Гуманизм и национал-социализм
Т.Манн приходит к отрицанию бюргерских идеалов и высказывает новую надбюргерскую позицию, потому что разуверился в способность бюргерства сохранить гуманистическое отношение к миру и человеку. Особенно ярко расхождение художника с бюргерством проявляется в романе «Лота в Веймаре», где «автор, повествуя о Гёте и его окружении, высказывает горькие истины о немецком провинциализме, о косном мещанстве, преклоняющемся перед прусской военщиной, не способном к освободительной борьбе, готовом последовать за ловким демагогом-прохвостом (явный намёк на Гитлера) и глядящем на действительно-великого человека как на национальное бедствие». Это обусловлено теми политическим процессами, которые происходили в Германии 20-30-х годов.
В одном из своих выступлений в 1928 году Гитлер заявил: «Во-первых, следует освободить наш народ от безнадежно запутанного интернационализма и систематически воспитывать его в духе фанатического национализма. Во-вторых, воспитывая наш народ так, чтобы он боролся против безумия демократии, чтобы он осознал необходимость авторитета и власти фюрера, мы оторвём его от бессмысленного парламентаризма. В-третьих, освобождая от жалкой веры в помощь извне, т.е. от веры в примирение народов, в союз народов и международную солидарность, мы разрушим сами эти идеи. Ведь только одно право в этом мире и это право – собственная сила».
Воспитание «массового типа» солдата, воплощающего северногерманский героизм, фанатически преданного и самоотверженного служителя авторитарного государства – главная задача фашистской идеологии. Иррационализм и дискредитация разума – характерные её черты. Не разум, а инстинкт, не разумение, а слепая автоматическая вера должны лежать в основе формирования личности. А.Розенберг призывал воспитывать не отдельного индивидуума, а «тип верноподданного», стоящего по ту сторону добра и зла.
Фашистский роман прославлял военные походы, воспевал героику сражений: необходимо было воспитывать «дух воинственности», «нордический тип солдата». Романтизация военной истории, романтизация подвига во имя рейха и фюрера лежит в основе этого жанра. Так, нацистский писатель Вернер Боймельбург, участник первой мировой войны, написал ряд книг о ней – «Отделение Боземюллера» („Gruppe Bosem;ller“, 1930), Железный закон („Das eiserne Gesetz“, 1934). В них восхвалялся героизм немецкого солдата, прошедшего школу жизни на войне. Эрих Двингер в трилогии «Немецкая страсть» („Die deutsche Passion“, 1932) повествует о первой мировой войне, сочетая её героизацию с изрядной долей национализма и антисоветизма. Ганс Гримм в романе «Народ без пространства» („Volk ohne Raum“, 1926) показывает немецкий народ как избранный, но обделённый территорией. Уже в предисловии декларирована основная идея произведения: «Немецкий человек нуждается в пространстве вокруг себя и в свободе в самом себе, чтобы становиться лучше и прекраснее».
Наиболее значительной фигурой среди нацистских писателей был Эрнст Юнгер, сочетавший художественное творчество с теоретическими статьями. В своих трактатах Э.Юнгер разрабатывает философскую «концепцию» войны как некого высшего проявления биологического закона борьбы за существование и одновременно как самого оптимального средства воспитания воли к жизни и характера личности. «Жить – значит убивать»,- заявляет нацистский автор, а война – начало всего сущего, она способствует образованию бесклассовой общности и войскового товарищества, что является прообразом «новой немецкой общности» - Третьего рейха. Его книги «В стальных грозах» („In Stahlgewittern“, 1920), „Роща 125. Хроника окопных боёв 1918 года („Das W;ldchen 125. Eine Xronik aus den Grabenk;mpfen 1918“, 1925), «Огонь и кровь. Небольшой фрагмент великой битвы» („Feuer und Blut. Ein kleiner Ausschnitt aus gro;en Schlacht“, 1926), «Борьба как внутреннее переживание» („Der Kampf als inneres Erlebnis“, 1922), «На мраморных скалах» („Auf den Marmorklippen“, 1939) фальсифицировали бесчеловечную сущность войны.
Характерно и обращение к истории. Эдвин Гвидо Кольбенхойер написал трилогию о немецком натурфилософе XVI века Парацельсе: «Детство Парацельса» („Die Kindheit des Paracelsus“, 1917), „Созвездие Парацельса („Das Gestern des Paracelsus“, 1921), „Третья империя Парацельса» („Das Dritte Reich des Paracelsus“, 1925). Парацельс в трилогии изображён носителем иррациональной идеи и чернокнижником. «Тем не менее, эта мистификация пришлась по вкусу нацистской критике, объявившей трилогию Кольбенхойера новым «Фаустом» третьего рейха».
Роман Т.Манна противостоит нацистской идеологии. Знаменательно, что эпиграфом к своему произведению Т.Манн выбрал стихотворение Гёте из «Западно-восточного дивана», говорящее не только о проникновении в пределы гения и его мира, но и позволяющее провести аналогию с настоящим.
Сквозь рев и гром рожков
Наш голос смелый
Опять вознестись готов
В твои пределы.
В твоих мирах живя,
Душа беспечна.
Будь жизнь долга твоя,
Держава вечна.
Уже само обращение к Востоку расширяет границы человеческого познания. Запад и западная мысль не давала возможность найти выход, поэтому Гёте обращается к Востоку:
Север, Запад, Юг в развале,
Пали троны, царства пали
На восток отправься дальний
Воздух пить патриархальный,
В край вина, любви и песни.
