При финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной программы "Культура России. (2012-2018 годы)" в издательстве РО "Союз писателей России" РМЭ вышла книжка моих сказок о Глинышке. Иллюстрации Ольги Аркадьевны Шалаевой. Такие же баские, как на обложке...
Глинышек
(русская народная сказка)
Баушка Пелагея рассказывала эту сказку моим младшим брату и сестре…
За Городским лесом, а потом ещё дальше в деревне Корчаги жили Дед да Баба. Уж сорок годов прожили в мире да согласии, а деток имям Господь не дал.
Горюют оне горюют, и однажды старуха придумала: «Схожу-ко я Дед в овраг, да накопаю там глины… Когда-никогда хоть глиняного мальчонку и слепим. Баско у тя всякие игрушки получаются, а особо свистульки».
Принесла Баба глину. Из этого материалу и слепил Дед человечка.
Поставили его сушиться в печку, а сами блины наладились есть. Только Баба блин ко рту, а из печи: «Блин хочу…».
Оглянулась Баба на печь, а там нет никого. Перекрестилась и снова за блин, а из печки снова блин кто-то просит. Пригляделась, а это малец, Дедом слепленный, ожил от печного тепла. Вот какая сила в жаре подовом! Даже глина оживает.
Обрадовались Дед с Бабой, стали гоношться вокруг робёнка. Старуха рубаху да порточки шьёт, старик лапоточки плетёт. Одели-обрядили малого и Глинышком назвали, а он их стал маменькой и тятенькой звать.
Дед челночёк сыночку выдолбил и научил его рыбу ловить. Паренёк целые дни на рыбалке пропадал. А маменька на берег выходила и звала рыболова перекусить: «Глинышек, Глинышек, к бережку, к бережку, твоя маменька пришла, пирожков принесла».
Поест Глинышек пирожков, отдаст маменьке рыбу, а сам опять ловит.
В лесу, начинавшемуся за рекой, жила Баба-Яга. Однажды услышала она, как маменька Глинышка зовёт, и решила рыбкой поживиться да самого Глинышка украсть. Пришла на следующий день пораньше родительницы глинышковой и стала зазывать рыбака хриплым голосом: «Глинышек, Глинышек, к бережку, к бережку, твоя маменька пришла, пирожков принесла».
Отвечает ей Глинышек: «Слышу, слышу – не маменькин это голосок. У моей маменьки голос тонкий».
Рассердилась Баба-Яга, но от задуманного не отступилась. Пошла к кузнецу: «Эй, кузнец, раскуй мне язык, чтоб могла я говорить тоненьким голосом».
Сладил мастер, как старуха просила.
На другой день Баба-Яга снова пришла на бережок и стала звать Глинышка тоненьким голосом, как маменька его. Глинышек не раскусил подвоха, да и приплыл к берегу.
Баба-Яга схватила его вместе с уловом и унесла к себе в избушку. Там печь растопила, чтоб сперва Глинышка поджарить, а потом и рыбу, что он поймал.
Печь истопилась, Баба-Яга лопату деревянную достала и говорит Глинышку.
– Садись, голубчик на лопату-то. Погрею маненько…
Глинышек на лопату сел, ножки растопырил и никак в печку не пролазит.
– Не так садись… – поучает Баба-Яга.
– А ты поучи, баушка. Я не умею.
Баба-Яга села на лопату, руки да ноги свернула калачиком.
А Глинышек – р-раз, и затолкал Бабу Ягу в печь. Заслонку закрыл, а сам через окно выскочил и на дерево влез.
А в то время по лесу волк голодный рыскал. Видел он, как Баба-Яга Глинышка тащила, как после печь затапливала.
– Может, и мне перепадёт чё… – и в избушку Бабы Яги забежал.
По углам шнырьк-шырьк, никого. Прислушался, в печке что-то скворчит.
Жаркое вытащил из печки и, даже не глянув на добычу, тут же съел. Выполз из избушки и давай на лужайке кататься. С боку на бок переваливается да при этом ещё и поговаривает.
– Покатаюсь-поваляюсь на Глинышкиных косточках…
А Глинышек на дереве сидит да приговаривает.
– Покатайся-поваляйся-ко, зубастый, на косточках Бабы-Яги.
