Река
В начале июля Река отдала океану свои последние льды. И тотчас открылась северная навигация. На рейде Нового Порта бросила якорь эскадра сейнеров Мурманской базы морлова. Хозяева приняли гостей без особого восторга. С невеликой охотой шли на Реку и морские капитаны.
– Нет! Вы только подумайте! Нас, бороздивших воды Атлантики и северных морей, посылают рыбачить на какую-то речку! – возмущались «морские волки». А их желания никто и не спрашивал: приказ в руки, якорь к борту и … вперед!
Возмущались и местные власти: «Какой «умник» придумал морскими тралами бороздить дно реки. Они же всё перебаламутят, подорвут кормовую базу осетровых. Что у них там, в Москве, балык исчез из кремлевских буфетов?» Но было поздно. Телеграмма пришла, когда корабли были уже в пути. Возмущались все. Изменить же ситуацию были не в силах. И тогда вступила на защиту своих прав Река.
… Тысячу четыреста сорок притоков приняла она в свое русло. Тихо и плавно, с достоинством истинной сибирячки, осторожно, чтобы не расплескать, несет она свои воды к самому соленому и студеному морю. Подойдя к Ямалу, расходится, как в хороводе, на рукава: Обь Горная, Обь Надымская, Обь Хаманельская, Обь Зырянская… И сходятся сестры в единый поток, образуя Обское море. На восемьдесят километров разлилось оно вширь, омывая Тазовский, Гыданский и Ямальский полуострова.
Обь каждую секунду приносит в Губу двенадцать с половиной тысяч кубометров воды. Это в два раза больше, чем Волга, в восемь раз – чем Днепр. Нет в России рек более достойных воспевания, чем Обь. Она занимает четвертое место среди рек земного шара по длине и пятое по площади бассейна, а среди рек Евразии первое. Возмущает людская несправедливость, которая отводит Оби более скромное место. Енисею, Лене, Амуру, не говоря уже о крохотных речках вроде Куры и Тереке, прославляемых в поэзии и прозе. А за что, за какие такие достоинства?
По тихой глади бегут «ОМики» и «МОшки», оставляя за собой пенный шлейф, скользят над водой кокетливые «Ракеты», важно и гордо проходят пассажирские дизель-электроходы. Идут вслед за льдами. На Север – переполненные, обратно – полупустые. Люди спешат осваивать газовые месторождения.
Вслед за ними -- сухогрузные караваны барж. Кирпич, цемент, блоки домов, стекло, мебель, арматура – плывут караванами новые города и поселки Заполярья.
Вот караван барж, груженый трубами большого диаметра. Они уложены поперек барж в огромные высокие треугольники. Пронзенные вечерней зарей, они похожи на гигантские пчелиные соты, истекающие янтарным медом.
На Север! На Север! Скорее на Север! Плывут днем и ночью. Река не спит. От льдов до новых льдов – сплошной рабочий день. Река-труженица! Река-работяга!
Море
Смотрят мурманские рыбаки и удивляются: «Вот это навигация! Нигде не приходилось видеть ничего подобного! Как же нам ходить здесь с тралами при таком-то движении судов? А река – хороша! Тихая, спокойная, не то, что наше Баренцево море».
Два дня ушло на оформление документов и прочие формальности. На третий день вышли в море. Ничто не предвещало неприятностей. Капитан-директор с флагманского корабля выслушал рапорты капитанов флотилии, постоял недолго в рубке.
– Пойдем, корреспондент, ко мне в каюту. Там и поговорим. Здесь ничего интересного не предвидится.
– Я хотел посмотреть, как будут поднимать трал.
– Это еще нескоро. Нас позовут.
Каюта капитана расположена в носовой части судна. На переборке у входа в рамке под стеклом групповая фотография команды военных лет. Юные морячки смотрят из далекого прошлого.
– Нашел меня? И не найдешь. Я сам себя не узнаю.
Трудно узнать в почти мальчишке в лихо заломленной бескозырке старого седого капитана.
– Это сейчас наши корабли «рыбаки-сейнеры», а в войну они были «морскими охотниками».
– И наши «Ярославцы», что почту развозят по округу, тоже были «морскими охотниками». И у них я видел такие же фотографии военных лет.
– Вот спишут наши посудины в металлолом, нас, старых капитанов, – на берег. Сдадим мы свою «память в рамочках» в музей пароходства, и некому будет рассказать, кто есть кто на этих фотографиях… Что-то грустный разговор у нас получается. Разбередил ты мне душу. Я уже давно не замечаю сей групповой портрет «команды молодости нашей». Примелькался. Давай выпьем понемногу и переведем пластинку на день сегодняшний.
– Товарищ капитан! Вам радиограмма! «Штормовое предупреждение!» – докладывает с порога вахтенный матрос.
– Чего испугался? На реке штормов не бывает. Это тебе не море. Иди.
Мы выпили. Стаканы пошли скользить по столику: вправо-влево, вперед-назад…
– Что за чертовщина? Какая-то необычная качка.
Мы поднялись в рулевую рубку. Черные, клочковатые тучи заволокли все небо и низко висели над водой. На радиомачтах зажглись сигнальные огни. Заморосил мелкий, нудный дождь.
