Катастрофически опаздываю. Проспал то всего на 10 минут и - не догнал автобус. До чего же жены привередливые. Нужен им муж чтобы не пил, не гулял, тещу мамой называл, так даже этого им мало. Надо, что бы еще и дома постоянно находился; в кресле сидел, смотрел вместе с ней бесконечные сериалы, пел ей дифирамбы, восхищался её кулинарными изысками, а потом по истечении лет возмущаются; «Толстый, ленивый, все бы тебе на диване лежать; пиво литрами, телевизор таймами». Но это все будет потом, сейчас, как увидит, что достаю я из ниши рюкзак, сразу начинает искать причины, по которым мне крайне необходимо находиться дома. Вот и в этот раз; полночи ругались, полночи мирились, в результате - утром я будильник не слышал.
Автобусы на аэропорт каждый час, еду в надежде на чудо; отменят рейс, задержат; по вине отсутствия топлива, кого нибудь из членов экипажа, метеоусловиям. Кто сидел в аэропортах, сидел порой сутками, все перечисленные причины знает назубок. «Икарус» подъезжал к аэропорту, когда в безоблачном небе, желтой бабочкой, «кукурузник» Ан-2 взял курс на северо-запад. Мой. Но если веришь в чудо, верить надо до конца, не раздумывая и не поддаваясь унынию. У кассы толпятся женщины, на сумках, баулах чемоданах сидят тихие, еще не совсем проснувшиеся дети. Улавливаю краем уха знакомое слово «Перекатный». Ага, значит не я один такой и есть надежда на дополнительный рейс. В углу за колонной, на ящиках с радиостанцией сидит Петр. На душе стало легко и свободно. Друг мой рыжий и ты не улетел. Оправдываться перед начальником, по какой причине ты не убыл в такую долгожданную тобой командировку, дело смешное и стыдное. Мало того что нагорит, так и в командировку отправят кого нибудь другого. Когда пламя праведного гнева достается не одному, как то легче. Так в бане париться вдвоем веселее - кто кого пересидит, перетерпит.
- Привет.
- Здорово.
Не вставая, без настроения подает Петр руку. Для него молодого, неженатого, понедельник день тяжкий. Обидно ему, что и здесь я его обманул. И проспал, и успел. Так получается. Говорят; лысые – умные, рыжие – хитрые. Вот только Петрова хитрость всегда ему же боком и вылазит. Он успел доложить Алексеичу, нашему начальнику о моем отсутствии и улетевшем без нас самолете. Прогнулся. Ладно, я проспал, а ты, прохиндей, как же не улетел.
А не улетел по простой причине. Самолет полностью забрали господа судейские. Какого-то ужасного преступника-маньяка повезли судить образцово показательным судом. Село в самолет всего-то; сам прокурор, судья, адвокат, секретарь, три вертухая, и естественно виновник торжества. Еще пяток человек с детишками можно было взять, но не положено. Вот оно чудо. Бабы, любым способом, какую ни будь телегу, но выбьют. А с бабами на возу и нам легче исправлять собственные оплошности.
Начальник отдела перевозок встречает вначале радушно, скрывая доброжелательную улыбку под богатыми пшеничными усами. Не фатовски подстриженными, что носят на морде лица прапорщики и стиляги, а под настоящими запорожскими, аккуратно приглаженными, маленькую расческу для которых он носит в нагрудном кармане кителя. И сразу же посуровел лицом, только мы заикнулись про нашу нужду.
- Перекатный? И вы туда же? Только что делегацию матерей проводил, скаженные бабы, будь они неладны, так и вы туда же. От же хлопцы, а? – Потом с улыбкой добавил - Ну, буде. Буде рейс. Ступайте к кассе. Покличут.
Блат великое дело. Тем более трудовой блат. По какой причине не знаю, но за связь в хозяйстве аэропорта отвечает все тот же начальник отдела перевозок. Не раз приходилось выручать коллег и деталями и руками, и головой. Порой проводилась оплата, порой за спасибо. Но и у нас проблем с «улететь» никогда не возникало.
Какой гвалт подняли женщины, когда по радио объявили продажу билетов на Перекатный, и пригласили нас с Петром подойти к кассе. Это надо было видеть и слышать. Кассиром была Тамара, наша давняя знакомая и увидев, что женщины грудью встали у билетной кассы, чтобы не пропустить нас, успокаивающе махнула нам рукой. Спорить с женщинами мы не стали, скромно отошли в сторонку, где нас нашла напарница Тамары, забрала документы и минут через десять вернула нам их вместе с билетами.
Вместо Ан-2 выделили вертушку. Лететь в ней вместе с женщинами и детьми наказанье божье. Разговаривать можно только на повышенных тонах, спать на железных скамейках жердочках в таком грохоте даже петух не согласился бы.
Смотреть в иллюминатор надоедает быстро. Ямы. Склоны сопок прогрелись на солнце, в глубоких ущельях еще местами лежит лед. Ухает вертолет, как санки на американской горке. Дух захватывает. Из кого-то дух вылетает вместе с завтраком, плывет по салону вертолета. Идет цепная реакция. С трудом удерживаюсь, чтобы не воспользоваться гигиеническим пакетом. Отворачиваюсь, заткнув нос, уши, глаза выпялив в иллюминатор. За окном хребты. В чахлых горных лиственницах небольшое стадо сохатых, вот тень вертолета накрыла их, сорвались, тяжело побежали в распадок. За перевалом тайга зеленее, реки шире. Интересная география. Алдан севернее на двести километров, но растут здесь нормальные кедры, а у нас только кедровый стланик. Вот уже мелькнул за бортом поселок. Вертолет делает круг, заходя против ветра на посадку. В иллюминаторе Алдан, который больше напоминает проселочную дорогу, желто-коричневая маслянистая полоса режет живую зелень тайги. Аэродром; лысая вершина сопки, укатанная, каменистая площадка в окружении тайги, словно тонзура у монаха на темени. У закрайка приткнулся Ан-2. Ухабистая дорога ведет вниз к поселку. Сидим, курим, ждем машину. Кто налегке ушли пехом. Нам же тащить ящики по жаре - удовольствие ниже среднего. Солнце пасет в синем небе, словно кудрявых овечек, редкие белоснежные облака. Припекает.
Старый армейский автобус на базе газушки; зеленная краска вышаркалась, облетела лохмотьями, так что - полный камуфляж. Скрипит, стреляет черным дымом. Видимо бензин с солярой, но резво катится под гору. Лишь бы не развалился.
Столбы вкопаны, как и договаривались. Прямая между ними строго перпендикулярна вектору на карте. Антенна для радиосвязи это все. Какая бы ни была аппаратура, а без хорошо отрегулированной антенны надежной связи не будет. Меняем старую армейскую (Р – какую сейчас не вспомню), гробину, занимавшую пол комнаты, на более современную «Полосу-2». Цифра 2 обозначает – дуплексная. С фиксированными частотами на кварцевых резонаторах, но в работе будут две; основная и резервная. Слышимость в обе стороны по обеим полосам частот хорошая. Работа выполнена. Но за это время улетел самолет, утарахтела вертушка. Следующий рейс в пятницу. «Ура!».
Пока натягивали антенну, налаживали связь, подходил любопытный люд. «Кто да что, откуда? Связисты? А телевизор не посмотрите? Не кажет паскуда».
- Посмотрим. Посмотрим.
Так люди устроены.
Знакомятся.
- Вы врач? Очень приятно. А у меня….
И начинают перечислять все свои болячки от геморроя до гайморита, даже не удосужившись узнать, что перед ними окулист.
- Посмотрим. Что не посмотреть? Чем мы хуже окулиста?
К концу дня уже не помню кому и что обещал посмотреть. Слава богу, берет это дело в свои руки Володя, муж начальника отделения связи. Пока ужинаем, чем бог послал, да хозяйка настряпала, он инструктирует нас. Как в детской считалке.
- К этому пойдем, к этому зайдем, у этого посмотрим. А к этому не пойдем, он …. …. ….
Захватив коробку с радиолампами, прибор и инструмент отправляемся с Володей по хатам. Это даже не хаты. Есть такое северное название жилища - «балок». Понятие, которое вмещает в себя все что угодно; и хоромы и собачью конуру. Строится он из подручного материала, подручными средствами и все зависит от того, какие руки у его хозяина. Снаружи бревна, доски, куски жести и шифера, внутри оббит финской фанерой, оклеен отличными обоями, на кухне печь, в зале камин для красоты и уюта. «Рубины», «Горизонты», «Чайки», меняются названия, а суть одна; те же лампы, мосты, столбики, трансформаторы и обязательная часть телевизора кинескоп, без него это просто радиоприемник. Повреждения похожие; села лампа, от перегрева рассыпалось гнездо, сгорел диод в мостике. Только у одного не мог вначале понять; все нормально, а сигнала нет. Вышли на улицу, антенна задрана выше самой высокой лиственницы (Алдан далеко), прибито к дереву еще одно молодое тонкое деревце с металлической баранкой. Без бинокля и не понять, что окислилась и отпала центральная жила. В оптику разглядели. на этом и закончили. Хоть мы и связисты, но не птицы, нет таких когтей, что бы по оглоблям лазить.
Добром помянуть каждый хозяин, как только входили в дом, усаживал за стол, и никакие оправдания; дескать, мы только от стола, сыты, времени мало, не действовали. Потчевали щедро, по-русски. Позже я смог по достоинству это оценить. В маленькой поселковской столовке все было из тушенки; борщ «сахалярский», макароны «по таежному», плов неизвестно какой национальности. Вдобавок ко всему пюре из сушеной картошки, вкус, как говаривал Райкин, «сьпицифический», шпаклевка - замазка на водоэмульсионной основе. У хозяев в домах другое. Где они брали мясо, знала одна тайга, отчасти соседи. Кроме снеди, на столе у хозяев обязательно стояла трехлитровая банка браги. Водку в поселок доставляли самолетом и делили на каждого взрослого члена семьи на праздники. Самогонку гнать - надо аппарат иметь, да и карается это по всей строгости не законом, а начальником партии. Трудовую в зубы и за расчетом. Брагу поставил, выгуляла и потребляй на «здоровье». Я к браге не привычен, отмазывался от этого мероприятия, тем, что еще много работы, а высокое напряжение бьет, если и не насмерть, то очень больно. Особо настойчивым демонстрировал устойчивую дугу между отверткой и анодом, предлагал проверить на ощупь. Смелых не находилось.