Услышал это волк, испугался и убежал в чащу, а потом ещё дальше – в другой лес.
Глинышек же вернулся к тятеньке и маменьке. От радости Дед в пляс пустился, а Баба, подбоченясь, к нему павой выплыла да частушкой ехидной мужа одарила.
А потом за стол уселись и до ночи чаи распивали да калачи разъедали…
САМОВАР
Объегорил Глинышек и Бабу Ягу, и волка да снова зажил тихо-мирно с родителями своими – Дедом Степаном да Бабой Степанидой в деревне Корчаги, что в пяти верстах от Яранска. Улица деревенская вдоль речки Шуварки вытянулась не на одну сотню саженей. Избы ладные и окнами на речку – своенравную и затейную: то она узкой лентой средь ивняка да луговин струится, то разливается широким да глубоким омутом – бакалдой, по-нашему.
Справно вели хозяйство Дед с Бабой, а ещё и ремесло своё глиняное не бросали. Дед всякую посуду на круге гончарном гоношит – соседям и крынок, и корчаг, и меденников на сто лет вперёд наделал. Для души же по-прежнему свистульки делает, а баба их раскрашивает.
Нашлось и Глинышку дело в доме. Поперву-то он рыбу ловил да за водой ходил на ключик. Но вот однажды заглянул на казёнку, а там свистулек несчётно. Собрал их паренёк, уложил в пестерь и говорит.
– Завтра ярмонка в Кукарке, дак поду туда да продам чё-ничё… – и потемну ещё в путь отправился.
Пестерь тяжёл, дорога длинна – не всякому мужику здоровому по силам, но не Глинышку. Он ещё и песни распевает, да каждого встречного поклоном одаривает…
Вернулся Глинышек с Ивановской ярмарки довольнёшенек – из кошля целую кучу полушек да семишников (столько свитульки стоили) на стол высыпал да пряников куль рядом поставил.
Баба Степанида считать начала, да на двадцати копейках сбилась. Пришлось Глинышку пересчитать.
– Пейсят шесь копеек! – подытожил.
– Баско… – доволен и Дед Степан.
А ещё и козочку привёл Глинышек. Во дворе её оставил, чтоб на новом месте огляделась. Деньгам счёт завершил «купец» и хотел об ещё одном приобретении сказать, но козочка сама о себе напомнила…
Баба деньги в кошель убирает, а тут со двора цоканье послышалось – будто лошадка по каменной мостовой идёт. В окно выглянули, а там козочка.
– Ишшо и её вот… – пояснил Глинышек.
– А чё она творит-то!? – всплеснул руками Дед.
И впрямь было чему удивиться. На кольях тына горшки сушились после обжига. Не одна дюжина – из Яранска торговец один заказал.
Эти-то горшки не по нраву пришлись козочке. Она пред каждым на задние ноги вставала, а копытцами передних по горшку шваркала. Будто хрустальные разлетались посудинки. Одни лишь донышки на тыне остались – аккурат последнюю крынку расколотила охальница, когда её проказы из окна увидали Черепановы – такая у Деда и Бабы фамилия.
Баба стала, было, браниться, но Дед, подивившись проделке козы, лишь посмеивается – дескать, не беда.
– Новых сделаю… – и посерьёзнел вдруг. – Ак эть кака молодец-то, коза! На изьян эть горшков указывает – не должны оне так колотиться-то… Ай да коза! Ай да… - замолк и тут же добавил – Крынка!
Так и прозвали охальницу – Крынка…
Глинышек на своём челночишке плавает по Шуварке – рыбу ловит. В бакалде у него мордёшка стоит – в неё нет-нет да щурёнок заскочит, а то и голавль добрый, либо подлещик. Всякой рыбке рад рыбак. Но больше ему нравится с удочкой сидеть на перекате да пескарей-леденчиков таскать. Очень последних любит маменька – так Глинышек Бабу Степаниду называет.
А ещё родительнице своей наказал, чтоб пирогов ему не носила.
