Льдом сковало бакалды на Шуварке-речке, но Глинышек родителей без рыбы не оставил. Посреди омута две проруби сделал, и морды в них запускал. Чтобы в лунках-промоинах не замерзала вода морозными ночами, закрывал их рыбак мешками огромными с соломой.
Каждое утро с пешнёй идёт добытчик к Шуварке. Володя тоже за ним следом. Глинышек волка подначивает.
– А если к твоему хвосту привязать мордёшку – как попадёт в неё рыбина, ты и выхватывай снасть…
– Дюяка нашёл – мне этю сказочкю маменька моя волчиха ещё в логовке нашём баяла, когда я едва ещё свет белый видел.
– На каком же таком языке она баяла?
– А чё, только, ваш есть человечий? – обидно Володе за родню…
Маня из хлевушка не выходит. Волк ей пеняет.
– Пьёдышися хоть. А то с тобой в одном хлеве спать невозможно.
– А ты и не спи в хлеве. Ты попроси Глинышка, чтоб он те будку возле ворот сколотил, а то пёс есть в доме, а охранника не добудишься, если что…
– Я те не пёс и у меня имя человечье. Меня, вонышь, иногда и на юшицю в дом пьиглашают… – коверкословит Володя.
Глинышек мордёшку из реки вытащил, а там здоровущая сорожина. Глинышек её в руки взял, разглядывает.
– Ох, и жирнюща – пузо-то како…
– То не жир… – заговорила вдруг рыбина. – То икра, а весной бы плотвичек маленьких не одна сотня из тех икринок вылупились. А теперь уж… – и глаза закрыла.
– Не порядок это… – и сорожину обратно в прорубь, только хвост её видели.
– Пошто!? – Володя аж свою «юкю кьюкю» в прорубь сунул, чтоб догнать беглянку – да куда там…
В дом вернулись рыбаки. Володя бубнит.
– Таку ыбу. Таку ыбу в пьёюбь... А башка-то кака…
– Ты чё там бубнишь, Володь? – Дед Степан с печки друга спрашивает.
Тот рассказал, как рыбину Глинышек отпустил.
– И правильно… За то потом обрыбится.
– Я больше ловить рыбу не буду, пока икру не отмечет… – Глинышек смурён.
– И ничего… Только вот во время икромёта обязательно порыбачь. Только морду по ночам проверяй.
– Я что вор?
– Не в этом дело… Если ночью рыбу выбрать аккуратно из морды, то икра, которая будет на снасти, не погибнет. Ёй солнечные лучи убивственны… А рыба, которая из прилипших икринок вылупится, всегда в этом месте будет гулять. Всегда так рыбаки о будущем пеклися…
У Деда Степана тоже работы нет почти – посуду не заказывает никто. Кому средь зимы новая крынка или корчага нужны? Коровы почти не доятся, а квас не ставят люди. Больше на печи полёживает Дед. От безделья хворать начал и каждый день разными болезнями.
Один день у него глаз слезится.
– Ослепну скоро, старая… – жалобится жене.
– Ак ты уж ниделю не умывался, поди, шары-то и затянуло паутиной.
– Дак эть ты паутину не метёшь…
– Надо сперва тебя оттэля смести… – на всё у бабы ответ имеется...
В другой раз жалуется, что голова поутру от изголовья не отрывается.
– Ой! Степанидушка чё сделалось-то – паралезовало эть голову-то.
– Кабы паралезовало, дак и язык заодно…
Один лишь Глинышек делом занят – снасти новые для рыбалки ладит. Из ивовых прутьев мордёшку либо корзинку плетёт. Слушает, как родители препираются. Нет-нет да слово вставит, не отрываясь от дела.
– … вот рыбу продам, и пряников пять фунтов куплю к Рожеству.
– Пряники б меня подняли... – Дед на печи всё слышит.
– А я дак и хвост от пола оторвю. – Володя из кути откликается. Морозно на улице, а в хлеву жить волк напрочь отказался. Однажды ночью он Маню укусил. Приснилась ему голодная юность в прикорчагинских лесах. Сквозь сон дух козий к его носу пробился, а челюсти уж знали что делать – клацнули в ночи. Хорошо, Маня на чеку была и отдёрнула ногу, а то бы перекусил волк козью конечность. А так лишь царапнул чуть.
После этого и пустили Володю в избу. У порога половичок постелили – пусть, дескать, там и занимает место – вроде сторожа.
