Если человек не влюблен в русскую печь – как Сережка Есенин или Васька Шукшин в белую березку, – то человек этот не русский, а если и русский, то какой-то неполноценный, обиженный судьбой. Все равно что русская деревня без гармошки – так, одно название.
...Было это в деревне под Тулой в марте 1942 года, когда, как получается по расчетам, мне было всего весемь месяцев от роду. Помню, как бабушка указала рукой место на полу от печки-голландки до входой двери, где вошедшие могут расположиться. И затем следующий кадр: семь солдат, лежащие головой к стене, с полусогнуыми ногами, с вещь-мешками под головой, укрывшиеся серо-рыжими шинелями. А я напрягаю память и пытаюсь разглядеть в ней то, что в тот момент мне, младенцу, было вовсе не интересно: а где же в доме была русская печь – главное содержание крестьянского дома? Однако как ни пытаюсь, перед глазами лишь темное пятно...
Однако искомую вещь я все-таки отыскал. Правда, в другом кадре из памяти, датированным годом позже: я на руках одной из теть посреди маленькой спаленки с небольшим окном с дугообразным сводом и без зимней рамы. А напротив, в другом конце комнаты, – тыльная часть сверкающей близной русской печи. От печи до потолка пространство загорожено и оклеено – там в рамах висят фотографии...
А осенью 1944-го мама забрала меня из деревни в совершенно иной мир – в лесное Подмосковье. На новом месте тоже была печь-голландка, служившая лишь для отопления и тоже оставившая глубокий след в моей душе, но очень уж другой. Однако через два с половиной года (в марте 1947-го) мама опять отвезла меня, пятилетнего, в деревню, где на два с половиной года русская печь стала моей постоянной постелью.
На печи всегда было сумрачно, небольшой проем в сторону окна был лишь с одной стороны. В качестве постели использовались груботканные половики и старые тулупы. А вот чем укрывались – не помню. В компании со мною спали две двоюродных сестры: старшая – 1937 года рождения, младшая – 1944-го. Еще как будто ночевал кто-то из взрослых, но он приходил и уходил, когда мы, дети, спали уже мертвым сном.
Днем же печь была в полном распоряжении дошкольников. В дождливую погоду, помимо младшей сестры, приходили, кажется, еще две девочки, скорее всего, мои соседки-ровесницы. Интересно, что взрослые как будто не задаются вопросом, чем малыши занимаются в их отсутствие. А оказывается, что у четырех-пятилетних деревенских детей очень распространены сексуальные игры. Это я, «москвич», был в этих делах «теленком», а деревенские дети были весьма даже «просвещенными» и без тени смущения «просвещали» и меня. Увы, об этом писать не принято, но те «глупости» чрезвычайно остро и глубоко врезались в память...
Бабушкина печка оставила теплую память на всю жизнь. Теперь уже нигде не услышишь некогда обычных слов: загнетка, печурка, рогач, чапелюшка... Один угловой кирпич был стерт на сантиметр – о него бабушка точила свой кухонный нож. Ну и сама бабушка в вечных заботах: ставить хлеба, варить еду, готовить помои для скотины, доить корову, днём ходить в полдня. А там еще большой огород: посадка, поливка, прополка... И так всю жизнь...
Осенью 1949-го я вернулся в подмосковный Пушкино, а в деревню стал приезжать лишь на канкулы. Первые мои деревенские каникулы случились после шестого класса. За пять прошедших лет в доме произошла существенная перестройка. Так как необходимость в хранении зерна и муки отпала (хлеб стал продаваться в магазине), то прилегающий к дому амбар был перестроен в жилое помещение. А в связи с этим была перенесена и русская печь. Однако спать на ней в летнее врмея приходилось лишь изредка, так как в основном ночевали либо под навесом в огороде, либо в сарае под соломенной крышей. Да и сон на русской печи было делом весьма обыденным.
А вот сон на другой печи через год был ошеломляющим. Дело было так. Мы с дедушкой (я в качестве подмастерья) подрядились покрыть железом крышу у одной бабки в деревне Бегино, за четыре километра от нашей деревни Малынь. А чтобы не тратить время на дорогу, решили ночевать у хозяйки. Спали, естественно, на печи. И вот однажды мне зачем-то понадобилось ночью выйти во двор. Чтобы сориентироваться, я зажег спичку и... обомлел: над головой, на потолке, на всем его пространстве на расстоянии сантиметров пяти друг от друга сидели рыжие прусаки! Если их собрать, то можно было бы наполнить ими целое ведро. Но где же это «ведро» пряталось днем?! В общем, этой экзотики хватило на всю жизнь. Единственным утешением была картошка, которую хозяйка томила в русской печи в чугунке с русским маслом...
На этом мой прозаический контакт с русской печью и закончился. Но были в моей жизни две русских печи особых, чья мистическая сила проявилась лишь спустя годы.