Уверив последнего хозяина, что телевизор исправен, а дело только в антенне, сел за стол и я. Друзья успели расслабиться, были в том добром настроении, когда все люди братья, все песни соловьиные, все женщины красавицы. Разговор скакал, как воробей на березе, с пятого на десятое, с этого на то и опять обратно. Материли золотарей, у которых на третьем ключе, где они мыли золото, прорвало дамбу, загадили речку, ни воды, ни рыбы. Всякое доброе дело наказуемо, и я пока ходил по домам, ремонтировал телевизоры, успел договориться с мужиками, что завтра нас удернут по Алдану вверх на моторке. Выше треклятого третьего ключа. Да причем тут ключ, если виновато людское головотяпство. Хотелось бы с утра. Но - Завтра Суд. Точнее выездная сессия суда.
Хозяин рассказывает нам, иногда поглядывая на Владимира, словно ища в нем поддержку своему рассказу, успевая щедро разливать брагу по кружкам. Басит.
- Она во всем виновата. Борматуха она и есть борматуха. Крыша от нее едет почище, чем от водки. Буровики у нас как, неделю работают, неделю отдыхают. Дороги дрянь. Начальство раз в месяц нагрянет, и всегда в пересмену. Пашут мужики – заработают. Не пашут, простаивают – шиш им с маслом. Кто до денег жадный, тот вкалывает - дай бог, кому они не нужны, те брагу ставят. В тайге запрячут, как раз дойдет пока отдыхают в поселке. Приехали на вахту; «С прибытием». Жара, сами видите, какая стоит, а брага в холодке. Вот и повадились они. День два вроде работали, а потом и станок встал. Из-за чего у них там спор возник никто так и не дознался. Спорили, спорили, да и разодрались. (Золотой на следствии нес всякую несуразицу. Так всё думали, толи судить его, толи в психушку сдать. Решили судить, чтобы другим неповадно было.).
Кружки опустели. Хозяин принес из сеней новую банку. Не нравится мне брага. Самогонку пью. Брагу не могу, кажется, чем-то пахнет таким, нехорошим. Поэтому разливаю сам. Всем по полной, себе долил глоток, который перед этим осилил.
-Так я о чем. – Продолжил хозяин. - Золотой мужик мелкий, но занозистый. У всех мелких мания величия. Возьмите Буонопарта того же, мелочь, а в Наполеоны пролез. Вот и этот. Говорит; «Я топориком махнул, у Славки голова и покатилась». В прыжке, что ли до головы достал? Славка мужик рослый, здоровый был. Но анекдот в другом. За что его чуть в психушку не упекли? Он стакан браги за упокой и на боковую. Глаза продрал, ночь на дворе. Славка на полу лежит. Сам отдельно, голова отдельно. А как раз по телевизору в программе «Здоровье» девочку показывали. Ну, эту, которой отец косой ноги отхватил.
-Во-во. – кивнул он Володьке, – Как раз этим летом и показывали, у тебя смотрели, мой то уже не казал. На самолете её с ногами увезли, а хирурги пришили. Так этот дурик тоже взял черные нитки и пришил другому идиоту, только мертвому, башку к шее. Пришил и давай искусственное дыхание делать, кружечку хлебнет и пошел ему качать; «Раз, два – руки шире». А Славке что? Мертвому припарки. Так Золотой ему живой воды в рот налил. В глотку льет, из под ниток выливается. А Золотой знай льет - для друга не жалко, дескать, от нашей браги и мертвые поднимаются. Ему лил, себя не забывал. С ним рядом по новой свалился. Сменщики приезжают; Весь балок в кровище, на полу не понять кто живой, кто мертвый. Запах. Они двери раскрыли и выскочили наружу. Во, чего наша брага делает. Ну, а суд завтра. Все пойдем. Хоть похохочем. Золотой-то он комик, почище Хазанова.
Лампочка под потолком померкла и вдруг ярко, до рези в глазах, зажглась. Снова притухла и опять вспыхнула с прежней силой.
- О, засиделись. Двенадцать. Ганька бабе сигналит, что бы ужин грела. Летом у нас свет до полпервого ночи. Ну, на посошок.
Шли, вернее, брели в темноте, собирая камни, разбрасывая маты в темноте по неровностям дороги. Хорошо хоть сухо, а пыль с коленок и живота можно стряхнуть. Володя только дохнул на Тамару и она с ходу отправила его спать к нам. Заявила; «от тебя покойником пахнет». Теперь понятно, почему мне брага не по нутру - дух у нее мертвящий. Постелила нам хозяйка прямо на полу в отделении связи. Несколько перин, подушки, пару ватных, стеганых одеял. Что еще пьяному командировочному надо? Надо что бы друзья не перехрапывали друг друга.
Утром Тамара своего на работу едва подняла. Рыжий тоже с головой мается. Похмелиться бы, так нечем. Оказывается, свою водку он вчера мужикам в три дорога продал. Им продал, с ними же выпил, бражкой в гостевьях шлифанул, теперь башкой мается. У меня есть, но не дам. Садист я в этом отношении и слово похмелье не понимаю. Да и держу эту бутылочку, если честно-то, еще пару, что бы под уху, у костра, вечерком …. Эх. А пока от греха подальше, от взгляда его умильного, вида болезного. На улице солнышко в зелени тайги купается, птички щебечут. Благодать Божия. У конторы народ толпится, всех желающих Красный уголок вместить не смог. Мужики курят, гадают, сколько Золотому дадут, перешучиваются, что раз срок получил в Южной Якутии, то отбывать его положено на Северном Кавказе. Никто не возмущается, никто никого не осуждает, такое впечатление, что кирпич упал Славке на голову и нет виноватых – судьба такая. Было время, в советском законодательстве опьянение считалось смягчающим обстоятельством. Да и сейчас в народе, как бы в оправдание любой глупости говорят; «Пьяный был, что с него взять?»
Володька сзади стукнул по плечу. Начальство народ из штольни на суд погнало, не подумав, что лучше бы суд устроить в штольне, там и то места больше. Но Володьке это на руку, вернее как ковш холодной воды на похмельную голову. Суд был короткий и скоро мужики стали расходиться. Два года за превышение мер необходимой самообороны. Все правильно, кто выжил, «тот и докажет, что был прав».
С Володей пришли домой, как раз к сеансу связи. Тамара, одев наушники, бодро записывала телеграмму в журнал. С улыбкой кивнула нам и показала авторучкой на другую половину избы, мол, не мешайте, на стол накрывайте сами. А что накрывать. Щи на печке, хлеб под полотенцем, сало в кладовке. Разлили парящий борщ по тарелкам, Володя вышел, зашебуршал что-то разыскивая в кладовке, в сенях. Сел с кислым видом за стол, помешал в тарелке ложкой. Вошла Тамара.
- За наушники спасибо. А то раньше ухо опухнет, плечо отваливается, голова набок клонится трубку поддерживать. На праздники, когда работы много так и ходишь кособокой.
-Не за что. Пользуйся на здоровье. Знал бы, еще микрофон прихватил бы. Да не последний раз.
-Тамарочка, за микрофон налила бы нам по маленькой. За наушники по второй, а то голова, как бабья титька – мягкая, мягкая. На, пощупай.
Почувствовав доброе настроение жены он решился надавить на женскую жалость. Обнял её за талию, прижался к её боку.
- Я счас налью. Щи хлебай, специально на опохмелку вам варила. В сенях морс брусничный. Могу уксуса налить, неразбавленного. Бедненький ты мой.
Начала вроде бы грубо, с угрозой в голосе, а закончила мягко, по-матерински прижимая к груди, поглаживая болезную голову супруга. Приятно чувствовать родственную душу, осознавать, что не ты один «садист, фашист и жадина».
Петр на обед опоздал. Володя выкатил из маленького гаража свой мотороллер с кузовком. я забросил рюкзак, удобно устроился, решив ехать один, когда из-за поворота рыжим чертом выскочил Петр. Что-то, крича, размахивая руками, он бежал как на стометровку.
- Ты что? Без меня? Еще друг?
Запыхавшись, с трудом. После каждого слова три вздоха.
-А что тебя по всей деревне искать? Мужики на берегу ждать не будут. Уплывут, ты же десять километров пешком не пойдешь. Если едешь, так давай быстрее. Пять минут на сборы.
Пять не пять, но вскоре он выскочил из избы со старой хозяйственной сумкой в руках вместо рюкзака. Каменистая раздолбанная дорога вдоль ключа вытряхивала из нас душу. Мотороллер бодро подпрыгивал, скакал как вода в ключе по камешкам, и мы приземлялись в металлическом кузове на свои мослы, стараясь, время от времени, их менять. Но, «лучше плохо ехать, чем хорошо идти».
Идиллия! В устье ключа в кирзовых сапогах, трусах, с кобурой, которая оттягивала кожаный ремень, подобно цапле, мостясь на торчащем из воды валуне, стоял милиционер с удочкой в руках. Там где чистые струи ключа смешивались с мутью Алдана, время от времени хватали «секачики» - небольшие харьюзки. По одну сторону в тени ивняка прокурорские «обедали». Пьяно взвизгивала молоденькая, смазливая девчушка - секретарь суда, словно кто-то её щекотал. Разногошалась. до исподнего. А что? Фигурка ладная, белье модное. Кого стеснятся? Все свои. Да и когда еще доведется показать товар лицом. Нет не лицом, а весь, целиком и полностью. Благо посмотреть есть на что. Начальник партии, женщины из его коллектива вели себя скромнее, им в этом поселке жить, да и поустойчивее геологи в борьбе с зеленым змием. Закалка великое дело.
