«Мир есть отражение той мистической сущности,
которую мы переживаем в глубочайших тайниках души»
Рудольф Штейнер.
Это было в начале века, когда интернет ещё не проник в каждый дом, а мобильные телефоны являли собою редкость, и в квартирах стояли массивные проводные телефонные аппараты, да и то не у всех; и женщины, болтая часами о пустяках, «висели на линии», ибо тогда ещё не взималась поминутная плата. После работы, дома на кухне за чаем или рюмкой водки, люди обсуждали события и политику. Но уже не так часто ходили в гости, ибо живое общение со знакомыми и соседями вытеснил экран телевизора с его мыльными операми и шоу, у которого, засыпая, и проводил человек остаток дня.
* * *
Ночь, начало десятого. Затихла округа, за окном не слышны голоса; улеглись, успокоились бытовые страсти.
В просторной квартире, в небольшом кабинете стоит письменный стол, заваленный черновиками, бумагами. Настольная лампа, освещает открытую книгу. Хромированный номеронабиратель чёрного телефона бросает блик света на беленный потолок. Подле стола в ветхом кресле интеллигентный мужчина пятидесяти годов. Да, это он, наш Любомудр. Он откинулся на спинку и, закрыв глаза, погрузился в раздумья:
«Я один: ни семьи, ни друзей, ни телевизора… Рано в жизни своей я привык к одиночеству, именуя его сокровенным, истинным состоянием духа жизни, — размышляет он. — Ибо только наедине с собою человек по-настоящему может быть свободным, истинным. Без одиночества не бывает свободы. Разве одиночество — это не абсолютная ответственность перед самим собой? На кого положишься, на кого свалишь с себя ответственность, если ты один? Именно этой свободы, этой абсолютной ответственности и боятся суетные люди. Страх перед свободой — страх перед истиной — суть попытка укрыться от настоящей жизни. Страх собирает людей в компании, формирует сообщества, клубы, порождает церкви, партии… — им всем не хватает общения. А разве общение с собственной мыслью не лучше любых компаний? Причиной тому, что мы ищем пустого общения, есть привычка постоянно находиться в людском окружении с малых лет: детский сад, школа, коллектив на работе, знакомые, домочадцы… В толпе, где каждый красуется друг перед дружкой, где сонм ничтожных страстишек поглощает настоящие чувства души, где многоголосье заглушает мысль, — там не бывает истины. От соблазнов толпы, от пошлости, лжи и рабства уходили в леса и пустыни подвижники, оставляя во имя свободы и истины то, что именуют обыватели счастьем, получая во сто крат более — наследуя вечность; и становились из последних в толпе первыми перед жизнью. Ибо одиночество — это жажда истины и свободы, это подлинная любовь и жизнь. Удел большинства — тяготиться состоянием одиночества. А оно — одиночество — поистине состояние наиценнейшее! богатство несметное! Только вот… не для всех. Разве ж не прав Шопенгауэр?..
И Любомудр потянулся к лежащей на столе книге, перевернул страницу. — «В одиночестве ничтожный человек чувствует свою ничтожность, великий ум — своё величие, словом, каждый видит в себе то, что он есть на самом деле, — перечитал знакомые строки своего учителя Любомудр. — Далее, чем совершеннее создан природой человек, тем неизбежнее, тем полнее он одинок. Особенно для него благоприятно, если духовному одиночеству сопутствует и физическое; в противном случае частое общение будет мешать, даже вредить ему, похитит у него его "я", не дав ничего взамен».
Любомудр закрыл книгу. — «Выходит, что основная масса людей и составляет это самое ничтожество. Оказывается, не так уж и сложно выявить суть человека, а она в отношении человека к своему одиночеству. Вот он, критерий оценки духовных качеств сущности!»
Старые настенные ходики мерным боем возвестили в темноте о двенадцатом часе ночи.
