ДВЕ МАЛАХОВКИ
1.
Малаховка, желтые пески и тихая река, и наша дача, что снимали мы в то далекое, счастливое, лето. Участок зарос колючей малиной и смородиной, а на старой лавке, под сиренью, я читала длинные книги. Сюжет – узкие средневековые улицы с единственным горящим фонарем (фитиль зажигают свечой с балкона), топот лошади по гулкой мостовой, и бледные бедные девушки на диванах сумрачных комнат, под суровыми портретами предков, вышивают неизвестному рыцарю платок. Бедняжки, им только любовь мечтается да замужество! Книжный сюжет соединялся с вечным шумом елей и с томлением подмосковного вечера – чуть дует ветер, полынью пахнут далекие поля.
На террасе загорается свет, иду пить чай. Мама достает хлеб, в банке осталось немного варенья. Потом мы гуляем по темным дачным улицам, похожим на лабиринт, скулят собаки, и первые звезды прорастают из черной, топкой бездны; лес шумит все глуше…
В Москве остался папа. По утрам он слушает радио и курит трубку. Яичница, соленая, с кусочками черного хлеба, жарится на плите. Люблю папину мандолину, что висит на стене, его комнату, неприбранную кровать, журнальный круглый столик и, конечно, огромный, кленовый стол – перед окном. Стол старинный, еще девятнадцатого века… папа перекупил его, лет тридцать назад, у одного следователя. И теперь на столе – папки с бумагами, записные книжки, икона Спасителя в золотистой картонной рамке. Фотография Стейнбека в фуражке, томик Тургенева в фиолетовом, темном переплете, трубки и молитвослов.
Я немного скучаю, думаю – как же он там, в душной неживой Москве. Фрукты на базаре покупает? Поливает ли мои цветы? Ходят ли к нему сейчас друзья, или он работает, что-то пишет, и мерный гул машин, колеблясь – ползет сквозь раскрытое окно. Мне кажется, когда осенью мы вернемся домой, я стану другой, доброй и веселой, мы больше не будем ссориться, и никогда не вспомним прошлое, трудные грустные дни.
– Деньги кончились – говорит мама – Должны были передать сегодня, но не привезли. Что-то случилось. Совсем ничего не осталось.
Да, но у нас ведь есть запас: пакет с гречневой крупой, какие-то там пряники и банка зеленого чая. Лежат на кухонной полке. Разве не хватит, чтобы не голодать?
Перед сном мы молимся. Я опять пью чай: немного замерзла. Мама тем временем разбирает постель: мы спим вместе, на одной кровати; во сне, прижимаясь, я обнимаю ее рукой. Так всю ночь, – ощущаешь себя нераздельной, сопричастной чему-то большому и любимому, а средневековые стрельчатые башни уже плывут в глазах: «Ах! – подходит бедная девушка, отложив свои пяльцы, к окну. – Кто там?..»
Ранним утром мы идем в церковь. Воскресенье. Уже звонят колокола, в бледном голубом небе рассеивается, скрываясь, тонкий прозрачный месяц.
«Бом-бом-бом – утро растревожено», – вспоминается песня. Какой необыкновенный, радостный день!
– Мама, а записки готовы? – спрашиваю, поворачиваясь. – А свечи поставим?
– Не получится…
– Как?..
– Даже рубля не осталось. Ни копейки.
– А как же просфоры?
– Сегодня без них…
Мы идем, я только собираюсь огорченно поныть: «мама, но ведь мы всегда подаем записки», как на другой, пересекающей, дороге появляется женщина. Она проходит перед нами и вдруг резко разворачивается, почти бежит навстречу. Ее рыжие волосы торчат взбитыми клочками, и губы ярко накрашены. Она худая, высокая, и кажется мне красивой, если бы не очки в толстой медной оправе. Очки съедают глаза, маленький нос и легкий румянец на щеках так, что вместо живого лица, дыхания души мне видится лишь два круглых мертвых стекла и кровавый сгусток рта – под ними.
