Возраст служившего мичманом барона Владимира Ивановича Штейнгеля был невелик – всего-то без малого двадцать четыре года. Однако этот молодой морской офицер считал, что он хорошо разбирается в людях – даже в тех, которых он никогда не видел, а только слышал о них. Поэтому, когда в преддверии появления на сибирских просторах возвращавшегося на родину из Русской Америки камердинера императорского двора и известного путешественника, графа Николая Петровича Резанова, началось активное обсуждение этого человека, Штейнгель почти понял, что приезжает карьерист, гордец, интриган, скандалист, глупец и сумасброд – так по крайней мере характеризовали камердинера люди, знавшие его лично.
В письме иркутскому губернатору Владимир изложил все собранные сведения о графе Резанове с добавлением собственных остроумных комментариев. А вскоре Штейнгель нанес этому губернатору визит, обернувшийся между ними, поскольку главный иркутский чиновник обошелся с мичманом довольно невежливо и услышал в ответ, что я де вам не подчиненный, да и вообще ношу титул барона, а мой дед был вельможей при баварском дворе.
Сразу же после этой ссоры Владимир отправился по делам службы. И вот в одном из сибирских городов судьба свела его с графом Резановым, оказавшегося совсем не таким, каким представлял его себе мичман.
Расположившись в креслах напротив друг друга они беседовали. Точнее говорил в основном Николай Петрович, а Владимир внимал ему, испытывая с каждой минутой все большее восхищение. Боже мой, сколько же видел, слышал и испытал в своей жизни этот уже немолодой, но еще красивый мужчина, с орлиным носом и глубокими карими глазами!
Очень много Резанов поведал о впечатлениях, вынесенных им из кругосветного плаванья на корабле Крузенштерна, а Штейнгель вспомнил, в каком нелицеприятном свете его многие выставляли в связи с этим путешествием. Граф, словно угадав мысли молодого человека, сказал с грустью в голосе:
– Иван Федорович Крузенштерн человек весьма талантливый, но очень самолюбивый. Мое появление на корабле он воспринял, как покушение на его власть, отсюда и недоразумения между нами. Понятно, что члены команды были на его стороне и искренно меня невзлюбили, а нелюбовь влечет за собой обвинения во всех смертных грехах. К тому же на корабле был один весьма вздорный молодой человек, который интригами еще больше портил мои отношения с капитаном, офицерами и матросами. Федор Иванович вначале слишком благоволил к интригану, а затем столь же сильно его возненавидел. По мне так пакостливый мальчишка был достоин лишь презрения.
Владимир знал, о ком шла речь. «Пакостливым мальчишкой» Николай Петрович назвал юного графа Федора Ивановича Толстого, слывшего в обществе отважным храбрецом, но при этом вздорным малым и большим вралем. Во время упомянутого кругосветного плаванья Толстой так досадил своими выходками Крузенштерну, что тот оставил его на Камчатке.
Осмелев от прекрасного обхождения графа, Штейнгель даже решился спросить:
– А правда ли, ваше сиятельство, что, когда ваш корабль зашел на японский остров Дэдзима, с вами обошлись непочтительно: вам пришлось предстать перед тамошним губернатором без шпаги и босиком.
– Там такой порядок, – спокойно ответил Николай Петрович. – Когда нам сообщили об этом условии, Крузенштерн посчитал себя оскорбленным и заявил, что нанесет визит губернатору, если ему не позволят быть со шпагой и в обуви.
– А вы?
– А по мне так не стоит со своим уставом лезть в чужой монастырь и надобно уважать чужие порядки – тем паче тогда, когда это надо для государственной пользы. Во благо России готов явиться на прием к туземцам не только босым, но и голым.
Когда беседа уже подходила к концу, Резанов заметил:
– Вы мне очень понравились. Я был бы рад взять вас с собой в Америку, с вашего, конечно, согласия.
– Да я сочту за честь вам служить! – пылко воскликнул мичман.
Николай Петрович мечтательно улыбнулся.
– Мне надо вернуться, как можно, скорее. В Сан-Франциско меня ждет невеста – дочь тамошнего губернатора.
– Вы по ней скучаете?
– О, да! Безумно скучаю!
Покоренный умом, обаянием и обходительностью графа Штейнгель подумал:
«Хорошо, что он не знает о моем письме, и даст Бог никогда не узнает».
Но когда он уже собрался уходить, Резанов вдруг отдал ему свернутый вчетверо листок бумаги. Владимира бросило в холодный пот: он узнал свое злополучное письмо.
– Ваше сиятельство!.. – замямлил растерянный мичман. – Поймите!.. Я всего лишь пересказывал слова людей, мнению которых не мог не доверять…
– Я знаю, – мягко прервал его Резанов, – И чтобы это неосторожное послание в дальнейшем не навредило вам, я забрал его у вашего недоброжелателя. Теперь вы можете сделать со своим письмом, что пожелаете.
Владимир был окончательно сражен.
«Разве кто-нибудь еще из людей в больших чинах способен на подобное великодушие?»
Они виделись еще пару раз, а вскоре камердинер его императорского двора, граф Николай Петрович Резанов внезапно заболел и, не дожив до сорока трех лет, скончался под Красноярском. Что касается барона Владимира Ивановича Штейнгеля, он остался в России, дослужился до адъютанта московского генерал-губернатора, а в сорока два года стал участником восстания, названного позже декабристским. Пережив каторгу и ссылку, Штейнгель написал воспоминания, в которых, среди всего прочего, с особой теплотой отзывался о покорившем его когда-то своим благородством графе Резанове.