К новой жизни там воскресни.
Гётевский «Восток» и «Запад» не абстракции, это реальное столкновение культурных пластов. И эти живые творческие начала сосуществуют в поэте, предлагают и навязывают ему свои принципы. «Гетевский «Восток» - это эксперимент, произведённый на самой грани эпох, когда всё «свое», язык своей собственной культуры ощущается ещё очень хорошо, как именно «свой», но когда уже возрастает потребность в ознакомлении изнутри, не с любопытством пялящего глаза на диковинки иностранца». Гетевский эксперимент, мягкий и осторожный, в котором «своё» и «иное» терпеливо привыкают друг к другу, ищут общее в себе самих.
В переломное время обнажаются начала и концы культурной эпохи: становится более доступным древнее, прошлое предстаёт в его своеобразии и в то же время европейская культура, «самоисчерпываясь» в этом обнаружении своих принципов, проникает в чуждые ей культуры. И об этом напоминает Т.Манн с самой первой страницы.
Впервые о конфликте Гете с окружающей его действительностью сообщает Ример, который замечает, что поэт не всегда лестно отзывался о своей нации. Ример приводит пример такого высказывания, замечая при этом, что оно было произнесено не один раз. «Наших милых немцев,- сказал он,- я знаю: сначала они молчат, потом обворовывают и замалчивают».
О расхождении Гете с обществом во взгляде на события 1813 года повествует Адель Шопенгауэр, которая не принимает суждений поэта и осуждает его поведение. Она не понимает, почему великий поэт Германии, её гордость, не разделил ни скорби благородных патриотов, ни энтузиазма, царившего в обществе, а холодно самоустранился. В беседах Гёте старательно стремился избегать разговоров о недавних исторических событиях. На вопрос Лудена, как он перенёс дни нашествия Наполеона, немецкий поэт ответил: «Мне лично жаловаться не приходится, - я чувствовал себя как человек, с высокого утёса наблюдающий за разбушевавшемся морем, он хоть и не может подать помощь терпящим кораблекрушение, но зато и не досягаем для валов, а это чувство, по словам какого-то древнего… не лишено известной приятности. <…> Так вот и я спокойно взирал, как проносилась вокруг меня вся эта сумятица». Ещё более решительный разнос Гёте учинил доктору Пассову, который говорил, что путём раскрытия эллинского мира древних и внедрения греческого духа необходимо восстановить в немецком народе воодушевление идеей свободы и родины. В этой речи Гете увидел только «профессорское» чванство, которое не только смешно, но и вредно, так как, по его мнению, противопоставлять один народ другому, потому что одни начитались латинян и греков, а другие в них ничего не смыслят, - глупость, а свободолюбие, основанное на национализме, грозит превратиться в карикатуру. «Я знаю, у вас добрые намерения. Но мало иметь убеждения чистые и добрые; надо предвидеть последствия своих деяний. Ваши же деяния наполняют меня ужасом, ибо покуда они ещё благородное, ещё невинное предвосхищение того, что однажды приведёт немцев к омерзительнейшим бесчинствам, от которых бы вы сами, если бы они могли бы дойти до вашего слуха, перевернулись бы в гробу». Мысль об ответственности за результаты своих произведений прозвучала в статье Т.Манна «Ницше в свете нашего опыта». Исторические аналогии подчёркивали справедливость данного суждения, а рассказ Адели Шопенгауэр приносил совсем иной результат. Читатель не осуждает великого поэта Германии, а принимает его взгляды, считая их правильными. Рассуждение Гёте о бюргерском укладе и государстве перекликаются с мыслями самого Т.Манна. «Немцам надо бы не замыкаться в себе, но вбирать в себя весь мир, чтобы затем на этот мир воздействовать. Не враждебная отчужденность от других наций должна стать нашей целью, но дружественное общение со всем миром, воспитание в себе общественных добродетелей – даже за счёт врождённых чувств, даже более того – прав». От рейнского союза Гёте ожидал немалой пользы для немецкого народа и немецкой культуры, вступившей в плодотворное содружество с французской. Наполеон был для него не завоевателем, а устроителем нового порядка. По поводу его падения Гёте сказал: «Простаки, громыхайте своими цепями; этот человек слишком велик для вас».
Конфликт Гёте с Веймарским обществом проходил не только в политической сфере, но касался и интимной стороны его жизни. Высший свет не мог простить Гёте, великому поэту и важному сановнику, что тот приблизил к себе простую девушку из народа и, не скрываясь, стал жить с ней. Моралисты и фарисеи порицали Гёте за нарушение нравственного кодекса, говорили о противоречии между гением и моралью, о дискредитации нравственности и дурном примере. Не могли они простить и того, что он сделал её законной женою. И это неприязненное отношение, которое высшее общество питало к Христиане Вульпиус, было перенесено на её сына. Когда Август, тогда ещё тринадцатилетний «отрок», наряженный амуром, поднёс цветы и оду герцогине, по случаю дня её рождения, то поднялся ропот: нельзя, чтобы «дитя любви», да ещё в образе амура, появлялся среди добропорядочных людей. Не признавая за Гете прав человека, который может жить по собственным законам, высшее общество презрительно относилось и к его поэтическому наследию. «Мейстера» они обзывали гнездом блудниц, «Римские элегии» - болотом расслабленной морали, а «Бога и баядеру» и «Коринфскую невесту» - приапическими сальностями. Да и чему тут удивляться, когда ещё «Вертеру» инкриминировалась зловредная безнравственность».