– А вдруг снова кто объявится, да тебя уволокёт в лес. Я то вывернусь, а ты, маменька, лучше сковороду готовь…
Баба Степанида маслица постного на раскалённую сковороду плеснёт, затем леденчиков обжарит. После кушанье зальёт взбитыми яичками – объедение получается, а не просто жарёха. Глинышек о вкуснятине подумает, даже облизнётся.
Пока паренёк рыбалкой занимается, Крынка на лужайке пасётся. Только скучно ей одной траву луговую щипать. Она так и норовит через Шуварку перебраться да по лесной опушке побродить. Бывает, что и в лес углубится и гуляет там, пока её Глинышек не отыщет.
А Глинышку каково? Выйдет после рыбалки на бережок, а Крынки нет. Корзинку с уловом на берёзку, что растёт под окном избы, повесит и бежит непутёвую искать.
Осерчал Глинышек и решил привязать блудню на верёвку. Только сладил дело да отошёл чуть от лужка, а сзади жалостное «Ме-е…» услыхал.
Сжалился над козочкой. Вернулся, освободил от верёвки Крынку и пеняет, мол, в последний раз верю. И на речку направился.
Рыбы наловил, возвращается, а коза опять, как сквозь землю провалилась. В лес унеслась.
Нашёлся Глинышек – на следующий день колокольчик на шею Крынки навесил. Ладно всё получилось: на лодке своей рыбак плавает, а с лужка доносится: «Бу…» негромкой, и тут же звонкое: «Бень!».
С удочкой сидит рыбак и пескарей ловит, а с лужка слышно колокольчик позвякивает – значит, ладно всё.
«А буде и в лес унесёт загниголовую, дак быстро отыщу…» – доволен Глинышек, вслушиваясь в доносящееся с лужка «Бу-бень!», «Бу-бень!».
Ехал в одну давнюю пору через Корчаги купец – какой леший занёс его в эту деревню, теперь уж и не помнит никто. Может, родню проведывал; может, зазноба у него была в Корчагах, что гадать.
Вёз же торговый человек самовар. Самому губернатору, аж из Тулы-города!
Баской самовар. Всю дорогу дрожал купец, чтоб разбойники не отняли у него ценный товар, зато на постоялых дворах, на которых ночевать останавливался, уж повыхвалялся приобретением.
– Самовар-то мой – шшытай губернаторский. А ну, люд чесной, хто желат из его чайку испить?
От желающих почаёвничать на манер губернатора отбоя не было. К самовару и с чашками, и с угощением: кто пряников, кто пирогов да ватрушек тащил. Купец за всю дорогу и семишника на пропитанье своё не потратил.
Так, может, и до Вятки добрался бы, но занесло его в Корчаги – в сторону от тракта. Погостил, погулеванил – пора и честь знать. С утра в путь отправился, чтоб дотемна выбраться на проезжую дорогу.
Ехать же предстояло лесом не одну версту. После мост через Шуварку и снова лес да чаща непролазная. В лесу же Диконький баловался – не одного грибника по целому дню водил по буреломам. Об этом и предупредили купца.
Купец же на себя форсу нагоняет.
– Тёмныя вы личностя – корчажники… – и поехал.
До моста через Шуварку без происшествий добрался, по мосту прокатил – колёса все брёвнышки пересчитали.
За мостом подъём в гору, а справа обрыв невысокий. Сверху камешек скатился и чуть не под колесо телеги купецкой. Тот вздрогнул от неожиданности, но осмелел вновь и даже плюнул с воза в сторону обрыва.
Усмехнулся и дальше катит. Из лесу выбрался – дальше полем дорога. Совсем обрадел купец. Снова мысленно попенял корчагским жителям на их темноту.
По полю проехал купец сотню саженей и остановился – воз оглядеть. Для порядка.
Всё на месте, кроме самовара.
– Вот недотёпа! – попенял себе возчик – Не укрепил воз-то…
«Поди, у моста и свалилась вешш… – предположил. – Надо, эть, ворочаться», – другого-то решенья не было.
От воза два шага ступил в обратную сторону, глядь, а дороги-то уж и нет – стена леса будто сомкнулась.
Купец же не из пугливых. Лошадь к одинокой берёзе у края дороги привязал и сквозь лес к Шуварке стал продираться.