Свернётся он калачиком и дремлет, но происходящее в избе чувствует: когда хозяйка посудой загремит – значит к обеду дело; когда разговор за столом – и тут нет-нет да из-под порога скажет что-нибудь.
– … стаёста ваш деевенский совсем человек нехоёший. – Свою характеристику дал деревенскому голове Фоме Фомеичу, когда того помянули за столом.
– Эт чем же он нехорош? Плохого бы не поставили править деревнёй… – Баба Степанида уважительно говорит обо всех, независимо от должности или отсутствия таковой у человека. – И ты бы с ним поуважительней, а не зубоскальствовал…
Володя и впрямь не ласков бывал при встрече с корчагинким головой. Приветствуя его уже букву «р» не проглатывал.
– Здо-р-р-р-ово, боя-р-р-р-ин… – при этом действительно обнажал в пасти два ряда острых зубов. Да ещё после каждого слова приклацкивал.
Голова и глазом не ведёт, а, отойдя на десяток саженей, бухтеть начинает. Дескать, на всяку скотину найдёт управу. А не сам так с помощью урядника.
– Ужо, пожалуюсь, дак окажесся на живодёрне… – и, оглянувшись, кулаком грозит.
Володя уже на «человеческий» язык переходит, но с волчьим привыванием: «Ду-у-у…», а потом резко под клацанье зубов завершает «речь» «…ак!»…
На недовольство Бабы Степаниды у Володи свой ответ есть.
– Ево-то все Фома Фомеич… Фома Фомееч… А вы, вон, годами постайше ево, а он к вам как? Степа-ань… Стиепанидя… – предразнивает голову. – Стёпа – мастей из мастеёв, к емю бы юважение, а тут… И сам-то Фомеич этот…Юки кьюком… – и, усевшись на пороге, расшеперенные лапы пред собой вытягивает – … как ю меня.
– Ак у него должнось, Володя… – Дед Степан пояснил. Так уж сложилось у стариков: меж собой, бывало, собачатся, а как зацепят кого из них в разговоре, сразу же в союзнический оплот объединяются – любого переговорят.
Володя на этот «союзнический сговор» внимания не обращает и дальше в рассуждения вдается.
– … эть коли юважительно к человеку начальник, то и ответно эдак же. Эть ю каждого человека есть отчество. Вот ю меня…
Глинышек работу отложил и засмеялся.
– У тебя-то како отчество? Откуда?
– Ты зья смеёшься. Я эть тоже тятю имел и помню его. Ох, какой сильный был! И погиб славно.
– Поди, за овцу? – и Дед рад подковырнуть друга – лишь бы на время отвлечься от напечного радикулита.
– Не за неё. За меня. Я ещё щенком был. Охотники наше жильё обложили. Все с южьями. Да ещё и немцов каких-то с собой взяли охотиться. «Шпьехен… Шпьехен…» – кьичат. Мы с маменькой под коень деева затаились. А тятя напьёлом пошёл. Немцы и давай кричать: «Вольф… Вольф...» Да из южьев по тяте… – глаза у Володи заслезились. Внешней стороной лапы смахнул их… – Так, значит, тятю и звали – Вольф, а я, следовательно, Владимий Вольфович…
На Варвару (17 декабря) морозы ждали, а вместо них оттепель. Весь снег, что уж выпал до того, растаял. Местами даже травка, будто весной обманутая, по лужку зазеленела. Очень этой травке Маня обрадовалась.
Целый день витаминами впрок запасалась. К тому же по краю лужайки располагался небольшой огородец, спускающийся к Шуварке. Летом там капуста росла. Осенью её убрали, но много листьев капустных ещё по нему валялось.
У Мани глаза разбегались: то травку щиплет, то листья по огороду поедает.
Володя вышел после обеда и козу подначивает.
– Ты, Мань, сейчас все тьявы повыщиплешь, на лето не останется.
Маня даже голову не подняла в сторону волка.
Володя когтем у виска покрутил и в избу (ветер-то не летний – насквозь пронизывает) направился. Он-то помнил, как в такую же оттепель, съев овцу, по травке зелёной катался довольный от сытости. Не заметил, как задремал. Когда проснулся, будто крокодил какой – вся трава зелёная к шкуре прилипла. Волк еле поднялся тогда – примёрз.
День прошёл, ужинать Черепановы сели. Тут и вспомнили, что не слышали, как Маня с луга вернулась.