По другую сторону ключа провожали Золотого. Мужики пытались сохранить серьезный, скорбно - подобающий вид, но удавалась им это плохо. Да, тем более, что повод к общему веселью подавал сам Золотой. Радовался балбес, что дешево отделался. Превышение самообороны не предумышленное убийство – сроки разные.
- Не убежит?
Спросили у аиста с пистолетом.
- А куда он денется. Тайга. Да и столько принял на душу, что его в машину грузить придется, как бревно. Пусть пьет. Нам спокойнее.
Лодка, спущенная на воду, ждала нас. Мужики подвесили мотор и сидя на горячих камнях курили. Собрались они в верховья, на старый прииск Суон-тиит. Какая нужда их туда гнала, мы не допытывались, главное, что через два дня они будут сплавляться назад и нас подберут.
Раскатав болотники, я стал отталкивать лодку от берега. Тяжело быть бестолковым. Хотел как лучше, а лодку подхватило течением, дно ушло из под ног. И, на нос лодки я едва вылез. Мокрый по пояс. Перевернулся на спину, задрал ноги – теперь я был весь мокрый. На берегу, как кони, ржали провожающие. На моторке по такой реке как Алдан довелось плыть первый раз. Перед лодкой бурун, посмотришь на мчащуюся назад воду, окунешь руку и чувствуешь силу потока, поднимешь глаза - медленно уплывают вниз берега. На реке прохладно, снял мокрую рубашку, натянул на голое тело свитер, сверху штормовку. Колется, но это лучше чем простыть.
Кончается шивер, лодка выходит на длинный широкий плес, веселее побежали вниз берега.
-Медведь.
Закричал рулевой.
-Где? Где?
Закрутили мы головами. Сидели спиной против ветра и не сразу заметили зверя.
- Да вон посреди плеса гребет.
Перекрикивал рев мотора Андрей. Его напарник бросился в нос «Казанки», что бы достать ружье. Но как назло люк не отпирался, потом он, матерясь, отпихивал в сторону рюкзаки, еще какую-то рухлядь. За это время медведь успел поймать лапами дно, и уже не плыл, а подобно дельфину, вернее, подобно неизвестному речному чудищу, выпрыгивал из воды и снова в радуге брызг падал в воду. В несколько прыжков достиг отмели и, не оглядываясь, также на махах скрылся в прибрежном ивняке, правого низменного берега. Только наш заливистый свист да рев мотора салютовали его рекордному заплыву.
-Эх.
- А что, эх? Куда он тебе сейчас? Отожраться не успел, шкура тоже летняя. А ты, Эх.
Мы со смехом вспоминали, как испуганный ревом «Вихря» скакал медведь по отмели, как на косе летела из под его лап мелкая галька, словно у рысака из под копыт. Картина Репина.
- Это он приплыл этим раздолбаям за испоганенный ключ счет выставлять. Если бы ты его подранил, Бог знает, каких он дров наломал бы. А с твоего шестнадцатого, с лодки, ты его, если бы только посреди плеса, да в ухо.
Не заметили, а вода за бортом лодки стала кристально чистой. Впереди шумел новый перекат. Лодка снова пошла тяжело, взбрыкивая, как норовистый конь в гору. С трудом поднялась на стоячую волну, нос упал вниз, окатив нас водой, и снова лодка скребется на волну.
- Это вода нормальная. Малая - брюхо обдерешь, винты поломаешь. Разгуляется после ливней, волны под два с лишним метра и одна за другой. Кто не знает, да рука дрогнет…. Слава Богу, если только лодку угробит. Перекат-то и кличут кто «Горбун», кто «Гробун». Вот и ловим момент. А нет, так волоком.
Рассказывал напарник Андрея, когда лодка вышла на спокойную воду, В суматохе отправления имя его не разобрал, а может он и не представлялся. Переспрашивать? Неудобно, да и поздно уже. Лодка ткнулась в небольшой песчаник, намытый между камнями ключом, который весело врывался в покой плеса. Шумел, переливался, разноцветными струями заигрывая с водами Алдана.
-Ну, ни пуха, ни пера.
-И вам, ни чешуи, ни хвостика.
Подпрыгивая на горячих камнях, развесил на кустарнике мокрую одежку. Разобрал рюкзак. Минское телескопическое удилище из коричневого пластика метра четыре длиной. Кто-то скажет жестковато по сравнению с импортными, но для здешней рыбалки, когда некогда возиться с вываживанием рыбы, а порой ее просто некуда вываживать, вокруг кусты, деревья и ты в болотниках посреди ключа -лучше и не придумаешь.
Первый заброс на неизведанном месте, как первое свидание с прекрасной незнакомкой. Неизвестно, что из этого выйдет. Любовь на долгие года или одно разочарование. Заброс в устье ключа и поплавок несет через намытую им отмель, вот уже его плохо видно в пляшущих солнечных бликах, сматываю еще метра три лески и вывожу в край струи, медленно подматываю, водя удилищем то влево, то вправо, словно спорят Алдан с ключом, чья добыча. Поплавок пошел в сторону ключа, резко скрылся под водой и в тоже мгновение удар передался через удилище. Засекся. И вот уже на берегу прыгает на камнях живая радуга. Живой слиток серебра, солнца, темной зелени воды и голубого неба, радугой паруса плавник. А запах? Это вам не карась из болота. Тонкий аромат огурца, перемешенный со свежестью тающих ледников, ключей, берущих жизнь от сердца матушки земли. Сколько не описывай хариуса, но это - как слепому, рассказывать про цвет солнца. Он знает, что оно есть, чувствует, как оно греет, но….
- Дай, дай я.
- Что дай? Леска, крючки в рюкзаке, удилищ в тайге – выбирай - не хочу. А свою? «Удочку, ружо и жену не доверяй никому – испортят».
Короче я его послал. Послал в тайгу, догонять медведя.Он и пошел искать удилище. А я тем временем, поймал еще четыре таких же, трехсотграммовых и в след несколько «секачиков» карандашей. Всё, мелочь пошла, но на уху есть и первый азарт сбит.
Вытряхнул гальку из сапог. Насыпал новой, горячей - так болотники быстрее высохнут. Передвинул подальше от тени на солнышко. Натянул влажные джинсы. Тряпье - просохнут. Отвык ходить босиком. Ноги чувствуют каждую шишку, каждый камешек - как иглотерапия. Тропинка взбегает на косогор. Петляет между лиственницами и выскакивает на поляну. Ого. Ладное зимовье. Построено таким образом, что, кажется, оно висит над скалой. Передняя стена примыкает к краю обрыва. К мощной двери порожек из широких плах. Само зимовье на сваях выше человеческого роста, сваи просмолены и оббиты жестью. Ни медведю, ни росомахе - ни снизу, ни сверху не забраться - не добраться до запасов. В стороне из досок щелястый сарай. Навесной замок. Любопытство не порок. В щель видно; лежат вентери, стоят бочки, кое какой инструмент. На поляне прогретой солнцем пряный запах трав, разогретой смолы. Зелень, черноногие золотые стволы сосен, и неспешные белые облака в пронзительно синем небе. Благодать Божия. В зимовье большое окно, сквозь заросли просматривается река, солнечные зайчики прыгают по стенам – вроде и нет ветра, а деревья неслышно шевелят ветвями, словно перебрасывая лучики солнца с ладошки на ладошку.
Костер греет бока котелку с ключевой водой. Вычищенная рыба завернута от мух в лопухи. Промокшие сигареты на горячих камнях просохли, стали больше похожи на темно коричневые кубинские цигарки. Прикурил от уголька. Вкус стал немного мягче, специально, что ли их теперь вымачивать. Рассматриваю лопухи, которых нарвал с запасом. Большие зеленые листья на толстом корешке, попробовал на зуб, так это же ревень. У нас его в садах выращивают, а тут посреди тайги целая плантация. Рви – не хочу. Это потом я узнал, что в Европу ревень попал из Восточной Сибири, а тут глаза выкатил – чудеса, да и только.
Картошка почти сварилась.
Петр тоже принес пару харьюзов.
-Во. В ключе под водопадом выловил, а в устье совсем не клюет, ты всех переловил.
И хвать сигарету с камня.
- Э, Петро, ты, кажется, курить бросаешь. Сигареты специально в командировку не взял.
- Да, вот зуб. Заболел.
Хватается он за щеку, сразу сделав такую мину, как будто копну ревеня без хлеба зажевал.
Булькнула рыба в котелок. Перец, лук, еще немного подсолить. Закипел. Глаза у рыбы побелели. Крышку сверху и в сторонку. Пусть немного настоится, тем временем прибраться. Перетащил вещи от ключа. Высыпал камни из бродней и повесил их на стену сарая, благо, в зимовье нашлись опорки – не босиком же ходить. Рубаха высохла, а то на поляне достали пауты, их немного, но грызут насквозь. Вцепится в тебя и рычит, рычит, пока не вырвет клок мяса или не прихлопнешь его, а в боку дырка и кровь тоненькой струйкой. Нет, все-таки комар человечней. Он тебе и обезболивающее введет, кровь разжижит - ему пить легче и у тебя тромбы рассасываются. Наестся, сядет в укромное место с раздутым брюшком и ни-ни. Рука уже не поднимется его убить, ведь он брат – в нем моя кровь, вернее сестра, что не столь важно.
Паутов накормили, можно и самим ложкой поработать. Петр круги нарезает. Видать утром похмелить похмелили, а из закуски один рукав был, и тот по летнему времени у футболки короткий.
