём крестом. Раскрыв на удачу книгу и увидев, что текст напечатан вовсе не так, как в привычных учебниках, Пашка почувствовал что-то новое и странное – как будто в его руках очутилось некое старинное оружие… Прижав книгу к груди и встав с места, Пашка поблагодарил совершенно искренне и поклонился, неким глубинным чувством угадав, что должен повести себя именно так. Дома томик был спрятан в тайник, о котором никто в мире не имел понятия. Но сейчас, чувствуя, как изменилось отношение к нему среди всех этих доброжелательных как будто взрослых, Пашка вдруг остро захотел уйти отсюда – как будто сбежать с классного часа или собрания отряда, которые всегда считал пустой тратой времени и нервов. Это его желание не вызвало протеста или обид – просто его ещё усерднее стали уверять в том, как рады были его визиту и с каким удовольствием его будут рады видеть в следующий раз. Но они ещё не знали, что следующего раза не будет, а Пашка – знал.
Выйдя из странного дома на хлюпающую слякоть, он несколько раз глубоко вздохнул и поднял голову к небу. Луч весеннего солнца прорвался вдруг сквозь пышные тучи и нежно скользнул по ресницам.
- Тебя там нет! – вполголоса произнёс Пашка, сам не думая о том, что говорит. – Но ведь Ты есть, и мы увидимся, правда? – и зашагал домой, тщательно следя, чтоб не наступить в лужу.
Глянцевые брошюрки он домой не понёс – оставил на скамейке у водокачки, у которой остановился, чтобы отхлебнуть холодной воды и перебить вкус чужого чая. У него было устойчивое убеждение, что вместо конфеты ему подсунули пустой фантик. Но о визите Пашка не жалел – и был очень рад этой разведке боем, когда повнимательнее в одиночестве изучил полученный трофей. О том, что читать нужно первоисточники, он знал и этот тезис был у него всегда неоспорим.