Начало «I Седая легенда» http://www.proza.ru/2014/11/03/1265
(Перевод с белорусского языка)
II
Ох і жорсткі быў наш татачка, мужыцкі цар.
Ён баяр ды князёў павыважываў.
Песня
Мне не удалось проспать до утра.
Была еще ночь, когда меня разбудил сам Кизгайла. Я зажег свечу и, натягивая одежду, бросил на него взгляд. Лицо было бледным, потным, перекошенным. И в глазницах от свечи тени.
«Боится? - подумал я. - Нет. Ненавидит? Нет. Боится и ненавидит больше трусости, вот что. Но почему?»
Наконец, думать об этом было некогда. Я спешил.
- На стены, - сказал хозяин.
Через несколько мгновений мы бежали уже к Лягушачьей башне, которая выходила на Княгинино поле.
Тревоги пока что еще не было слышно ни среди прислуги, ни среди солдат. На забрале у башни стоял стражник ворот и с ним еще человек, женщина, как я позже узнал, его дочь, вдова Дарья. Оба молчали и смотрели куда-то в ночь. Мы стали рядом с ними.
Месяц, уже низкий и багряный, клонился к далекому лесу. От всех, даже от самых маленьких, холмиков легли огромные тревожные тени. И только лоскуты, малюсенькие кусочки поля, были озарены неопределенным оранжевым светом.
- Что там? - почему-то тихим голосом спросил я.
Дарья молча подняла руку, показав ей вдаль.
Но ночь была спокойной, только где-то слышалась песня коростеля.
- Она и расслышала, - сказал стражник, - я сам глуховат стал.
- И что там? - опять спросил я.
- Визжит, - сказала Дарья.
- Коростель? - как бы спрашивая, сказал хозяин.
- Нет. Визжит, - сказала она.
- Хочешь сказать «скрипит»? - спросил Кизгайла.
- Визжит.
Я знал, что местные люди иногда не находят слов, что не мешает им быть неплохими людьми. Одна девка, объясняя мне цвет сукна, сказала: «Кармазиновый, зелёненький, как василёчек». Но теперь не время было цепляться к словам, и я стал слушать, что же такое «визжит».
Песня коростелей стала как будто громче. В поле становилось все более тени: пронзительно-красная луна уже наполовину спряталась за пущу. Пел уже не один коростель, а несколько. А тьма все окутывала поле, и в этой тьме все нарастала птичья песня.
И вдруг я понял: это не коростель, это скрипят... возы. Да, это скрипели возы. Много, возможно, сотни возов. И эта песня нарастала и уже становилась пронизывающей, заглушая все.
Я не знал, кто это едет в такой немой тишине, когда ничего не слышно, кроме песни колес, но я почувствовал, что у меня муравьи побежали по спине.
- Он, - сказал Кизгайла, и я понял, кто это «он».
А возы скрипели и скрипели в ночи, и уже не оставалось ничего, кроме этого скрипа.
- Появился, вражина, - сказал хозяин сквозь зубы, - что же, готовься, Цхакен, завтра будем биться. Насмерть.
Я боялся за хозяина, но теперь мой страх прошёл. Он просто был из той породы, для которой ждать опасности хуже самой опасности.
Я теперь знал, что он будет и бояться, и ненавидеть, но будет держаться и не даст понять этого. Это плохо, но все же это лучше, чем зрелище дрожащего животного.
- Что же, - сказал я, - биться так биться. Я долгое время получал вашу плату напрасно. Правда, лучше было бы мне, как тому врачу, вся жизнь получать ее напрасно. Но если так уж сталось - не надо беспокоиться, пан.
Я решил не беспокоить людей и дать им выспаться. Только удвоил стражу и поставил около спящих одного хлопца, чтобы по первому тревожному сигналу поднял всех. А сам я, запахнувшись в плащ, сел на забрале около стражника и его дочки и стал дремать, ежеминутно просыпаясь. Эти ночи, когда спина прислонена к дереву или камню, были мне очень знакомы. Засыпаешь и вдруг подаешь куда-то. Такие сны, наверняка, видят обезьяны на своих деревьях. Но чем лучше обезьяны солдат-наемник? Глупое, омерзительное ремесло - война.
Такие мысли приходили ко мне последнее время все чаще: по-видимому, я начал стареть. Я засыпал и просыпался, смотрел на эту женщину, которую никто не заставлял сидеть на стене, и видел ее закопченное белое лицо под платком, глазницы в тенях.
Ничего нет краше женского лица в полумраке. Потому, наверняка, и любят в это время.
В одно из таких пробуждений я увидел, что уже не только светло, но вот-вот взойдет солнце. За нами был голубой туманный Днепр. Перед нами - ров, небольшое, чуть холмистое поле, а дальше - лесистые холмы, розовеющая равнина Святого озера.
Солнце уже выбросило из-за леса тысячи красных копий, залило расплавленным золотом маленькие облачка у горизонта. Но я посматривал не на него.
Поле за эту ночь, казалось, заросло молодым лесом. По обеим сторонам большой ложбины сидели, ходили, лежали тысячи людей. Копья, воткнутые в землю, ратищи (1), отогнутые в шейке косы. Дальше, около леса, сотни возов выставили к небу своей оглобли.
Поднимался в безоблачную высоту дым костров. Мы видели как на ладони все поле, кроме широкой ложбины. Но, наверняка, и там были люди.
На одном из недалеких холмов стояла кучка людей. И эти люди были не в белой одежде, значит, не мужики.
У меня хорошая подзорная труба со стекляшками голландской ручной шлифовки. Я навел ее на холм и увидел трех человек.
