Эта история случилась еще до прочтения автором знаменитого "Парфюмера".
....
- Та-ак… Отвечать к доске пойдёт... пойдёт... Эльвира Гордеева!
Сорок душ без малого - тогда большие были классы - выдохнули как избегнувшие лютой казни. К лобному месту сейчас идти не им. Ослабили мышцы молодых неизработанных пока спин, растеклись по тяжелым – не сдвинешь - партам с еще не везде просохшей успокаивающе-болотного цвета краской.
А Элька – хоть бы хны. Только тряхнула каштановой челкой, встала на свои резвые стройные ноги – от шеи – и вперед. На танки! Хотя представление о сути предмета имела, как почти всегда, смутное. Но не скулить же, что, мол, «не успела», не лепетать «плохо себя чувствую»… Прорвёмся!
И как-то прорывалась… То на три, то даже на четыре.
Без лишних улыбочек и придуривания, проговаривала всё, что всплывало – на ассоциациях. Из генного запаса...
- Девочка у Вас серьезная, но занимается недостаточно – неизменно характеризовала классная Элю на собраниях. Мать, Вера Антоновна, согласно, но без подобострастия, кивала и обещала принять меры.
Была в Эльке прямая и независимая сила, проглядывала в осанке. Физрук однажды сказал про неё – не то с возмущением, не то с восхищением: Гордееву бы в школу Шаолиня – вот где ее место.
Так и бежала юная жизнь акробатическими прыжками – то через брёвна, то через коня…
Вот и снова на матёме:
- Отвечать пойдёт Гордеева!
……………
Эля очнулась. Это сон-воспоминание, а сидит она уже которую неделю на продавленном кресле возле умирающей матери.
Вроде бы голос подала? Да нет, показалось, закрыты мамины глаза. Так ей легче уходить…
И Эля опять вернулась в свои пятнадцать.
А зачем ей Шаолинь? Прочитала она тогда про него, то есть, про неё, школу эту. Свой у Эльки шаолинь. Особенно с тех пор, как Русанов появился в их с матерью жизни. Отца-то Эля не помнила – умер, не дожив до тридцати. Мать училась заочно в вузе, работала, с дочкой строго обращалась, но заботливо. На химкомбинате мать ценили как специалиста с высшим образованием и социалистической дисциплиной труда, квартиру дали двушку, и на обстановку сервантом и тахтой с креслами денег хватило, не бедствовали. За суховатостью матери Эля чувствовала неподдельную к себе любовь: и скрипку ей купила родительница, и книжки настоящие в доме были, и правильное питание – с творожком и салатами. И концертами в филармонии...
Так и жили они себе нормально, не тужили, пока не стряслось изменение в семейном положении Веры Антоновны. Эле как раз двенадцать сравнялось. Подруга Ирка называет это число сакральным. Типа сулит перемены. И точно. Перемены грянули сразу. Потому что, едва успев познакомиться с Верой Антоновной, Русанов поселился в их двушке со всем своим скарбом. А главное – с запахом. Этот запах шибанул чистоплотной Эле в ее пряменький носик, едва она ступила после уроков на порог своего дома. Нет, теперь уже не своего! Что-то упрямое, жгущее шаровой молнией влетело тогда в неё и поселилось в девичьей тощей еще не расцветшей груди навеки. Мать виноватилась – это было заметно Эле: и когда представляла Русанова дочери с деланной улыбкой, и когда пообещала отделить ей маленькую комнатку – летом, и когда поставила на кухню третью табуретку. А для неё и места-то не хватало – на проходе получилась. И туда посадили Элю…
Русанов стал называться отчимом. Его огромный рост, неуклюжие ступни-утюги, и жесткий ежик пегих волос стали до мозга костей ненавистны девочке. Но особенно донимал запах. Этот жуткий микст из вчерашневыпитого, нынчесъеденного, недомытых частей тела, чуждый и животный, преследовал Эльку круглосуточно. Со свойственной ей прямотой она сообщала об этом матери, и та честно пыталась влиять на гражданского мужа. Честно, но тщетно. Потому покупала дезодоранты в ассортименте. От этого в квартире пахло еще противней. Воняло! Хотя странно - подруга Ирка отчего-то не разделила этого мнения. Но она теперь редко бывала в гостях у Эли – Русанов почти не работал и сидел дома перед на полную мощь врубленным телевизором. Как правило, перед ним стояла бутылка пива.
На Элю он мало обращал внимания и называл её беззлобно «рыжая». Он был на полном серьезе влюблён в красавицу Веру Антоновну, гордился ею и радовался своей новой жизни, как великовозрастное дитя.