Ещё не так давно, в позапрошлом веке, богатые родовитые люди отдавали на воспитание в монастыри своих дочерей на весь период девичества — после обучения в школе и до замужества. Особенно это практиковалось среди бояр и в среде купеческой, да и сами князья частенько живали в монастырях. Это делалось для того, чтобы человек перед началом самостоятельной взрослой жизни мог побыть наедине со своей душой и, таким способом, познать себя. «Познавая себя, познаешь весь мир», — древняя мудрость. Этот уход от суетного мира необходим на первом этапе духовного становления. Поначалу трудно пересилить в себе привычку внимать всяким зрелищам и желать пустого общения, быть центром внимания окружающих. Но ещё трудней обуздать страстишки, мелкие, как занозы, коих, находясь в миру, не замечаешь в себе; когда же оказываешься один на один с собою, они причиняют душе нестерпимые муки, от которых готов бежать прочь. Но… куда от себя бежать? Обратно? В суетный мир? О таких говорится в пословице: "Пес возвращается на свою блевотину, и: вымытая свинья идет валяться в грязи".[1] Незавидная участь.
Резкий звонок старого телефона вдруг прервал мысли философа. Звонивший был назойлив, он трижды набирал номер, дабы поднять с постели зачем-то понадобившегося ему среди ночи философа. «Не улеглись, оказывается, бытовые страстишки мирских людишек, — подумал Любомудр, не открывая глаз. — Для алчного человека личная выгода дороже чужого покоя». Наконец телефон замолкает, и звенящая тишина ночи воцарятся в комнате.
«Хорошо бы иметь этакий небольшой, трёх-четырёхкомнатный подземный бункер, сокрытый от глаз людских, — продолжает размышлять философ. — А на поверхности пусть будет всего лишь небольшая типовая дачка, доступная солнцу, ветру, дождю и… глазу вездесущего человека. Привычное и легко объяснимое не привлекает к себе внимания. Конечно, для того чтобы убежать толпы, вовсе не нужно загонять себя в подземелье. Бункер это всего лишь образ».
И Любомудр стал припоминать, как в детские годы образом одиночества был для него подводный дом, за иллюминаторами которого открывается взору чудный вид: на жёлтом ребристом песчаном дне, в отблесках мягкого света поросшие водорослями и мидией, мохнатые глыбы скал; а в бирюзовой, пронизанной золотыми солнечными лучами толще воды, будто птицы в густом тумане, парят задумчиво-сонные рыбы…
Позже, когда Любомудру было уже тринадцать лет, и об отшельниках он знал лишь понаслышке, образ тайного жилища воплотился в мальчишеских чертежах подземного дома с проходными комнатами, потайными дверями и запасным выходом. Он показывал чертёж кельи своим товарищам — соседским мальчишкам; и было даже намечено место, где это планировалось соорудить — во чреве холма, что тянулся вдоль берега моря.
Современная медицина непременно диагностировала бы у мальчика аутизм, навязав подростку чувство собственной неполноценности и стыда перед сверстниками. Но в те годы, да ещё и в глухой деревне дети болели простыми болезнями, как-то насморк, ветрянка, ангина, грипп, и не ведали, что такое психиатрия во всех её разновидностях. Да и какой же тут аутизм, когда готовятся чертежи, посвящаются в планы товарищи и выбирается место для их воплощения в жизнь. Впрочем, диагноз психического расстройства современная медицина вполне бы поставила и сонму русских святых, которые уходили от мира в непроходимые чащи; но… нельзя же, они святые! Ещё нельзя считать психическим отклонением то, что возведено в ранг нормы, например, война — явление общенародное, и поэтому люди, стреляющие друг в друга и протыкающие друг друга штыками в рукопашном бою, никогда не считались психическими больными, и даже те, кто им приказал это делать. А самых преуспевающих в этом деле всегда выделяли на фоне прочих, награждая и прославляя.
