ПОЗДНЯЯ ЯГОДА
рассказ
Рябина была такой рясной, что маковка её пламенела оранжевой причёской. Со всех сторон рябину окружали щетинистые пихты, но дремучий бор сохранял дистанцию приличия, и за долгие годы ни одно его семя не упало к её ногам. Так и стоит она, себялюбка, каждую осень обнажается перед бесстрастными великанами, украшая себя рубиновой короной, а ключ уносит на струях увядшие лоскутки её платья. В знойный ли полдень, в пору ли холодных туманов, рябина излучала уют и заботу и, вместе с бормотавшим рядом ключом, создавала вокруг атмосферу согласия и добра, тихой радости жизни, отгоняла печальные мысли, вливая вместо них чарующую грусть о том, что мир хорош такими вот уголками и нет никакой возможности перенести его гармонию в свою квартиру.
А в квартире, равно как и душе у Гошки, поселилась беда. Откуда ни возьмись, задавила Гошку тоска, стало тяжело у него на сердце и жаль себя. Скучен он казался себе, как продавец за пустым прилавком, опустошённым. Наступит вечер – он хандрит, жена предложит пойти в гости – он не против, оденутся – он раздумает идти. За вечер у него семь пятниц… Ни к чему не лежала душа, потерял он вкус к жизни. Дюжину дел начал и ни одно не довёл до конца: надумал учить сына фотографии – дальше зарядки плёнки в кассету дело не двинулось, завёл альбом с марками – бросил, купил собаку, да ко двору не пришлась, принёс Гошка попугая и попытался его разговорить, но толи птица попалась тупая, толи терпения не хватило у Гошки, он сменял его на рыбок, которые потом перевернулись в аквариуме вверх брюшками. Всё валилось из рук, всё шло через пень-колоду.
Нудно жить стало, белый свет не мил. Замечал часто, что смотрит в пустоту, уставится глазами, а куда – сам не понимает. Настроение – хоть караул кричи. Бывало уснуть никак не может – битый час скрипят под ним пружины, встал бы и ушёл, куда глаза глядят.
Вот почему он вскочил сегодня ни свет ни заря – и за рюкзак, надеясь исчезнуть с глаз жены тихомолком. Укладывая рюкзак, шастал из кладовки на кухню, из кухни прошёл в комнату и стал рыться в книгах.
– Куда опять лыжи навострил? – Спросила жена, словно за локоть поймала.
– На охоту… – недовольно буркнул Гошка.
– А книга зачем?
Он запнулся с ответом и швырнул книгу на стол. Быстро вышел в прихожую, взял ружьё на ремень, похватил за лямки рюкзак и торопливо притворил за собой дверь. Защёлка клацнула, и звук отдался в ушах Тамары как предупреждение, что однажды эта дверь закроется за мужем навсегда. Она ещё полежала, размышляя над чудным поведением мужа: когда он затевал охоту на выходной, то готовился к ней всю неделю, на этот раз даже разговора не было, лишь бы из дома вырваться; надоела ему семья, с детьми не водится, каждый бы день мотался по тайге. Опечаленная женщина встала, прошла на кухню, чтобы выключить свет, и увидела на столе забытый Гошкой патронташ.
А странный охотник нажимал на педали велосипеда и о патронах не вспомнил, так как палить сегодня не собирался. Чтобы разобраться, что с ним твориться, он надумал посидеть в тиши под рябиной. По народному поверью, сень рябины способна отпугнуть любую болезнь.
Началась она так, будто его сглазили. С детьми так бывает: аукает малыш, улыбается, пузыри пускает и вдруг, как подменили, – кричит, ничем не успокоишь.