«Конечно, чего ж тебе не радоваться, козёл вонючий! – думала повзрослевшая от горя Эля, дергаясь от его ненавистных похохатываний из-за стенки по вечерам. Приперся на всё готовое, мать вкалывает, я убираюсь, чищу-блищу тут всё, сортиры за ним и стаканы намываю… А он только жрёт и храпит…»
Нервы натягивались в струну, возмущенные мысли накатывали волнами, Эля росла не по дням, а по ночам. Луна впивалась через окно пятого этажа в бессонное лицо длинноногой девочки, и той казалось, что она всё время бежит по кругу, но в то же время протискивается в чердачное отверстие и попадает босой ногой на скользкую, блестящую от дождя крышу. Там опасно. А мама далеко-далеко…
На стене во тьме постанывала скрипка. Эля не брала ее в руки с тех пор, как возник отчим. И любимую «Аве Марию» не пела она больше, как в детстве. Наверное, голос изменился, связки огрубели….
Спустя полгода такой жизни в "зоопарке" она стала замечать, что все мальчишки чем-то похожи на Русанова, и даже запашок тот же порой улавливала от их стаек во дворе или в школьной рекреации. И пошлость в них она находила ту же, и жадность при еде, и полную их чужеродность кожей своей повышенно сухой ощущала. Раньше мать покупала ей специальный крем, чтобы не шелушилась так сильно кожица у ребенка, но теперь ей не до Эли… А мальчишек Эля стихийно сторонилась, дичилась, вопреки симпатии к ней многих сверстников. Нарочито грубо отвечала им, осаждала с маху их пыл:
- О, а это еще что за прыщ тут выскочил-выискался? Тебе не сюда, а в аптеку! За прижиганием.
Эля категорически отказывалась ходить в кафе "Соната" и ресторан "Турист", куда частенько направлялись самые продвинутые старшеклассники ее школы - за пятёрку можно было гульнуть в те времена неплохо. Но нет, ни за что! Ей хватило одного раза. Ведь там тоже жил этот гадкий запах - спиртного и никотина, потной несвежести - застоявшийся "аромат" примитивных человеческих удовольствий.
Она стала много думать - о запахах. Интересно, а чем пахло от ее отца? Когда Эля в ранние годы гостила у бабушки в Горловке, откуда произошел отец, её окружали совсем другие запахи - угля, дыма костров и бабушкиной печи, а еще - железной дороги и солидола. Наверное, это и был запах отца... А бабушки уже давно тоже нет, бабушки-казачки...
Но почему они, эти невидимые феромоны (слово из маминого химического словаря) так значимы для неё? И выходит, она не такая, как все? Но эту свою странность надо прятать от людей - уж тут сомнений нет. И она прятала - за внешней сухостью и неженской резкостью...
Скрывала она и то, что ждет, все время жадно ждет откровенности и объяснения от матери. И дождалась.
- Ты уже взрослая и умная девочка – как-то утром назидательно сказала, причесываясь, Вера Антоновна дочери, - и скоро ты меня поймёшь. Поймёшь, что такое личная жизнь для женщины. Во всяком случае, я очень на это надеюсь.
Этим четким дискурсом мать словно поставила точку в вопросе о Русанове. Позиционировала всех троих. Эта тема не подлежала дальнейшему обсуждению.
Эля не стала плакать в эту ночь. И в последующие. Смирилась? Или просто перешла в следующий класс…
А потом и школу закончила. Нормально, с одной тройкой - по алгебре.
Русанов даже поздравил её в день получения аттестата, шоколадку «Аленка» купил. А вечером - по случаю - напился, как свинья. Мать ругала его полночи, упрекала, а потом сдавленно плакала. Но Эля не пожалела ее: она и сама пришла поздно, и шампанского выпила чуть не полторы бутылки… Не пожалела Веру Антоновну и в другой раз: сама виновата. Видела же, что он собой представляет, субчик этот?! Отчим... ёлки-палки!
........
- Мама, что ты? – Эля снова нашла себя в кресле у постели больной. – Хочешь попить?
Июньские поздние сумерки уже плавали в душной комнате. Эля открыла дверь на балкон. Тридцать лет назад с этого балкона по очереди глядели в тревожную темноту две женщины: одна, постарше, ждала мужа с очередного загула, вторая – помладше – ждала… маму: а вдруг сегодня она придет одна, без Русанова, и к ним вернется их прежняя прекрасная жизнь вдвоём, без этого мерзкого запаха и горького ночного плача?
А потом Эля взяла себя в руки: выучилась, как мать, на инженера, каким-то образом вышла замуж - как все нормальные люди(мать посоветовала этого парня с курса), выполнила женскую обязанность, родив здорового мальчика. Да только не смогла жить с запахом мужчины, так и не сломав воздвигнутую с детства преграду… Подташнивало ее, а скрывать сего факта она не могла, не умела. Расстались с супругом через полгода после родов. Веру Антоновну отправили на пенсию едва началась перестройка. И они с Русановым стали заядлыми дачниками, сначала иногда ночевали в небольшом домике, а потом и вовсе туда съехали.