И тут Любомудра озарила мысль: «А что если война это всё та же попытка уйти от толпы, но путём уничтожения этой самой толпы? Толпа истребляет толпу — очищает планету, но не во имя мудрого одиночества, а для нарождения новой толпы. Христианские апологеты утверждают, что можно обойтись без войн, что можно стяжать одиночество не уходя в пустыню, пребывая в гуще человеческой жизни; но при одном лишь условии — жить, ни к чему не привязываясь, не имея лишнего.[2] Это жизнь в миру пилигрима. Быть может, так жил Иисус, переходя с места на место, не имея, где голову приклонить?» [3] — Любомудр открыл глаза. По потолку, там где падал отражённый свет, полз крошечный паучок, направляясь в тёмный угол, где он давно сплёл тенета. — «Вот он тоже совсем одинокий, — решил Любомудр, — но ведь и он живёт полноценно, и его жизнь наполнена ценным для него и великим смыслом. Так может и сын иудейского Яхве, расставлявший зачем-то сети для человеков,[4] как вот этот паук свою паутину, тоже был одиноким странником? — вернулся к размышлению о Христе наш философ. — О, нет. Он был потешником. Он ходил из города в город с толпою учеников, будто цыган с табором. Собирал вокруг себя толпы праздных евреев, которых ошеломлял своими чудотворными шоу — то вином из воды целую свадьбу напоит, то накормит пять тысяч зевак пятью хлебами. Ну а если ему перечили —дебоширил[5] он и грозил огненною геенной. Ну, да ладно, это чужая история. А вот мой современник Конюхов, отчаянный путешественник-одиночка.[6] Но ведь и он собрал вкруг себя толпу почитателей, на потеху которой рекорды бил; грамоты, ордена да медали, и в конце пути оказался в толпе лицемерных попов, облачась в их ризы.[7] Да, уж, — вздохнул философ, — по-настоящему странствовать в одиночестве дано далеко немногим; путешествовать без толпы, без улюлюканий и рукоплесканий, странствовать во имя свободы».
Нет, Любомудр не считал славу, добытую честно, зазорною. Знавал и он плеск оваций, некогда выходя на подмостки, да ни каких-нибудь провинциальных театров, а двух московских, прославленных метрами театрального мастерства. Ролей больших не играл; но и того небольшого опыта было достаточно, чтобы принять решение отказаться от стези актёра. Потом были долгие поиски. Странствовал, бывал за границей и жил в Париже, посещая православные службы в Saint-Serge на Ru de Crimee.[8] Много лет он труждался на благо церкви, принимая её как посольство бога на грешной земле. И не сразу постиг премудрость — церковь суть тот же театр, где облачённые в ризы играют роль богатых наместников бога, а простые статисты, они же зрители-прихожане, изображают рабов. Но он не терял надежды: быть может, в среде старообрядцев ещё осталась истина. И какое-то время жил среди них по укладу XV века: старинные службы, порядки, одежды, манеры, быт, трапезы… — всё по-старинному. Там и дети носили одежды, как взрослые: девочки все в платочках и сарафанчиках, мальчики — в сюртуках и сапожках, и всегда подпоясанные и стройные; быть женщине простоволосой — знак распутства; быть мужчине без пояса — распоясанным — всё равно, что быть голым. Уклад религиозной жизни передаётся от поколения к поколению, а Любомудр по рождению старообрядцем не был. И он сделал вывод: невозможно стать подлинным старообрядцем, придя из суетного мира. Чтобы принадлежать тому или иному духовному миру, нужно родиться в нём, получить азы воспитания и усвоить с молоком матери обычаи и традиции. Потому жил Любомудр у старообрядцев на правах гостя, работал в издательстве старообрядческой Митрополии, помогая издавать староверческую периодику, наблюдая и делая выводы. Но всегда удивительным для него было, как могли создаваться и быть столь крепкими семьи у староверов, религия которых предписывает безбрачие, скопчество, монастыри? Иисус ведь сказал им, что непременным условием достижения царства божия является отказ от семьи; а кто не оставит семьи, тот не наследует жизни вечной.[9] И ещё он сказал, что «враги человеку — домашние его». Да, именно так: враги человека внутреннего — наше окружение, которое не стремится понять нас, отвлекая нас от самих себя. Как удаётся христианам сочетать стремление к своему безбрачному богу с суетной семейной жизнью? Видимо, где-то живая природа нашла лазейку, как тот росток, что пробивает толщу асфальта, на пути к свету, к жизни. Значит, и старообрядчество это всё та же игра? Прилюдно в обрядах, молитвах и ритуалах проявляет себя мёртвый канон христианской веры. Но тайно, в постели брачной, вступают в силу законы живой природы — на смену умозрительному божку приходит бог вечной жизни — Род, зачинающий новую жизнь. И продлевается человек в детях, внуках, правнуках, которые будут точно так же играть в игру своих дедов и прадедов: прилюдно — веровать и молиться, а втайне — наслаждаться и жить. Тайная жизнь — тоже ведь своего рода есть «одиночество», о котором религиозный философ сказал: «Человек имеет священное право на одиночество и на охранение своей интимной жизни».[10]
В итоге уразумел Любомудр, что и эта ветвь христианства не содержит истины.