Долго блудил купец по лесу. Всё же вышел к речке – место узнал, где мост был…
Оглянулся – и обрыв вот он. А в то место, куда плюнул с воза, самовар лежит – начищенными боками сияет на солнце.
Обрадовался купец. Кафтан с себя снял и потерю свою завернул в него, чтоб не ободрать бока лощёные, когда сквозь чащу к возу будет пробираться.
Из леса выбрался, самовар на возу укрепил, да и дальше поколесил по полевой дороге, довольный тем, что вернул потерю.
К вечеру до постоялого двора добрался. И, как обычно, стал своим товаром похваляться. Не разворачивая из кафтана, самовар на стол поставил. Оболочку стянул, а там…
А там корчага! Даже не меденник, покрытый глазурью, а самая-пресамая квасная посудина.
От смеха постояльцев двора или ещё от чего развалилась корчага на черепки мелкие. С купцом плохо сделалось, но откачали горемычного. А всё, что наэкономил на чаепитиях, одна потеря перевесила.
Губернатор же самовар другому купцу заказал привезти. Не пострадала душа чиновняя.
Самовар же на Шуварке неединова находили, только принесённый в дом рассыпался он на осколки мелкие…
На Казанскую отправился Глинышек в село Кугушерга. И себя повеселить, и тятенькины игрушки-свистульки продать.
Вернулся, а через плечо связка баранок сдобных. Из-за пазухи ещё кошель с деньгами достал. Чуть не на рубль продал товару.
Праздник в доме. Молоко с калачами трескают, да радуются, что сытно зажили.
– Эх, самовар-бы… – мечтает Дед Степан.
– Да где ево взять-то? – Баба Степанида осаживает мужа.
– Почитай пять рублёв стоит… – задумчив сделался Глинышек.
– Да уж… – и рукой махнул Дед. Однако, тут же и встрепенулся будто;
– Кабы купецкий вот… От Диконького… – и, в окно глянув, цыкнул на Крынку, блеющую во дворе.
– Щщяс те Баба калача вынесёт…
– А что за самовар? – поинтересовался Глинышек.
– Так это…, – и Дед рассказал о купецкой потере, – … Так что одни черепки только и достаются тем, хто найдёт ево, – подытожил…
На следующий день, как обычно, после рыбалки вышел Глинышек на лужок, а Крынки нет.
– Опять в лес унеслась негодница, – только подумал так, как услыхал с опушки «бу-бень»… «бу-бень!».
Корзину с рыбой на берёзе приладил, да и к лесу поспешил, пока не убежала коза далеко в лес.
Лишь к лесу приблизился, а бубенчик уже в лесу саженей за сто тренькает. Глинышек на эти сажени углубился в чащу, а бубеньканье снова отдалилось…
Так и гнался Глинышек за непутёвой козой, пока не выбежал на лесную дорогу. Остановился, а звук бубенчика из-за поворота дороги слышится. Туда кинулся. А там ещё криуль, а за ним – мостик.
«Через Шуварку…» – сообразил Глинышек.
И мостик миновал, а дальше подъём дороги начинается, и справа обрыв небольшой. В подножье обрыва блеснуло что-то на солнце.
– Самовар! – восхитился Глинышек. Быстренько рубаху стащил с себя и находку в неё замотал.
Обратно по мостику пробежал, на дорогу с него лишь шаг сделал – пропала стёжка, будто и не было вовсе.
Однако не растерялся паренёк: по приметам да солнышку вышел из леса. Через речку глянул – на другом берегу Крынка стоит.
Уж и про обиду забыл Глинышек. Благодарен он блудливой козе.
– Спасибо тебе, Крынушка… – и уж с ней к родительскому дому пошагал.
В избе Дед и Баба ужинать налажались. Обрадовался Глинышек, что к месту находка будет. Поставил найденное посреди стола, рубаху, в которую завёрнута была находка, стянул. А там…
А там корчага. Мало того, что дырявая, так она ещё и развалилась на мелкие черепушечки. Ещё обидно и то, что несколько маленьких осколков упали в блюдо со щами…
Не шибко расстроился Глинышек. И уж утром, с весёлком на плече, шёл к Шуварке и напевал.
Я парень не столичный
простой и симпатичный…
И в такт его песне позвякивал бубенчик на шее Крынки.