По-иному раскрывается перед нами личность Гёте в словах его сына Августа, который был убеждён в правоте своего отца. Для него ясно, что Гёте не чуждается духа времени, но стоит над ним и сверху вниз на него взирает. «Он уже давно возвысился над временным, личным и национальным до вечного и общечеловеческого».
Неоднозначность оценки Гёте своему народу Т.Манн раскрывает в потоке его мыслей. Гёте видит, что его приметливость «к немецкой низости» питается любовью, он призван совершенствовать свой народ. Гёте готов примириться, он всем сердцем готов к согласию, но не может растворить своё отношение к нации только в светлой иронии и обаятельности, потому что видит своё назначение в противоборстве «Разве смысл моего существования – не подтверждение, признание, оплодотворение всего на свете, не уравновешание, не гармония? Лишь все силы, объединившись, создают мир, и существенна каждая из них, каждой причитается развитие; любая склонность завершает лишь сама себя. Личность и общество, романтику и жизнестойкость, сознательность и наивность – то и другое в одинаковой степени принимать в себя, впитывать, быть всем, устыжать партизан любого принципа доведением принципа до конца, как, впрочем, и его противоположность тоже. Гуманизм, как всемирно-вездесущее, как наивысший, соблазнительнейший прообраз, как пародия на себя самого, мировое господство, как ирония и безоглядное предательство одного для другого – этим подавляешь трагедию. Трагедия царит там, где не восторжествовало мастерство, моя немецкая сущность, их репрезентующая и состоящая во всевластии и мастерстве; ибо Германия – это свобода, просвещение, всесторонность и любовь». Однако Гёте видит своё одиночество, знает, что он противопоставил себя всем, но понимает, что именно в этом заключается основное педагогическое значение, оказываемое им на нацию. «Что они ненавидят правду – худо. Что не понимают её прелести – досадно. Что им так дороги чад и мишура и всякое бесчинство – отвратительно. Что они доверчиво преклоняются перед любым кликушествующим негодяем, который обращается к самым низким их инстинктам, оправдывает их пороки и учит понимать национальное своеобразие как доморощенную грубость, то, что они мнят себя могучими и великолепными, успев до последней нитки продать своё достоинство, со злобой косятся на тех, в ком чужестранцы видят и чтят Германию – это пакостно. Нет, не стану примиряться! Они меня не терпят – отлично, я тоже их не терплю. Мою немецкую сущность я храню про себя, а они со свои злобным филистерством, в котором усматривают свою немецкую сущность, пусть убираются к чёрту! Мнят, что они – Германия. Но Германия – это я. И если она погибнет, то будет жить во мне. Как бы вы не хотели уничтожить моё дело, я стою за вас». Эти слова Гете были непосредственно посвящены Т.Манном современным ему событиям. Писатель видел будущее своей страны в гуманизме, демократии и прогрессе. Именно поэтому образ великого поэта Германии, всегда боровшегося с мраком невежества, олицетворял для Т.Манна будущее.
Отличными от взглядов Веймарского общества были взгляды поэта не только на националистическую идею, но и на всё освободительное движение в целом, так как Гете предугадал, что никаких изменений в государстве не произойдёт. Поэт видел, какие бедствия обрушились на мирных жителей во время войны. Город становился ареной битв, пожаров и грабежей. Обозы постоянно перехватывались, а раненые на поле боя подвергались грабежу союзников. В Веймаре начала свирепствовать эпидемия тифа, по улицам громыхали телеги, наполненные мертвыми телами. Появились самоубийства, вызванные голодом. Все повседневные события подтвердили правоту поэта, для которого «гибель отечества» была пустой фразой, а разграбление крестьянского двора – бедствием. Безусловно, что поведение Фихте, Шлейрмахера и Иффланда, вооружившихся до зубов и прогуливающихся в таком виде по Берлину, выглядело в глазах великого гуманиста абсурдно смехотворно, уже не говоря об идее Коцебу создать отряд амазонок. Всеобщая экзальтация свободой доходила до глупости и непристойности. Даже Адель Шопенгауэр, поклонница прусского духа, вынуждена была признаться Лотте: «Дорогая, воодушевление прекрасно, но если ему слишком уже не достает цивилизации и экзальтированные мещане купаются в горячей вражеской крови только потому, что исторический миг развязал их низкие инстинкты, это конечно, мало утешительно». Гёте неодобрительно отнёсся и к стремлению иенских профессоров и студентов создать добровольческие отряды. И Гёте, и министр Фойт считали разумным притушить этот ненужный энтузиазм, так как добровольцами записались наиболее одарённые, но мало способные к маршировке. И оказалось, с точки зрения дела, они были абсолютно правы. Пользы от добровольческих отрядов не было никакой, и практически они были лишними. Гёте с самого начала «враждебно отнёсся к добровольческому движению, браня похотливую Гейгендорфшу и её воинственное помешательство».
