- А запоминают спектральные классы по формуле «О, be a fine girl, kiss me», и получается, что у тебя звёзды класса G777, Света, то есть, глаза ангела, - тарахтел Пашка с интонацией сытого кота, вытянувшись в струну на постели и покрепче обняв свою даму. – И я бы это понял на выпускном, если б ты папку принесла мне. Я же тебя не помню потому, что ни разу не смотрел на тебя толком, повода не было.
Ночь сгустилась в предрассветную черноту, и оттого алмазные россыпи звёзд приобрели особую роскошь над Сосновкой – Пашка не мог отказать себе в удовольствии созерцать их сам и очень хотел, чтобы это его удовольствие смогла разделить и его женщина. Поэтому попыток очаровать он не оставлял не только по привычке, но и от слишком острого ощущения, что вдруг не просто весел, но непостижимым образом счастлив. Тело пело от нового ощущения – будто сжатое годами неким невидимым панцирем, оно теперь избавилось от него. Такого чуда не дарила ему ни одна из его женщин, и даже свои самые драгоценные приключения на островах в Тихом океане вспоминать уже не хотелось вовсе – а ведь совсем недавно он считал, что жизнь прошла не зря, раз довелось их испытать, и полагал, что будет думать так всю оставшееся время до никому не известного её финала. И ни одна женщина так не целовала его шрамы на груди – с такой нежностью и трепетом, да и не позволял Пашка раньше себе растворяться в ласках полностью, без оглядки. Он лишь инстинктивно пытался ещё держать позу независимого героя, и оттого довольно жёстко спросил, хотя уже и чувствовал, что растаял полностью:
- Ты знала, что мне плохо, да? Тогда, когда я на уроки не пришёл? – но радостное пламя, полыхавшее в его сапфировых очах, уже сияло всеми оттенками сладостного томления.
Ещё в начале их бурной ночи он бы ни за что не посмел смущать её этим откровенным вопросом, но сейчас перед ним, наконец, была не перепуганная девчонка, а цветущая молодая женщина, позволившая себе стать собой и согреться в объятиях очарованного мужчины. А теперь, взглянув на созвездие Северной Короны, что уже зацепилось главной звездой за далёкие хребты противоположного берега озера, Пашка вспомнил вдруг, с уже не пугающей резкостью, что в ту кошмарную ночь, опасаясь истечь кровью, он тоже смотрел на пронзительные осенние звёзды – и понял, что выжить и спастись ещё получится. Да, нынче по весне, после Вербного воскресенья, сам же догонял думки до того, что-де хочу знать, кто хотел, чтоб я выжил – вот и ответ, нынешней июльской ночью. Светка с грустью вздохнула и чуть обиженно взглянула, надув губы – мол, раз понял, зачем говоришь вслух? Пашка сгрёб её покрепче, прижал к себе – поцелуй у него вышел таким, что он подивился сам. Так позволялось бы целовать даму сердца какому-нибудь герцогу Бургундскому, но не ниже рангом… Ого, да она поняла это! – ишь, как вспыхнули глаза-то, с восторгом подумал про себя счастливый любовник. Впрочем, Павел Николаевич, вы же никогда не считали возможным считать себя плебеем, выбешивались на манеры Шарикова у своих сверстников – так что странного в том, что ведёте себя так, как только это стало возможным? Только осторожнее, сударь, сейчас вы влюбитесь без памяти – а это то, чего вы всегда страшно боялись. Или уже не боитесь, а, рыцарь незнакомого созвездия?
- Значит, всё это было не зря, - запрокинув голову так, что грива спустилась до середины спины, тихо произнёс Пашка. – Ты у меня сокровище, Света. Прости, что заставил тебя столько ждать.