Уха! Пожарь рыбу и она вся, даже самая благородная, одинаково маслом растительным пахнет. Отварная, печеная в собственном соку или печеная на рожне, с дымком - другой коленкор, как поговаривали в отцовской деревне. Хорош еще хариус малосольный. И все это у костра под рюмочку. Вернее, на палец в эмалированную кружку. С черным пахучим хлебом выпечки не хлебозавода, а маленькой пекарни, где тесто замешивают руками и печи дровяные. Эх.
- Повторим.
- Повторим. За удачу.
- За нее.
Вот и дно у котелка. Горка костей на лопухе. Фыркает, плюет из носика кипятком алюминиевый чайник, помню такие же еще по армейской службе. А солнце незаметно клонится к хребтам, словно, в дальнем распадке ему постелена мягкая зеленная постель. Оно стало больше, мягче и купает в реке цвета светлой бронзы лучи. Вода потемнела, ушла в зелень. Таинственным кажется улово ниже впадения ключа. Подмытый берег с белой пенной на желтом песке, камнях и сразу глубина. Колом крутит встречное течение воду. Тычка - самое простое приспособление для рыбалки, когда-нибудь виденное мной. Березовое метровое удилище надежно втыкается в берег. Толстая леса с грузилом на конце и двумя, тремя поводками. Мощные крючки наживляются тем, что бог подал. Бог подал мелких харьюзков, на один крючок половинку, на другой, на третий целую рыбешку и на всю семиметровую длину лесы в улово. Ничего что рыбки снулые, что брюшко у харьюзков уже квелое, того и смотри – лопнет. Кому надо тот и такую проглотит. А теперь в устье запустим кораблик. Вещь тоже на лентяя. Сантиметров тридцать в длину, пять - в диаметре, чурочка, к её концам леска закрепляется так, чтобы получился прямоугольник у которого один катет в половину меньше другого. К вершине угла привязывается леска с катушки, на ней крепятся поводки с мушками. Каждый следующий длиннее предыдущего и все это приспособление пускается вниз по течению ключа. Отпускаю лесу и кораблик сплавляется вниз, иду вдоль берега на встречу течению реки и кораблик устремляется к середине реки, отпускаю лесу,тступаю назад, кораблик скатывается ниже по течению и ближе к берегу. Таким образом выбираю место где в единый жгут скручиваются воды и реки и ключа. Но закрепить не успел, вскипел бурун почти у самого кораблика, по лесе передались недовольные толчки рыбы, чурка скрывается временами под водой, снова выскакивает. Режет гонит волну спина рыбы, вот крутнулась, выскочила, сверкнула алым в солнечном закате боком из воды и снова утянула кораблик под воду. Отступая ниже по течению, подтаскиваю лесу. Ленок. Начинай все сначала. распускаю лесу и устанавливаю кораблик на том же месте.
С тяжелой рыбиной поднимаюсь наверх.
-Учись студент.
Петр непонимающе смотрит то на меня, то на удочку, прислоненную к зимовью.
- Руками поймал.
-А, где ты был? Я спускался, тебя не видно нигде.
«Угу, спускался? В лучшем случае постоял на косогоре. Так за обрывом улово не видно», думаю про себя. «Да черт с тобой. Это не на гитаре три аккорда. Не девкам титьки крутить. Не заточена душа под тайгу. Так и не лезь. Турист».
- Рыбу под камнями шарил. А ты что сидишь, у костра потеешь.
-Да, зуб.
И опять та же оскомина от ревеня на лице. Хорошо когда, что-то болит. «Я человек, болезненный, ревматический. Мне доктор ноги сказал в тепле держать». Ну что тут скажешь? Сгреб с камушка оставшиеся четыре сигареты, убрал от греха подальше- полпачки как корова языком слизнула, или волна смыла. Распластал со спины ленка, расправил на половине чурки, приколол деревянными шпильками, посолил и повернул к нагоревшим углям.
Солнце село, облака плывут по небесной реке, меняют цвета, оттенки, переливаются радугой. Земля еще теплая, хвоинки сквозь рубашку покалывают спину. А вдоль ключа тягун потащил сквознячком холодок. Относит дым сигареты в сторону, к реке. Все затихло, только слышно, как потрескивают угли в костре. Хорошо лежать, пялиться в небо. Но завтра с утра хочется проскочить в верховья ключа, а по тропе туда, по словам Володи, часа полтора ходу. Если хочешь половить на зорьке, то выскакивать надо затемно. А не поспишь, не отдохнешь, какая тогда днем охота или рыбалка, если спать охота?
Ленок готов, с хвоста скатываются капельки жира. Шпильки, обуглились. А сам он в свете костра маслено поблескивает лощенным подкопченным мясом.
- Не тяни грабли. Утром некогда будет готовить, перекусим и рысью.
- А на сон грядущий по рюмочке? Что бы слаще спалось.
- Ну, давай. Уговорил, один черт не отвяжешься.
-Да, зуб.
Что бы у меня так зубы болели, когда я буду следующий раз закусывать хлебом с салом.
Зябко. С удовольствием убираюсь под крышу. Солдатская кровать. Матрац. Одеяло. Огонек свечки отражается в черном зеркале окна. Раздеваюсь и уже сплю, а во сне алое солнце плещется, кувыркается в реке, а я его тащу, тащу.
Тащу, тащу…. Не успел вытащить. Запиликала «Электроника» на руке. Полпятого.
– «Давай, вставай, дурило»; - жена меня будила, «Четыре часа пятый, вставай рыбак проклятый».
Зябко на улице. Вот она Якутия; днем - яйца в песке пеки, утром - иней на пороге. Дровишки у кострища. Сложил и спичку к бересте. Вспыхнуло пламя, черной струйкой копоть зазмеилась между веточками ерника, Прилипла к березовому полешку, но пламя её слизнуло и словно набравшись сил затрещало сушняком. Осветило на миг поляну и, словно испугавшись самое себя огонь, спрятался под дровами, стал тихо грызть полешки снизу, набираясь сил. Голому собраться – только подпоясаться. Намотать портянки, натянуть бродни, сбросив опорки. Остальное собрано с вечера. В рюкзаке; ведерный канн, брезентовая противогазная сумка, кусок хлеба, кусок сала, солдатская манерка с заваркой и сахаром. Недалеко по ключу бежать, но запас - своя ноша - не тянет. Закипел чайник, плюнул через носик кипятком, обижено зашипели угли.
-Вставай. А то кофе в постель и будешь бежать вдоль ключа в мокрых штанах.
- Счас. Счас встану.
Я уже успел выпить вторую кружку чая и выкурить сигарету, когда Петр выполз из зимовья и начал жаловаться, что всю ночь не спал, что мучил его зуб. Понятно, что мучил. Пустая бутылка валялась в стороне от костра, надломанного, ополовиненного ленка я еще ранее забрал со стола в зимовье. «Да, … с тобой, не к утру будет помянут, мне на завтрак и трети рыбины хватило. Вот тебе хвост и хлеба ломоть. Водка? Дома нажрусь. Но дружок - табачок врозь». Чернота ночи сменилась предутренней синевой. Стали различимы стволы сосен, наметилась тропинка.
-Пей быстро. Или будешь догонять.
Стоны, кряхтенье с покашливанием.
- А рыбу, куда будешь складывать? Хоть пакет возьми.
И пакета нет. Сплошное издевательство над рыбаком. Нашел в зимовье молочный трехлитровый бидончик, с ржавыми пятнами за отколотой эмалью
-Правильно, там, в кустах еще консервная банка валяется, особо крупных складывать. Потопали.
Бежит тропинка, вьется тайгой, все время в гору, в гору. То совсем убежит от ключа - неслышно его веселого говорка, то снова мелькнет он за кустами. Тропинка спрямляет его петли. Ветки щедро окатывают росой, бодрят, прогоняя остатки утреннего слабства в членах. Минут через сорок тропа выскочила на песчаный бережок. У старой замшелой лиственницы обложенное камнями кострище. На сук повыше, вешаю рюкзак. Место приметное – мимо никак не проскочишь. На ходу разогрелся и свитер за ненадобностью отправляется в рюкзак. Канн через плечо, через другое брезентовую сумку, пакет с солью в карман, папиросу в зубы, пачку «Беломора» в нагрудный карман и на пуговицу. Петр канючит папироску.
- Может тебе еще и легкие одолжить. А что? Табак чужой, легкие чужие, здоровее будешь. Ничего болеть не будет, даже зубы.
Оставил ему на две затяжки, хватит. Пачки папирос мне на сутки хватит, а вот на двоих вряд ли.
Еще минут тридцать быстрого хода и тропа снова упирается в ключ, вернее в несколько ключей, которые стекаются в яму, напоминающую кипящий котел и из нее уже одним руслом бегут к Алдану. Пока разбираю свою телескопичку, Петр успел раскрутить леску со своего удилища и сделал первый заброс. В ключе выше ямы на его мушку прыгают «карандаши», в котле вода швыряет, крутит мушку и уносит беспрепятственно вниз по течению. Петр пошел по ключу выше.
Разбираю, проверяю снасть. На длинном поводке мормышка, выше ее на более коротком - мушка, еще выше поплавок. Отпустил глубину с метр.
« Ну, с Богом».
Держу поплавок на весу и сплавляю мушку по ключу. Стук, бурунчик вокруг мушки. Не успел? Вернее, мелковата рыбешка. Мушка в рот не лезет. «Видит око, да зуб неймет». Поищем позубастее. Отпустил поплавок вначале ямы сбоку от струи, и мормышка утянула мушку в глубину, тотчас вслед за ней скрылся под водой поплавок. Зацеп? Но на всякий случай делаю легкую подсечку и чувствую, что на леске взбунтовалась рыба. Леска пошла поперек струи, к облизанной стене под которой вода отдает глубиной чернотой. Э, нет, шалишь. В нахаловку разворачиваю рыбу и волоку ее к берегу. Хариус. Грамм пятьсот. Темный, выпуклые фиолетовые глаза. Расцеловать готов. И в самом деле, целую его - Первый и отправляю в канн. Прикуриваю, а руки почему-то подрагивают.