Правда, посещала и Элю однажды светлая мечта: аудитор приезжал из Москвы к ним на фирму, и екнуло тогда в груди у Гордеевой (фамилию она не меняла), и заболело сладко под ложечкой, незнакомо заныло. Специально подошла поближе – нет у него того мерзкого запаха, нет и всё! А тепло есть, идёт… И глаза живые, на неё устремленные... Только что же могло случиться, чтобы две таких далеких друг от друга планеты сошли с орбит? Семья у него, двое детей – услыхала Эля. Значит, забыть надо, не пустить себя в вольное плавание. И точка. Без соплей.
Напрочь отсутствовал противный запах и у мальчика Элиного, рыжунчика молочного. И пела она ему «Аве Марию» - голос вернулся… И растила, как положено.
Теперь мальчик-рыжунчик в Питере, программист, свою жизнь там строит. А мужики? Да ну их всех, вонючих, к черту! Как когда-то туда был послан Элей Русанов…
А что ему сделается, Русанову? Жив он до сих пор, зараза такая, еще не загнулся, в меру хворает-кашляет, особенно ноги подвели, практически не ходит. Мать, пока могла, на электричке ездила в город за продуктами, за пенсией, превозмогая боли в суставах, последствия вредного производства. Работала на огороде в шесть соток и ездила - пока не разболелась окончательно. Рак поджелудочной…
Мать пошевелилась. Приоткрыла глаза, но увела их куда-то в сторону, одной ей ведомую. Вот так всё последнее время… Не смотрит на дочь, упорно избегает, как ни старается та тревожными зрачками-окошками встретиться.
Подруга Ирка, теперь уже Ирина Вячеславовна, банкирша, предлагала денег на сиделку – «Сколько ты будешь не спать? Пожалей себя!» – нет, Эля должна всё делать для матери сама. Добросовестность, достоинство во всем – её нерушимый принцип. И мама так жила, вот только Русанов был исключением…
- Мамочка, ну посмотри на меня, почему ты не глядишь мне в глаза?! – Эля взмолилась, слезой зазвенела.
– Что не так, скажи? Ты сердишься на меня? Мамочка…
И тут мать с трудом, медленно-медленно повернула голову с истончившимся желтым виском – прямо в лицо Эле, обрамленное пышным каштановым облаком.
Ох, лучше бы Эля о том не просила! Бездна - неподвижно-черная и всезнающая, не здешняя уже бездна предстала перед ней. Так вот почему мама не глядела ей в глаза! Берегла от ТОГО света… Там было всё и ничего. И прошлая жизнь, и будущая смерть. И то, что называется словом НИЧТО.
И Эля Гордеева заплакала. В полутемном туалете. Она давно-давно уже так не плакала, лет с четырнадцати. Сотрясались от рыданий ее прямые, гордые плечи, комкалась высокая шея, вытекало сердце… Чтобы прийти в себя и не показать свое состояние матери, принялась громко возить шваброй по кафелю. И-под ванны вместе с клоком пыли выкатился старый мужской дезодорант...
Матери не стало через три дня. Около полудня. Затихла совсем. И было крайне странно, что продолжали оживленно чирикать на карнизе воробьи, и бодро ударялся мяч о твердь дворовой спортплощадки... Всё продолжалось. И что еще отметила Эля, у маминой смерти не было запаха. Никакого.
Приехал сын, позвонил даже бывший муж, Ирина, помогли все, кто мог. Эля всё совершала спокойно на вид, побледневшая, другая. Что-то там было еще, в бездне последнего маминого взгляда? Но что?...
Всё прошло достойно, отдали дань Вере Антоновне коллеги с комбината, произнесли хорошие слова. И отпевание в церкви при кладбище устроили. И когда закрыли лицо покойной тюлевой простынкой, застывшую от скорби дочь пронзило: в предсмертном взгляде матери неведомым образом проступало то слово, которого Эля всегда боялась и избегала в своих и чужих речах: это было слово БОГ.
- Теперь срочно на курорт! И не упрямься! В Карловы Вары. Или на худой конец, в Анталию – командовала на другой день после похорон Ирка. - О расходах не думай, займу. Без отдачи, так и быть. Что я, зря опционами торгую?… У тебя только теперь жизнь начнется! Свободная молодая леди, честно исполнившая все свои долги... Чуть-чуть гламура и полный порядок!
Эля не отвечала на это тарахтение, уйдя глубоко в себя. Но Ирка знала, что это для Гордеевой нормальная реакция.
Сын же заботливо предлагал Эле приехать в гости к нему, развеяться в северной столице.
…………………
Не прошло и недели, как стройная женщина, одетая в джинсы, кроссовки и бежевую куртку реглан, протискивалась через толпу неприметного, в основном пожилого народа с рюкзаками и ведрами. Тряхнув каштановой челкой, она решительно вспрыгнула на подножку утренней пригородной электрички. Это была Эля. Она ехала на мамину дачу – забирать к себе Русанова. "Не выживет он там один, на восьмом-то десятке, тем более зимой"…
Решение это было единственно правильным для Эли. "Ну, устала, подумаешь... Ирка, конечно, не поймёт. скажет, идиотка... А запах? Ну что ж, потерпим. Да он ведь и курить бросил, мама говорила..."