Дальше так же всё своим чередом: Глинышек рыбу ловил, Крынка травку щипала. Однако вечером коза вновь усвистала за реку.
Глинышек в этот раз не побежал за блудней, сломя голову. Занёс домой рыбу. Снял со стены котомку. Уложил в неё ватрушку, пару пригоршней сладкой паренки да мёду баночку.
Попрощался быстренько с родителями мол, тороплюсь, скоро буду, не волнуйтесь. И за порог.
Дальше всё было, как в предыдущий день. Лесная дорога… Мостик через Шуварку…
И вот он самовар!
Только в этот раз Глинышек отнёс его к Шуварке. Залил воды в ведёрное нутро, разжёг огонь в топочке самоварной. Затем разложил рядом угощенье и к лесу повернулся.
– Кушай, Лесушко. Кушай, дедушко… – поклонился в пояс и в Корчаги направился.
Из леса вышел Глинышек, а за речкой ждёт его Крынка, а рядом с ней самовар дымит трубой, а в начищенных боках вся округа отражается.
Глинышек подошёл к самовару, но брать его не стал, а повернулся к лесу и поблагодарил Диконького.
– Спасибо, Лесушко… Спасибо, дедушко. – поклонился и уж тогда только подарок подхватил да в избу понёс.
На стол поставил самовар – в нём аккурат вода закипела.
Радуется Дед.
– Самовар- то у нас не простой, а губернаторский…
Которую чашку буздыряет Баба и тоже нахваливает, но уже сыночка.
– Да и Глинышек-то наш по разуменью ровня губернатору…
Волк, выбравшись из домишка Бабы Яги, на травке под деревом прилёг. Полёживает да с боку на бок покатывается – доволен и сыт.
Дерево могучее, ствол толстый и корявый, а корни, будто щупальца «восьминога» по земле вьются. А всё вместе будто лапища чудища-великана.
А тут ещё из кроны дерева голос Глинышка. Волк от объедения на ухо ослаб чуть, голос паренька не узнал и подумал, что это чудище с ним заговорило.
«Эть наступит ещё!» – перепугался Волк, представив, как сделает один лишь шаг великан. Вскочил и бежать. Но не в лес, а прямо по грядкам Бабы-Яги.
Хозяйка уж давно ничего на огороде не садила, и он весь порос крапивой да репьём. И все шишки репейные в шкуру волчью вкатались комьями.
Из репья выскочил Волк, а шкура у него от нависших да впутавшихся репеин всклочилась вся. И сам он ни дать, ни взять «дикий обрАз».
Сзади на дереве Глинышек от вида Волка засмеялся звонко, а убегающему иное слышится – догнать сулится чудище. Ещё быстрей бежит – уже по лесу, огибая деревья да перепрыгивая через валежины да пеньки.
Брюхо волчье, набитое бабаягатиной, о землю колотится. Баба-Яга лишь покряхтывает да молит Волка.
– Помяхче, охлашенный… Помяхче…
Волку от страха другое слышится и не из брюха. А сзади.
– Поймаю на угощенье… Поймаю… – и ещё быстрей бежит.
Из сил выбился Волк. А ещё и за пенёк брюхом зацепился. Через башку перевернулся в кувырке и на куст шиповника упал. Шкура за ветки да иголки зацепилась, и повис волк на них, как тряпка.
От удара же о преграду брюхо Волка лопнуло, и Баба-Яга выкатилась из него. Об ёлку головой шваркнулась, но всё ж быстро в себя пришла. Тут ей сразу в руки и помело упало – за волком летело оно, верное своей хозяйке.
Схватила Баба-Яга помело и давай серого дубасить, приговаривая.
– Не дрова эть вёз… Не дрова эть вёз, проклятый…
Волк из веток куста выпутался и дёру. Лишь в дальнем-дальнем лесу и остановился. Под валежину забился и стал ждать, когда брюхо зарастёт и новая шерсть вырастет взамен оставшейся на ветках и сучках.
Лежит Волк под деревом и постанывает: от боли и обиды, а больше от голода. Брюхо зарубцевалось и, спасу нет, еды просит.
А где взять пропитанье в глухом лесу? Только в деревне.