– Поди, наистись не может… – предположил Дед Степан.
– Сколь козю не койми, всё деевянно мясо… – Володя от порога откликнулся. Он уж спать собрался. Хвост под себя и морду меж лап укладывал да Дед Степан своей фразой оторвал от дела.
– Ак сходить надо… – Баба Степанида, как обычно, простое и разумное предложила.
– Я сейчас… – Глинышек поднялся, шубейку накинул и в сени. Вернулся через некоторое время.
– Всё оглядел… Куда запропастилась?
– Ак, может, во хлеве уже… – Баба Степанида предположение высказала.
– И туда заглядывал…
– Может, чеез ечку, а там наши… – Володя обеспокоился.
Через речку по мостику перебрались, к лесу подошли. На опушке Глинышек стал Диконького звать.
– Дедушко, Лесушко… Дедушко, Лесушко…
Молчит лес, не подаёт знаков Диконький.
– Дрыхнет Диконький… – Дед Степан бухтит.
– Водить-то некого… Гьибники не ходят. А нам он не жаловал никогда… – Володя другу вторит.
Так и вернулись ни с чем. Мостик перешли, остановились. Думают.
– Вчеясь Яга куда-то летала мимо Койчаг, Может, она чё видела. – Предположение Волк высказал.
– Пошли к Бабе Яге. – Сразу же Глинышек подхватился.
– Без меня токо… У меня чё-то радикулит опять… – Дед Степан к дому пошёл…
К избушке Бабы Яги пришли Волк с Глинышком. В дверь колотят. Не скоро старая отозвалась. Дверь открывает и ворчит.
– Кого опять нелёгкая принесла…. – Однако, увидела Глинышка, обрадела.
– И как-хоть вас в таку даль занесло-то? Но проходите, рада…
Глинышек на крыльцо запрыгнул, Володя когтями царапает по крыльцу – подняться не может. Пришлось Глинышку зашиворот товарища подтянуть. А Баба Яга ещё помелом слегка огрела по заднице.
– Разъелся на дармовых-то харчах… – пеняет Яга Волку.
Забрался серый в избушку. Следом хозяйка и Глинышек протиснулись через низенькую дверь. За стол уселись.
Глинышек о пропаже Мани заговорил.
– Вы, баушка, вчерась пролетали над Корчагами, так, может, видели чё?
– А много чё видела… Токо вы сперва чайку со старой испейте. – И чугунок с отваром трав на стол. – Уж очень пользительно. И для головы – не болит и шурумкаёт знатно; и для прочих телесных частей.
Уважили Бабу Ягу гости. Отвар попивают, а Баба Яга рассказывает.
– Я вчерась по вызову летала в Винокурово. Над Шуваркой-то когда проносилась, видала – охотник по речке ходит да в кустах зайчишок высматривает. Эть подлый какой! Чичас лес-то тёмный, а зайцы белые – будто облачка по кустам порхают. А этот с ружьём… Мне жалко стало зайчишек я и плюнула в дуло-то ружья… Вон, даже Котофея… – в сторону греющегося на шестке сибирского кота кивнула – … и то поучаю: не дави мышек. Гоняй из избы и всё…
Помолчала чуть.
– Оне эть и мыши-то квёлые стали. Как эти… В Яранске, когда была, слышала слово-то уж очень подходяшшэ…
– Тьютни… – Подсказал Володя.
– Это ты, «тьютень», а мыши нонче эти… Мангиналы! Вспомнила.
– А кого видела-то баушка? – Глинышек уточнят.
– А его и видела… С версту не улетела, а он по зайчишке… Ружьё-то и разорвало. Он без памяти упал. Пришлось возвращаться и в чуйство приводить вашего Фому Фомеича. За порядком следить приставлен, а он…
– А где дело-то было? – Глинышек уточняет.
– Так, если от Корчаг идти вверх по Шуварке, так с версту…
– Он и Маню… – Волк разу же сделал вывод.
– А ты докажи? – Баба Яга резонно возражает.
– И докажю… Сейчас след возьмю и…
– А ты чё коверкословишь-то? Ладно скажи…
– Я и ладно бы да запьет мне меня на буквы…
– На голову «запьет» тебе… Тьфу…
Вернулись на Глинышек и Волк на лужок, где паслась Маня. Уж день закончился. Глинышек предложил до утра поиски Мани отложить, но Волк отказался.