Все правильно. Солнце еще не выкатилось из-за хребта. Здесь в тени деревьев царит полумрак. Старый, опытный хариус знает, что пока не пригреет солнышко, не обсушит летающей и жужжащей братии крылышки наверху делать нечего. Стоит он притаясь на дне и зорко наблюдает, что подаст ему ручей, принесет в своих ладошках струях. Берет он утром на червя, короеда, ручейника, ловит всякую водяную живность, но со дна. Мормышка показалась ему аппетитнее мушки, на нее и схватил.
Так и стал спускаться вниз по ключу, облавливая приглянувшиеся места. Выкатилось солнышко, а вместе с ним проснулись комары, затрещали, зависая над водой, стрекозы. Случайно, в тени прибрежной растительности зацепил удилищем, встряхнул молоденькую, с мой рост лиственницу. С нее, еще не совсем обсохшие, с влажными крылышками, посыпались на траву «харьюзовки». Истинное название этих коричневых мотыльков не знаю, но на опыте убедился, что ни одна рыбешка в наших реках его не пропустит. Сколько успел, собрал в спичечный коробок, стал ими мормышку сдабривать. Кто же устоит против такого бутерброда. Солнце все выше, хариус стал брать и поверху и вполводы. Ручей проглядывается до дна, только местами под берегами темнеют ямы. Неосторожно выскочил на неглубокое плесо. Черными молниями метнулась от меня, и понеслась вниз по течению стайка харьюзков. Бегите, все равно вернетесь. Хариус, как и заяц от своего куста в лесу, далеко от своей ямки, от своего камня не уходит. Крутнется и на место. Причем у каждого свое место. На самом лучшем, за камнем в начале струи, на перемене глубин, в затишке, стоит крупный. Зорко осматривает, что несет ему река, по верху, по дну, слева и справа от струи. Он первый берет добычу. Попробуй мелкий вперед «батьки» выскочить, быстро плавники ему обтреплет. Стоит поймать одного за таким камнем, завтра же за ним будет стоять другой. Возможно мельче, если крупных выловили, но обязательно будет. Свято место пусто не бывает не только у людей.
Ушел обратно за куст. Присел на подмытое дерево. Покурил, любуясь бегущей водой, вслушиваясь в музыку струй, время от времени прихлопывая особо наглого комара, которому и дым папиросный нипочем. Из-за куста выставил удилище и повел мушку поверху, мормышка чуть ниже и сантиметров на десять впереди. Почти одновременно ухватили каждый по своей приманке и заиграли на лесе два хариуса. Не крупные, грамм по сто пятьдесят, от силы двести. Но от того что их пара и тянут и дергают они непрестанно и не понять в какую сторону, кажется, тянешь, что-то очень солидное.
По тропе напрямик быстро, а выписывая кренделя вдоль ключа, облавливая один омуток за другим, время летит быстрее, но дорога на много длиннее. Догоняет Петр. Из бидона торчит харьзовый хвост, не влез. Хвастается.
-Во, какой!
Я его понимаю. Вытащить такого одно удовольствие. Показываю ему канн. У меня самого пяток таких, за полкило. И тут же начинаю его материть. Летом принцип ловли такой. Пятнадцать, двадцать минут ловишь, складывая рыбу в брезентовую сумку, потом потрошишь улов, перекладываешь в канн добавляя соли. Если рыбина крупная солишь сразу.
- Ты, что наделал. Посмотри, у рыбы брюхо вспухло, жабры побелели. Проквасить ее хочешь. Так я не чалдон - с душком есть.
- Так, ножа у меня нет.
Начинает оправдываться Петр.
- Давай покурим.
- Ну, ты рыбак. Ни ножа, ни спичек, ни сигарет – ничего нет. Одни губы да зубы и те больные. Турист.
Высыпаем его рыбу на камни у воды, потрошу. Прополаскиваем, несколько «карандашей», которых он поймал в самом начале, пришлось выбросить в кусты, брюхо лопнуло, рыба под пальцами мокрой ватой расплывается, жабры белые.
Теперь идем разными берегами, не сильно удаляясь друг от друга. Пока один облавливает омуток, другой проскакивает дальше. И так поочередно, то один, то другой впереди. Догоняю, смотрю, как он ловит. Один сход, второй. Психует.
-Крючок тупой. Не засекаются. И вообще с этой стороны неудобно ловить.
- Может быть. Проверь, подправь о камешек. Переходи на мою, а я на твою. Да хоть с двух сторон лови.
Забрасывать даже не пытаюсь. После нескольких сходов хариус в этой яме ученный, если клюнет, то с дуру какой-нибудь «секачик». Спускаюсь ниже ямы и перехожу по перекату ну другую сторону ключа. Аккуратно ступаю между валунами, вода ощутимо бьет под коленки. Да с каждым километром ключ набирает силу. Вроде и нет в него больше притоков, но откуда-то с глубин земли он подпитывается силой родников. Оступился. качнулся, выпустил лесу с поводками из рук. Поплавок проплыл полметра и резко скрылся под водой. Пытаюсь перебросить удочку, но ее с силой рвануло из моих рук. Выскочил среди волн поплавок и резво побежал против течения, натягивая лесу, склоняя удилище все ниже к воде. Удочка дугой. Стравливаю лесу с катушки, пытаюсь перебороть, развернуть рыбу вниз по течению. Идти за ней некуда, плесо по правому берегу прижимается к обрыву, чернеет под ним яма. Почувствовав глубину, рыба немного успокоилась, мне удалось повернуть ее к себе. Толи вода забивает рыбе под жабры, толи по какой другой причине, но сопротивление рыбы всегда меньше, если она стоит головой по течению и больше если против. Подтягиваю, подматываю лесу. Катушка маленькая. проводочная, но все равно добавляет лесе упругости. Поддается. Еще чуть-чуть и снова хариус рванул. Теперь леса провисла, и я задираю удилище, как можно выше, что бы держать в натяг. Леса режет воду, бурун за поплавком, хариус выскочил из воды и кувырком плещется по поверхности воды, пытаясь ударом хвоста отбиться от докучливой лесы. Вот он уже напротив меня и я, спускаясь на несколько шагов вниз по течению, получаю возможность отойти от берега и между валунами подтягивать рыбу к себе. Иди, иди, родимая. Еще немного и хариус пляшет на каменистом берегу. Отбросив удилище, подбегаю к нему. Хватаю двумя руками и волоку подальше от воды. Не хариус, а великан. Горбуша в магазине мельче. А этот красавец килограмм, а то и более. Оглушил его, стукнув головой о камень. Он сразу обмяк. Сложился парус-плавник, что был выше спичечного коробка, прижался к спине черной костяной полоской. И все равно хариус красив. Фиолетовый, с оттенками красного, желтого серебра. Спускается, продирается сквозь ивняк Петр. Сижу в тени ивняка, курю. На разноцветных камнях лежит речное чудо. Блекнут понемногу краски. Дома бы такого в аквариум. Но даже гольяны не желают жить в водопроводной воде.
- Учись студент.
Беру его удочку, на ноготь - крючок на мушке острый, цевье немного загнуто. Нормальный, у меня такой же.
- Ты когда подсечку делаешь, не рви. У хариуса летом губа нежная. А ты со всей дури. Надо, чуть-чуть кистью, но потом слабины не давай. А ты дергаешь, «карандаши» через голову летят, леска в кустах путается. Не суетись, то так попробуй, то так. И не наобум Лазаря. Главное учись; где рыбка сидит, да как её взять, да куда вываживать будешь.Думай. На плесе, на спокойной мелкой воде рванули от меня хариусы, только буруны, как за торпедами. А здесь на перекате, где воды тоже по колено, но крутит она между камнями, шумит, плюется брызгами, непуганый хариус в своей стихии, и клюет прямо из под ног.
На этом перекате такой был один. Выдернули чуть ниже этого валуна за следующим камнем стандартного трехсотграммового, чуть ниже еще одного. А так выпрыгивали одни «секачики». Канн заметно оттягивает плечо и теперь у улова, прежде чем забросить, я ставлю его на землю. А до рюкзака еще не дошли. Ловлю только там где уж сильно понравится место. Спешу, делаю ошибки, уж больно «исты хотца».
Вот она листвянка, родной вылинявший, заштопанный, с заскорузлыми от старости кожаными ремешками рюкзак. У всех народов дом, в котором принял пищу, преломил хлеб с хозяином, становится для тебя священным. Испил чаю на берегу ключа, преломил хлеб у костра, отдал, ему свою долю, поделился душой с водой и тайгой по-бурятски - на три стороны. Против православных обычаев? Так, и места здесь некрещеные, а в чужой монастырь со своим укладом не лезут. Да и хорош уклад таежный. О чем-то веселом сам себе бормочет ручей, шушукаются. Шумят под легким ветром, шушукаются между вершины деревьев, потрескивает, постреливает угольками костер. Сладкий чай с дымком, румянится кусочек хлеба с ломтиком сала на прутике, шипит, ярко вспыхивает жир на угольках. Слава Богу, что есть еще на земле места, где можно побыть наедине с собой, с водой, небом, тайгой. Здесь боги разговаривают с человеком через его душу. В цивилизованном мире мы решаем свои проблемы строго логически, опираясь на интеллект, и поэтому все чаще нам отказывает наша интуиция, чувство, подаренное нам богами и которое человечество, в конце концов, совсем потеряет. Глас вопиющего в пустыне; «что день грядущий мне готовит», но ангел хранитель сбит с панталыку суетой городской и ничего подсказать не может. Какие только образы и мысли нам не навеют в небе облака.
Сытый голодному фору даст. Можно не торопиться и прежде чем забросить удочку, осмотреться, а то, поймав паута придавить, чтобы не летал, а только трепыхался, бросить в поток, смотреть, сколько метров он проплывет, пока не плеснет по нему хвостом хариус и не утянет на глубину. Куда спешить? Кан почти полон, еще немного и будет некуда класть.