Гёте в романе Т.Манна «Лотта Веймаре» выступает против немецкого ограниченного национализма. Национально-освободительное движение рассматривается поэтом исключительно как момент зарождения опасного для немцев национализма, который сочетается с духовной отсталостью и косным мещанским духом. Критические высказывания Гёте по адресу немцев по поводу национализма и его высказывания в пользу открытости миру и согласию между народами подобраны Т.Манном так, что создаётся предвидение будущего. «Приемлющие мир и его озаряющие с сердцами, широко раскрытыми для полного восхищения, возвысившиеся благодаря разуму и любви, благодаря посредничеству духа, ибо дух есть посредничество. Такими они должны быть и в этом их предназначение, а не в том, чтобы коснеть в качестве оригинальной нации в пошлом созерцании, самовозвеличивании … и глупости. Более того, через глупость править миром. Злополучный народ! Добром он не кончит, ибо не может понять самого себя, а всякое непонимание себя возбуждает не только смех, но и ненависть мира и грозит опасностью. Что тут кажешь! Судьба по ним ударит. Ибо они сами себя продали, не пожелав стать теми, чем они должны были стать». Эти слова в устах Гёте как бы предупреждали об опасности возникновения и развития фашизма из национально-освободительного движения. Т.Манн в «Истории «Доктора Фаустуса» писал: «Уже во время войны отдельные экземпляры «Лоты», тайком вывезенные из Швейцарии, ходили в Германии по рукам, и враги гитлеровского режима, выбрав из большого монолога седьмой главы, где подлинно и документально засвидетельствованные высказывания Гете даны вперемежку с апокрифическими, хотя и вполне правдоподобными по форме и по смыслу, отдельные довольно-таки оскорбительные и зловещие суждения о немецком характере, размножили их и под маскировочным заголовком «Из разговоров Гёте с Римером» стали распространять среди населения в виде листовок. Не то пересказ, не то перевод этой своеобразной подделки оказался в распоряжении британского обвинителя на Нюрнбергском процессе сэра Хартли Шоукросса, и он, не подозревая подвоха и соблазнившись решительной злободневностью этих сентенций, широко оперировал ими в своей обвинительной речи. Такая ошибка не прошла ему даром. В «Литерери саплмент» лондонской «Тайм» появилась статья, где утверждалось, что Шоукросс цитировал не Гете, а мой роман, и это вызвало замешательство в лондонских официальных кругах. По поручению Форинс-оффис посол в Вашингтоне лорд Инверчепел письменно попросил меня дать необходимую справку. В своём ответе я признал правоту «Таймс», ибо налицо была мистификация, учиненная, кстати сказать, с благими намерениями. Но одновременно я поручился за то, что Гёте, если он и не произносил слов, приписанных ему обвинителем, вполне бы мог эти слова произнести, так как в каком-то высшем смысле сэр Хартли цитировал Гёте всё-таки верно».
Взаимосвязь эссеистики и романа.
Гёте в статьях 30-х годов представлен как «мифический тип бюргерского», как образец и модель, на которую ориентируется сам автор и которую пытается представить нормой не только человеческой личности, но человеческому обществу в целом. «Эссеистская организованность историко-биографического материала служит мифологической цели, в жизни и творчестве обнаружить следы, сближающие его с собственным творческим развитием». Образ Гёте у Т.Манна в статьях этого времени в какой-то мере субъективно-механизированный продукт монтажа, ведущий принцип которого – интерес к открытию биографических и исторических аналогов.
В статье «О «Вертере» Гёте» Т.Манн размышляет об общественном значении романа и его роли в жизни самого поэта.
История страданий Вертера была написана Гёте в молодые годы, а сам роман был символическим выражением общества в момент его написания. Если события и основные идеи произведения отражают типические черты эпохи, то роман был явлением незаурядным, синтезировавшим в себя целую эпоху. Современников поэта привлекала автобиографическая основа и концентрация чувств, заключенная в романе. Как известно, в основу романа были положены отношения Гете с Шарлоттой Буфф. Т.Манн, обращаясь к воспоминаниям поэта, показывает, что работа над произведением «принесла избавление и возродила к новой жизни». В то же время целое поколение увидело в «Вертере» воплощение собственных чаяний и стремлений, но не было им исцелено, влияние романа не было благотворным. «У Т.Манна получается, что Гёте как бы излечился, передав свои томления, свою тягу к смерти другим, то есть излечился за счёт других». Однако Т.Манн не считает этот роман вредоносным, так как видит в нем не первопричину самоубийственной меланхолии, а катализатор.
«Страдания юного Вертера» - это только роман, это игра. И, несмотря на всю серьезность и трагичность фабулы, это иллюзия, хотя, безусловно, реальность и ирреальность взаимовлияют. Художественный образ настолько овладевает писателем, насколько и писатель передает ему свои черты. Герой действует по логике произведения, и, если она нарушается, то нарушается и иллюзия повествования. Эта вживаемость автора в героя иногда настолько велика, что писатель совершает свои поступки бессознательно, более подобающие герою произведения, над которым в данный момент работает. Художник, создавая свои произведения, пользуется всем пережитым и увиденным: событиями своей жизни, любовными переживаниями, людьми, встретившимися на его пути, полученными знаниями. Т.Манн останавливается на истории любви Гёте к Шарлотте, указывая в то же время, что эти отношения «несомненно, переплелись с процессом творчества». Любовь Гете была «любовь однодневка, без планов на будущее, по существу – становление новой книги», поэтому после отъезда из Вецлара во Франкфурт в жизни Гете появляется другая женщина, Максимилиана Ла Рош. «Но черными глазами вертеровская Лотта (у настоящей были глаза голубые) обязана госпоже Брентано».