На этот раз они обошлись без неистовства страсти – их унесло волной нежности, и взаимной. Железный ошейник, когда-то доводивший в плену до неведомых пучин отчаяния, оказывается, за почти полтора десятилетия успешно став нематериальным, жестоко жал шею – и только сейчас исчез бесследно. Держаться молодцом больше не было никакой необходимости – Пашка был свободен и… любил. Это было даже сильнее, чем нахлебаться родниковой воды после двух суток жажды, когда сознание уже плавилось от боли в растянутых руках и спине. И на этот раз Светка чувствовала его всего полностью – сразу и легко, и больше ни от чего не зажималась, не боялась каких-то своих мыслей. Но сил подумать что-то про себя, дескать, смог, получилось – просто не было, да и желания что-то контролировать тоже не было. Осталась слабой нотой напряжения только спина – на случай какой опасности, почуять её, но она и молчала, отлично зная, что хозяин в комфортной среде, где нападение не грозит. Взрыв наслаждения наступил одновременно, и был столь сильным, что оба любовника рухнули обессиленными на постель, уже не в силах не только говорить что-то, но даже улыбаться. Пашка, повалившись наконец набок, рефлекторно натянул на себя и подругу одеяло – из окна уже тянуло предутренней свежестью. Он смутно помнил ещё, что сказал что-то ласковое, что губы уткнулись в Светкину переносицу – а потом сладкий туман неги затопил собой всё…
Рассвет застать в этот раз не удалось – на тридцатом году жизни зам главного архитектора Старосибирска позволил себе отвязаться настолько, что уснул в незнакомом месте с женщиной, которую видел фактически впервые, и не желал больше ничего отслеживать и проверять, и думать о чём-либо тоже не желал. Он был счастлив и забыл обо всём – и подавно о том инциденте, что познакомил их. Серый свет летнего утра потихоньку взялся проникать в гостиничный люкс, заставляя блекнуть искристые бра. Уставшая от волнений и утоления жажды наслаждения пара возлюбленных крепко спала на роскошной кровати под балдахином, как мечталось в школьном детстве, когда безумно хотелось попробовать всё то, чем баловали себя каждый день герои Стивенсона и Дюма, томики которых каждый день старательно отлистывались в недрах парты прямо на уроке. Оттого на столике перед диваном царил жуткий беспорядок, и только два опустевших бокала стояли, соприкасаясь, а не по разным бортам стола, как в начале ночи. Пашка смутно догадывался, что девочка, помнившая его на сцене школьного театра герцогом Бэкингемом и гауптманом Третьего Рейха, нарочно пригласила его именно в эту обстановку в стиле рококо с высоченными потолками, поскольку в стенах хрущобы на окраине города получился бы краткий, жёсткий, измученный перепих а-ля лучшие студенческие годы, когда утром стыдно за вечер и непонятно вовсе, стоит ли что-то говорить, прежде чем сбежать из унылых стен куда глаза глядят, и в глубине души был очень благодарен за это и то, что его появления всё-таки ждали, то и дело теряя надежду и продолжая коротать год за годом, прощая ему всё. И то, что не приехал знакомиться, получив свою папку с школьными рисунками и узнав новый адрес, и то, что не думал до того вообще о существовании девчонки младше на три класса, и то, что ничего не понял на последнем звонке, получив букет с начинкой. Но не знал, что это ещё не все его привилегии, как единственного далёкого любимого, и что репутация рокового красавца сыграет с ним ещё не одну скверную шутку. После Пашка схватится ещё за голову, вспомнив великую любовь своей бывшей жены к профессору, и взвоет, как охотничий пёс в полнолуние. Но сейчас его рука обнимала ту, кого он всегда хотел бы видеть рядом, не осознавая этого годами, а её рука лежала у него на талии. И оба не хотели возвращаться в реальность – слишком долго каждый бродил в одиночестве, иногда поднимая голову к звёздному небу и ожидая встречи. И первые лучи солнца, пропитанные запахом кедровой хвои, были не в состоянии разбудить счастливцев – утро щадило их перед днём, полным забот и нервотрёпки.