Средний был высокий и тонкий в кости. На нем - багровый плащ, который падал почти до земли. Длинные, до плеч, волосы, статная поза, очень узкие бёдра. Этот человек что-то говорил двум другим, показывая рукой на стены. Рядом с ним стоял юноша или молодой мужчина, чуть похожий на среднего. На нем были светлые латы и также плащ, только голубой. А с другой стороны стоял приземистый человек, более низкий ростом и очень сутулый. Он был без бороды и усов, хотя по годам мог быть отцом молодому. На безусом латы были темные, а плащ зеленый из черным.
- Дай, - сказал мне Кизгайла, который опять вышел на стену.
Он приник к трубе, даже подался вперед.
- Они, - сказал он после недолгого молчания. - Тот, что в багровом, - сам Роман, волчина хищная. Ну, попадись ты мне - я тебе покажу, как это быдло поднимать.
- А остальные?
- В светлых латах - Лавр, из стражи Романа. Незаконнорожденный.
- Они почему-то похожи.
- Бают, что там не обошлось без Якуба, которого я на тот свет отправил. А черный - Петр, также брат Романа. Родной... Отродье дэйновское! Издохшего зубра затравили...
Ругань Кизгайлы мне показалась неприличной. Всякое рождение законно, если от него рождается хороший воин или девка, созданная для радости и любви.
А браниться тем, что люди родом из бывшего Дэйновского княжества, страны лесов и болот, и совсем глупо.
Они не посылали к нам вещателя, не тратили времени. Каждый понимал, что один не откажется от осады, а другой не сдастся.
- А ну, мастера, - сказал я пушкарю, - долбани по этим, на пригорке.
Пушка изрыгнула пламя и резко откатилась назад.
Я в подзорную трубу видел, как посланный нами чугунный мяч ударил в склон холма, ниже военачальников. Там поднялось легкое тающее облачко. Заржал и стал на дыбы красивый белый конь, которого держал за повод парень в белой сорочке.
Роман стоял все так же спокойно, не сделав и шага в сторону. Потом он махнул рукой и стал спускаться с холма. За ним - двое остальных. Мы так на них засмотрелись, что не заметили, как из ложбины, совсем близко от нас, начали, будто выползать возы. Один, второй, десятый, двадцатый.
На них было навалено какое-то странное рыжее сено, и они ползли лугом, а люди, которые толкали их, прятались за этим сеном.
Я длинно не понимал, в чем дело, и до тех пор, пока они не разделились на два потока. И эти две змеи не спеша ползли к деревянным воротам в нашем валу.
- Бей по возам! - крикнул я.
Стена расцвела клубами порохового дыма. Но было уже поздно. Возы успели впритык подвалить к обеим воротам, и вдруг, почти одновременно, к небу поднялись огромные, рыжие, как хвост лисицы, пылающие языки огня. Пылало сено, облитое чем-то горючим, пылала сама земля вокруг. Под прикрытием огня бежали к пригорку мужики.
Теперь мне стала ясно, почему Ракутович спустился с холма, почему один из мужицких отрядов пошел за ним: они готовились защищать возы, если бы нам вздумалось сделать вылазку.
У нас не было силы на защиту вала: слишком неожиданно встала угроза. Мы сознательно ограничили себя стенами замка. Но все равно этот пожар был неприятен. Вал перестал существовать как преграда. Теперь уже ничто не препятствовало поднести к стенам лестницы или подкатить таран, если бы он у них был.
Мы сделали первую ошибку.
Зато те, которые готовились защищать возы, и сам Роман были теперь почти в наших руках. Я поставил на стену сотню своих хлопцев с мушкетами и стал подавать команду:
- Ступи! Стой! Мушкет к боку! Фитиль - с курка! Фитиль - на место! Мушкет ко рту! С брамки сдуй! Заряд бери! Мушкет вниз! Порох на брамку - сыпь! Утряси! Брамку захлопни! Стряхни! Сдуй! Мушкет к левому боку! Порох и пульку - в мушкет! Пыж - на брамку. Забойник бери! Пульку и пыж добей! Забойник на место всунь! Правой рукой мушкет подыми! Левой подсошек готовь! Мушкет на вилки! Готовься!
Я знал эти команды наизусть уже двадцать восемь лет. А мои хлопцы были лучшие стрелки из всех, каких я знал. Не миновало и десятой доли часа, как стена ощетинилась готовыми к стрельбе ручницами.
- Пли! - крикнул я.
Зубцы заволокло едким пороховым дымом. Я сквозь него видел, как падали, крутились в вихре, суетились люди в белой одежде.
И еще видел я человека в багровом плаще. Он кричал что-то ужасным голосом, вознося одной рукой старинный двуручный меч.
Ощеренный рот и грива волос, вставшая дыбом, - от них нельзя было оторвать глаз. Когда дым разошёлся, на траве осталось десятка три неподвижных белых тел.
И еще я увидел, что на линии холмов стоит поразительно равный строй мужиков. Я не знал, зачем им понадобилось стоять там. За их спинами были только возы. Второй отряд - иначе не назовешь, поскольку это было армия, а не беспорядочная мужицкая толпа - приближался издали строем в три плутонга. Он стал значительно левее Лягушачьей башни. И под молчаливой охраной этих людей толпа мужиков, вооруженных чем попало, тянула от пригорков десяток длинных осадных лестниц. Черт бы побрал этого мужицкого короля! Он воевал вовсе не по правилам. Точнее, не по тем правилам, по которым воюют во всем мире. И непонятно, по каким. Я смотрел на его огромную фигуру, которая махала мечом. Мы дали второй залп по толпе с лестницами и по нему. Но он был цел и здоров, как будто и огонь его щадил.
Я увидел перекошенное лицо Кизгайлы. Он бросался по забралу, бранил пушкарей самыми черными словами. Схватил ядро, похлопал, как арбуз, по крутым бокам и затолкнул в жерло «Маркабруна», пушки французского литья, самой большой из тех, что стояли на стенах. Потом затряс кулаками в воздухе:
- Пли!!!