«Хоть бы курицу… – мечтает Волк – а лучше овцу…».
Но тут же отказывается от крупной скотинки – стар уж стал, сможет ли убежать, если погоня будет? Всё ж не выдержал муки. Выполз из-под дерева и в Корчаги направился.
Вышел Волк на опушку леса и стал оглядывать деревню. На лугу возле речки козочка паслась. У серого сразу слюной пасть наполнилась, а в голове всполох мысленный: «Вот бы…», но осаживает себя – не по мне, дескать, ноша.
Да ещё и Глинышка, плавающего в челночке по бакалде, увидал.
«Этот ять опять догонит, и шкуру после лечи…» – совсем погрустнел Волк.
Сидит Волк на опушке и плачется о своей горькой судьбе – голодно, аж спасу нет. Не выдержал и к речке побрёл. На бережку остановился и рыбака кличет.
– Глинышек, Глинышек, к бер-рэ-рэ-режку…
Не испугался Глинышек и к берегу подплыл.
– Ты, серый, лучше уж про букву «р» не вспоминай, когда с людьми разговариваешь. Либо до смерти испугаешь кого, либо тебя до смерти забьёт кто не пугливый…
– Ладно, Глинышек… – Волк голову склонил, повинуясь будто. – Только помоги ты мне. Совсем оголодал ведь. Мне бы ыбки… Хоть пескаика…
Видит Глинышек – и впрямь отощал донельзя Волк. Кинул ему леща на берег.
Волк рыбину разом проглотил и просит.
– Ты б, Глинышек, научил меня ыбу ловить.
– Научу… Иди в лес, уду выруби.
– А как я уду держать буду? У меня же вон – уки кьюком… – и расшеперенные лапы перед собой вытянул.
– Тогда, давай, к хвосту привяжем… Только глядеть на поплавок неудобно.
Привязал Глинышек к волчьему хвосту леску, приладил к ней крючок и поплавок.
Закинул свою снасть Волк в реку и почти сразу пескаря вытащил. Да так ловко, что добыча сразу в пасть волчью занырнула.
Правда, «ловкость» эта боком Волку вышла – пришлось Глинышку доставать крючок из пасти волчьей.
Сидит Волк на берегу и плачет. Дескать, старый стал и ни на что не годный.
– Коймил бы ты меня, Глинышек, а я б служил тебе…
Задумался паренёк
– Мне не надо. А вот тятеньке… Он каждый день глину таскает. Старый уже, тяжело ему. Вот, если б ты в помощники…
– Так и я стаый. У меня самого хьебёт битый-пеебитый, ломаный-пееломанный.
– А я тебе тележку смастерю… – нашёлся Глинышек.
На том и столковались. Волк на тележке глину возит, а Глинышек за это его рыбой кормит. И не только…
Волк с Дедом друзьями стали. Друг дружку по имени зовут.
Поутру выезжает из ворот тележка, запряжённая волком:
– Садись, Стёпа! С ветерком прокачу по деревне.
– Ты что, Володя… – Дед отнекивается.
– А гли-ко – бабы за водой идут… – против такого Деду не устоять.
– Эх! Пьёкач-чу! – летит по деревне повозка. Бабы врассыпную, вёдра по земле катятся. Однако ж, бабы в Корчагах сноровисты: и Стёпе, и Володе не один раз коромыслом вдоль хребта прошлись…
Володя и с Крынкой подружился. Им на зиму Глинышек хлевушок срубил. Сидят вечерами в нём коза и волк да в бабки играют…
На свадьбу внучатого племянника пригласили Деда Степана и Бабу Степаниду в соседнюю деревню.
Собираются они в гости. Наряжаются соответствующе, а Володя в окно на них глядит жалобно-прежалобно. Дед успокаивает друга.
– Завтри к вечеру вернёмся, ужо…
Волк мимо ушей слова друга пропустил.
– Я тоже видывал свадьбы…
– Эт где?
– Видывал и не один яаз. Лежу, бывало, под кустиком и гляжу, как на свадьбе веселятся да объедаются, а мне каково с голодным бьюхом? Один яаз не выдейжал…
– Полико! – воскликнула Баба Степанида – Ак эть людей-то переполошил.