Разбежался ключик, раскинулся уловом, у противоположного берега, как огромные чушки, два валуна отмачивают в воде свои бока. Солнце почти над головой. Комар перегрелся, убежал в тень, но роится в воздухе гнусь, другого слова нет. Комара можно убить, от паута отмахнуться и даже сбить его на лету в воду. А гнус? Он и есть гнусь. Висит в воздухе. Лезет в глаза, нос, рот. Размазана кровь на руке держащей удилище. Меняю, но я не левша. Ладно карасей морщить, забросил и смотри на поплавок. Здесь ведешь всегда в натяг, управляя лесой, направляя снасть из одной струи в другую, то задерживая на месте, то наоборот, отпуская вперед, то проводя над камнями поверху, так, что за мушкой остается прерывистый след, словно она упала и не может взлететь, оторваться от воды.
Вижу, как в прозрачной воде устремился к мушке хариус, и сразу поплавок повело в сторону. Стандарт, выдергиваю его прямо в руки, но он не дается, отчаянно крутится, обрывается, падает у самых ног на берег и под камень в ямку с водой. Хватаю его у головы, он все дальше протискивается под камнем. С той стороны свобода. Отбрасываю удилище и, перекрыв другой рукой отверстие под камнем со стороны реки, пытаюсь его извлечь. Вода в ключе холодная, недаром его «Ледяным» прозвали. С трудом удалось зацепить пальцами под жабры и вот он в брезентовой сумке. Да, хорошие были часы. На «Электронике» запотело стекло и не понять, что они показывает на табло. Прохожу вперед и из-за куста забрасываю, провожу поплавок поближе к валунам и сразу два хариуса выскакивают, хватает один мормышку другой мушку и в разные стороны, надежно засекая на крючке друг друга. Удочка дугой. С обрыва на противоположном берегу прыгает на валун Петр, поскальзывается и приводняется посреди плеса. Неглубоко, чуть выше пояса, но вода холодит даже через шерстяные портянки в броднях, долго в ключе не простоишь. А каково окунуться по шею? Бедные его гланды – им места мало. Глаза на выкат, матерится. Ну, что ему скажешь? Кричу, перекрикивая матюки.
- Ты сиди, сиди. На тебя по два сразу клюют.
Между тем выволакиваю на берег пару красавцев.
Рыжий, с опухшим, глаза щелочки, красным, искусанным мошкою лицом. Мокрый, злой; он бросает в кусты удочку.
- Все, надоело.
Садится на солнышке, снимает, выкручивает одежду. Отчаянно отбиваясь от тут же облепившего его гнуса.
- Надоело. Пошли к зимовью.
Псих, он и есть псих. Какая ему рыбалка, если он всех покусать готов. Мошку, которая его грызет, хариуса, который у него не клюет, меня, потому что у меня клюет. Махнул рукой.
- Ты иди. Возьми канн и готовь обед, а я пробегусь до водопада. Хочу весь ключ посмотреть.
Смотрю ему в след, как он, повесив на плечо канн, забыв про удочку и бидончик, понуро бредет к тропе.
Обломил кончик его удилища, смотал на него уду, ополоснул бидончик и забросил в рюкзак. Хватит и противогазной сумки.
Ключ стал шире, глубже стали ямы, на перекатах не тянет переходить на другую сторону. Клев хуже, рябит под солнцем вода, швыряет солнечные зайчики в лицо. Мормышку наживляю ручейником, которого полно в камнях на отмелях. На мушку почти не клюет. Но все-таки с каждой ямки выдергиваю одного, двух хариусов и спешу дальше. На кривуне струя впадает под углом, на той стороне узкая желтая полоска песка, ниже кусты нависли над крутящимся пенным уловом. Поплавок струей относит к противоположному берегу, крутит, несет в обратную сторону. Несёт и несёт, но он резко уходит под воду, подсекаю немного небрежно и чувствую по тяжести, что это не хариус. А рыба тянет под кусты. Упираюсь, дзинь и поплавок через мою голову летит в кусты. Оборвался поводок. Переоснастил удочку, но на забросы никто не реагирует. Обидно, только надо топать дальше. Ключ описывает замысловатую петлю и, обловив два плеса, понимаю, что напрямки до давешней ямы - шаг ступить. Осторожно пробираюсь сквозь кусты. Не зацепить бы удочку и выйти к яме потихоньку, не спугнуть. Не спугнул.
На узкой полоске песка, погрузив передние лапы и морду, медведь пил воду. Увидели, мы можно сказать, друг друга одновременно. Он встал на задние лапы, передние свисали вдоль тела,с них стекает вода. Морда с каким-то удивленно-обиженным выражением, . Что я заорал, не помню, да и вряд ли этот крик имел какой-нибудь смысл. Медведь тоже открыл пасть с желтыми клыками за узкими черными губами, рявкнул. Мне этого хватило. Развернувшись, с удочкой на плече, я рванул в кусты. Леска дернулась, оборвалась, на мое счастье крючки зацепились за штормовку, а не впились мне в руку, которой я держал леску. Выскочил к ключу и остановился. Отдышался. Куда, чего бегу? Если бы медведь бросился за мной, то я бы и запыхаться не успел. Но рыбачить что-то расхотелось. Постоял, покурил, сложил удочку. Смотал леску с крючками на спичечный коробок. Жалко - друг привез из Германии.
Взял немного наискосок от ключа, на солнышко и скоро выскочил на тропу. Уже на подходе к лагерю в лаготинке, в мокром месте увидел мишкин след. Был он утром или нет, не помню, сумерки, а бежали быстро, под ноги не очень то и смотрели. Следок приличный, коготки - огого. Такой причешет, на всю жизнь лысый останешься, если останешься.
У едва шающего костра сидит спиной к тропинке Петр, наминает хариуса с хлебом, прихлебывая холодную воду из кружки.
- Живот не заболит? Не усолился же еще.
Испугано дернулся. Не слышал, как я подошел. А ежели бы топтыгин? Заново переживая, рассказываю ему про негаданную встречу. Естественно приукрашивая и преувеличивая. Не верит.
- Да, ты наговоришь; семь верст до небес и все лесом.
-Ты по тропе шёл, след видел?
- Нет. Никого не видел.
- Ну, тогда пойдем. Посмотришь.
Лучше бы я ему не показывал. Назад к зимовью от логотины он бежал впереди меня, как наскипидаренный. Развел пионерский костер, не жалея хозяйских дров; дескать звери огня боятся. Да хрен с ним - пусть потеет. Вот с обедом оказалось хуже.
-А я думал, ты до вечера будешь ловить. Успею приготовить.
Ну, ну. А теперь как на этом пионерском костре готовить. Жди - пока прогорит?
Сходил на реку, принес полный котелок и откатив не полностью прогоревшие паленья, залил водой. Они обидчиво шипели, исходили белым паром.
- Ты больше из поленницы дрова не бери. Из поленницы - для печки в зимовье, а для костра в тайге сушняка хватает.
Насыпал в котелок пшена. Сходил к реке, промыл, что бы не горчило , наполнил котелок до половины водой и пристроил на таган.
Петр сидел у костра обиженный и притихший. Конечно я же и виноват, что рано приперся. Ловил бы себе и ловил. Кстати, как там мой кораблик? Утром было не досуг проверить, да и сейчас только вспомнил про него. Он спокойно резал волну, стоило тронуть лесу, как запрыгал, побежал в одну сторону, другую. Рыба уже устала бороться с ним и к берегу шла не сильно упираясь. На ближайшем поводке сидел таймешенок грамм на триста. Вытащил тройник и отпустил его со словами; «Без мамки не приходи». На двух других сидело по доброму полукилограммовому хариусу. Ну вот, а то; «Обловил, обловил. Не клюёт». Хоть и домосед хариус, но на променад выходит. Утром в ямке, днем может на перекате покувыркаться, а в сумерках и вдоль берега в затишке прогуляется, поснимает ручейника с камешков. В улове на одной тычке сидело два налима. Один крупный, другой так, налимчик. Вот только в уху пойдут оба. Другая тычка была пустая даже не тронутая. Не удачно забросил. Вечером казалось, что там яма, а попал на отмель, наживка завалилась между камнями, сам черт ее оттуда не достал бы.
Крупа разопрела. Банку тушенки «Великая стена», пол-луковицы (половину на уху), немного соли и кулеш готов. Вдвоем почти опростали котелок, остатки сложили в тарелку, которую нашли в зимовье.
Часы врут. Вернее, вообще не показывают, цифры расплылись. Снял крышки, вытащил батарейки и положил часы обсыхать на припеке. Может - оживут. Судя по солнышку, где то около шести. Чайник закипел. Вкусно. Очищаешь черешок ревеня, окунаешь его в сахар и запиваешь горячим чаем на листиках брусники, смородины. Лимона не надо. Недалеко от зимовья у старой лиственницы обломало ветром несколько ветвей. Веточки, с мою ногу толщиной, успели высохнуть, почернеть, хвоя давно обсыпалась. . Притащили на поляну. Попрыгали на них, разломав на более- менее подходящие для костра обломки.
На удилище поставил вместо проводочной катушки «Невскую», с леской ноль семь, привязал карабинчик, а к нему прикрепил мыша из резины. Такая круглая резина идет, как уплотнитель при панельном домостроении. Шероховатая, губчатая. Она не тонет и хорошо имитирует мышку, попавшую в воду. На берегу, выше от устья ключа натаскал плавника. Попил чаю и, пригревшись у костра, незаметно для себя задремал. Проснулся от того, что продрог. На поляну легла тень от деревьев, костер погас и только синий дымок, струящийся над ним, говорил, что под золою тлеют угли. Подбросил дров и пошел на улово. Наживив тычки обрезками соленого хариуса, снова забросил их, внеся во вторую тычку поправку.