«Маркабрун» рявкнул. И опять, как заколдованный, стоял на месте человек в плаще. Ядро вырвало из рук мальчика, который стоял рядом с ним, прапор и в щепки разбило одну из лестниц.
Остальные лестницы ползли дальше в окружении кос, топоров и вил. Кизгайла и я одновременно поняли, что, если лестницы скроют за валом, вблизи от сожженных ворот (от них остались уже только уголь и пылающие балки), наше дело ухудшится. Тогда отряд молчаливых стражников бросится к ним, и никто не спасет стен от штурма.
Внизу, у ворот, стояла наготове кирасирская сотня.
- Капитан, - крикнул Кизгайла, - подготовься! Сломи их, уничтожь лестницы, постарайся взять Романа.
- Хорошо, - глухим голосом ответил капитан.
Фортки ворот разошлись с тяжелым скрипом, упал подъемный мост, и сразу все заполонил тревожный нарастающий грохот копыт по железу моста.
Кирасиры ринулись в атаку.
Все на вороных конях, все в черных латах и шлемах, увенчанных черными перьями, они мчали вытянутым клином, и я не знаю, что сумело бы устоять перед их стремительным ударом. Сам Александр не отказался бы командовать такой сотней.
Защитники на стенах проводили их воплем восхищения, и даже моя холодная кровь вскипела, как в первом бою, когда мне было пятнадцать лет.
- Рубать их! Хватай!
Мужичье около лестниц засуетилось, но не стало убегать. Они, правда, бросили лестницы, но не убегали, а отступали. И последними подавались задом люди с косами в руках.
Капитан, который скакал впереди, падал знак рукой в железной перчатке. И сразу, как слаженный хитроумный механизм, железный клин начал менять строй: двадцать или тридцать латников отделились от летучего отряда и поскакали к тем молчаливым, которые стояли на склоне строем в три плутонга.
Остальные на ходу превратили брошенные лестницы в кучу щепок. Они подозрительно легко ломались, и я уже в тот момент заподозрил неладное. Но думать не было когда. Я вообще не знал, на кого смотреть, на тех, которые летели к молчаливой охране, на ли тех, которые настигали отряд беглецов.
Я успел только заметить, что первая плутонга мужицкого отряда внезапно опустилась на колени, выставив вперед длинные копья, а вторая, стоя, начала вести бегущий огонь поверх ее голов. Один всадник покатился через голову лошади, второй, третий. Это было жутко! Меткость стрельбы можно было объяснить только так: Ракутович поставил в этот отряд охотников. Но как он мог за неделю научить людей так ловко орудовать копьями?
Полный триумфа вопль прервал мои мысли. Я увидел, что кирасиры догнали беглецов и врезались в них всей тяжестью семидесяти закованных в железо всадников, всем тяжестью семидесяти лошадиных тел. Мужики еще пытались сопротивляться, они с размахом секли косами у самой земли, надеясь подрезать коням сухожилия. Но это было безнадежное дело.
Ракутовичу - я краем глаза заметил это - подвели лошадь, и он помчал к тем, кого убивали: только багряница заплескалась по ветру. Он, наверняка, хотел биться вместе с этими осужденными на смерть.
Теперь его отделяла от черного конного отряда только узкая полоса людей в белой одежде. И та полоса редела на глазах.
Когда кирасиры отбросили визгливую толпу саженей на сорок, на освобожденном пространстве бились в судорогах шестьдесят коней и белело не меньше тридцати мужицких тел. Ракутович, размахивая мечом, кричал что-то, но все уже было окончено: мятежники рассеялись в разные стороны, бросились врассыпную.
Он был храбрым, но глупым военачальником, этот человек в багрянице. Он двинул лестницы к стенам без прикрытия, без пушечной пальбы, даже без конницы, под прикрытием плохо вооруженного сброда.
Между тем меньшему отряду, значительно поредевшему, удалось все же потеснить мужицкий отряд с холма. На этом они успокоились и бросились догонять остальных. Но тем и самим не было чего делать: не гнаться же за мужиками, которые разбегались по одному.
Человек в багрянице все еще метался у передовых кирасиров. Сбросил с лошади одного, выбил тяжелый палаш из рук у второго. Смерти может хотел или искал случая, чтобы отличиться? Кричал что-то - видимо, издевательское.
Красное так и металось по ветру. И только когда бросилась за ним вся сотня, вдруг крикнул страшным голосом и припустил лошадь к своим.
Черный отряд летел за ним, и расстояние между черным пятном и красной искрой медленно сокращалось.
Всадник летел к тому строю, который прикрывал возы. И это было напрасно. Капитан говорил правду: один латник стоит тридцати, даже храбрых, даже тех, которые не убегают. Разбросанная по всему полю мужицкая толпа, которая отчаянно убегала, была примером этому. Сейчас и от тех, что впереди, не останется мокрого места.
Человек в багрянице пришпорил лошадь и стал легко отрываться от преследователей. Повернул направо, незаметным прыжком послал лошадь через широкую канаву и провалился за холмом, только его и видели.
А молчаливый черный клин с ходу врезался в мужиков, которые защищали возы.
...Нет, не врезался. В последнее мгновение те бросились бежать кто куда. Большинство исчезло под колесами возов. Каких-то удивительных высоких возов...
Слеза набежала на глаза. Я смахнул ее ладонью, опять приник к трубе и...
- Назад! - закричал я таким голосом, что сам испугался.
Это были не простые возы. Это были возы, окованные медью по грядкам и на сажень выше грядки. И даже вниз, прикрывая колеса, спускалась медная «юбка» с вырезами. И вдруг эти возы все ощетинились: сверху копьями и чем-то непонятным, а снизу, из-под «юбки», баграми.