Женившись, Гошка считал себя однолюбом. Ещё бы! Приятно слыть натурой цельной, и слова из характеристики: «хороший семьянин, морально устойчив» – не в чью-то бровь, а прямо в него метят. Ох и строгому поведению обязывала такая нравственность. Гошка терпел. В глаза женщинам не заглядывал, их формы нескромным взглядом не обводил, у его Тамарки всё было на месте, а если засматривался на стройные ножки (не дать бы маху при жене), то оправдывался перед собой тягой к прекрасному. За что жена его так жутко ревнует? за какие грехи? Вроде бы никакого повода не даёт, вдруг она заводится с полуоборота, готовая ужалить, язык так и раздваивается, плевать ей, что они в обществе, хотя в спокойные минуты клянётся, что совершенно равнодушна к его амурам. Гошка от несправедливости страдал. Нет-нет, да ворочалось в нём мстительное желание: «Специально флиртану, чтобы знала, какова она ревность настоящая». Вода камень точит, так и необоснованные придирки жены, убеждён был Гошка, подъели его устои однолюба. Возможно, что случилось это от недостатка жизненных советов, происходящих от всеобщего убеждения, а на поверку – так заблуждения, что однолюбы – волевые люди и укреплять их дух излишне. Правила поведения в обществе, уставы садоводов и собачеев, кодекс рабочей чести бесспорно нужны, но дайте же и для однолюбов тонюсенькое руководство! Может быть, дело вовсе не в этом, но перед лавиной разводов Гошке не на что было опереться. Недостаток этических наставлений он восполнял заповедью, слышанной в детстве: «Люби жену до гроба своего». Любовь с Тамаре постоянно жила в его душе, но даже бессменные постояльцы съезжают с квартиры.
Лет на десять моложе была обладательница дурного глаза. По одному маршруту ездила с ним на работу. До этого он несколько лет не замечал никого в салоне, и вот – будто пелена с глаз упала: увидел рябиноволосую. Малиновая головка привлекла внимание Гошки, как яркий цветок – бабочку. Куда бы он ни отворачивал голову, напуская равнодушие, взгляд его оставался направленным на чёткий девичий профиль.
За окнами тёплые цвета преобладали: яркими букетами горели клёны, берёзы, тополя, волнуя исмущая душу, зажигая в ней прощальный огонь нежности к тому, что отходило.
Чтобы стоять лицом к девушке, Гошка входил через переднюю дверь и сразу замечал в себе перемену настроения, будто что-то его отпускало. Его охватывала радость от того, что она именно в этом автобусе, и брало напряжение от внутреннего разговора с ней. Весь день на заводе, вечер в техникуме ожидал он этой встречи, даже ночь торопил. Он ничего не задумывал, не гадал, что у них что-то будет, так как твёрдо зарубил себе на носу: этого допускать нельзя, словно был повенчан с женой церковным браком. Любование оранжевой головкой доставляло ему наслаждение – так он объяснял, а тому, что она притягивала его к себе, Гошка боялся искать причину.
Всё нравилось ему в лице незнакомки: сухой блеск в глазах, а высоким стилем, так в очах, потому что Гошка думал о ней только возвышенно; размах бровей, молочный лоб, то есть – чело; прямой тонкий носик, можно догадаться – греческого профиля, с поперечными морщинками губы, а для Гошки, сами понимаете, – уста, которые ему жгуче хотелось освежить поцелуем. Куда денешься, если дело дошло до подобного желания? Остаётся признаться хотя бы самому себе.
Похоже, что девушка знала себе цену, или по натуре была строгой, потому что её лицо не меняло выражения величия и мраморного подобия. Запахнутая в болоньевый плащ, перетянутая пояском, будто не из плоти, а из «духов и туманов» сотканная, она хранила в себе что-то блоковское, а это всегда романтично, всегда влечёт. В тонюсенькое руководство для однолюбов рекомендую: любовная лирика запрещается! Те полчаса до остановки, где выходила незнакомка, Гошка находился в состоянии волнения, как бы решаясь на знакомство. Но она поднималась из кресла, протискивалась в толпе, ничем не отличая нашего вздыхателя от рядовых пассажиров. Гошка провожал взглядом тонкую рябинушку и ехал дальше, вспоминая песенное деревцо, что росло далеко в сопках, в местах его охоты.
Он всегда делал привал возле него, но ягод с деревца никогда не ел, только любовался кроной с оранжевыми бонбоньерками-плодами и… думал о попутчице.
Заметила ли она его? Место рядом всегда было занято, да и боялся он, как бы не оказалось оно свободным, тогда придётся сесть и сказать какую-нибудь глупость, и… прощай прекрасное виденье!
Но не стеклянный же он!