– Там кость больно баска под стол…
– Полакомился, поди? – Дед Степан улыбается.
– Еле ноги унёс. Собаки там больно злы…
Дед головой покачал и вдруг предложил.
– Ак пошли, Володь, с нами.
Баба Степанида хотела одёрнуть мужа, но глянула на Волка и сжалилась.
–Токо не таким вот вахлаком – вся шерсть вон скаталась…
И стали наряжать Володю. Напялил Волк на себя дедову рубаху-косоворотку, Баба Степанида его пояском подпоясала. Ещё и порты подобрали – пусть и с заплаткой на коленке. Но подштопаны порты умело – не сразу и увидится изъян.
Пока онучи Володя накрутил, не один подзатыльник от Деда схлопотал за неуменье. Всё ж справился Волк с обмотками. Лапти уж без поучений обул – наука впрок пошла.
– Ну вот, топерь и на человека похож, – подытожила Баба Степанида – Ишшо бы картуз, чтоб лохмы на башке прикрыть. Бабе, как любой бабе, что-нибудь да не так…
Усадили гостей из Корчаг на почётном месте, недалеко от молодых. Родня, и работящие к тому же на редкость, как таких людей не уважить.
Квасу да пива деревенского в свадьбе наварена не одна бочка сорокаведёрная. И еды – столы ломятся.
Наелись гости – повеселели. Кричать «Горько!» стали. Лишь Володя молчит да гуся уминает: кости хрустят, за ушами трещит. Виданное ли дело, чтоб на пир свадебный волку попасть?
Квасу целый кувшин в утробушку залил Володя, расправившись с гусём, и тоже решил молодых подзудить. Только перестарался.
– Гой-у-у… – и завыл долго и протяжно.
Невеста без памяти на руки жениха упала; гости, которые слабы нервами оказались, под стол сползать стали.
Дед Степан исправил положение – подзатыльником друга огорошил.
– Ты чё это, Володя, людей полошишь…
Володя от обиды хвост поджал.
– Я ни чё… – и за другим гусём потянулся – Слова больше не скажу… – и снова хруст да треск.
Дальше всё чинно-ладно проходило. Волк решил и «у»-букву тоже забыть.
Гости наелись-напились. Плясать начали. И корчагские от всех не отстают. Приплясывает Дед и друга частушкой подначивает.
Наш Володька ухожор,
токо рылом не дошёл…
Володя из-за стола выпорхнул ласточкой, будто и не съел трёх гусей и не выпил три ведра квасу.
Дед Степан – один изьян,
С кваса делается пьян… – ни разу не прорычал, не сбился на вой.
Баба Степанида меж дружками павой прошла; полушалок, будто крылья в стороны.
У миня милёнка два
Пусть завидуёт Москва…
Наплясались гости да снова за стол. Так пировали два дня. На третий, пора и честь знать, по домам стали расходиться-разъезжаться.
И корчагские домой направились. По дороге идут неспешно да разговоры разные ведут.
– …кабы ю меня была така юбаха, – Володя себя по брюху поглаживает – я б не воёвал овечек да собак по деевням? Я б по свадебкам ходил…
– А тя всё равно б на них дубасили. За рычанье, как на нонешней свадьбе, да за вой.
– Мне б кузнец голос поправил…
Так и шли до Корчаг, не замечая времени. К дому подошли, а там…
Вошли Черепановы на двор, а там Крынка лежит – явно не в себе. Володя ей что-то крикнул, а та ухом не повела.
– Беленой объелась… – проворчал Волк и на крылечко сел.
Старики в дом вошли. Глинышек на лавке сидит печальный.
– Вот… Побывали в избе разбойники. Самовар… – и рукой махнул от безнадёжности. Знали в Корчагах и округе, что люд лихой очень кровожаден. К тому же прячутся в оврагах по речке Липянке.
Пещеру там вырыли глубокую – ход никому не найти. Если же и находил кто, так навсегда пропадал.
Проезжим купцам житья от разбойников не было. Не одного догола раздели, не одного и жизни лишили.
По деревням справным хозяевам тоже доставалось – у того кубышку отнимут, средь ночи в дом заявившись; у другого лошадь. Но вот самовары не воровали – зачем он им в подземелье...