- Назад! - ревел я.
Куда там! Кто бы мог услышать? И они и не могли сдержаться, с ходу налетев на возы.
И вдруг багры снизу стали жадно шнырять в воздухе, хватать притертых впритык всадников за что попало, стягивать их с коней или пригибать к медной обшивке. А сверху начали ритмично взлетать и опускаться на головы людей - я теперь понял, что это, - мужицкие, окованные на такой случай железом, цепа.
Да, эти люди умели орудовать баграми и молотить - это же была их ежедневная работа. И они молотили, молотили отчаянно. У них было мало мушкетов, и они знали, что стрела, коса, или меч не возьмут миланских и нюрнбергских лат, что человека, закованного в них, можно только оглушить.
Они молотили. Даже до наших стен долетели истошные крики тех, кого убивали, и дикое ржание испуганных коней.
Боже! Теперь я понял все. Эти подозрительно слабые лестницы, эта толпа, которая заранее осудила себя на смерть, этот всадник, которого догоняет сотня, - все это было подсадом, все это было приманкой. И капитан, как пескарь, попался на эту удочку, на уловки этого азиата и варвара. Варвар мог теперь быть спокоен насчет конных вылазок.
- Так погибай же, дурак, - плюнул я со злости.
Поредевшая более чем наполовину сотня отхлынула, наконец, от дивного сооружения и начала отступать к стенам, надеясь, как сказал какой-то писака, «больше на шпоры, чем на мечи».
Их подбадривал рёв со стен, но я уже знал, с кем мы имеем дело, знал, что этот не выпустит их так просто со своих рук.
Я удивился только одному: что могло заставить этих, с лестницами, пойти на дело, которое не обещало жизни, а только смерть? Наверняка, нестерпимой стала жизнь.
Останки отряда кирасиров скакали вовсю, а я все повторяло сам себе:
- Не надейтесь, этот не выпустит, этот не из тех.
И я не удивился, когда из ложбины, наперерез отступающим вылетела конница. Во главе ее мчался человек в багровом плаще со своими двумя спутниками. И было этих конных людей не более двух сотен, но я узнал по серым волчьим шапкам с заломом на левое ухо, что это за люди.
Так носят шапки только конные пастухи, которые странствуют с панскими стадами по всех песчаным и известняковым пустошам этой земли.
Боже, вмешались в драку даже эти люди, которые ударом конца корбача (2) по носу убивают волка! Кого же ты не обидело, панство этой земли?!.
Я уже почти не смотрел, как они догнали кирасиров, врезались им во фланг, смели и отрезали от замка. Я только смотрел, как этот багровый дьявол ворочал двуручным мечом - по старинке.
И еще видел я, как черно-зеленый, как тиной запачканный, голомордый Пётр - у него, как в многих дэйновцев, плохо росла борода - сбил своей лошадью тяжелую лошадь капитана, на ходу выхватил кирасира из стремян, перебросил его через седло и загикал, засвистел разбойничьим посвистом, умчал прочь от места стычки - чтобы не отбили.
Не убежал ни один кирасир, они расправились с ними скоро, как голодный швейцарец с зажаренным кроликом. Часть осталась лежать на земле, и с них на месте сдирали латы, часть погнали на веревках в сторону лесистых холмов.
А эти прискакали почти к самым стенам и начали нагло гарцевать под ними. После я уже и сам не мог разобраться, кто кого бранит - такие проклятия сыпались со стен и с поля:
- Землянники, лопатники!
- Волчья сыть! Объедки.
- Колодцы солили!
- Шкловские испанцы!
- Недосеки! Собаку съели!
- Хамовщина черноногая!
- Гуди, дуброва, едет князь по дрова! Мать на суку-хорта променяли! Польская кость, и собачим мясом обросла!
Я приказал стрелять, но те так и брызнули на все стороны. Человека три упало, да и тех они подхватили на лету, забрали.
Теперь мы могли стрелять без опасения. И мы стреляли с час по отдельным кучкам людей. Держались они нагло. Двое проехали под самыми стенами на кирасирских конях и в латах. Один - на коне, покрытом вместо подкладки ксендзовской рясой (из Рогачика, видимо, взяли).
Я успокоился, даже перемигнулся с Дарьей, которая бродила по двору. Улыбнулась и она мне.
Те также, видимо, отдыхали.
А потом стало не до отдыха. Потому что возы, те самые, окованные, начали ползти от леса к цитадельным стенам. Их катили надежно прикрытые мужики.
Опять появилась конница и замаячила по холмам. Так, с возами они придумали хитро, почти как чешские еретики когда-то. Правда, «Вагенбург» Ракутовича был более легкий и, видимо, более подвижный. Когда он прополз половину расстояния к крепостным стенам - мы начали палить по нему из пушек. Пару раз попали. Но через мгновение оттуда также грохнули пушки, шесть штук, равно столько, сколько было на стенах в Рогачике.
Брызнули каменные осколки у самого моего лица, упал и застонал один из моих хлопцев.
А они палили, подвигаясь ближе и ближе. Обвалились два-три зубца на стене.
Пётр, который что-то орал пушкарям, вдруг бешеным галопом помчался к Лягушачьей башне. Осадил лошадь и, заставляя его горячиться, закричал дурным матом:
- Сдавайтесь, штурмовать будем!
Кизгайла вырвал у пушкаря, который наводил пушку, фитиль, выругался, сунул его в воспламенитель. Пасть пушки изрыгнула огонь.
Мы услышали глухой удар. Потом на том самом месте, где куражился Пётр, встал косой, завитой, как штопор, столб дыма. Лошадь поднялась на дыбы и опрокинулась на спину, придавив собою седока.
Стены завыли триумфально.
Я не видел, как его подхватили, - огонь стал ужасающим. «Вагенбург» все приближался, и поле за ним шевелилось: шел народ. Опять несли лестницы.