Мэр Старосибирска, вдоволь насмеявшись с супругой над историей про драчуна Краснова – «представляешь, он один из всей этой команды обормотов вышел Ирочку прикрыть, один – ладно, у него мотив с детства, но остальные-то охломоны хороши, прижали задницы!» - впал в друг в романтическое настроение и, подпоив жену красным, чтоб оттенить факт собственных посиделок в кабаке с начальником ГУВД, тряхнул стариной прямо посреди гостиной, успешно перебравшись во времени ещё в пору перед свадьбой. Утро застало эту пару очень довольной собой и друг другом, крепко спящими и даже не выключившими браузер, в котором искали мелодии своей молодости.
В то же время начальник ГУВД расположился на кухне собственной квартиры с огромной кружкой чая, и внимательно изучал протокол предварительного допроса Краснова Павла Николаевича, полных пятнадцать лет, составленный дежурным оперуполномоченным Кировского РОВД Старосибирска Силиным, документ, которому вскоре должно было исполниться полтора десятилетия. Чай у читающего быстро закончился, уступив место поллитре водки из холодильника и маринованным огурчикам, до которых, правда, дело не дошло. Бывалый чиновник в погонах, видавший за годы службы всякое, судорожно подливал себе в стакан из бутылки, не глядя, выпивал – и читал дальше, не отрываясь и часто возвращаясь к уже прочитанному. «Ну не козлы ли – восемь рыл на одного, - сурово ворчал он при этом себе под нос. – Кошмар, проволокой от электростолбов! Пионеры хреновы, ага… Так, да это ж девка всё затеяла, вон же, видно, что она себе кайф ловила и смотрела. Тэкс, статей тут немеряно, фактически на убийство даже тянет, с особо отягчающими, групповой сговор, все дела… Вот значит, что за дело тут медалькой прикрыли, а чурки были уже потом, отдельно, это ж ясно. Не, ну нашёл бы и сам поубивал даже щас, так, из чувства чистоплотности…» Когда за окном окончательно рассвело, на кухню попыталась зайти жена, в дорогом пеньюаре и с недовольной миной. Супруг наградил её таким взглядом, что цветущая красавица предпочла ретироваться очень споро и сделать вид, будто её молчаливого визита не было вовсе. А полковник, перебравшийся за четвёртый десяток без заметных лицу и фигуре потерь, задумался, отложив на несколько минут листы и пытаясь понять, что именно смущает лично его во всей истории, которую он только что представил по тем сведениям, что когда-то подробно записал дежурный. И догадался почти сразу – год рождения Краснова и его супруги… один и тот же, да и номер школы, где она училась, совпадает. «Почему это я подумал именно о ней?...» – озадачился он и взялся искать фамилию нужного ему персонажа в записях, лежавших перед ним. Довольно быстро полковник нашёл это – и отхлебнул остатки водки из горлышка бутылки…
* * *
Грязный мартовский снег – ещё и в пасмурную погоду… Одна из вещей, которые Пашка ненавидел. Зачем, зачем я сболтнул этому оболтусу, что приду?! – клял свою недальновидность грустный школьник, с досадой невыспавшегося взрослого человека выбирая себе путь по неровной местности среди серых сугробов, уже заледеневших давно морозными ночами, а сейчас напитанных раствором сажи в талой воде, и вольготно текущих себе по наклонной плоскости улицы подлых ручьёв. Конечно, сидеть одному весь день в комнате коммуналки было бы муторно и чревато визитами старух с нижнего этажа – пока мать в очередном рейсе, их так и тянет выдумать любой, самый фантастический предлог, лишь бы притащиться и начать болтать какую-нибудь нудную чепуху, а ты стой, как приговорённый к казни, и слушай весь этот оскорбительный для тебя бред. И даже жареный минтай с луком и морковкой никак не компенсирует этих моральных страданий – уж лучше жрать серый хлеб с солью и запивать плиточным чаем, та ещё гадость, но в полном одиночестве и с книжкой Брета Гарта, что ли. Переждал себе воскресенье, а на следующий день Марина знакомым манером подмигивает уже на втором уроке – мол, жду, топай сам после уроков, предки достали и победили за выходные, приходи меня восстанавливать после этого кошмара, поедим вкусного. И сыт-румян, и уроки сделали, и кино посмотрели, и книжка с новыми приключениями хороших парней в портфеле. Право, Марина иной раз тоже напрасно нервничает так, что у неё полностью пропадает аппетит – пока не увидит, как голодный друг набрасывается на еду, ничего в себя запихнуть не может, бедолага. И ведь вроде бы такая вся благополучная семья судьи, еда у них такая, что и не снилась сыну проводницы, что ветчину впервые в жизни там и попробовал, а ещё понял, что маргарин из магазина, даже посыпанный сахаром - мерзость. А дома лишний раз выбираться на общую кухню с газовой плитой, под глумливыми взорами соседок… Безотцовщина – то ещё проклятье, когда тебя молчаливо-демонстративно жалеют и презирают факт твоего наличия в мире. Ну да, поножовщина каждую пятницу и беготня по коридорам всю субботу со скалками – более достойное развлечение, конечно, не спорим.