Крутился долго в темноте Володя, вынюхивая Манины кренделя – то по лугу, то по огородцу меж валяющихся капустных листьев. Наконец следопыт на улицу выбежал и по ней порысил. Вдруг остановился, головой мотнул. Покрутил ею и дальше побежал по следу. До столба, на котором пожарный колокол висел, добежал и снова поднял голову. Задрал её высоко, а потом со всей силой чихнул. Голова так мотнулась, что носом в столб шваркнулась.
Упал Володя без памяти. Глинышек к нему подбежал, а у волка нос разбит, и глаза куда-то закатились.
– Ты чё, Володь… Ты чё… Эть не дятел носом о столбы…
– Не оскойбляй… – Волк глаза приоткрыл и снова сомкнул веки.
– Жив… Слава Богу…
Волк снова в себя пришёл. Лапой кровь с носа смахнул, языком слизнул оставшуюся.
– Украли Маню…
– С чего ты взял?
– С того… Табаку нюхательного насыпали по следу.
– Тогда понятно… А кто?
– Не знаю. И следом не пойдю больше. Хаю всю ласквашу, а толкю не будет…
Так и вернулись домой ни с чем. Невесело стало за ужином и последующим чаепитием. Вроде все за столом, как обычно, но Вольфыч молчит и «кьюками» по краю стола скребёт.
– Пакши-то некуда деть? – рассержена даже Баба Степанида.
– Да я то чё… Маню жалко… – и слеза из глаза Волка на «пакшу» свалилась. Он её облизнул.
– Вот и помянул Манечку… А как я с ней дружен был…
– Что чуть не съел… – Глинышек не унывает. – Найдём Маню. Только вот надо подумать… Волки её не съели… – раскладывает по полочкам ситуацию.
– Наши!? Не-е… Я их тогда… – и лапой по столу.
– … В лесу она не заблудилась. Значит, где-то в деревне.
– Ю этого вашего Фомеича… – язвительность в голосе Володи
– Доказательств нет.
– А Баба Яга? Она же видела, как он по ечке шастал с южьём…
– Но ведь в версте от деревни. И потом, он ведь покалечился, о т неудачного выстрела. Не до козы и зайцев, поди, ему было…
– «Поди… Поди…». Он со зла-то и Маню… Потом, он эть один в деевне табак нюхает…
– А вот это уже довод!
– Умна у тя носопырка, Володя. Как по ёй перепадёт, так и слово дельное вышибается… – Дед Степан оживился и сразу подковырнул друга.
– Вот с утра и пойдём к Фомеичу… – подытожил разговор Глинышек.
Ночью ветер поменялся, и снег повалил большими хлопьями да густо-густо – будто перину пуховую в небесах разодрали, и понесло пух над землёй. И дома; и лужок, на котором накануне Маня паслась; и улицу – всё выбелило и светлило.
Черепановы, как рассвело, всей компанией вышли на улицу.
Глинышек радости скрыть не может – ведь впервые настоящий снегопад увидал. Снежок скатал и на крышу избёнки запулил. Потом в бок толкнул Володю, от неожиданности тот в снег упал.
– Так мы Маню идём искать или дековаться эдак станем… – снег с боков отряхивает и бубнит на манер Деда Степана.
– Идёмте, ужо… – Дед Степан поёживается. В иные-то дни он в это время ещё на печке нежился, укрывшись тулупом, да ёрничал в адрес жены.
Дошли до дома сельского старосты. Встали под окном, с ноги на ногу переминаются. Глинышек подошёл к окошку и по стеклу постучал. Нескоро, но всё ж отдёрнулась штора в избе, и на миг мелькнуло заспанное лицо старостихи.
– Щщяс… – штора на место отвисла.
Не через час, но сравнимо с этим промежутком времени, вышел Фома Фомеич. Полушубок на плечи накинут, валенки на босу ногу – коленки порозовевшие от холода из-под одёжки сияют. На голове треух набекрень, а глазки сужены от недовольства. Щека перетянута тряпицей – то ли зубами сердешный мается, то ли раны от разорвавшегося ружья прикрывает.
Дед Степан, приученный жизнью к встрече всякого начальника, в поклоне нагнулся. Малахай с головы стянул.
Ещё не выпрямился после чествования старосты, уже приветствие произносит.
– Доброго здоровьичка, Фома Фомеич.
– Здорово… – буркнул староста.