...Пришла наша очередь. Я приказал Августу Тухеру, единственному среди нас немцу, стать на мое место, следить за боем и подавать мне сигналы звуками рожка, а сам спустился к воротам. Вылазка стала необходимой, ведь моя защита - это нападение. «Вагенбург» надо было уничтожить. Надо было лишить их пушек.
Мы вышли из крепости и тронулись на них тремя плутонгами, поочередно стреляя через головы передних.
Они бросились на нас одержимо, но швейцарца тяжело смутить. Мы вели свой беглый огонь и шли.
Нехорошо выхваливаться своими действиями, и я скажу только, что мы принудили к бегству передние группы, проникли к «Вагенбургу» и заклепали три пушки из шести.
А потом пришла расплата.
Из дыма, который, как одеяло, скрывал поле, показались внезапно конные и пешие группы в белом. Их было много. И впереди шел человек, какой тряс двуручным мечом. И они шли медленно, а над их головами реял дикий и суровый хорал:
Пан Бог цвярдыня,
Цвярдыня мая,
Узняў ён длань маю.
Як Давід на Галіяфа -
Узняў.
Вось мой народ,
Як ільвіца, устае.
Пан Бог над вамі,
З намі ў гневе,
З намі ў гневе
Наш народ.
И вдруг они бросились вперед. Это было словно лавина.
- Святой Юрий! Русь! - крикнул Ракутович, и лошадь Лавра шарахнулась в бок от этого страшного голоса.
Они столкнулись с нами, и нас не спасли наши копья, отягощенные телами, обрубленные короткими кордами мужиков.
Ракутович сек двуручным мечом. И его отряд не отступал от него. А мы подавались задом, захлебываясь своей и чужой кровью. Подавались слишком поспешно, чтобы это можно было назвать отступлением.
Скоро за нами, потрепанными и израненными, с треском захлопнулись фортки ворот. Я убегал второй раз: первый раз при Брейтенфельде (3) - я был тогда в императорской армии, нами командовал Тилли, а против нас был бешеный швед - и тут, от мужиков.
И я не стыжусь этого. Если бы этому варвару дать тех самых одержимых мужиков, но закованных в латы и вооруженных сталью, от него убегал бы и сам Густав (4). На наше счастье, у них были мягкие шапки с веревочным шлемом сверху. Это спасало их от удара сабли, но не от копья и свинца.
А потом начался ад осады: лестницы, которые ползут вверх, огневые потоки смолы, каменья.
Мы бросали также глиняные жбаны с человеческим калом. Это придумал Кизгайла, и это была хорошая идея, поскольку я не видел людей более чистоплотных, чем русины. Они трижды в неделю моются в своей бане, смывая с себя испарения. А по субботам они превращают это в священнодействие, хлещут друг друга вениками, пьют ягодные воды и катаются в снегу. Поэтому они всегда сильные и здоровые, и, говорят, это очень способствует хорошему поведению в постели. Однажды я попробовал залезть на этот их «полок» и скажу вам, что свинец и огонь, которыми осыпали нас при Бургштале поблизости Вольмирштедта, где нас впервые отлупил швед, - детские развлечения по сравнению с той баней. Я чувствовал себя, как в аду.
Но не было выдумки хуже этой, поскольку, скажу я вам, эти люди очень чувствительны к оскорблению. Их не так оскорбляла уния и обесславленные церкви, как то, что их православных покойников не позволяли вывозить из города иначе, как через те ворота, через которую вывозили нечистоты и другая грязь.
Этот штурм! Я радовался только тому, что, как всегда во время драки, думал на языке моей родины. Это хорошо.
Но все равно чудовищнее не было ничего. Падали лестницы, а они лезли и лезли, как черти, и скоро сеча закипела на стенах.
Кизгайла, я и мои люди секлись отчаянно, но они теснили нас, а впереди их выл и кривлялся седой и маленький, как Кобольд (5), человечек в тряпье - их святой.
И еще видел я, как сек двуручным мечом демон в багрянице. Его сбросили вниз вместе с лестницей, но она зацепилась за угол башни и сползла вниз, и никто, кажется, не погиб.
Мужики из окружающих деревень стекались на холмы и смотрели на побоище, как на драку у шинка.
- Слетелось воронье, - хрипел Кизгайла, глядя на них и с ненавистью отражаясь от тех, которые нападали.
Потом он куда-то исчез.
А нас оттеснили к стене глухой Соляной башни, и тут мы, сорок швейцарцев, стояли, ощетинившись оружием, и рычали на окруживших нас врагов.
Это было уже только делом чести, потому что защищать не было чего.
Замок был взят.
Копья окружали нас со всех сторон, даже сверху, с забрала стены. Стоило бы нам вякнуть - и из нас сделали бы ежей. Нас осталось сорок. Остальных убили либо взяли в плен. Глазами, затуманенными усталостью, я увидел, как перед нами появился Лавр в светлых латах, в голубом плаще, в голубой сафьяновой обуви, улыбчивый, вяло-утомленный, как будто не с сечи, а со свидания. Он чуть напоминал архангела Гавриила, и этот архангел бросил нам слова, полные ленивой снисходительности:
- Бросайте оружие, что ли.
- Нет, сынок, - ответил я, - не ты нам это оружие дал, не тебе и приказывать.
- Не валяй дурака, отец, пожалей хлопцев.
И вдруг откуда-то с высоты, из балюстрады, послышался безжизненный голос:
- Сложи оружие, Конрад, я позволяю. Ты сделал все, что мог.
Это был голос Кизгайлы. И я увидел пана на балюстраде. А за ним стоял Доминик с копьем. И Доминик бросил сверху к ногам Лавра ключ и крикнул:
- Держите. Я запер двери в угловую комнату.