И если по морозу, пока то и дело выпадал снег, можно было ещё удрать от такого общества кататься с горок до позднего вечера, допустим, то слякоть вызывала у Пашки некое животное омерзение. Бумажные и не только кораблики – этим переболели ещё до школы, а мерзкая грязь, скопившаяся за зиму буквально везде, угнетала на фоне авитаминоза чудовищно. Лук в овощных магазинах продавали наполовину гнилой и подмороженный, чеснок высохший, а за пожухшими яблоками приходилось стоять по четыре часа, и Пашка никогда не стоял. Огурцов же и помидоров приходилось ждать аж только к апрелю – но и тогда, даже отстояв очередь, никто не мог гарантировать, что их можно будет купить… Поэтому приходилось каждый раз аккуратно проводить целую спецоперацию по заносу к комнату в сумке со сменной обувью в школу – то ещё проклятье само по себе! – трёхлитровой банки с болгарскими консервированными овощами… Когда субботним утром все спят, а тебе ведь всё равно в школу, похмельные рожи не задаются вопросом, куда девалась значительная часть пустых бутылок, а то и банок – а в понедельник днём никто не замечает на фоне головной ломи, куда это потащил огромный баул мальчишка, мало ли, что они там за гаражами опять мастерят, лишь бы сейчас не мешали своим гамом. Зато когда банка с помидорами наконец открыта в комнате, и хотя половина рассола из неё почему-то сразу оказалась выпита, но пустая рисовая каша уже кажется чем-то вполне себе сносным, хотя хлеб опять достался чёрный, серый уже разобрали. Ерунда – вот ещё настоящая головка чеснока, с огорода, стыренная после соседской пьянки, и пируем, Павел Николаевич, чай-то удалось урвать индийский байховый! Когда-нибудь мы обязательно поедим и мидий в рассоле со специями, и настоящее чили отведаем с вишнёвым пивом. И меч у нас будет настоящий, а не из еловой палки, что собственноручно вырезали на балконе прошлой весной, заготовив сырьё для работы холодным январским утром. «; inutile suonare qui non vi aprir; nessuno», ага.