– Не трусь! – по-свойски хлопает по плечу капитан, – Дождь – пыль для моряка! Он молча отстранил рулевого матроса, взял штурвал. Судно раскачивает уже основательно. Волны бьют в корму, набегают слева и справа. Судно не слушается руля, не подчиняется штурвалу.
– Отдать якорь! Поднять трал!
Загремели лебедки трала. Беззвучно ушел ко дну якорь. Корабль, как цепной пес, мечется вокруг якорной цепи. Капитан передал штурвал рулевому и поспешил на корму, где рыбаки поднимали трал. Громадный кошель морской сети мотало волной, словно тряпку. Трос соскочил с барабана лебедки.
И тут раздался такой раскатистый, с переливами заборный мат, какого мне не приходилось слышать ни до, ни после. Не вникая в смысл слов, я восхищался самой тирадой. Это была музыка. Барабанная дробь в исполнении какого-нибудь латиноамериканского ударника, выходца из Южной Африки. Под эту «музыку» мигом все поправлялось, налаживалось, горело, свистело и правилось. Бодрела и умнела команда, распутывались все узлы, и насморк не мучил матросов.
… Много позже, на берегу, бывалый речник рассказал мне, по случаю, историю своего боцмана, самородка, виртуоза, кладезя в смысле «богов с боженятами». Всего-то два слова команды отдать, а как подступит, какую преамбулу подведет – увертюра и только!
Профсоюз постановил штрафовать его за каждое нецензурное слово на рубль. В первую же вахту он спустил две получки. Во вторую – достигло на полнавигации. В третью – боцман перехитрил профсоюз. Прежде, чем дать команду, он выделывал вольные упражнения губами, и уж после того к нему возвращался дар речи.
– Отдать концы! – плаксиво и обиженно, общипанно и обстриженно произносил он бескрылую куцую команду.
… Шторм разыгрался не на шутку. Свирепый северный ветер гнал соленую и холодную волну Карского моря на сотни километров против течения. Река сопротивлялась и верхним течением сбрасывала свои воды. Громадные волны бились о восточный берег и рикошетом возвращались в море. Навстречу им катились волны от западного берега. Они бросались друг другу в объятия, поднимая клочья пены, кружились в диком танце. Мощная северная волна настигала их, поднимала еще выше и крутила в обратном направлении. Буря смешала море с небом.
Ночью вахты несут капитаны.
– Это какое-то ненормальное море, – как бы оправдывается кэп. – На порядочном море волна катит с одной стороны. Ставишь корабль навстречу и держи крепче штурвал. Бывает качка килевая, бортовая, а тут какая-то вертухальная, – продолжает он возмущаться.
Капитан теплохода «Калашников» более десяти лет перевозил пассажиров от Салехарда до Тазовского. Изучил коварный нрав Обской губы и так объяснял мореходам, почему в Обском море навигация сложнее, чем в океанах.
В Тихом океане бывают приличные шторма, но всё равно не такие, как здесь. Губа мелкая, ветер сильный, поэтому волны крутые, как обрыв. В океанах же более пологие, мягкие. У нас корабли иногда переламываются на волне. На земле есть четыре проклятых богом места: Каспий, Бискайский залив, Татарский пролив и наша Обская или, как мы её фамильярно называем, Шальная губа. Особо гнусное местечко у Мыса Каменного. Там на моей памяти с сорок первого года шестьдесят семь судов разбило и потопило.
– Обь-Матушка, разгулялась, – не осторожно заметил я. - Не матушка, а мать ее, – сверкнув глазами, он опять залился такой «соловьиной трелью»… Я слушал его и удивлялся – ни одного повторенного слова! Вот это поэт-импровизатор!
Наше судно медленно подняло вверх и резко шлепнуло о воду. Кэп выпустил штурвал и обеими руками зажал рот. -- «Уходи, быстрей уходи!» – машет рукой, другой с трудом сдерживая раздувшиеся щеки. Я понимаю – «морской волк» не хочет показать свою слабость. Его сильно тошнит. Он чувствует себя чем-то вроде искупанной курицы…
– Я легко переносил штормы во многих морях и океанах. И никогда ничего со мной не случалось… А здесь… Где? На реке! Меня уболтало, как последнего салажонка, – возмущался он утром, после вахты. Лежал он в своей каюте на животе, как и положено во время качки. Бледный. Скулы резко обострились. «Да, кэп, это, наверное, твоя последняя путина»…
Шторм продолжался еще сутки. Капитан-директор лежал в своей каюте пластом.
… Не желала Река отдавать своё сокровище, царь-рыбу, – осетра. Вздыбила она главную волну в извечно спокойном течении своем. Гнала, пугала непрошеных гостей. Вся природа воспротивилась…
Ты прости, капитан. Долгие годы я держал данное тебе слово. И сегодня не называю твоего имени, хотя отлично помню и фамилию и отчество. Ты воевал, жил и трудился не ради блестящих пуговиц на мундире. Не твоя вина, что путина на Оби не удалась…
Семь футов тебе под килем!