Мигнула первая звездочка. Петр забрался в зимовье на второй этаж и похрапывал. В пачке еще осталось десять папирос. Целое богатство. Пару лиственничных ветвей сложил толстыми концами в костер. Закурил. Пламя поднялось, охватило смолистое дерево. Вокруг костра посветлело, а в тайге сразу стала темнее. Темной бронзой отсвечивали стволы сосен вокруг поляны. А над рекой плыли поздние сумерки. На западе утухали последние сполохи зари. Спустился к реке. Потянул к себе кораблик, который будет только мешать, и почувствовал на лесе возмущенную ярость рыбы. Вот оно преимущество грубой снасти. Читаешь в журналах, как вытягивают пудовых тайменей на жилку ноль три, завидки берут. Мастера! А здесь, в стране непуганых медведей, леса единица - ноль семь и поводок ноль семь – ноль пять. На поводке брат давешнего таймешонка, а я ему говорил маму привести. Пришлось и братца отправить за родителями. Зажег кучу плавника и отошел к устью. Вскоре моя тень задрожала на воде, запрыгали багровые блики по перекату. До костра за спиной метров пятнадцать. Кажется, свет от него падает до середины реки. Дальше тьма египетская. Небольшой заброс, бросать в полную силу боюсь. Не дай бог сделать бороду в темноте, и – прощай рыбалка. То ли, кажется, то ли, в самом деле вижу как мышь кувыркается в волнах переката, но ее быстро сносит в струи ключа отпускаю лесу и уже не знаю где она. Смотрю на кончик удилища, в отблесках костра видно, что леса натянута, значит, мышь несется вниз по течению. Начинаю немного подматывать, не торопясь, с короткой остановкой через два три поворота катушки. Леса все круче и вот она почти под прямым углом. Поднимаю удилище, черно – красным мокро заблестела в свете костра мышь. Забрел по колено в реку и повторил заброс, только лесу с катушки стал сматывать сразу и быстро. Сколько смотал, метров двадцать, двадцать пять, как определишь на ощупь и снова стал осторожно подматывать. Почти сразу всплеск и удар по пальцам катушкой. Расслабился – получай. Удалось затормозить катушку. Какое-то время мерялись силами, кто упрямее. Слава германской леске. Попытавшись уйти вправо, влево, рыба начала медленно поддаваться. Сначала выйти на берег. Теперь потихоньку подматываю, подматываю. Почти у самого берега рыба делает последнюю попытку вырваться на свободу, освободиться от болючего острого железа. Вскипает буруном река буквально в метре у берега. Поздно и вот уже рыба прыгает по камням. Подальше, подальше от воды. Ленок. Но какой! Добрых три килограмма. Раньше о таких только слышал. Даже в свете костра он прекрасен. Прибрав рыбу, снова выхожу на перекат. Но больше, как я ни исхитрялся, ни одного удара, ни одного всплеска, только ровно шумела река, да звенели по камням струи ключа. Костер на берегу стал угасать, багровели угли, а на реку опускалась тьма. Жутковато одному. Словами известного персонажа; «Я не трус, но я боюсь». Смотав удочку, распускаю на ощупь кораблик и, подхватив рыбу, спешу к зимовью. Костер почти погас, тлеют не догоревшие до конца обрубки. Сдвинул плотнее и между ними побежали жадные языки пламени. Подбросил сушняка и по поляне весело запрыгали отблески. Ленок не лезет в канн. Пластаю его со спины, круто солю и, сложив две половины, натираю солью сверху. Заворачиваю в те же самые листья ревеня. Ополоснул руки из чайника, идти на реку - ни какого желания. Огляделся, чтобы ничего не забыть. Прихватив канн, ленка в лопухах, я забрался в зимовье. Вытянул натруженные мослы, какая это благодать. Только прикрыл глаза, а меня в бок толкают.
- Проснись. Проснись. Там кто-то ходит.
-Ну и что? Отстань.
Как сладостен утренний сон юности, душа твоя на месте и радость, счастье сулит грядущий день. Окно только начало светлеть предутренней синевой. Во сне паришь, летишь в прозрачной легкой мгле, и наплевать, на всех кто там ходит, а если кому надо, так постучит.
- Так ходит. Банками гремит за сараем.
- Ну и пусть гремит. Утром посмотрим.
- Мне на двор надо. Чуть терплю.
- Что, жадность фраера сгубила? Так, так тебе и надо. Отстань – Бурчу, обняв подушку. - Тебе надо? Иди. Маленький что ли, до «ветру» прикажешь тебя водить. Может еще и на горшок посадить?
- Так медведь там ходит.
Сон прошел, а снилось что-то, слов нет и вспомнить не могу. Осталось ощущение чего-то нежного и невозвратимого. Обидно. Сон прошел, настроение такое, что обнял бы медведя и поплакался бы ему в меховую тужурку.
- Ты хоть подальше отойди. Зимовье не минируй.
Седой пепел скрывает едва шающие угли. Набросал сушняка, сдвинул не догоревшие с ночи полешки, подкинул новых и через пару минут весело заплясали рыжие языки пламени. Прямо из чайника сделал пару добрых глотков холодного настоявшегося и поэтому терпкого, горьковатого чая. Остатки разлил по кружкам. Костер сгустил утренние сумерки
«Утро туманное, утро седое, ветви листвянок, как плечи поникшие», пуская петуха, заблажил я, перекрикивая шум переката. И с котелком и с чайником воды заспешил обратно, к теплу и уюту костра.
- Чего орешь?
- Так медведю знак подаю, что мы проснулись. Пусть топает в свою берлогу, нечего у нашей днем шарахаться.
Полянку словно кто-то вымел. Головы соленой рыбы, косточки исчезли, тарелка с кулешом вылизана - мыть не надо. А кто? Я не Кожаный Чулок - следы читать. Может мыши, крысы, колнки, а может и хозяин прибрался? Как бы там ни было, ночь их время. Очистил усолившегося хариуса, отрезал толстый ломоть хлеба. Вот хлеб? Он и в Африке хлеб. Но городская булка, с хлебозавода, сохнет изнутри. Сельский, с маленьких пекарен, наоборот, сверху прихватится хрустящей корочкой, а внутри пушистый, духмяный.
-Будешь?
Подаю бутерброд Петру. Даже в неверном свете костра по его мимике понятно, что не будет.
- Да. Хорошее лекарство; крутой чай и сухари. Вот только с сухарями в стране напряженка. Хлебай чай, можешь вместе с шарой. А я свеженького, с рыбкой и с мяконьким, черным хлебушком.
- Дай закурить.
Наученный прошлой ночью я убрал папиросы в штормовку и не оставляю на виду. Эх, русская простота. Кусок хлеба на улице не попросишь, но как часто слышишь; «Эй, мужик, дай закурить». Не дашь. Обидятся. Могут еще и в глаз дать. Эх, Русская простота. В пачке штук пять папирос. А когда приедут ребята? До или после обеда?
- Курить тебе, вредно. Животик болит. Пей чаек или, еще лучше, ивовой коры начеши, она горькая как хина, но от ста болезней помогает. Лечись.
Лучше бы я не говорил этого, с обиженным видом он снова засеменил за сарай. Смотреть и слушать его страдания, нет ни какого желания. Забрав кружку с горячим чаем, бутерброд, я отправился на берег реки. Сидеть на холодном камне не так приятно как у костра, но утренний Алдан стоит мессы. Солнце тронуло за спиной небосвод, прыгнуло пламенем через реку на соседние скалы, ало вспыхнуло и сразу притухло, заружевело, коснувшись остывших за ночь откосов. Вода парит. Тонкие, прозрачные струи тумана плывут вниз по реке подгоняемые течением и утренним проснувшимся ветерком. Все ниже, ближе к реке спускается светлая полоса. Теплая и нежная, она местами взрывается брызгами самоцветов, словно где-то в трещинах скал спрятаны сокровища. А, может быть, так оно и есть? Но что бы забраться в скалы надо сначала реку переплыть. Лезть в воду с утра пораньше не манит; «Пошел я лучше к костру».
Петро разыскал в зимовье хозяйскую заначку. Махорка в плотно закрытой банке из под растворимого кофе. Даже не моршанская махорка, что давали в армии в качестве сухпая на учениях, а настоящий рубленный самосад. Запах. Одна беда - нет бумажки. Носится Рыжий со своей, нет с чужой банкой, как дурень с торбой. Посочувствовал; плохо ему нынче без бумажки. Посоветовал собрать папиросные окурки, которые не попали в костер, сдвинуть папиросную бумагу с мундштука набить махрой и получить коротенькие на две три затяжки папироски, или вырезать трубку.
Солнце выскочило на поляну, пригасило пламя костра, засверкало росой на ветвях и траве. Деревья словно бы потягивались, стряхивая с ветвей под легким ветерком вместе с росой остатки сна, стали казаться выше, стройнее. Тайга наполнилась дневным шумом; шумела листва, чирикали – свистели лесные пичуги, барабанил трудяга дятел. Если вслушиваться, можно разложить каждый звук по полочкам, но как в хорошо слаженном оркестре все это звучало Музыкой. Разложи симфонию по партиям, разбери по нотам и исчезнет сказка.
До приезда ребят я успел сварить уху из налимов, взамен которых снял еще двух килограммовых. (по одному с каждой тычки), на кораблике тоже сидела пара приличных хариусов и отправился вверх по Алдану. Ждать надоело, нарыбачился от души, но что-то надо делать вот и гонял мушку с мормышкой по перекатам и ямкам. Умудрился поймать гольяна с мизинец, что он думал делать с мушкой, которая чуть-чуть меньше его, не соображу. Из-за поворота выскочила моторка. Махнул рукой; «Сплавляйтесь».
-Как улов?
Разжал кулак. Показал уснувшего гольяна.
- Во. Таймень! У вас, кстати, мешок найдется, мелочь сложить?
Ребята заржали.
–Как выволок-то? Удочку не сломал? В бардачке под улов банка из под сгущенки.
- Не, и в самом деле - это, всё?