Но вот она поравнялась с нами. И говорит:
– Постойте! –
Её голос тревожный, словно раненый, словно трепет крыльев.
– Вы в церковь?
– Да, – отвечает мама. – Сегодня Иоанн Креститель. Рождество.
Над оправой, словно языки пламени вспыхивают поднявшиеся брови. На лице безумное удивление как будто прозвучала речь далекого малоазийского племени.
Женщина достает из кармана сложенную бумажку и протягивает маме,
– Возьмите!
В ее руке пятьдесят рублей.
– Поставьте свечу, помолитесь. За меня и мою семью.
– Это много, – мама не берет, – свеча – два-три рубля.
– И записки подайте, и себе купите что нужно.
Она уходит, так же неожиданно как появилась.
– Звать-то как? – кричим ей в спину. – Молиться-то за кого?
Она удивленно и растерянно оглядывается:
– Ольга!
2.
Простая история. Вроде бы, ничего сверхъестественного. Да как посмотреть! Про эти пятьдесят рублей я всегда помнила.
Во-первых, как я уже сказала, то было особое в моей жизни лето. Самое обустроенное что ли. Обычно нам приходилось ютиться в ком-нибудь дачном сарае, где дуло из всех щелей и было так холодно и тоскливо ночами. А тут небольшая теплая комнатка и терраса, и сад. Храм возле станции. Только здесь мы ходили в храм пешком. А когда закончились деньги, нам сразу дали, причем незнакомая женщина. Закреплять свечу в золотистом лепестке подсвечника мне тогда очень нравилось.
Во-вторых, я почему-то ждала продолжения. Все двенадцать лет. Первая часть рассказа была не закончена. Заключительная фраза, которую я сочинила для красоты – звучала слегка условно. «Через несколько лет, когда вновь стояли летние жаркие дни, но мы уже не уезжали из Москвы, я неожиданно заснула, выронив клубок шелковых ниток. Шумел лес, хвойными ветвями, на ветру...» Нет, что-то здесь не так. Заснула, шелковые нитки. Почему? Никогда в жизни не вязала. Книги про средневековых рыцарей были забыты, и очень скоро.
Я уже закончила институт и училась в аспирантуре, когда продолжение, наконец, совершилось. Это было, конечно, летом. В Москве.
На дачу мы давно уже не ездили, да мне это было и не нужно. Только детям отчаянно хочется жить среди цветов, гулять по лесным тропинкам и собирать ягоды. Повзрослев, человек уже может отделять себя от внешней реальности. И в душной Москве, среди стройки и пыльных дорог он слышит райское пение птиц, купается в теплом ветре и любуется облаками, что вязнут над крышами.
В тот день я шла, точнее, плыла в жарком мареве и розовых облаках, к университету. Жизнь становилась сном, а сны – явью. У метро, как обычно, играли на гитаре, толпа подхватила и упрямо двигала в сторону парка. Я немного опаздывала, а потому прорывала в толпе собственные ходы, вливалась в случайные воронки, вставала на носочки, одним словом, – торопилась. Неожиданно в общем движении образовался разрыв. Пустое место, торопливо обтекаемое. Как это так, почему?
И тут я увидела пожилую женщину. Она стояла и протягивала руки, словно пыталась объять необъятное... Толпу.
– Постойте, постойте, дайте…
Повинуясь призыву, я остановилась. Тут она почти заплакала. Оказалось, у нее украли кошелек, а с ним и все деньги. И теперь она не может уехать.
– Куда, в Мурманск?
– Нет. В Малаховку.
– Мне нужно пройти в метро и 50 рублей на электричку.
– Малаховку хорошо знаю… – обрадовалась я, – была там.
А еще больше тому обрадовалась, что кошелек у меня не пустой. И есть билет на метро – с десятью поездками.
И пока она что-то торопливо рассказывает и объясняет, мы уже идем, бежим к станции. Мои распущенные волосы чуть вздрагивают на ветру, я поднимаю солнечные очки. Яркий свет заливает улицу, и гудят под землей поезда.
2011 – 2014 г.