- Какая комната? - поднял брови Лавр.
- В ту, откуда подземный лаз.
Я опустил голову. Странное творилось тут. Хозяин хотел убежать, оставив нас на ярость мужиков. А склоненный им к католичеству мужик, его опора, не дал ему этого сделать. И тогда я наступил ногой на свой клинок и сломал его, а куски бросил к ногам Лавра. Нас обезоружили. А Кизгайлу, наверняка, разорвали бы на месте, если бы не заскрипели фортки ворот и не залязгали цепи моста, который опустился. Я увидел просто перед собою дорогу, толпы людей по обе стороны и всадника на белом коне, который ехал к воротам. Лицо его был запачкано сажей, багровый плащ разорван, но глаза пылали огнем, который вселял ужас.
Народ выл. Я видел изможденные лица, по которым текли слезы, и другие лица, яростные. Но и на те и на другие было страшно смотреть.
- Роман! Народ Божий! - Рёв становился несносным. - Спаси! Дай оружие! Рай строят на нашем аду! Спаси нас! Спаси!
Я увидел, как несколько человек бросились целовать следы копыт его лошади, и, честное слово, это не было смешно.
А он кричал в ответ своим страшным трубным голосом:
- Православные, все берите! Земля - ваша, хлеб - ваш, вера - ваша! И долбни - ваши! А этим нечестивцам - меч!
Но даже его голос заглушил рёв и крики «спаси!». Когда он миновал арку ворот и въехал во двор - к ногам его лошади стали швырять скрученных шляхтичей, всех, кто уцелел после битвы на стенах.
А народ все ревел, и тут я впервые услышал, как выкрикнули то его имя, которое через месяц стала крылатым:
- Багряный властелин! Багряный воитель!
Лошадь мерно ступала между телами, и копыта звонко били о камень. Белая лошадь с золотистыми глазами. А этот сидел на нем как влитой. Видел я гриву непослушных и блестящих пепельных волос, которые отливали золотом, емкий череп с большим лбом, твердо сжатый большой рот, жестокие желваки на щеках, прямой и чуть курносый нос.
Облик, который нагоняет ужас. Но ужаснее всего были глаза, непонятные по цвету, то серые, то стальные. То золотистое в нем промелькнет, то даже немного зеленое, разъяренное. Длинные, светлые, непонятные глаза.
И эта голова была закинута назад, как в непомерной гордыне, а жилистая рука властно сжимала поводья. И лошадь чувствовала эту руку и шла послушно, дрожа каждой жилкой, кося бешеным глазом и прядая ушами.
Потом я узнал, что такая посадка головы от рождения, а взгляд от неостывшего еще опьянения битвой, но тогда он показался мне таким жутким, что я ужаснулся за каждого, брошенного к его ногам.
Лошадь стала посреди распластанных тел. А он сидел и смотрел на меня.
- Наемник, - улыбнулся он. - Но ты хорошо бился. Развяжите их.
Народ бросился исполнять его приказ.
- Хочешь служить мне?
- Нет, пан.
- Называй по имени.
- Нет, Роман.
- Правильно, позор от одного хозяина сразу переходить к победителю. Ты еще не окончательно продал душу. Вот тебе приказ: охраняй комнаты...
И возвысил голос:
- Грабежа не будет, люди. Лавр, подсчитай хлеб, серебро, скотину. Раздели на две половины. Одну пусть берут мужики и разделят по бедности. От второй половины третью часть - на оружие и продовольствие, а две трети - разделить между семьями тех, кто брал замок. По храбрости. И не забудь тех, которые погибли у фальшивых лестниц.
Смолк на мгновение.
- А замок не взрывай. Он нам еще может пригодиться.
Народ ответил радостным рёвом. Полетели ввысь мурмолки и волчьи шапки.
- А с этими что делать, Роман? - спросил мужик с рогатиной.
- Шляхта, - будто впервые заметив, сказал воитель. - Посмотрите, что у них на шее. С православным крестом - оставьте заложниками. У кого римский агнусек (6)...
Он замялся:
- Пусть мужики и среди православных, и среди католиков отыщут злых. Отдаю их в ваши руки. Хороших - отпустите на все четыре ветра и возьмите слово не чинить вреда. Пусть крест целуют. Остальных - в заложники.
Началась сумятица. Скоро меньшую часть пленников повели за ворота - подальше от греха. Осталось человек сорок, и среди них Крот.
- Поставьте на колени, - сказал Ракутович, - пусть и они на мужиков снизу посмотрят.
Крот сопротивлялся как мог. Лицо его был налито кровью и, когда выборного все же поставили на колени, стало ужасным.
- Сволочь, предатель, голубую кровь предал! Ну, держись, Роман! Забыл, кто в стране становой хребет? Нобили, боярство, дворяне! Они тебя простят, думаешь?
- Ваше прощение - собаке под хвост, - загремел Ракутович. - Мужик - становой хребет всему. А вы его в ад ввергли.
Крот изгибался в сильных руках, пытаясь встать. Он уже не кричал, а хрипел:
- Иуда! Не мужицкая кукушка побывала ли в твоем гнезде? Иуда!
На лбу Ракутовича набухла жила. И такого голоса я также еще никогда не слышал. Тихий, он поднялся в конце к трубному:
- Аспид. Василиск. Выползень змеиный. Ты много понимаешь в чести? Ваша честь в Варшаве Сигизмунду пятки лизала. Ваша честь единоверцев московских под Оршей разгромила и страдания им чинила смертные. Ваша честь своих белорусцев на дыбу вешает. К чему вы народ русинский, Божий народ, довели в подлости своей? Дев в чужеземную постель швырнули. Страну всю! Слезы ее вам сердца не отягощают?! Веру изменили, христопродавцы! Народ продали, торговцы! Своими руками петлю на него свили и сами и надели. В унижении, в притеснении он небу вопиёт, а вы ликуете!