А потому потащиться по утру в воскресенье в гости к однокласснику в любом случае было новым развлечением. На старых реликтовых лиственницах расселись с хозяйским видом и каркали с барскими интонациями крупные блестящие вороны. И не захочешь, а поверишь, гладя на их самодовольные точёные клювы и хитрые живые глаза, что они грязно сплетничают между собой о дурости этих двуногих, что иной раз пятой часть жизни ворона прожить не в силах. Вечером они все, как настоящая мощная организация, а то и войско, будут лететь про двое-трое и в одиночку, но все в одну сторону и в одно и то же время – на самое подзакатье, к устью Иды, где расположен старый монастырь, чудом уцелевший из-за того, что в ограде его были могилы декабристов. Там у них сходка на одном из островов устья – они чинным порядком усаживаются на высокие ветки, в том же порядке, в котором летели, и устраивают некое рабочее совещание, а затем в том же порядке разлетаются по всем окраинам и весям города, когда сумерки уже превратятся в темноту. Помня легенды о воронах лондонского тауэра, Пашка охотно верил и в местную – будто место слёта таинственных птиц есть ни что иное, как место гибели последнего легитимного правителя России, сидевшего в Сибири прежде, чем эту территорию накрыл красно-кумачовый кошмар. Засмотревшись на конференцию чернопёрых, Пашка остановился и вдруг поймал интересную мысль – а ведь он ни разу ещё не был даже поблизости этого и других монастырей в черте родного города, а кресты там на куполах не сняты… Что ж, вылазку сделать недолго – надо лишь подождать, когда просохнет это весеннее безобразие. Жаль, что вороны не нароняли нынче перьев – глухариные уже почти истёрлись, а хочется нарисовать Марине нынче тушью что-нибудь интересное, вот монастырь бы её точно заинтриговал, она ж вообще любит всякие древности в любом виде. Придётся черкать канцелярскими – пока, как найдём птичьи, так и устроим игру, прорисовывать пером поверхность картона прикрыв глаза, на память уже тренированной на сюжете рукой, то-то будет опять счастливого визгу и говядины в апельсиновом соке тоже заешься.
Вот только преодолеть эту гору с хлещущей талой водой и останками снежной грязи – и всё, чуть поднявшись над любимым книжным магазином, где то и дело покупал книжки в мягком переплёте о достижениях науки. Забавно, книги эти стояли на полках подолгу – а получается, училки в школе понятия не имели о их содержании? Но ведь рядом – хлебный, в который всё равно есть смысл заходить, хотя бы за сухарями, которые так здорово грызть, размачивая и запивая чаем. Мать, правда, всегда хмурилась, когда видела на кровати очередную «Планету загадок», но молчала. Мучаясь со стиркой вручную, когда ей то и дело приходилось помогать выжимать пододеяльники, просила рассказать ей содержание – Пашка вдохновенно вещал, сопровождая собственными комментариями и широкими жестами – потом на уроках повторял эти тирады, рождённые спонтанно на общей мойке, чуть ли не с закрытыми глазами. «Ох, да куда тебе всё это надо, всё равно в автослесари пойдёшь» - вздыхала мать, через силу улыбаясь. «Ни за что! - вспыхивал сын ровным гудящим пламенем. – Руки грязные, морда пропитая – как я в зеркало смотреть буду?» Мать глумливо хихикала, мямлила что-то про «все мы космонавты, ага», Пашка упрямо мотал головой, так, что грива начинала развеваться над плечами и рычал, что человек не свинья и себя уважать должен. «Поблажит да успокоится, мушкетёр хренов» - выныривало обычно откуда-то чьё-то хитрое рыло, и Пашка злобно фыркал что-нибудь вроде «Ошибочка! Гвардеец Его Высокопреосвященства я, заруби себе на носу!», и уходил в комнату черкать ручкой на листе букет каких-нибудь цветов для матери, а на обороте – новый набросок готического замка – для себя. Потом бывали посиделки за чаем и конфетами допоздна, новые порции цветных ракушек с настоящего моря – ооо, когда-нибудь выйду в океан на своей яхте! – вдохновенно мурлыкал Пашка, перебирая их, а мать бормотала что-то о том, что на пенсии попробует перебраться на старосибирскую дорогу, что на берегу озера, там и рыбачить можно будет. «Я хочу видеть океан, атоллы, Новую Зеландию, в конце концов!» - кипятился её радостный отпрыск и слышал в ответ: «Размечтался, кто тебя из страны выпустит?»