– Здрасьте… – кинул Глинышек. Фома парнишку взглядом даже не удостоил.
Володя лишь клацнул зубами да носом шмыгнул.
– До клацаешь до живодёрни… – бросил в адрес недруга Фома Фомеич.
– И ты тоже… – ответная любезность Володи.
– Уймися, Володь… – Дед Стеапн другу пеняет и, не дождавшись, когда тот снова огрызнётся, нужду свою старосте излагает. – Пропала у нас, Фома Фомеич, козочка Маня…
– В книге учёта деревенской скотины такая живность не значится вообще и у вас в частности…
– Так она у нас вроде семейного члена… как кошка али пёс…
– Нет такого в законах, чтобы вместо кошки в доме козу держать… – высокомерно вещает с крыльца староста.
– И на казённых осырках капусту тоже не разрешается садить… – Глинышек не прост.
– А ты кто такой, чтоб без роду-без племени и мне указывать?
– Я, Глинышек!
– И тя не значится в деревенских жителях. И тебя пора спровадить, как бродягу в казённый дом… – разошёлся Фома Фомеич. От своей значимости в орла превращается, только проколевшие коленки больше на гуся закормленного его вид кривят.
Володя меж тем крадучись на крыльцо взобрался. Позади старосты на задние лапы встал, передние над головой вознёс.
– Сейчас и ты значенья лишишься… – и пасть раззявил до хруста челюстей.
Упал староста без памяти на крыльцо. Тут и старостиха с ухватом выскочила. Волка по голове огрела – рука у бабы тяжёлая – на старосту упал Володя. Однако привычный к батогам быстро очухался и, пока баба поднимала ухват для второго удара, уж за воротами был.
Старостиха на просителей накинулась.
– Пошто всяку дрянь в доме держите? Видите, как на человека накинулся. В суд пойдёте свидетелями…
Старостиха не староста. Да и Дед Степан не так прост.
– Так это твой мужик хотел волка укусить…
Идёт по улице победителей троица и на разные лады происшедшее обсказывают.
– А как я её – волка покусал… – Дед Степан аж раскраснелся.
– А я? «Значенья лишишься»! – Володя снова лапы над головой поднял, пасть разинул – так и шествует по улице Корчаг.
– Меня нет в деревне – надо же эдако удумать… – возмущается Глинышек.
В избу зашли. Там Баба Степанида с чугунами возится у печки. В руке ухват. Героев разухарившихся сразу и огрела, но не ухватом.
– А Маня где?
Сникли воины. За стол уселись, затылки чешут.
– А эть Маня там – нюхом чюю… – Володя первый заговорил.
– А где ей быть? Токо, как подходец найти… – Дед Степан сник и на печку.
Целый день думали, так и не нашли способ освободить Маню из старостина плена.
Жизнь, как это часто бывает, сама подсказала решение…
Наутро переполох на всю деревню – лиса у старосты курицу утащила…
– Не лиса и Лисафет… я его видел вчея – он за ечкой ходил…
– А чё не сказал? – Глинышек спросил Володю – просто так, чтоб только разговор поддержать.
– Ещё соёки летали – о всех докладывать чтоб?
И вдруг Глинышек повеселел.
– А найти этого Лисафета можно.
– Можно…
– Так пошли к нему.
– Зачем?
– Он же во дворе старосты был. Может, заприметил и Маню…
– Вот, Баба… Вот… Я ж скоко говорю – Глинышек-то в меня… – Дед Степан горд.
– Упаси Бог… Такой же простофиля будёт…
Глинышек обычную для родителей перапалку не слушал, а уж оделся. И в сени с Волком выскочили.
Лисафета нашли. Тот возле норы своей полёживал сытый.
– Ты сё, Серый, слыхал, на фатере обосновался…
– Слюжба… Слюжба, Лисафетюшко… Потому и жительство баское…
– И сюда по службе? Уж не меня ли в арестанты брать пожаловал?
– Не-е… Я любое дело почитаю. Вот, Глинышек…
– Слыхал… И что юноше желательно…
– Да вот, Лисафет… Как вас по батюшке?
– Неважно… Можешь, как Серого, Федей звать даже…
– Ну вот, Лисафет – то есть Федя, была у нас Маня – коза. Да вот пропала. Подозреваем, что староста её умыкнул. Ты, когда там курицу заимствовал для собственного прокорма, не видал лм нашу козочку?
– Видать, не видал, но знаю, где она...