Наиболее существенные различия между Гёте и Вертером. Писатель проявляет свой громадный творческий талант и это делает его «жизнедовершителем». Вертер – «это сам Гёте, без его творческого дара, каким его оделила природа». Трагедия Вертера – иная, нежели Гёте. Герой романа страдает от жизни, от существующей действительности. Т.Манн обращает своё внимание на социальный план романа, который вводится для того, чтобы всесторонне показать отвращение Вертера к жизни. «Чувствительный герой Гете становится жертвой классовых предрассудков». Трагедия писателя заключается в его таланте, в ощущении долга перед человечеством. Замысел и воплощение приносят художнику страдания. Он ощущает себя наиболее типичным представителем существующего общества и человечества в целом, нигде более в столь концентрированном виде не встречающимся. И его долг – рассказать о собственных чувствах и переживаниях.
В статье «О «Фаусте» Т.Манн продолжает говорить о взаимодействии поэтического и человеческого в гении. Он отмечает, что «Вертер» и «Фауст» суть продукты дерзкого, быстро возрастающего духа, таланта, возникшие вместе с пониманием очень плохого поведения. В этом человечески-отважном проявлении молодой поэт видел осознание и искупление вины: достопамятную измену Фридерике Брион. Клавиго, Вейслинг, Фауст – три фигуры, через которые Гёте приносит покаяние в своей любовной измене, при этом драматически-диалектически защищаясь.
Первоначально Гёте хотел ввести в действие произведения Елену. Впервые она появляется в «Кухне ведьмы», где Фауст, выпив омолаживающий напиток, видит в волшебном зеркале женщину во всём великолепии её высокой красоты. Он видит не определённую женщину, а желание и идеальный образ чувственной красоты, или, как выражается Мефистофель, образец всех женщин. Уже сам выбор античного имени говорит о символе женской красоты. Однако автобиографические моменты побеждают легенду, воспоминания о Гретхен и Фридерике теснят античную тень дальше. Идея несостоявшегося брака положена в основу первой части «Фауста». Созидание и покаяние, они идут вместе в творчестве великого поэта. Встретив Гретхен, Фауст видит в ней Елену, более того, она была первоначально Еленой. Впоследствии Гретхен проходит наполовину сглаженный путь античной красавицы. Сама же Елена появляется во второй части «Фауста», хотя её фантасмагорический образ не имеет глубокого и жизненно-чувственного значения для общего понимания, как история Гретхен. Появление Елены эпизодическое, что обусловлено её идеальной ролью.
Эпизод с Еленой впервые был представлен в народной книге о Фаусте, но там дано хотя и не очень нежное, но возвышенное описание этой женщины. «Трубадур, средневековой поэт её чествует, но она описана с механическим энтузиазмом». Т.Манн отмечает, что история любви богослова из 16 века и Елены, героини греческой мифологии, поразительна, так как остаётся ощущение единства человечества. Время борьбы между античностью и христианством, как указывает Т.Манн, родственно Реформации: то были времена фанатизма и духовного замешательства. А история Фауста родственна истории Симона, который объявил себя божеством и прославлял бывшую при нём обыкновенную проститутку как высшее божество, «как мировую тоску по женскому существу. Он назвал её Еленой». Имя Елены употреблялось вперемежку с Селеной. Луна и женское божество Астарта, для Т.Манна, имеют эротическое созвучье. Все эти лейтмотивы носят мифологический характер, что, безусловно, привлекало немецкого писателя.
С другой стороны, Фауст и Гретхен носят не только автобиографический характер, но были задуманы и как популярная любовная пара, подобно Ромео и Джульетте, Петрарке и Лауре, Абеляру и Элоизе, Вертеру и Лотте.
Пакт героя с дьяволом – с гением, как указывал сам Т.Манн, запрещает брак. Фауст должен стать «монахом сатаны», из чего вырастает мотив традиционного титанизма.
Глубина человеческой природы в том, что в ней одновременно присутствуют разные, в том числе противоположные качества. Т.Манн пишет, что Клавиго и Карл исходят из самой личности поэта в поэтическом создании ролей, так же, как «Тассо и Антонио, Фауст и Мефистофель есть диалектическое единство поэтической мысли». В таком случае, что же можно противопоставить этим противоречивым тенденциям? Самодисциплинирующее воспитание, посредством которого созревает разум. Гений должен оставить после себя великие произведения.
В конце эссе «О «Вертере» Гёте» Т.Манн сообщает, как в 1816 году овдовевшая советница Шарлотта Кестнер, урождённая Буфф, прибывает в Веймар, чтобы посетить там свою замужнюю сестру и производит своим приездом сенсацию, неприятную для тайного советника Гёте. Далее Т.Манн высказывает надежду, что из этого анекдота можно создать роман о гении и художнике. Примечательно, что в это время роман уже был начат. Позже, в письме Курту Хаммеру от 14.03.1951, Т.Манн отмечает, что происшествие, само по себе незначительное, воплощено в романе для того, чтобы «приблизиться к великому образу Гёте с юмористической стороны. Конечно, речь идёт не только о юморе, но я полагаю, что именно черты, которые могли бы вызвать у читателя улыбку, помогают сделать зримой человеческую фигуру великого человека». Анекдотическая ситуация помогает раскрыть основную тему «Лотты в Веймаре» - «усиленное духовное и в не меньшей степени исполненное жизни повторение жизни», так как речь идёт о повторении переживаний, связанных как с Лоттой во время написания романа «Страдания молодого Вертера», так и с Марианной Виллимер во время создания «Западно-восточного дивана».
