Начало: http://www.proza.ru/2014/11/03/1265
Предыдущая часть: http://www.proza.ru/2014/11/03/1259
III
І калі жонка засталася ўдавой без
дзяцей, што мацуюць дом, - дай ёй
па сэрцы ладу на час кароткі, дабы
не паклаў Бог канца і мяжы дому і
роду мёртвага... Але не для ворага
дай, бо пракляне цябе зямля, і дом,
і народ твой.
Старажытны закон
Поздним вечером в этот день я стоял на вахте у дверей замкнутой библиотеки. Этот приказ дал мне сам Роман. Пани Любка добилась через Лавра разговора с хозяином и скоро должна была прийти. А караулить их должен был я, и я сообразил, что они не хотят, чтобы об этом знал кто-то из своих.
Двери были прикрыты неплотно, и мне можно было видеть темный дуб стен, книги в нишах за деревянной решеткой, тяжелый восьминогий стол, огромный глобус и звездную сферу, охваченную медными блестящими обручами. Тут был покой, и мир, и книжная пыль.
А переведя взгляд правее, я через узкое окно видел замковый двор, костры, разложенные на плитах, вооруженных мужиков, залитых красным жидким светом. Оттуда летела тихая и страшноватая песня о наплывающей туче и наступающем турецком царе. И лица тех, кто пел, были задумчивые и, как всегда у тех, кто поет, красивые. Но я знал, какие они бывают жуткие. Песня. Огонь. Косы.
И это была жизнь.
А в библиотеке Роман говорил Лавру:
- Ну, убил. А все же так жаль дурака, как будто не погубил он моей жизни... Вместе голубей с дураком гоняли. Угораздило же ему оборотнем стать, людей мучить. И мучил, может, потому, что совесть была неспокойной.
- Не потому ты беспокоишься, - холодно сказал Лавр. - Шибко уже ты, дядя, сердцем к бархатникам прирос.
Ракутович долго молчал. Потом вздохнул:
- И тут твоя правда. Душа разрывается. Кричал сегодня, что мужик - хребет всему. И знаю, что это так. И знаю, что его правда, потому что никто так не страдает. А сердце липнет и липнет к этим. С ними ездить учился, соколов пускал, с ними скакал, с ними впервые напился.
- Дуришь, - непочтительно сказал Лавр, - а они тебя на каждом шагу безжалостно предавали. Они спят и во сне видят выспаться на твоей коже.
- Знаю. И все же, если бы не были они перекати-полем, если бы не перекинулась вся эта стая к Варшаве и Риму, - не пошел бы я с вами. Добром бы их упрашивал хорошими быть с людьми.
- Их упро-сишь, - протянул Лавр. - Разве топором только...
- Знаю, - сказал Роман. - И с этим кончено. И хватит балакать.
- А Ирина? - не унимался Лавр. - С ней они что сделали? Или, может, и ее позабудешь? Закрутишь с богатой?
- Не могу забыть. Верный ей. И нет мне забытья. Иди, Лавр. Иди...
Лавр молча прошел мимо меня в комнату напротив.
Некоторое время я слышал в библиотеке только гулкие шаги. Потом увидел через щель хозяина, который подошел к столу и открыл книгу не книгу - листы были слишком разные, - а скорей какие-то послания и грамоты, переплетенные в общий телячий переплет.
Он читал, шевеля устами, и вдруг я услышал знакомые мне слова, слова восьмилетней давности, слова из прошения белорусского народа на сейм. Все знали, кто его сложил.
И эти слова много у кого были на устах. Знал их и я.
- «Всему свету известно, - читал хозяин, - в котором был состоянии славный древний народ за несколько перед сим лет, а ныне оный, подобно возлюбленному Богом народу израильскому, с плачем о состоянии своём вопиет: се мы уничижены, паче всех живучих на земле, не имамы князя, ни вождя, ни пророка...»
Хозяин встряхнул гривой волос. Закрыл глаза и читал, может, по памяти:
«Не довольно, что славный народ русский доведен до такой большой беды и столь тяжелого притеснения, будучи Бог весть за что гонимый... избавили нас еще и бесценного клада - златой свободы, наглым чином присвоив оную».
Голос Романа сорвался. Он бесшумно закрыл кодекс и тихо сказал:
- Такие слова сказав, отречься от них. Эх, люди...
И еще тише, с каким-то жалостным детским недоразумением спросил:
- Как же этот ты, Лев?..
Поглощенный этой исповедью, я вздрогнул от неожиданности, когда узкая женская рука опустилась на мое плечо. Передо мной стояла пани Любка, набросив на плечи белый - на знак траура - платок.
- Можно к нему?