В октябре 1979 года мы вчетвером – я, Валера Абрамкин и двое ребят из Ленинграда поехали за клюквой в Новогородскую область. В Анциферово сели на узкоколейку и поехали на север. Через 40 км показался первый и последний населенный пункт (далее еще через 40 км были лишь лесоразработки). Там мы сошли с поезда и у бабули из первого дома узнали, в какой стороне находятся клюквенники. Через час мы уже собирали ягоды.
Однако уже к обеду погода испортилась да и производительность труда оказалсь плачевно низкой. Поэтому решили возвращаться и пошли в деревню. Впрочем, от деревни остались рожки да ножки – практически все жители перебрались в поселок Анциферово и от некогда большой деревни осталось лишь несколько дворов: два – недалеко от узкоколейки и три – метрах в трехстах поодаль. Остальные дома пустили... на дорова! (И это в лесу-то!..)
На единственный поезд в Анциферово мы опоздали, поэтому постучались в дом к бабуле. Приняла она нас радушно. Овдовев лет пять назад, она решила доживать свой век в родном доме, как доживали свой век остальные жители деревни – пять старух и один мужик. Бабуля поставила на стол махотку с молоком, мы в свою очередь отблагодарили ее каким-то консервами. Не дожидаясь темноты – дабы не зажигать керосиновую лампу, мы улеглись на чистом полу возле русской печи. Все спальные принадлежности у нас с собой били. Это была предпоследняя русская печь в моей жизни. Знать бы это, то присмотрелся бы к ней пристальней. А так лишь ладошкой потрогал...
А вот последняя печь была полноценной и особбенно памятной. После замены мне года лагерей на год исправительных работ я в марте 1981-го был освобожден из Краснопресненской тюрьмы. И, не теряя времени (ибо за три с половиной месяца судебного противостояния властям семейный кошелек отощал) я устроился на «исправительную работу» – как всегда, с фигой в кармане. Учтя опыт моего папаши, который работал на нескольких работах, а алименты платил мне лишь с одной да и то с мизерной зарплатой, я объявил «исправительным» одно из десяти своих мест работы с минимальным заработком – 60 рублей в месяц (итого, бухгалтер вычитал из моей зарплаты всего 12 рублей – «покупайтесь, ребятки!»). На остальные же места в нескольких лесничествах я оформил жену и детей!
Используя отличные отношения со всеми работниками Воря-Богородского лесничества, я получил в свое распоряжение дом на хуторе, состоящем из двух домов. Второй дом использовался как летняя дача (в нем отдыхала со своим мужем секретарша-пенсионерка из Минобороны с интереснейшими знаниями, в частности о гибели маршала Жукова!). Так что несколько дней, когда работы было невпроворот, я пожил полноценным отшельником.
Работа у меня была хитрая – вязать березовые веники. А хитрость заключалась в том, что весь эффект от повышения производительности труда, полностью скрытого от глаз начальства (впрочем, доброго), целиком доставался мне! Поэтому несколько дней я провел дома за изобретением и изготовлением станка для вязки метел. Станок вышел на славу: вместо 5 минут для вязки одной метлы руками я со своим станком тратил всего полминуты!
Но сначала нужно было заготовить березовые ветки. Ах, какая это была сказочная работа! С первым автобусом я ехал 20 км до Красноармейска, откуда 6 км шел на лыжах до линии высоковольной передачи в Воря-Богородском лесничестве. И вот там на пятиградусном морозце в лучах восходящего солнца, под чистую и звонкую музыку лесных птиц, сбросив куртку и рубашку, я упивался красотой своего труда! Еще бы, за три рабочих дня я нарубил и плотно увязал 12 кубометров веток! Потом за две поездки на тракторе с прицепом мы с леснком перевезли ветки на хутор. И, после изготовления станка для вязки, началась моя райская жизнь в двухкомнатном деревянном доме с великолепной русской печью между комнатами.
К вечеру полкомнаты заваливалось связанными метлами. Теперь предстояло обрубить их с торцов: обрурбки веток – к печи, метлы – на другую сторону комнаты. Обрубки периодически бросались в огонь, создавая светлый уют при холодрыге за окном. А тем временем печь насыщалась теплом...
«Хорошая мысля приходит опосля». Кусаю локти, что ничего не узнал о замечательных хозяевах дома. Никаких сомнений в том, что они были замечательными, у меня нет – об этом говорят и ухоженный дом, и замечательный огород, на котором летом созрела великолепная клубника... Конечно, в лесничестве о хозяевах дома знали, да я не сообразил поинтересоваться историей дома и хутора. Зато остались мне на память несколько ночлегов на горячей русской печи в комнате с насыщенным запахом свежих березовых веников да еще в звенящей тишине!
И было это 32 года тому назад. Иных уж нет, а те далече. Я смотрю на эти две последние фразы и ощущаю на погосте себя, ибо связаться уже ни с кем нельзя! И только память, память, память...