События, происходящие в эти годы в Германии, оцениваются Т.Манном в нерасторжимом единстве исторического и этического аспекта. «Необычную этическую важность того, что происходит в Германии», Т.Манн подчёркивал в пору работы над романом «Лотта в Веймаре». Исключительное значение для познания настоящего приобретает для писателя обращение к прошлому, к самому отдалённому, сохранившемуся лишь в мифологии, и ближайшему – «чтимому и любимому Т.Манном XIX веку, олицетворённому фигурой Гёте». Роман «Лотта Веймаре» раскрывает всеобъемлющий образ Гёте-человека и одновременно в этой книге автор высказывает собственные взгляды по многим вопросам. Различия между прошлым и настоящим при этом не выступают отчётливо, потому что прошлое отражается в настоящем, хотя специально и не актуализируется. В то же время нельзя упускать из виду пародийный элемент, который делает живым, благодаря литературной игре, время Гёте, выраженное в исторически-авантюрном духе.
Две Лотты
Роман «Лотта в Веймаре» строится на противопоставлении двух историй: с одной стороны, роман «Страдания молодого Вертера» и его героиня, Лотта Буфф, а с другой, реальная действительность, положенная в основу произведения и автобиографические элементы, любовь Лотты Кестнер и молодого Гёте. «Действительность романа о Вертере не имеет продолжения, его образы навек застыли, и в этой застывшей форме продолжают жить в восприятии всего культурного человечества». Жизнь Лотты и Гёте продолжается. Шарлотта Кестнер находит смысл существования в простой, обыкновенной жизни: она мать одиннадцати детей, верная супруга, ведущая хозяйство в доме. Гёте становится признанным поэтом Германии. Шарлотта, как и Фридерика Брион, и Лили Шёнеман, для него только эпизод, пусть горько и страстно пережитый, чуть ли не до собственной гибели, но только один эпизод из его жизни, послуживший материалом для искусства. В жизни гения произойдёт немало других событий, ставших основой другим произведениям искусства, послуживших средством достижения поэтических целей.
Искусство, как и жизнь, продолжает развиваться. Незадолго перед приездом Шарлотты Кестнер в Веймар Гёте успел пережить своеобразное повторение переживаний, подобно тому, которые описываются в «Вертере», но уже с другими людьми. Ситуация повторяется в доме Виллимера с Марианной, героиней «Западно-восточного дивана». Как раз за несколько минут до того, как сын Август сообщил ему весть о приезде Шарлотты, Гете подводит итог второй истории: «… разве Марианна не была новой Лоттой, когда пела Миньону, и Альберт сидел поодаль сонный и терпеливый». Этот итог означал для него полное «изживление», преодоление всей темы, возникшей под влиянием этой истории, но и этот эпизод пришёл к концу, ценою благоразумия и трезвости. Поэт жертвует собой ради высших целей. Воскрешение былого романа о Вертере было поэтически преодолено в «Западно-восточном диване». «С «Диваном» то же самое, чудно, что всегда то же самое. «Диван» и «Фауст» - куда ни шло, но «Диван» и «Вертер» ещё родственнее, - вернее, одно и то же, только на разных ступенях – усилённое, очищенное повторение». Это повторение чувств Т.Манн видит в пережитой Гёте и описанной в романе о Вертере «любви к чужой невесте», которая затем неоднократно повторяется.
В разговоре с Римером Шарлотта поверяет ему то, над чем она долгие годы размышляла. Что означала любовь Гёте к чужой невесте, любовь, которая предоставляла другу все права и обязанности? «К тому же поначалу он вовсе не был в меня влюблён, не поймите меня превратно, а был влюблен в нашу предназначенность друг для друга, в наше терпеливое счастье». У Гёте, по мнению Шарлотты, недостаёт самостоятельности в любви и избрании, он предпочитает влюбиться в чужую влюблённость, быть третьим и любить то, что предназначено для другого. Этот третий является извне, «чтобы положить в заботливо свитое гнездо кукушечье яйцо своего чувства». Его любовь, несмотря на все страдания, которые она приносила, а может быть, и благодаря им, была только чем-то вроде игры, сердечным средством для достижения сверхобычных, поэтических целей. А на упрёки Борна, указавшему на его поведение, Гёте ответил, что если Лотта окажется столь заурядной и воспользуется Кестнером как ширмой, то тот миг, когда она предаст своего жениха, будет последним мигом его знакомства. «Сердечные авантюры поэта не являются самоцелью, а приходят и уходят лишь как средство к высшей цели, все эти прелестницы, начиная от Фридерики Брион и Лили Шёнеман и кончая Марианной Виллимер, - не более как материализованные стимулы для поэтического творчества». Поэтому подобная ситуация повторяется во франкфуртском доме Максимилианы Ла Рош, впоследствии Брентано, где он просиживал целые дни перед написанием романа «Страдание молодого Вертера». «Существует божественное прихлебательство, нисхождение божества в обитель человека, не новое для нашего воображения, божественно случайное соучастие в земном блаженстве, высшее избрание избранницы смертного, любовная страсть бога к жене человека, достаточного благочестивого и богобоязненного, чтобы чувствовать себя не оскорблённым и униженным такого рода дележом, но напротив вознесенным и отличенным». Шарлотта понимает, что она «внесена» в длинный список, послуживший поэту средством для воплощения своих поэтических замыслов. И себя, и других она в жизни Гёте видит как своеобразный «стимул» поэтического вдохновения. «Бедняжка Лили, - произнесла Шарлотта. – Из их романа мало что вышло. Несколько песен, но не в веках прославленное творение».