«Но ведь и светские семьи, — считал Любомудр, — это те же суетные люди, обременившие себя долгом, который по сути своей есть рабство — зависимость друг от друга и тех жалких условий, которые эти стороны умышленно создали для себя. Требования друг к дружке в таких семьях зиждутся на принуждении исполнения долга, тогда как подлинная любовь — есть результат искренних чувств, самопожертвования, труда и духовного подвига. Семье долга я противопоставляю семью любви. Любовь бескорыстная, стяжающая взаимность не в силу долга, а силой самой любви. Любовь объединяет свободные души, рождая единое целое, «так что они уже не двое, но единое целое» или, кого сочетала любовь, того никто разлучить не может.[11] Поэтому, либо — семья двух должников, либо — гармония через любовь».
Ночь. Тишина. Мерный звук маятника часов. Лишь изредка какая-то шестерня издаст глухой хруст, и тогда тяжёлая гиря вздрогнет в ответ на натянутой цепи, и вновь размеренный ритм маятника. «Эти простые ходики отсчитывают бегущее время моей бренной жизни, — подумал Любомудр. — Они отсчитывают секунды в такт ударам моего сердца — 60 в минуту — используя силу тяготения Земли. Как всё в этом мире взаимосвязано». И он вновь предался размышлению об одиночестве. Он был уверен — года поисков и сомнений, наполненные свободой мысли и творчества, послужили ему во благо.
«Когда я вижу, как человек сетует на одиночество, мучается, страдает и готов на всё, лишь бы только убежать от себя самого, я понимаю — он утратил целостность, он потерял себя; он совершенно пуст, и эта его пустота навевает скуку, тоску, ввергает в депрессию. Кажется Франкл сказал: "Бегство от себя позволяет избежать возможности обнаружить пустоту в себе". И вот, дабы обнаружить в себе пустоту и начать наполнять её созерцанием, размышлением, смыслом… "человек должен иметь мужество быть один". Но вместо этого пустой человек начинает искать себе сотоварища — такого же, как и он, потерянного и пустого. Но ведь настоящую дружбу на внутренней пустоте не построишь. И тогда пустышки бросаются на поиск вторых половинок, обуреваемые сонмом страстей и желаний. И мельтешат на страницах газет несметное множество объявлений брачных — обыватели, предлагают друг дружке свои параметры: возраст, вес, рост, макияж, положение, кошелёк… — предлагают внешнее, потому что внутри пусты. И создают союзы, именуемые в наш век "семьями". Нет, не завидую я такому семейному "счастью". Будь я связан узами подобного брака, я бы существовал только суетной, поверхностной жизнью, отдаваясь заботам мира внешнего, — размышлял Любомудр. — Да взять, к примеру, Толстого — в «Войне и мире» есть же такие строки: «…свяжи себя с женщиной — и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя».[12] Не написал бы я ни научных работ, ни статей, да и познания свои в философии и литературе не углубил, не упрочил бы. Второстепенное внешнее, несомненно, вытеснило бы внутреннее, убило бы душу, и я потерял бы себя. Человек же должен принадлежать себе. Одиночество — планета прекрасная, ибо только одиночество может дать человеку всю полноту этой жизни, наполнив её чистотою помыслов, умиротворённостью чувств. Хорошо это состояние духа описал Плотин».
Любомудр поднялся с кресла, подошёл к книжному стеллажу и бережно снял с верхней полки том философа, из которого торчали закладки. Открыл одну из закладок и стал читать:
«Когда я возвращаюсь к себе, пробуждаясь от дремоты телесности и отвратившись от мира, и углубляюсь в себя, то созерцаю нередко чудесную красоту. Тогда я бываю уверен, что соединяюсь с лучшей частью себя самого. Тогда осуществляю в себе истинную жизнь, бываю в союзе с божественным и, опираясь на него, приобретаю силу подниматься ещё выше, за пределы горняго мира».