И захрипел горлам:
- Я дворян предал, а ты предал край. Мне гореть, а тебе паки. И мне, может, еще и простит Господь Бог, видя, что виски у меня от мучений седеют. А тебе - нет милости.
- И не горюй ты так, - жалостно сказал мужик. - Говори, что делать с ними, да и концы.
- Твоя правда, - сказал Роман, - ведите их за стены. Под корень!
Толпа закипела, потащив под арку пленников. Тишину прорезал чей-то истошный вопль. Потом все стихло.
Стихло потому, что под арку из-за стен шло неторопливое и молчаливое шествие. На плечах мужиков плыли носилки с огромным приземистым телом Петра.
Распростертый на них, исполинский, с заброшенным подбородком и разбросанными волосами, он медленно плыл ногами вперед. Лат на нем не было. Черно-зеленый плащ прикрывал колени, которые торчали вверх.
Сняли шапки. Роман сдавленным голосом спросил:
- Панцирь где?
- Сняли, отец.
- Правильно. Живому живое. У нас мало.
Подъехал к носилкам, склонился.
- Прости, брат. Не уберег я тебя. А ты - спи. Всем спать... Многим - скоро.
И, подняв голову, обвел шляхту глазами, посветлевшими и жёсткими. Потом скользнул взглядом по шести человекам в серых рясах, которые смирно стояли около стены, подняв глаза вверх. Возле них стоял слуга с баклагой у пояса.
- И вы тут? Приползли, гады. Долго же вам позволяет Бог своим именем называться.
Когда он целовал покойника в лоб, я увидел, как дрожали его губы.
- Падлу целует, - выразительно долетел голос из толпы дворян. - Сам скора падлой будешь.
Ракутович поднял голову, осмотрел пеструю от парчи толпу.
- Плахи сюда, - свистящим шепотом сказал он и вдруг взорвался: - Плахи!!! Пой заупокойную, поп! И вы, серые рясы, пойте. На своей дьявольской речи.
Иакинф запел. К небу понеслись звуки заупокойной обедни. А от стены тихо и сдавлено зазвучали другие звуки, неслаженные басы:
- Dies irae, dies illa, dies magna et amara valde (7).
Мужики притянули уже три сосновые колоды и бросили их перед копытами белой лошади. Но Ракутович вдруг потупился.
- Хорошо, - сказал он, - не надо плах. Не нам пачкать топором руки. Эта сволочь не храбрее женщин... Возьмите их, мужики.
Дворян потянули дальше под арку. Большинство молчало, понимая, что пожинает свой посев.
- А этого куда? - спросил пастух в волчьей шапке, показывая на Кизгайлу, которого уже свели с балюстрады.
- Этого не трогай.
- Дай мне его убить, - сказал пастух, - из-за него у меня брата повесили.
- Зная свое место, Иван, - сухо сказал Ракутович, - это мой враг, не твой.
Два врага смотрели друг на друга. И у одного не было в глазах страха, а у второго - злобы. Кизгайла стоял, приняв гордую позу, понимая, что его уже ничто не спасет.
- Ну вот, - сказал Роман, - ты думал, я не доберусь до тебя, Кизгайла? А я тут, и я разгромил твое гнездо.
Один ветер невесомо играл каштановыми волосами Кизгайлы и гривой Ракутовича. Кизгайла дышал этим ветром и ответил не сразу:
- Почему ты не вызвал и не убил меня тогда?
- Вас всех надо под корень - вот что я подумал тогда... Где Ирина?
- Ты не найдешь ее, Роман. Она тебя никогда, никогда не увидит. Родом панским на земле клянусь. Я отправил ее далеко, куда ты не достанешь.
- Я достану... Как до тебя достал.
- Ты и без этого наказал меня, - на лице Кизгайлы я увидел ту самую маску, что и ночью, когда Ирина бросала ему проклятия. - Так убивай уже до конца. - Улыбнулся: - Только для меня трех плах много, Романе. Всех трех кровью одного не напоишь.
- Я не буду рубить тебе головы. Я просто сделаю то, чего не сделал тогда. Принимай вызов. Лавр, дай ему лошадь.
Глаза Кизгайлы загорелись:
- А если я тебя свалю?
- Тогда ты будешь свободен. С женой. Слышите, мужики? Я слово даю.
Кизгайла бросился к гнедой лошади, которого подвел ему Лавр, ястребом взлетел в седло.
- Ну, тогда держись, Ракутович! Я тебе за дворянский позор возмещу. Саблю мне!
- И мне саблю. Худшую. Чтобы не похвалялся потом.
- Мужики, - заорал Лавр, тряся волной волос, - а ну, лезь куда выше. Очищай место.
Народ с галдежом и смехом полез на балюстраду, на лестницы, на забрало. Отовсюду смотрели злобно-добродушные усатые морды.
Коней развели по углам двора. Кизгайла, пригнув голову, шнырял глазами по фигуре врага. Ракутович спокойно ждал.
- Давай, - махнул рукой Лавр.
Тишину разорвал звонкий цокот копыт. Враги ринулись друг на друга, столкнулись, скрестили сталь.
Две голубые полосы затрепетали в воздухе.
Рубили, уворачивались из-под ударов, с запалом хакали при каждом ударе.
- Держись, Романе, - с экстазом выл Кизгайла, оскаливая зубы.
- И ты держись, - из затаенной ненавистью ответил Роман.
- Голубую кровь испохабил.
- Людоед. Напился девичьих слез. Вот тебе...
Звон оружия отдавался в стенах и заполнял весь двор, как на застолье у того греческого прохвоста, когда приходилось гонять птиц.