Сёмкин отец вышел встречать гостя сам, радостно улыбаясь. Сам Сёмка, правда, предупреждал, что сначала наверняка будут нудно и не доверчиво спрашивать, кто такой да зачем пришёл. Но нет – дверь невзрачного среди остальных таких же деревянных домов дореволюционной нахаловки открылась перед Пашкой едва ли не раньше, чем он подошёл к ней. Понятно, узнали по волосам, что лихо таращились себе из-под шапки, сообразил Пашка, значит, действительно ждали. Полный дом народа, почти все – взрослые, с лоснящимися доброжелательностью лицами, с непривычно правильной речью, без единого крепкого словечка, даже ещё правильнее, чем речь директрисы перед классом. Непохожие на всё, что приходилось видеть ранее где-либо, вежливые до жути, предупредительные настолько неестественно, что Пашка растерялся, забывая отхлёбывать уже остывший чай без сахара. Подналёг на карамельки-подушечки – всё же лучше, чем ничего, да и удобно было так делать вид, что с интересом случает странные песни под гитару. Красочные глянцевые брошюрки его заинтересовали – и ему надарили их целый ворох. Ожидавшихся, как в любом визите к сверстнику домой, уединений в его комнате или углу с игрушками и прочими личными вещами и книгами так и не наступило. Сёмка сидел себе поодаль на стуле с совершенно отрешённым выражением лица, как будто совершил что-то, после чего имеет право не реагировать на окружающий мир. Крошки-дошкольницы в розовых бантиках интереса не вызывали, даже когда что-то изобразили с пением и танцами для дорогого гостя. Странные песни под гитару хоть и были мелодичными и приятными, отчего-то не вызывали того воодушевления, которое им полагалось вызвать, либо гость чего-то ещё не мог понять в них среди вязи незнакомых имён. Едва ли не каждый из присутствующих на свой лад сообщил, что очень рад видеть столь серьёзного и приятного мальчика среди них и заверить в непременной собственной доброжелательности. «Какого чёрта они говорят мне это, лучше бы покормили бы чем посытнее», - с грустью думал Пашка, слушая себе очередной панегирик от незнакомого человека.
Как назло, пошёл нудный рассказ о пище духовной, который вёл какой-то блеклый человечек с бегающими глазами в тёмной одежде. Нутром почуяв, что этот тип пользуется большим уважением среди остальных, нежели сам хозяин дома, Пашка после начал осторожно задавать наводящие вопросы. Тот же, заметив опытным глазом, что мальчишка интересуется как раз канвой евангельского предания, к вящему удивлению и воодушевлению аудитории, подарил спрашивающему чёрный томик с тиснёным на нём крестом. Раскрыв на удачу книгу и увидев, что текст напечатан вовсе не так, как в привычных учебниках, Пашка почувствовал что-то новое и странное – как будто в его руках очутилось некое старинное оружие… Прижав книгу к груди и встав с места, Пашка поблагодарил совершенно искренне и поклонился, неким глубинным чувством угадав, что должен повести себя именно так. Дома томик был спрятан в тайник, о котором никто в мире не имел понятия. Но сейчас, чувствуя, как изменилось отношение к нему среди всех этих доброжелательных как будто взрослых, Пашка вдруг остро захотел уйти отсюда – как будто сбежать с классного часа или собрания отряда, которые всегда считал пустой тратой времени и нервов. Это его желание не вызвало протеста или обид – просто его ещё усерднее стали уверять в том, как рады были его визиту и с каким удовольствием его будут рады видеть в следующий раз. Но они ещё не знали, что следующего раза не будет, а Пашка – знал.
Выйдя из странного дома на хлюпающую слякоть, он несколько раз глубоко вздохнул и поднял голову к небу. Луч весеннего солнца прорвался вдруг сквозь пышные тучи и нежно скользнул по ресницам.
- Тебя там нет! – вполголоса произнёс Пашка, сам не думая о том, что говорит. – Но ведь Ты есть, и мы увидимся, правда? – и зашагал домой, тщательно следя, чтоб не наступить в лужу.
Глянцевые брошюрки он домой не понёс – оставил на скамейке у водокачки, у которой остановился, чтобы отхлебнуть холодной воды и перебить вкус чужого чая. У него было устойчивое убеждение, что вместо конфеты ему подсунули пустой фантик. Но о визите Пашка не жалел – и был очень рад этой разведке боем, когда повнимательнее в одиночестве изучил полученный трофей. О том, что читать нужно первоисточники, он знал и этот тезис был у него всегда неоспорим.