Август, принесший Шарлотте Кестнер записку от отца, повествует о последнем романе Гёте с Марианной Виллимер, повлекший за собой создание цикла стихов под названием «Западно-восточный диван». Гёте поведал ему, что он пишет песни от имени Хатема, что означает «многодарящий и приемлющий». Поэт приемлет любовь и возвращает её миру в виде прекрасных произведений. Подобно тому, как Шарлотта Буфф послужила «средством» для создания романа «Страдания юного Вертера», Марианна Виллимер – для создания «Западно-восточного дивана». В жизни поэта основным законом становится закон отречения, «закон принесения в жертву своего человеческого «Я» своему «Я» поэтическому», потому что в нём выражена устремлённость к творчеству. Основной мотив жизни гения – отреченье, прощанье, расставание, которое повторяется в дальнейшем как воспроизведение первого подобного отречения в «Вертере» и которое находит своё воплощение в произведениях поэта.
Мотив повторения имеет своё развитие и в романе Т.Манна «Иосиф и его братья». В письме к К.Кереньи от 16.02.1939 года Т.Манн говорит о близости этих романов, где поэтически преломляется идея повторения. «Праздник в смысле мифологической церемонии и радостно-серьёзного повторения какого-либо первичного события – это ведь и есть главный мотив моего романа, и его герой однажды так и назван «Иосиф эш Хеб», «Иосиф празднующий». Мне снова захотелось вернуться к этой книге, как обычно бывает, когда мне приходится читать что-нибудь близкое; но здесь не надо было возвращаться к моей книге, поскольку в Вашей работе прозвучали некоторые идеи, которые близки моим теперешним занятиям, роману о Гёте. В конечном счёте, он тоже «мифология»? Во всяком случае, мне самым странным образом оказались близки Ваше замечания о потери жизни в общем её потоке из-за повторения и об уменьшении творческого начала при повторении, затем с решительной соединимости живого и духовного, жизни и смысла. Одухотворение, хотя и не столь исполненные жизни и есть главная тема «Лотты в Веймаре», ибо о таком повторении эпизода с Лоттой речь идёт в случае влюблённости Хатема в Марианну Виллимер. Её звать к тому же Юнг. Возлюбленная всегда молода, но известное смятение вносит то, что наряду с вечной Лоттой существует и заявляет о себе Лотта постаревшая». Интересно, что эти мысли повторяются в потоке сознания Гёте, который знает, что на долгий срок отказался от повторного обновления и вспоминает историю Марианны Виллимер, как отражённую во времени историю с Лоттой. «Теперь это было уже как праздничный обряд, церемониал, подражание стародавним обычаям, торжественное служение и вневременная реприза, - меньше жизни, чем впервоначале, но и больше тоже, одухотворённее». Однако Т.Манн пародирует мотив повторения, артистически обыгрывает материал. Теперь уже не искусство повторяет действительность, а повторяется реальная встреча Шарлотты Кестнер, уже овдовевшей и состарившейся, и Гёте, великого поэта и вельможи, хотя уже и не министра, но человека влиятельного при дворе герцога и самого имевшего свой «двор». Как отнесётся к приезду Лотты второй участник вецларских событий? В этом и заключается психологическая острота романа. Для Лотты встреча с Гёте является чем-то эмпирически обещающим и вполне понятным. Её основным побудительным фактом было любопытство: как на самом деле обстоит со ставшим знаменитым её прежним другом и как он встретит её появление. «Она хотела бы вернуть «поэзию» к «правде». Как отмечают в своей монографии о Т.Манне В.Н.Адмони и Т.И.Сильман, Лотте кажется, что их отношения могут возобновиться там, где они оборвались сорок четыре года назад. «Ибо ведь Шарлотта приехала в Веймар для того, чтобы оживить весь тот комплекс отношений и чувств, которые связывали помимо и до создания романа «Страдания молодого Вертера». Для Гёте же этот эпизод и его действующие лица давно были уже пережиты и воплощены. «Возлюбленная вернётся за поцелуем, вечно юная (страшновато, правда, думать, что она, в своём бренном обличье, старухой ещё живёт где-то в стране – не так это хорошо и утешительно, как то, что рядом с «Диваном» продолжает жить «Вертер»)». А спустя некоторое время Август приносит записку Шарлотты Кестнер. Вначале поэт несколько обескуражен появлением гостьи из прошлого и не может дать сразу ответ. И только обдумав, как себя вести, возвращается в разговор с Августом об этом несколько щекотливом положении. Гёте видит в этом только прескверную и пренеприятную историю, которая может ввести в его размеренную жизнь беспорядок. Поэт призывает к осторожности и обдуманности и поэтому решает послать обычное для всех веймарских гостей приглашение отобедать. Т. Манн подчёркивает комическую ситуацию.
- Дядя Вульпиус?
- Отменяется. Нелепая мысль!
- Тетя Шарлотта?
- Шарлотта? То есть фон Штейн? Да бог с тобой. Две Шарлотты. Это пожалуй многовато.