Роман уже два раза зацепил Кизгайлу. Оба раза мы чётко слышали треск лат. Наконец Кизгайла изловчился и рассек на Ракутовиче шлем. Рана была, наверняка, неглубокая, но струйка крови просочилась сквозь подшеломник и медленно поползла через правую бровь Романа, закапала на железо нагрудника.
- Вот тебе первая метка, - захохотал Кизгайла, - выложить бы тебя, сукиного сына.
И тут Роман, сжав зубы, коротким и сильным ударом отбил правую руку Кизгайлы в сторону.
Его сабля занеслась и молниеносно скользнула вниз.
Мы услышали Романов крик:
- За Ирину тебе, волкодав.
Раздался глухой удар. Тело Кизгайлы качнулось в сторону, потом медленно перевернулось в воздухе и ударилось спиной о плиты.
Сабля вылетела из непослушной руки и, звеня, запрыгала по каменьям.
Красный, разгоряченный, с волосами, которые слиплись на лбу, высился над убитым Роман. И я не заметил на его лице радости, обычной для победителя. Он протянул руку и одичавшим хриплым голосом бросил одно слово:
- Пить.
Слуга, который стоял рядом с серыми монахами, поспешно сорвал с пояса баклагу и, улыбаясь льстивой и жалкой улыбкой, стал наливать из нее вино в большую серебряную чашу, какую достал из-за пазухи. Потом трусцой подбежал к Ракутовичу.
Рука Романа порывисто схватила чашу.
И тут Лавр опять удивил меня. Его скуластое красивое лицо стало вдруг жёстким и холодным. Он положил руку на локоть Ракутовича:
- Не пей, хозяин.
- Это почему? - Роман удивленно смотрел в серые длинные глаза хлопца.
А он уже перевел упрямый взгляд на одного из монахов. У того были тоже серые холодные глаза, только под большими верхними веками, и он спокойно выдержал взгляд Лавра.
- Мальчик беспокоится, - с холодной насмешливой улыбкой сказал иезуит. - Ну что, дайте вино мне. Выпью я. Оно такое же чистое, как кровь Христова.
- Глупая голова, - с грубоватой нежностью протянул Роман, - кто же это шкурой рисковать будет? Смекать надо.
- Дайте. Дайте мне, - спокойно сказал иезуит.
- Ну нет. Ты не работал, тебе потом, - и Роман потянулся к вину.
- И все же не пей, - упрямо сказал Лавр.
Глаза его из-под длинных, как стрелы, ресниц смотрели подозрительно и пристально.
- Глупость.
- А я говорю - не пей!
И взмахом руки выбил чашу из рук Ракутовича. Алая, как кровь, струя скользнула по белоснежной коже лошади. Брякнула чаша. Расплылась по каменьям красная лужица.
- Ну и дам я тебе сейчас трепку, - сказал Роман.
- И дай. А их вино все равно нельзя пить. Никогда.
- Мальчишка глупый.
В это время большая белая борзая Кизгайлы, темноглазая и дрожащая, как пружина, потянулась поджатым животом, подошла, стуча когтями, к всаднику и, сладко прищурившись, лизнула лужицу языком. Потом легла, положила длинные щипцы на сложенные крестом лапы и зажмурилась, вздрагивая бровями.
- Видел, - кивнул головою Роман, - у пса понимания больше.
Лавр все смотрел на иезуита. Потом подошел к борзой и толкнул ее ногой. Она безвольно, как ватная, сползла набок.
- Видел, - передразнил Лавр. - У пса понимания больше. Столько, сколько у тебя, отец.
Ракутович не обратил внимания на дерзость. Он смотрел на животное, в мгновение ока убитую ядом. Потом перевел взгляд на иезуитов:
- Что же вы, святые отцы, медленного яда не взяли? Чтобы через неделю убил. Не нашлось? Чтобы знали - приготовили бы?
Ресницы-стрелы Лавра сердито дрожали. Он, надувшись, смотрел на монахов. А иезуит улыбнулся и по-прежнему спокойно ответил:
- Да, немножко сорвалось. Не повезло избавить эту несчастную сторону от лишней смуты. Но тебя ничто не спасёт, Роман. При желании и в яйцо можно положить расплату.
И улыбка его была разумной, язвительно-хитрой и чем-то даже красивой.
И Роман посмотрел на него также с улыбкой, которая, однако, сразу исчезла.
- Молодец.
Я не понимал, чем может закончиться эта сцена, но в это время Доминик подвел к ногам Романова коня пани Любку и капуцина Феликса.
- Кончай и этих сразу, отец, - мрачно сказал он.
- С бабами не воюю, - бросил Роман.
Любка смотрела на него каким-то незнакомым мне, широко открытым взглядом.
- А этот? - сказал Доминик, подталкивая Феликса.
- А что этот? - иронично спросил Ракутович.
- Ты что же, хозяин, не видишь, кто это?
- Вижу. Тихий пьяница.
Иакинф бросился к собутыльнику и засуетился вокруг него. С рук Феликса упали веревки, и капуцин широко улыбнулся.
- Ну вот, ну вот, - запыхаясь, сказал Иакинф, - спаси мя, Боже, ты и на алтарь твой тельцы.
А Роман, уже не обращая на них внимания, оборотился к Лавру.
- Ты прости мне мой грех.
И показал рукою на иезуитов:
- Бери их, Лавр. Волка не всегда убивают, но змее раздробляют голову всегда.
Твердо и сурово бросил:
- На зубцы.
(1) Рогатины.
(2) Короткий бич.
(3) Место битвы в германо-шведской войне.
(4) Густав Адольф - шведский король.
(5) Дух лесов в германской мифологии.
(6) Агнец Божеский; католический нашейный знак.
(7) День гнева, день слез, день величия и горечи (лат.).
Продолжение "003 - Седая легенда" http://www.proza.ru/2014/11/03/1257