- Идите, пани.
Она вошла и захлопнула за собой двери. Какое-то время я ничего не слышал, но эти двери были с норовом: сначала появилась узкая щель, после более широкая, потом такая, как раньше. Я не стал их закрывать - пусть себе стоят, как им нравится.
И я услышал мягкий, вовсе не такой, как раньше, голос женщины:
- ...и бездетных выгоняют из поместья другие родственники. Кто защитит, если защитники убитые?
- Почему же раньше не было?
Двери открылись еще чуть шире. Через редкую штору я увидел хозяина, который сидел на широком ложе, накрытом ручным русинским ковром, и женщину, которая сидела напротив, точнее, ее голову, золотистую, слегка наклоненную вперед.
И эта голова тихо сказала:
- Ты ничего не знаешь. Через полтора месяца после свадьбы они шли громить тебя, и стрела избавила его мужества.
Я сам себе свистнул. Да, невесело было Кизгайле. Вот почему он был такой кислый, когда Ирина проклинала его.
- Ну что же, - сказал Ракутович, и я увидел его огромные бешеные глаза, - вы же и меня лишили любви, лишили рода... Он гадюка. Пусть угаснет его род!
- Ты сам понимаешь, как это страшно, хозяин, - тихо сказала она.
- А что ты сделала для меня хорошего? - наклонился он. - Убийство Якуба? Упрямство? Выстрел в брата? Яд? Другой вас бы с земли стер.
Женщина, казалось, вот- вот заплачет. И я не слышал более трогательного голоса, чем тот, каким она заговорила:
- А ты помнишь, как мы собирали купальницы и калужницы? Мне было тринадцать, ты - немного старше. Ты привез меня в лес на своем коне. И я ощущала спиной руку, какой ты меня держал, такую твердую руку... Или когда ты принес мне крылья сизоворонки, чтобы я могла нарядиться мятлушкай (1).
Девушка с крылышками мотыля или птицы – то же самое, что вила у сербов и фея в древних бретонцев.
- Ты была мне как сестра... Но я не прощу вам, что вы под замком Ирину держали.
- Тогда убей меня. Не держала я. Это он.
- Я не воюю с женами, - сказал он, - я нобиль, и нас три, чей род остался.
И вдруг я услышал его шаги.
- Цхакен, - сказал он, появившись на пороге (я стоял, - оборотившись спиной к дверям), - позови Лавра.
Нахмуренный Лавр прошел в библиотеку, и скоро там зазвучал голос Ракутовича:
- Видишь этого хлопца? Нравится он тебе?
- Да, он очень похож на тебя, Роман.
- А она тебе нравится?
- Да, хозяйка очень красивая.
- Так решай, если хочешь, я сейчас, тут, сделаю его дворянином. Это будет последний дворянин.
- Не хочешь выслушать меня, Роман, - с укором сказала она.
- А ты бери ее в жены. Будешь держать этот замок моею рукой на случай, если надо будет отсидеться.
Я видел упрямую спину Лавра. Потом молокосос поднял подбородок и у упреком, по-видимому, желая уколоть, сказал:
- Нет, хозяин. Куда уж вороне... Да и не хочу я дворянином быть.
И Роман понял укол.
- Тогда иди, - сказал он сурово, - и жди моего приказа.
Они остались одни. И двери опять были приотворены. Не шибко те заботились о тайне.
Теперь говорила пани Любка:
- Ты так и не понял меня. Ты ничего, ничего не понял. Это же я виновата. Этот я не разрешила Аляхну отдать тебе Ирину. Я не могла. - И я с ужасом предвидел слова, которые слетели с ее губ. - Тебя я люблю, ты один мой желанный... А ты не смотрел на меня: сестра и сестра. А Кизгайла спросил моего согласия... Как я могла... своими руками отдать. - Голос ее прервался. - Роман, прости мне мой грех. Это все я. Но я не могла иначе...
Роман молчал, сурово глядя в сторону. Я видел его крутой лоб, нахмуренные брови. Потом он сказал:
- Другая никогда в таком не созналась бы. Одна ты... Потому и не могу я тебя ненавидеть. И если что помешало бы мне тебя любить, так не это твое признание.
- Роман... - сказала она.
Он молчал, и она сказала еще тише:
- И возьми же ты меня. Неужели не понимаешь, неужели слепой?
- А тебе не противно, что я без влюблённости буду лежать с тобой?
- Я люблю тебя, - сказала она. - Не все ли равно.
- А Ирина? - глухо спросил он.
- Ты ее не увидишь, хозяин. Их, наверняка, уже заточили. Они отвезены в Могилев.