Закрыв книгу, Любомудр бережно провёл рукой по её шероховатому переплёту и водрузил на место. Сделал шаг к столу, погасил лампу. Комната погрузилась во тьму. Он нащупал стоящее рядом кресло и, погрузившись в его мягкое тело, стал думать:
«Да. Настоящее одиночество сродни пробуждению — духовному пробуждению: будто ранним утром на восходе летнего дня вдруг понимаешь — родился заново! Дважды рождённый — Счастливый! А сколько вокруг не рождённых! Основная масса людских существ это покойники; их потуги не простираются дальше телесного: они тужатся из последних сил, чтобы сытно есть, а едят для того, чтобы было сил тужиться. Ещё они любят собственность, на приобретение которой тратят жизнь. Американский философ Генри Торо заметил: «Накопление собственности и заботы по её преумножению изнуряют человека, который едва успевает опомниться перед смертью и признать, что жизнь его пролетела впустую».[13] Русский мыслитель Пётр Демьянович Успенский в прошлом веке писал, что значительный процент тех, кого мы встречаем на улицах — это люди духовно пустые. О, сколько вокруг нас мертвецов, какое число их управляет нашей жизнью![14] И Морис Метерлинк не о том ли молвит устами Души Света? Кто может прятать счастье — Синюю Птицу? — "Вон там, на кладбище, за оградой… По-видимому, кто-то из покойников прячет её у себя в могиле".[15]
Несомненно, каждый прячет счастье в своей могиле: служебной, рабочей, религиозной, и даже семейной, и, быть может, внешне очень красивой, но всё же — могиле. И, тем не менее, у каждого из нас разве нету выбора — выбора «между пошлостью и одиночеством»?[16] Большинство выбирает именно пошлость, и не о них ли сказано, что широкими вратами идут в погибель.[17] И разве неправ Шопенгауэр, утверждая, что человек пребывает в гармонии, лишь находясь наедине с самим собою. И нет гармонии ни с преданным другом, ни, даже, с любимой, ибо каждый является личностью, и это создаёт диссонанс…[18]
Но, превозносить одиночество может только мужчина; ибо оно необходимо ему для сосредоточения силы, концентрации воли, будь он художник, писатель, воин или просто добытчик для своей семьи. Одиночество не для женщин, хотя бы уже потому, что женщина по природе своей создана жить в кругу семьи — это, прежде всего, её дети и дети её детей. И если женщина устремится душой к одиночеству, тогда человечество перестанет существовать. Поэтому уродством мне представляются всякого рода отшельницы. А уж женские монастыри, и подавно — печальное зрелище. В монастырях насельники не одиноки, начиная с игумена или игуменьи и заканчивая послушником или служкой. "Человек может быть всецело самим собою, лишь пока он один".[19] А в монастырских стенах сонм монахов да ещё иерархия, санопочитание, лизоблюдство и, как в миру, притворство. "Кто не любит одиночества — тот не любит свободы, ибо лишь в одиночестве можно быть свободным".[20] И даже в монастырях бегут от свободы, будто черти от ладана.
Вот потому-то, желая быть всецело самим собой, я для себя избрал одиночество. "Одиночество — удел всех выдающихся умов, — говорит мыслитель: — иногда оно тяготит их, но всё же они всегда избирают его, как наименьшее из двух зол"».[21]
Часы пробили четыре раза. Любомудр встал с кресла, подошёл к окну и отодвинул край портьеры: железобетонная стена многоэтажки напротив вереницей подъездных окон уходила ввысь, в чёрное, с редкими звёздами небо.
«И что мне до спящих за этой мрачной стеной обывателей? — глядя в окно, размышлял Любомудр.— Что может дать мне это спящее человечество? "Ведь, чем больше человек имеет в себе, тем меньше требуется ему извне, — писал Шопенгауэр, — тем меньше могут дать ему другие люди". Великий персидский философ и поэт Абдул-Маджд Мадждуд ибн Адам Санайи сказал: "Все миры Вселенной ты подчинишь себе, если преодолеешь свою страсть", — преодолеть страсть стремления быть частью толпы, восходя к одиночеству. Одиночество — удел одарённых мужчин; мужчин, свободных!»
Ночь-целительница окутала сном-гипнозом огромный город, чтобы исцелённая, очищенная от шелухи страстей биомасса с наступлением нового дня вновь окунулась в своё болото.
* * *
Пройдут годы, появится интернет, и наш герой создаст в социальной сети страничку дабы просто узнать, что же стало с его друзьями детства, с которыми много лет назад они строили келью отшельников.
«Неплохое изобретение, — оценит Любомудр социальные сети. — Даже монаху порой нужно общение с живой душой — душой родственной, одинокой. Оставаясь самим собою, не нарушив своего одиночества, можно бросить взгляд на толпу из кельи и где-то, под чьим-то снимком, оставить в качестве комментария в назидание мудрость, или же дать совет бывшему однокласснику».