Они стали здороваться пугливыми взглядами. Испуганно глянет она Гошке в тихие глаза и отвернётся, и смотрит весь путь в окно, будто сто лет не видела Стальконструкции, рыбзавода и теплотрассы. «Какие мы гордые», – обижался Гошка и тоже смотрел на Сталькострукцию и так далее. Заготовленные фразы и отрепетированная непринуждённость, с которой он собирался их произнести, казались ему. когда наступал удобный момент заговорить, заурядными и смешными. Вызвать её насмешку он опасался больше всего. Защеми ему кто пальцы и шепни на ухо, что отпустит лишь тогда, когда он выдавит из себя хоть какое-нибудь обращение к ней, Гошка терпел бы пытку, но оставался бы немым, потому что н е и м е л на это п р а в а. Да, тяжело советовать, что однолюбы должны быть подобны кремню.
С тех переглядов и замаялся Гошка, хворь почувствовал, тогда спросил себя: а однолюб ли он? Когда возвращался с занятий, ему хотелось застать жену спящей и тихо лечь. Если этого не случалось, и он чувствовал, что она ждёт, у него не поднималась рука погладить её по голове и не поворачивался язык спросить: «Ты не спишь?» Минуты тогда текли медленно, как в песочных часах, и гнетущее ожидание – кто же первым заговорит или коснётся – повисало над супружеской кроватью. Рука Тамары, будто во сне, соскальзывала с подушки ему на лицо, а он, кроме помехи, ничего не чувствовал и не решался её убрать. Осторожно вылезал из-под отчуждённой руки и выходил на кухню, где курил, курил, курил, не включая света, и возвращался. До близости ли тут духовной, когда душа одного витает далеко, а другая отравлена подозрением? до близости ли им телесной, когда воображением одного владеет другой образ и попрать его он не может? – нет, если это произойдёт, то их любовь будет принудительной ложью.
А судьба не иначе, как подшутила над ним, подкинув пригласительный билет на вечер в Дом молодёжи. Пойти с ним жена не могла, дочь капризничала, с братцем оставаться не хотела.
Прилежно отхлопав самодеятельным артистам, Гошка прошёлся по Дому, о котором ходило много толков. И в самом деле! Только в сказке сказать да пером описать! Читальный зал чего стоил: такого парада классиков Гошка не встречал ни в одном магазине подписных изданий. Выставочный зал не пером, а кистью описывать нужно: картины будто разговаривали с ним: «Вот я – стог сена, серый и сирый после дождя, а пригреет солнышко. стану пахучим», или полузатопленная лодка: «Когда бегу я по волнам, все мною любуются, а вот я худая, не прошпаклёванная, кому я такая нужна?» Удивительные переживания вызывали эти картины: Тамарочка сильно подурнела после вторых родов, волнений сколько пережила, Маринка-то слабенькой родилась, пришлось у матери брать кровь и вливать в височную жилку малютке.
Всё же совестливые люди эти однолюбы.
Зал бракосочетаний хоть и пройденная веха, но стилем и размахом пробудил желание пройти его ещё раз. Только с кем? И вроде бы свою Тамару видел рядом, и будто бы из-под туманной фаты горела рябиновая головка той присухи, Наваждение какое-то. За высокими окнами тёрся о стёкла колючий чёрный ветер, а в Доме за прозрачной стеной изумрудным лоскутком моря плескался бассейн, мягкий свет дробился в мраморной крошке колон на мириады блёсток, кафе с японской мебелью, коктейли в хрустальных бокалах – всё это представлялось Гошке волшебным миром, предисловием к чему-то ещё более необыкновенному.