Несмотря на юмористический подтекст сюжета, Лотта не становится комическим персонажем, так как Т.Манн показывает двух равных, несмотря на их разное положение, участников. Жизнь и деяния одного из них приобрели всемирно-значительную известность, он единогласно признан королём поэтов на земле, он семидесятилетний писатель, пользующийся мировой славой и разговаривающий на равных с Наполеоном. Жизнь другого оставила после себя следов не больше, чем жизнь самого обыкновенного человека. Она вдова среднего чиновника, содержание жизни которой составляло воспитание детей, и она оказалась окружённой славой и вниманием, потому что вошла в творчество другого, и здесь приобрела совершенно иное значение. Это равенство достигается тем, что Т.Манн не скрывает их различие, а подчёркивает. Писатель показывает борьбу Лотты за своё самоутверждение как Шарлотты Кестнер, урождённой Буфф, за самоценность своей ничем не примечательной жизни. «Я жалею эту женщину (Фридерику Брион – Ю.Ч.), - сказала Шарлотта, - у которой недостало решимости и сил для достойного жизненного счастья и для того, чтобы в деятельном, энергичном человеке полюбить отца своих детей. Жить воспоминаниями – удел стариков, это хорошо в праздничный вечер, когда дневные труды окончены. Начинать с этого в юности – смерть». И Гёте, и Лотта одинаково отрекаются от своей любви. Если Лотта решила избежать сопричастности миру поэзии ради долга женщины, невесты и жены другого, то Гёте отрекается ради искусства. Лотта уверяет себя в правильности юношеского решения, хотя постоянно задаёт себе вопрос: «А если бы?» Но она не зачахла в тоске по несбывшемуся, поэтому Август называет её «многодарящей», ведь она подарила жизнь одиннадцати детям, хотя двое из них и умерли в детстве. Она выполнила свой долг женщины. Шарлотта постоянно упоминает о своих детях, считая, что ценность её жизни заключается в их существовании. В разговорах с Римером, Аделью Шопенгауэр, Августом Шарлотта ставит себе вопрос о ценности свой жизни в зависимости от Гёте и видит, что ценность для неё самой заключается в её нрмально-повседневном существовании, включающим, разумеется, и то, что более сорока лет назад она встретила гениального молодого человека. Ценность же её существования для остального мира в том, что она когда-то послужила поводом для создания романа о Вертере. Именно это соединение двух ценностных начал в жизни Лотты и позволяет ей противостоять Гёте как равноправному персонажу романа.
Сталкивая между собой две действительности, реальную, повседневную и отображённую в искусстве, ставшую от этого такой же реальной, а может быть и более правдоподобной, чем сама жизнь, Т.Манн показывает в романе три временных пласта: приезд Лотты в Веймар во время свершающегося действия, прошлое, данное в воспоминаниях как о времени своей молодости, относящейся к эпохе «Вертера», и вневременное существование героев самого романа, которое обращено в будущее. Эти три пласта одновременно объединены одним действительным временем романа. Ранее уже говорилось о том времени, когда совершился приезд Лотты в Веймар. Как же взаимодействует между собой время в романе «Лотта в Веймаре» и время, предшествующее написанию «Вертера»? Это взаимодействие показано через восприятие Шарлотты Кестнер, одноименной героини романа «Страдания молодого Вертера». Старая Шарлотта в начале романа смотрит на себя как на некую икону, сохраняя и разделяя со своими соотечественниками почтение к себе самой как источнику вдохновения великого человека и прообразу героини бессмертного романа. Проблема идентичности Шарлоты Кестнер и героини романа возникает уже в разговоре с Магером, который заявляет, что если она и не Лотта Вертера, «то уж во всяком случае, вылитая Лотта Гёте». Это же утверждает и Ример. Но её саму мучит проблема черных глаз. «Впрочем, в романе он наделил Лотту чёрными глазами Доротеи, если это её черные глаза. Ведь говорят, что они идут от Максимилианы Ла Рош, впоследствии Брентано». Когда Шарлотта остаётся в одиночестве, она ловит себя на мысли, что смешивает ту «высокую правду» романа с более мелкой и обыденной правдой действительных отношений. Вспоминая прошлое, Шарлотта вынуждена признать, что их тогдашние, давнишние отношения складывались совсем не так, как были описаны в романе. Всё было гораздо прозаичнее, чем в романе, лишено того поэтического дурмана и волшебного блеска, который придал им гений. Во внутреннем монологе Гёте нет такого смешения, он, перечитавший впервые за много лет роман, созданный в молодости, думает о том, как передано чувство любви в произведении. Реальная жизнь его уже не тревожит, так как он её поэтически пережил и воплотил, освободившись от того, что его тяготило. Гёте размышляет, что, занимаясь любовью, он подразумевал искусство, «уже вполне готовый вероломно предать искусству жизнь и человечество».
Отношения Шарлоты и Гёте раскрылись во время визита гостей в доме на Фрауенплане. Вначале Шарлотта почувствовала лёгкое разочарование оттого, что Гёте не выразил ей особого участия, а уделил ей столько внимания, сколько было нужно, чтобы не показаться невежливым и не вызвать повода для слухов. Это чувство сменяется неловкостью своим поведением, ведь она надела платье вертеровской поры, и пониманием величия этого человека. Она уже не чувствует себя Лоттой Гёте. Старая женщина постигает, что у неё самой достаточно полная жизнь, чтобы занимать блеск у другой, она уже не хочет присоединиться к тем, кто живут милостью гения. Одновременно с постижением величия поэта намечается и примирение с ним. Слова Лотты: «Он велик, а вы добры. Но я тоже добра, добра от всей души, и такой хочу быть. Ибо только добрые люди умеют ценить величие», - уже намекают на заключительный разговор Гёте и Лотты в карете, хотя в письме она не скрывает своей обиды за оказанный ей приём. Поведение её, хоть и не меняется, но становится сдержаннее. И те почести, которые вначале возносились к литературной славе, стали относить к её собственным человеческим качествам. «Неумеренныё изъявления восторга она отклоняла со спокойной твёрдостью», а степенность и чопорность, которые её так неприятно поразили во время визита к Гёте, передались ей самой.