Он встал и повернулся к женщине спиной. Она не видела, но я видел его лицо. Это было, как... как олень, который зовет весной любовь, которую погубил стрелок. А он не знает, а он зовет, и в глазах недоумение, обида и неутоленная нежность.
- Что же ты, хозяин?
- Нет, - сказал он. - Я с тобой не могу быть. Со мной ни одна не была с той поры.
Голос его немного окреп:
- Но первое, о чем ты просила, я не помешаю тебе исполнить. Бери хоть Лавра. Если ребенок появится вовремя - никто не посмеет думать, что оно не Аляхново. Только не знаю, зачем я делаю это. За твою правду? Жаль ли тебя? Я глупый ли?
- Спасибо и на этом, - сказала она горько. - Не даешь любви, но даешь хлеб.
Ракутович сделал шаг ко мне, остановился:
- Швейцарец, пропустить сюда этого хлопца. Мести не будет. Род не умрет. - И добавил: - И даже, может, будет преследовать моих потомков.
- Каких, хозяин?
Он встряхнул головой.
- Я приду в ее тюрьму, - со страшным упрямством сказал он. - Выжгу все замки. Лошадиным хвостом пепел размету. Но с мечом или в цепях - приду. Живой или мертвый - возьму. Я ее возьму с Могилевом, со всей нашей землей, со свободой или смертью.
- Со смертью? - подняла она брови. - Не веришь, значит?
- Нет, но биться буду даже без веры. Дело не только в Ирине.
- Но почему не веришь?
- Уже вторая старуха ворожит, что Ирина никогда не увидит меня. А сегодня то самое кричал Кизгайла.
- Он панством клялся, - грустно улыбнулась она, - а ты же его собираешься свести, панство.
- Нет, - сказал он, - чуда не будет. Неправду так скоро не истребишь. Потрясу разве вас немножко?
- Зачем же ты шел тогда?
- Думаешь, не знаю, что на смерть осужден? Знаю. Людей жаль. Земли дедов жаль.
- Тогда сдайся... Сдайся, любимый.
Он рассмеялся, как взрослый над неразумным ребёнком, чуть насмешливо и со снисходительностью:
- Не-ет, такое я и правнукам запрещу. Если нет счастья для себя, для соседа - чего голову беречь? Тогда ее нарочно ломать надо. - И добавил: - Биться надо до конца, до клыков, до последнего хрипа. Вы этого не поймете, вы изнеженные. У вас и души стали не те.
- Роман, - сказала она, - мне жаль тебя, мне страшно за тебя. Зачем ты надо мной сжалился?!
- Зла и так - море. Не мне его умножать. Живи. Может, совесть зашевелится?
- Врагу дал милость, - сказала она.
- Правда, ты же самый страшный мой враг.
- Этот враг любит тебя, - чуть слышно сказала она.
Но он уже встал, поднял ее и поставил перед собой.
- Прощай, врагиня. Бог с тобой.
И поцеловал ее в голову.
Я слышал его шаги по коридору, слышал его короткий разговор с Лавром, слышал, как Лавр попробовал было за что-то укорять его и как Роман на него прикрикнул. И я слышал потом тихий разговор юноши, похожего на архангела, с госпожой Любкой. И слышал, как их голоса делались мягче.
Я не понимал только, почему она называла его Романом. Разве что похож? Но потом я отошел от дверей. Мы любопытные также только до определенной границы...
...А утром мужицкий царь выступил из замка в поход. Армия его, которая увеличилась на треть, обросшая нашей оружием, закованная на четверть в наши доспехи, стала действительно страшной. Валила конница, везли пятнадцать пушек, снятых со стен, скрипели возы.
Косы. Вилы. Долбни.
И я знал, что этот человек за две недели превратит охотников - в стрелков, крестьян - в боевых молотильщиков, угольщиков, что привыкли к пешне, - в пикинеров.
И всех превратит в воинов.
Перед тем как выехать за ворота, он подъехал ко мне, по-прежнему в багрянице, по-прежнему на белом коне, поднял руку в железной перчатке и показал на замок:
- С тобой люди остаются. И баба. И стены. Береги и ворот передо мной не закрывай. Зимовать приду.
Глаза его горели.
- Сберегу, хозяин, - сказал я. - И не захлопну. И другому не дам.
Он кивнул мне головой и ускакал за своей армией.
Мелькнул вдалеке багровый плащ. А потом все закрыла бесконечная туча пыли.
Ни за что на свете я не согласился бы в другой раз стоять на стенах против этого человека!
(1) Лесное создание в древней белоруской народной поэзии.
Окончание "004 - Седая легенда" http://www.proza.ru/2014/11/03/1247