Оглядывая прекрасный мир, он увидел свою симпатию. Её появление ничуть не удивило, всё нормально, где ещё ей быть, если не в этом раю. Но что делать? Отпущенное время истекло, а ноги будто приросли к паркету. И Гошка остался. Может он позволить себе раз в жизни праздник для души? Вот и она заметила его, беспокойно дрогнули руки, метнула взгляд на подругу, застыла, ожидая его. «Ршите вас?» – прошептал наш кавалер, и она положила руку ему на плечо. Пленительная новизна чувств взмыла в нём жаркой волной и понесла, как петушка лесного призывная песнь курочки. Незнакомка отвечала на его скупые реплики сдержано и строго, только пальцы её зачем-то боролись в его ладони, и рука сжимала и разжимала плечо. Колеблясь заглянуть в мир её глаз, он изучал отложной воротничок на блузке, чёрные вязочки, затянутые бантиком под горлом, и коротенькую без пуговиц манишку. Поборов неловкость, сознавая вину перед ней за несвободу свою, он поднял страдальческие глаза на незнакомку. Оранжевая жрица с каким-то нефертитским поворотом головы устремила взор мимо Гошиного уха, на её тонких губах змеилась презрительная улыбка. В его сознании невидимые клавикорды проиграли марш-мотив: «Улыбки ваши тоже не про нас, и губы ваши тоже не про нас, и… руки. Когда раздастся команда: «Равняйсь!» – равненье в сторону разлуки». После вальса она мигом оделась и ушла. Он тоже следом получил пальто и еле успел вскочить на подножку автобуса.
Эта погоня за дорогим и ускользающим, та капля решимости, что толкнула Гошку поспешить следом, развязала ему язык. «Почему вы убежали? Вам концерт испортил настроение. Там сплошная декламация, а вы стихов не любите. Не любите?» – «Нет!» Чтобы Прекрасная Дама не любила стихов, подобного он не предполагал, наоборот, ставка была на духовные интересы. Жена тоже не понимает стихов, но никогда в этом не признаётся, напротив, при случае спорит, что лучше Пушкина никто не писал и писать не будет. Гошке захотелось немедленно испытать на незнакомке магнетизм лирики и обратить сердитую язычницу в свою веру. «И странной близостью закованный Смотрю за тёмную вуаль, И вижу берег очарованный, И очарованную даль». – «Чувствуете?» – «Нет», – ответила девушка, не скосив на него глаза. Гошка не понимал как т а к о е не может тронуть сердце, наверное, знает, что я женат и так далее, терялся он в догадках. Прочёл ещё: «Но была ты со мной всем презрением юным, чуть заметным дрожаньем руки…» – «А сейчас?» – «Вы что, диспут здесь устроили?» – Раздражённо спросила, увы Известная и, увы, Знакомая. Всё рушилось – вот она живая, рядом, а мертва. «Я вам неприятен?» – «… этого я не говорила». – «Спасибо, утешили. Возьмите на память». – Гошка протянул ей книжечку. «Мерси! – Небрежно бросили. – В подарках ваших не нуждаюсь».
Остаётся надежда на рябину. Гошка легче стал давить на педали, торопиться ему некуда. Часто проезжая здесь, он мечтал, чтобы рядом катила на велосипеде его незнакомка. На этот раз вздохнул: «Такая в попутчицы не годится – резкая, колючая…» Туманное утро предвещало день пасмурный, может быть, ненастный, совсем как Гошино настроении. Он свернул на заброшенную дорогу и въехал в молодой березняк. Остро запахло берёзовой пыльцой. Голые прутики мельтешили перед глазами и источали горький чад, который, как чудодейственный дурман, перенёс Гошку во времена, полные несдерживаемых желаний к Тамаре – его молодой жене. Какие силы бродили в нём, какой задор!
Они брели усталые по густому багульнику, и качалось над ними прозрачное не6бо, и хмелела от вечнозелёного вереска голова, тонко щекотала ноздри берёзовая пыльца. Переспелые, почти фиолетовые ягоды лежали на лакированных листочках. Гоша брал мороженную бруснику в рот и, оттаяв её, передавал из губ в губы Тамаре. «Грешные, грешные», – шептал и целовал истово, будто перед расставанием навеки. А она просила пощады: «Больно, сумасшедший, милый…»
Так почему же не хватило того огня, почему разгорелся к этой… с наведёнными тенями? Может быть, он поддонком стал, а не «цельной натурой»? Понеслась снежная крупа, смешалась с туманом, рассеяла его. Пороша, как манкой, притрусила серую гальку на дороге, бурую траву, заштриховала тёмный ельник, Тонко тенькали спицы от ударов мелких камешков, пела в ушах молодая вьюга. «Хорошо!» – Улыбнулся Гошка, ему нравилась такая непогода. Подъехав к разрушенному мостику через ручей, он остановился. Поднял велосипед на плечо, отнёс от дороги и положил за валёжиной. Обычно он расчехлял и заряжал здесь ружьё. Отсутствие патронов раздосадовало, не столько от того, что без них дробовик – просто дубина, сколько от мысли, как выкрутиться перед женой? «Когда хватился зарядов, почему не вернулся, где пропадал весь день?» – Словно услышал её голос. Набью рюкзак рябиной – вот и всё оправдание», – успокоил себя.
