Старая мощеная улочка криво поднималась по короткому, крутому склону вверх, от побережья к городу. Даже и не к городу, а к примыкающему недорогому кварталу русских переселенцев. Так странно, но здесь они действительно «русские».
Улочка выходила к неухоженным пыльным зарослям пестрой бело-розовой азалии, за которыми на первом этаже старого двухэтажного дома приютился небольшой ресторанчик.
Ресторанчик был какой-то смешной, изношенный, что ли, но невероятно уютный, как старая бабушкина кухня. Несколько круглых столиков из щербленного, видавшего виды, дерева и такие же стулья, покрытые плотными, чуть линялыми,стилизованными под домотканые, накидками. Стены – кладка из крупных голышей. Медные, грубой работы, светильники на стенах, под какую – то не известную мне старину, дающие желтый тусклый свет. Европейская кухня с яркой восточной ноткой.
Я была там всего один раз – в последний день пребывания на этой странной земле. Решила почему-то подняться с пляжа не по обычной своей дороге и свернула на эту улочку. Нет, конечно, ничего я не решила, просто пошла на чистый, прерывающийся хрипотцой звук. Кто-то играл на кларнете.
Господи, если бы я не любила Тебя так безмерно и могла бы продать свою душу – ценой был бы плач кларнета!
Играли в ресторанчике. Высокий худой мужчина лет сорока. Бледнокожий, седоватый брюнет. Небольшая борода сплелась с локонами, спадавшими из-под новенькой фетровой шляпы. Глубокие в пол-лица глаза невероятно яркого черного цвета – живые, теплые, излучающие печальную нежность. Не очень свежая к концу жаркого дня мятая белая рубашка, темные мешковатые брюки и туфли – остроносые, черного лака, дорогие и совершенно безупречные.
Тонкие пальцы с синеватым полумесяцем на лунке, мягко скользили по инстру-менту. Кларнет пел. Плакал. Страдал и смеялся.
Музыка – чужая и близкая, плыла по воздуху, играя с ароматом кофе и экзотических приправ, смешиваясь с морским зефиром, тихой беседой, движениями рук и глаз, дыханием смотрящих… Захватывала в плен, плела тягучие, заунывные узоры пустынь, рвала в клочья вопли кровавых сражений, скорбела молитвой обрученного с Богом народа, заливались счастливым смехом, нежно ласкала и тешила …
Когда море проглотило солнце и ушел последний посетитель, мы с хозяином – кларнетистом долго сидели на каменном выступе крыльца, пили горький кофе с корицей и белым перцем, густое каннское вино и смотрели тишину.
Он вспоминал Ленинград, работу в каком-то бюро и ночную игру в ресторанах.
Сейчас почти все то же самое. Только здесь. На родине.
Тихо катилась ночь. Мы говорили и молчали. Снова пили вино, говорили и молчали.
Родина. Что это и где это для таких, как мы с ним? Свой и чужой. И здесь и там. Ушел, потому что чужой и не держали, но так никуда и не пришел, потому что чужой и никто не ждал.
Оторвался от старого, к новому не прирос. Я понимала. Такое же перекати-поле.
Но что-то есть внутри, глубоко, секрет, связующее звено, как геном, по которому можно идентифицировать – да, я из этой стаи, а еще – вот из той, пусть не принят ни в одной из них, ни на кого не похож и не чистокровен. Но я один из тех и из этих, и у меня есть музыка. Особенная музыка, которую может создавать и распознавать только один из тех или из этих…
И мы слетаемся на звуки, отвергнутые полукровки, не вписанные в наследство своих народов, сбиваемся в стаи себе подобных, распознавая друг друга по за-паху и звуку.
Ведь по сути, все, что нам досталось по рождению – это музыка. Кларнет и дудук, скрипка, бубен и барабан. Бродячее племя своих-чужих.
…За нашими спинами вставало огромное Солнце. Свежий бриз мягкими рывками путал волосы.
Над побережьем земли Завета разливалась песня кларнета.
Все-таки, мы взяли себе лучшее…
Сыктывкар, Февраль 2005г.