Но, найти мудрого собеседника, даже среди такого обилия обывателей-юзеров, оказалось практически невозможно, — не зависают мудрые в социальных сетях.
Пройдёт совсем немного времени, и мир войдёт в новую эру — эпоху виртуальной жизни и… реального одиночества для миллионов. И вот тогда, оказавшись перед экраном, на котором значится аж с полтысячи виртуальных друзей, и среди которых нет ни одного реального, Любомудр вдруг поймёт: философия, целый век призывавшая к обретению мудрости в уединении, и религия, проповедовавшая монашескую аскезу, как угодную самому богу, — всё это были предтечи монастыря нового типа — электронного.
Не только посредством христианской религии, но и через философию внедрялась программа в сознание каждого: быть одиноким, быть некой личностью. Размышления о пользе одиночества и у древних философов и у последних — Шопенгауэра и Генриха Торо, Ницше и Хайдеггера, Сартра и Николая Бердяева…
«Так вот почему были всегда доступны труды многих мыслителей, — озарит догадка философа. — Вот уж не думал, что даже мысли великих могут послужить для создания нового типа рабства».
Вступал в силу XXI век — иная эпоха — эпоха разобщённости всех и вся, эпоха повального одиночества.
Но об этом — в другой главе.
___________________
[1] «Лучше бы им не познать пути правды, нежели, познав, возвратиться назад от преданной им святой заповеди. Но с ними случается по верной пословице: пес возвращается на свою блевотину, и: вымытая свинья идет валяться в грязи». (Библия. 2 Пет. 2; 21 – 22).
[2] «…Ничего не берите на дорогу: ни посоха, ни сумы, ни хлеба, ни серебра, и не имейте по две одежды». (Евангелие от Луки, гл. 9, ст. 3).
[3] «…Лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову». (Евангелие от Луки, гл. 9, ст. 58, от Матфея, гл. 8, ст. 20).
[4] «И сказал им Иисус: идите за Мною, и Я сделаю, что вы будете ловцами человеков». (Евангелие от Марка, гл. 1, ст. 17).
[5] «Иисус, войдя в храм, начал выгонять продающих и покупающих в храме; и столы меновщиков и скамьи продающих голубей опрокинул». (Евангелие от Марка, гл.11, ст. 15).
[6] Фёдор Филиппович Конюхов — советский и российский путешественник, писатель, художник. (Википедия).
[7] Фёдор Конюхов рукоположён в сан диакона епископом Запорожским и Мелитопольским Иосифом, а затем и в сан священника РПЦ. (Википедия).
[8] Сергиевское Подворье в Париже.
[9] «И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную. Многие же будут первые последними, и последние первыми». (Евангелие от Матфея, гл. 19, ст. 29 – 30).
[10] Бердяев Н. А. Я и мир объектов. Опыт философии одиночества и общения. Размышление III. Я, одиночество и общество.
[11] Имеются в виду слова из Евангелия: «Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает». (Евангелие от Матфея, гл. 19, ст. 6).
[12] Толстой Л. Н. «Война и мир».
[13] Дэвид Генри Торо — американский писатель, философ, публицист, натуралист и поэт.
[14] Дословно фраза Успенского звучит так: «Значительный процент людей, которых мы встречаем на улицах большого города, это люди, пустые изнутри, то есть на самом деле они уже мертвы. К счастью для нас, мы этого не видим и не знаем. Если бы мы знали, сколько вокруг нас мёртвых людей, какое число мертвецов управляет нашей жизнью, то сошли бы от ужаса с ума».
[15] Метерлинк М. Пьеса «Синяя птица».
[16] Шопенгауэр. Афоризмы житейской мудрости.
[17] «…Широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими…». (Евангелие от Матфея, гл. 7, ст. 13).
[18] Эта мысль в оригинале у Шопенгауэра: «Вообще человек может находиться в совершенной гармонии лишь с самим собою, — пишет Шопенгауэр; — это немыслимо ни с другом, ни с возлюбленной: различия в индивидуальности и настроении всегда создадут хотя бы небольшой диссонанс».
[19] Шопенгауэр. Афоризмы житейской мудрости.
[20] Шопенгауэр. Там же.
[21] Шопенгауэр. Там же.