Через час пути по говорливому ключу Гошка увидел рдеющие ягоды. Кокетливо припорошенная снежной сечкой, будто повязанная белой косынкой, рябина улыбалась и ждала его.
– Ну, красавица-девица, – широко улыбаясь, обратился Гошка к лесной невесте, не губить тебя пришёл, а сватать! Пойдёшь за маня!?
– Пойдёшь… змея?! – Отозвалось в распадке. Гошка вздрогнул и притих. Вздохнул во второй раз и не стал больше нарушать девственный покой.
Он заготовил сучьев, надрал бересты, наломал лапника и выстлал лёжку; потом разложил костерок, зачерпнул воды в котелок, лёг и стал ждать, когда побегут белые пузырьки – сидение по народному обычаю началось. А вокруг тишь, будто что-то зарождалось в лесу. Безмолвие тайги, как неразгаданная тайна, волновало, потому что так устроен человек, ему чудится, что в тишине таится нечто, – но сегодня не отвлечённое беспокоило, а конкретное, – что же он здесь высидит?
Жёсткую крупу сменили лёгкие снежинки, они падали всё гуще, неслись всё быстрее и замутили свет перед Гошкой, словно кто-то громадный опустил с высоты мохнатую белую лапу на дно распадка и взбаламутил осадок. Надо отлежаться, отстояться, выскрести из себя тёмную гущу и вернуться с чистым сердцем. Он лежал укутанный и отделённый от мира метелью, взвешивал прежние поступки и пытался заглянуть в будущее. Постепенно сознание покидало его, оставляя только инстинкты, чтобы согреваться чаем и подкидывать хворост в огонь. Магнитной волной взмыло оно над снеговой мутью, бросило взгляд на мерцающий в глубине распадка костёр и унеслось в прошлое.
Цвёл май – кипень, а не май! Буйно, яростно, самозабвенно полыхали белым пламенем аллеи, купола «сибирки» облетали метельно. Пустой трамвай мчал Гошку со второй смены и ощущение полёта охватило его смятённую душу. Всю зиму тревога не покидала его и породила сумятицу мыслей. Не прожил он зиму, а промурыжился, вскидывался по пустякам, психовал – спасу от него не было: его бесили комнатные вещи, теснота, родные дети, покупки жены, а больше всего её идиотский вопрос: «Ты меня любишь?» Гошка отмалчивался, потому что могла бы понять и ослица, почему не ласков осёл. А на сердитых, как известно, воду возят. Норовистым стал Гошка, как конь-трехлеток, никак не хотел спокойно тащить семейный воз. И вот, его охватила необыкновенная лёгкость, ощущение полёта. Виновата весна! Её зов и аромат ускорял нервные токи и побуждал к действию. А виновница его страданий находилась здесь же! Из-за темноты в вагоне Гошка не сразу узнал свою присуху. Она сидела спиной к нему, откинув правую руку на спинку скамьи. На безымянном золотилось обручальное кольцо. Его обокрали! И зависть к тому счастливцу, и жгучая жалость к себе, отчётливое чувство безысходности – всё сошлось в Гошином сердце, как рельсы в тупике. Хоть дальше ехать было некуда, он решился на авантюру и полетел к ней на только что прочувствованных крыльях. Она потупила глаза, фараонская надменность в них уже не сквозила. «Я уезжаю из города навсегда, подарите мне встречу», – твёрдо сказал он и назначил место и время. Замешательство, какой-то внутренний всполох отразились на её лице. Прикусив губу, она прошла на переднюю площадку. Трамвай замедлил ход. «Вы придёте?» – «Не знаю…» – ответила, и волосы её загорелись рубиново уже в свете фонаря на остановке.