- Вы что, издеваетесь? Уху будете хлебать? А то Петр сегодня не едок.
Долго ли троим мужикам котелок опорожнить? Покурили, сбросали вещи в лодку? Налимов в мешок, свежепосоленную рыбу в лопухи, и обернули холстиной, которую мужики использовали вместо полотенца.
Вниз по течению лодка проносится мимо берегов со скоростью курьерского. Изнуренный энурезом, только морщится, когда лодка подлетает на волнах и плюхается на брюхо, обдавая нас холодными брызгами. Не заметили, а мы уже дома. Лодку на берег и на замок к общей цепи. Вещи в контейнер, который служит для хранения двигателя, весел и прочих причиндалов, чтобы не таскать все это каждый раз в гору до поселка. На берегу их около десятка, лодок чуть больше, видно у каждого контейнера по два три хозяина, а, возможно - наоборот, у нескольких лодок один хозяин. Наш болезный, забыв откланяться, убежал вперед. Хорошо хоть ребята помогли донести рюкзак и рыбу. Шесть километров не расстояние на ровном месте, в гору - втрое больше. Договорились вечером встретиться. У меня есть чем отблагодарить. А какой русский отказывается от такой благодарности? Когда от души, то все на благо. И Тамарино спасибо за налимов, за ленка и свежепосоленных хариусов, мое ответное спасибо за миску борща, тарелку каши. Спасибо - Спаси Вас Бог. Всего три слова, но лучше не скажешь и не пожелаешь, в них всё.
Петро, хохол рыжий, где то раздобыл трехлитровые банки и предлагает делить рыбу. Никуда не денешься от закона. В тайге делят не по тому, кто, сколько убил, поймал. Делят по паям; пай на снасти, пай на технику, пай на живую душу. Откидал ему его долю, на мою радость крупные в банку не лезут. Все же канн я ополовинил и убрал его в сени, в холодок.
На просторной кухне за столом идет неторопливый мужицкий разговор. Тамара выпила одну рюмочку и ушла в комнату. Петр ушел в контору, в красный уголок. Там толи танцы, толи будут крутить кино. Молодой, неженатый. Что с него возьмешь? Больше сижу слушаю. Рассказал им про нечаянную встречу, и теперь идут чередой байки про медведей. Я по ним не специалист, но сижу и верю каждому слову. Нет зверя непредсказуемей, чем топтыгин. Сколько сказок, легенд, анекдотов существует про него. В цирке добродушный увалень. На велосипеде ездит, и на свадьбе, на ярмарках на цепи танцует. Неуклюжий, добродушный, лохматый как Русь мужик. Но на короткой может коня обогнать, коровку задрать, незадачливого охотника в хворост зарыть, впрок приготовить. Зверь он и есть зверь и как всякий зверь требует к себе почтения. Переключились на рыбалку. Это немного ближе. Есть и мне чем удивить и поделиться. Они думали, что хариус только в Сибири водится. Оказывается его несколько видов. Среди них европейский, который водится и в Белоруссии, в притоках Немана, Березины. Сибирский хариус включает ряд подвидов. Хариус из рек, впадающих в Северный Ледовитый, отличается от амурского и рек впадающих в Тихий, отличается от байкальского и камчатского. Отличается высотой тела, высотой плавника, еще чем-то, и все равно остается хариусом. Несколько раз хожу в сени и наполняю миску рыбой. Опустела одна, вторая, третья бутылка, выросла в чашке гора рыбьих костей. Перешли на политику. Зацепили артель, что загадила речку. Подсчитали во что им обойдется скважина для поселка, штрафные санкции и прочее. Выпили за то, что домой они поедут без штанов. Выпили бы еще, за что ни будь, но Тамара разогнала нашу компанию. Вовремя разогнала. Водка кончилась, несмотря на открытые двери, на кухне - топор вешай. Да и время за полночь.
«А по утру они проснулись».
«Огуречик, огуречик,
не ходи на тот конечик,
там мышки живут
Тебе хвостик отгрызут».
Загрызть не загрызли, так немного пожамкали. В таежных поселочках мышки наперечет. Вот коту рыжему и потрепали баки собаки. Мужчину шрамы украшают, но отнюдь не синяки. Тамара позвала нас завтракать, не пряча ухмылки. Толи у колодца, которого нет, толи у магазина который закрыт в столь раннее время, но узнают везде и всегда женщины новости раньше, чем радиоприемник включат. На столе жареная картошка с грибами, сало, свежий, еще горячий хлеб. Понял, не дурак, им все новости на пекарне стряпают. Володя принес банку браги, никак к соседке сбегал. За соседку и получил – какая жена потерпит, что бы муж по соседками бегал.
- Ты же на работе?
- Подменился. Провожу гостей и в ночь пойду на работу.
- Я тебе напровожаюсь.
Голос у Тамары хриплый, прокуренный, хотя никогда в жизни она не курила. До знакомства, разговаривая по радиосвязи, представлял её этакой гром - бабой неизвестного возраста. Невысокая, хрупкая и смешно наблюдать, как она налетает на своего отнюдь не мелкого супруга, умудряясь сохранять при этом всю свою миловидность, доброту. Только русские женщины могут ругать своего благоверного, призывать на его голову все кары небесные и в тоже время подать стакан, что бы полечить его бедолажную головушку. Подняв банку выше этого самого больного органа (интересно, а голова – это член или орган, или у кого как), теперь Тамара могла достать ее только в прыжке, добродушно улыбаясь, через женино плечо Володя заглядывал на стол.
- О! Картошечка. « Бульбу варят. Бульбу, парят, бульбу жареной едят». А рыбка где, Бульбаш.
-Возьми в сенях.
-А ты банку возьми. Этим я не доверяю. Одна разобьет - другой выпьет.
- И это все?
Вошел он с канном, в котором скучало пяток рыбин.
- Так вчера же масть пошла. Доставай, а то картошка стынет.
- Тебе не наливаю, ты же у нас благородных кровей. Брагой брезгуешь.
Ерничал Володя, чувствуя за собой вину. Правда, вина не совсем по его вине – рыбу я сам таскал. После того, как съели с картошкой по рыбине, в канне ловить стало нечего.
По радиосвязи узнали, что самолет вылетел. Рыжий из избы глаз не казал, вернее синяки под глазами и мы с Тамарой вдвоем загрузили в машину почту, посылки, ящики со старой аппаратурой. Потом сидели на теплой завалинке, смотрели в синее небо в ожидании самолета. Раньре времени выезжать на площадку было дурной зриметой. Не раз бывало, что самолет долетит до перевала и вернется обратно, то гроза, то дым от пожара – не видно не зги. То еще, какая ни будь фарс - мажорная ситуация.
С почтовым бумажным мешком, перевязанным бичевой, полбутылочкой кристально чистой самогонки из-за угла выглянул Володя. Кивнул; дескать, иди сюда.
-Во. Мужики тебе передали. Да, неловко - объели тебя вчера. и на посошек по маленькой.
-Томка голову оторвет.
-Оторвет, сама пришивать будет.
Захватив на кухне сало, хлеб, пару чашек, крадучись убрались в березнячок за домом. От греха подальше. Два огромных, переросших подосиновика с желто бурыми шляпами, такими, что в ведро не влезут, напоминали столики.
- Кафе «Под грибом». Прашу.
Два раза чокнулись. За дружбу, за отъезд с пожеланием «Приезжай», а в небе загудел самолет. Мелькнул между кронами берез и ушел на посадку.
Лететь на самолете или на вертолете – это «две большие разницы», это как ехать на тракторе и «Волге», пусть «анушка» не тянет на «Волгу», но даже «запорожец» лучше ЧТЗ.
О чем поет «голубая тайга» за шумом двигателя не слышно. Поет душа. О чем? Душа потемки – хочет и поет, о чем хочет, о том поет. От пакета несет волшебным ароматом копченой рыбы. Петр косится на него, в конце - концов, не выдерживает.
- Что, там у тебя?
- Рыба.
-Покажи.
-Что показывать. Рыба как рыба. Копченная.
Петру неймется. Зная, что просить бесполезно предлагает обмен. Давай, мол, он мне соленого, а я ему копченого. Нашел дурака. Мясо у хариуса нежное, жирное, летом, даже крепко посоленное хранится плохо, теряет вкус. Другое дело копченый, да если еще крупный – пища царей, богов, с пальцев каждую жиринку оближешь.
Если везет, то везет. В аэропорту в ожидании рейса Алексеич, наш начальник. Рядом с ним маялся водитель. Новый, так как старый – Петрович, улетел в отпуск. Вот бывают в жизни совпадения. Начальник – Петр Алексеевич, водитель – Алексей Петрович. Но это к делу не относится. Главное, что Алексеич кивнул водителю; «Отвезешь». Да лучше бы я еще час, два прождал бы автобус. Едва выехали за поселок, водитель бросает руль и с пеной у рта начинает биться в конвульсиях. Припадочный. На наше счастье его нога соскочила с газа. Кювет неглубокий, за ним молодой сосняк и, проскакав козлом метров шесть, машина заглохла. Господи, и чего только русские не придумают, что бы дороги не делать, иномарка давно бы вдрызг, а уазику хоть бы хны. Откуда-то знал (вроде что-то про Македонского, который тоже страдал эпилепсией), надо палку вставить эпилептику в зубы, вроде шенкелей у лошади и держать, чтобы не разбился головой о камни. Водителя в больницу, машину в гараж, сами на перекладных. Эх, лучше самолетом, тем более туда, куда «только самолетом можно долететь» и не берите на рыбалку «Рыжих». Мушки из их шерсти хорошие получаются, так надерите заранее и пусть они дома сидят – вам и им спокойнее будет.
За пять дней жена соскучилась, так что обошлось без ругани. А рюкзак и причиндалы улеглись на антресоли до следующего раза. В ожидании того часа когда опять отправлюсь туда, куда «только самолетом можно долететь» или на своих двоих дотопать.