Уткины
Соседей не выбирают, а через речку тем более. За рекой, напротив моего дома, — две “утки”, два старых уткинских дома, дедушка и прадедушка.
Старый дом-прадедушка поддерживается только для сохранения участка земли, на которой он кряхтя доживал свой век. Все, что могло в этом доме сгнить — сгнило, а то, что сохранилось, — угрожало в любую минуту свалиться на головы пацанов, залезающих туда постоянно. В доме-дедушке жили старшие Уткины.
Дети Уткиных — хозяева домов — были деловыми: они не смеялись без толку и не плакали без повода. Отца они похоронили еще летом 92-го. Отцвела черемуха, под которой он сидел на лавочке, и сразу же пришла за ним легкая, воздушная смерть.
Никто не плакал на его похоронах. Понимали, что отжил свое человек на Земле, а к вечеру близкие родственники поднялись на бугор, сидели долго и досидели до песен. Жена старшего сына повторяла после похорон одну и ту же фразу: “Отца-то клещ укусил. Упал на него с черемухи. Отец не болел, не мог так быстро умереть”.
На земле оставалась еще мать Уткиных. Куда девать ее, не знали. Ехать ни к кому из детей она не хотела, а одна жить в доме уже не могла, плохо видела, да и бросало ее из стороны в сторону.
Дети к матери охладели, под старость она стала другая, изменился характер: была добрая — стала вредная. Отец же молодой был неуправляемый, а под старость превратился в белого послушного ангелочка.
Все дети Уткиных вышли в люди, уехали из Гамаюн. Старший сын стал директором школы в закрытом городе, был женат во второй раз. Сын от первого брака служил исправно священником. Дочь — учителем. А самая младшая, от второго брака, росла в особом свободном полете. Она летала над землей в мечтах, бегала по речке за галошами, которые сбрасывала с ног и еле успевала их поймать до коварных быстрых фонтанчиков, выпрыгивающих из скопления гладких, зацелованных рекой камней.
Летящая над водой девочка в огороде у бабушки превращалась в грызуна-шалуна. Она съедала все подряд: спелые ягоды с кустов и грядок, горох, бобы, морковь, репу. Живот ее надувался так, что она не всегда сдерживала газы.
Ее мама, почуяв неладное, сразу же выводила дочь из дома на улицу и ругала ее за обжорство. Мама кипучей девочки больше всего боялась, чтобы ее дочь не укусил клещ. Девочке строго-настрого запрещалось близко подходить к лесу, садиться на траву.
Со стороны казалось, что эта девочка не повзрослеет никогда, но она неожиданно поумнела, быстро вышла замуж и бегала уже с дочкой по реке, по скользким камушкам.
Средний сын Уткиных был в ту пору, как все, — маленький бизнесмен с большим пузом.
Старшая дочь, Нина, — самая ответственная и бедная, аккуратно составляла графики приездов в родительский дом.
Она же везде наклеивала таблички: на туалете — “туалет”, на умывальнике — “умывальник”, на утке — “утка для мамы”, на ведрах — “ведро поганое”, “ведро чистое”.
Всем приезжающим в родительский дом родственникам вменялось в обязанности стирать после себя постельное белье, мыть пол и пропалывать огород. Простыни сушились днем, а подновленная баня дымилась круглосуточно, исправно промывая всех и все.
Когда начинались ягоды и грибы, Уткиных заметно прибавлялось. Инструкции, написанные Ниной, становились жестче и длиннее. После Уткиных в лесу делать было нечего. Местные говорили: “Опять “утята” все выщипали”.
Одну из дочерей Уткиных местные прозвали слепошарой за то, что она видела выборочно и вела себя как барыня: не могла наклоняться, поднимать тяжести, мыть пол.
Это, однако, не мешало ей жить полной жизнью: бывать в гостях, смотреть по пять сериалов в день, заготавливать по сто литров солений, варений на зиму, носить открытые сарафаны и загорать почти голой на крыльце родительского дома, наблюдая при этом в подзорную трубу за окружающими огородами.
Специфика зрения и подзорная труба позволяли видеть так много, что она завела журнал, в котором подробно записывала все увиденное: “У соседей за рекой вторая борозда не прополота, были у них в гостях, накормили вкусно, досыта, но у хозяина не было третьей пуговицы на рубахе”.
Журнал ей достался по наследству от отца. Однажды она на кладбище приоткрыла тайну семейного журнала. Переступая очередной могильный холмик, она скороговоркой сказала: “Папкина любовница здесь лежит”, — и уставилась прищуренными глазами на смертную табличку.
— Правда она, — повторила уверенно. — Тот еще был папочка, любил баб. И всех, с кем гулял, в особый журнал записывал, поэтому и знаю. Правда, мать-то сама виновата, надоела ему, подол у нее все время мокрый был, семерых детей родила.