В каюте теплохода он усадил запахнутую в плащ незнакомку, и накал ожидания медленно остывал в нём. Корпус судна чуть подрагивал от работы винтов, и будто бы э т а дрожь передалась его рукам, когда Гошка взял её пальцы. Они были холодные, кипевшая когда-то в них борьба затихла. «Я не собиралась никуда ехать, что вы наделали?» – «Похитил вас». Гошке и впрямь показалось возможным оставить семью, работу, техникум, лишь бы всегда глядеть на эту женщину, глядеть не как на жену, занятую стиркой, мытьём посуды, уходом за детьми, а как на символ красоты, читать ей стихи и совсем не ждать от неё детей. Он не знал её, не знал, достойна ли она его любви, обретёт ли с ней счастье, радость и спокойствие; может быть, она не осыплет его вздором, напраслиной, не оскорбит ревностью, попрёками и злостью. Если же это тяжкий крест, – то он понесёт его с любовью и покорностью. Но ничто не окупит нарушенного обета однолюбия, хоть и не данного, а всё же разумеющегося, ничто не развеет горечь отцовской утраты. Ох, и тяжёл якорь семейный, чтобы Гошка сумел его поднять и пуститься в плавание. «Поздно вы догадались», – охладила его радость она. От услышанного у него захолонуло сердце.. Ах, почему, почему он не назначил встречу раньше? Признание их не сблизило, а ещё больше окутало незнакомку «духами и туманами». «Как вас звать?» – «Света», – будто с другого берега отозвалась она. Лучше бы он не пытался его достичь. «Ягодка моя, рябинушка, – шептал Гошка, но губы её не ответили. – Это противоестественно, – возмутился Гошка, – вы же не любите мужа». – «Он верен мне, и я плачу ему тем же».
Или она не знала, что это плата рабыни?
Но сознание Гошино отправилось в путешествие не подсматривать лживые жесты, истина в другом. Гоша нёс её в поднятой руке, и она горела ярко-жёлтым, оранжевым и алым пламенем саранок. Он торопился на автобус, чтобы не опоздать к приёму передач в роддоме, ветви и стебли хлестали его по рукам и ногам, норовили зацепить и повредить взятое у них, и он держал букет над головой, как факел.
Смущённый, лепечущий что-то несвязное, – как же, он виноват, что здесь появилось похожее на него существо, – передал букет милосердной нянечке. Как томят минуты… Вот и записка. «Папа (кто здесь папа? не понял Гоша) поздравляю с сыном! Спасибо за цветы. Купи ванночку и кроватку. Здоровы, люблю, целую, Тамара».
Сознание не стало следить за хлопотами молодого отца, а схватило с больничной тумбочки букет и… швырнуло его в лицо Гошке.
Он подскочил на лежанке из лапника и стряхнул с головы гроздь рябины, упавшей на него с дерева. «Где же цветы? – Было его первой мыслью, – Точно помню, что меня у д а р и л о цветами». Пробуждаясь от забытья, он рассеяно теребил свалившуюся кисть ягод. Посмотрел на часы – за полдень. «Чем там мои занимаются? Тамарочка, наивная душа, показывает Маринке первый снег и беспокоится: «Как наш папочка домой доберётся с велосипедом?» – «Папа птичек принесёт?» – Спрашивает Маринка. «Нет, он патрончики забыл, хоть бы сам вернулся живой». – «Живой?» – повторяет дочь. «Живой, живой», – эхом откликается мать. Сын уроки готовит . или лыжи мастачит». Последняя мысль напомнила: две зимы прошло, а лыжи Тамаре он так и не наладил. Сколько раз просила, губы от обиды дрожали. И не досада, как тогда, взяла Гошку, а острая жалость к жене и жгучий стыд за свою чёрствость. «Сегодня же прилажу», – поклялся он. Гошка положил в рот кисть ягод, оторвал их от тонких подвесок, долго растирал мучнистые плоды и проглотил горьковатую кашицу. Больше пробовать не захотел – вкус поздней ягоды был далёк от того, что Гошка предполагал.