Глава 7.
Честной купец.
Среди всех сословий каста купцов была самой многочисленной. Им c легкостью разрешались внекастовые браки. Врожденных умений у них было немного: были прирожденными переговорщиками – говорить начинали рано и чисто, обладали исключительной честностью, на глаз могли сказать, сколько монет в кучке или сколько по весу товару лежит. Это если товар весовой, в принципе, любой может наловчиться, а вот, если нужно сказать: сколько ягод в ведре лежит — тут только на купцов была надежда, ну или вручную пересчитать. А купец только глянет и на тебе — количество тютелька в тютельку. Купеческие дети смолоду подолгу учились, глазомер развивая до феноменальных способностей. Вот только врать не умели — правдивы были до невозможности. Существовали всякие заведения для обучения, начиная от того, где детей, которые только говорить учатся, собирали вместе и прививали им умения разные. Называли такие заведения садами. Забавно слушать было разговоры купеческих детей, которые не умели соврать даже ради развлечения. После садов отправлялись в школы: начальную, среднюю и высшую. В высшей школе сдавали будущие купцы экзамен на владение купеческими умениями, и им выдавали бумагу, которая подтверждала его знания, украшенную разными тиснениями и расшитую специальными знаками, которые подделать нельзя. С тех пор купец становился полноправным членом своей касты. Приобретал права и обязанности своих собратьев: мог в любом городе к любому купцу подойдя, получить любую сумму, которая на этот момент была в наличии. Получить безвозмездно. Но и должен был потом также ссужать любому купцу наличность. Могли ездить за границы Мира ко всяким кочевым племенам и никто, включая Магистра и его Тайную канцелярию, не имел права дознания их, только, если сами пожелают доложить что-то о своих путешествиях. Были купцы смелыми, свободными, честными, легкими на подъем. Даже когда манил их барыш большой, могли отказаться от сделки, если возникали сомнения в честности сторон, ее обеспечивающих. Слово купца весило, как золото и порой заменяло его. Монеты изобрели они же, чтобы обеспечить свое слово, сначала они так и назывались «слово купца», да длинно все это показалось, так «монетами» и остались. Забавно получалось, Прим мог солгать ради блага Мира, а какой-то купчишка — нет. Даже ради спасения собственных ушей, даже ради спасения жизни. Когда какой-нибудь купец задерживался после заката на улицах, никому из ночных жителей не приходило и в голову ограбить торгового человека. Купцы не злоупотребляли своей неприкосновенностью, понимая, что рано или поздно кое-кто может и не сдержать своей страсти к незаконному обогащению за счет облегчения карманов других, более удачливых в коммерции. И старались сидеть дома, после наступления темноты, занимаясь другими делами, которые можно было творить, не покидая жилища.
В городе Юганске купеческая община была очень сильна. Город процветал благодаря тому, что в него свозились товары со всего Мира, да и из-за границы тоже привозилось немало. Редкие ткани, благовония со всей Зории, драгоценности; морские рыбы самых необычных цветов и форм, как вкуснейшие, так и только для гурманов; меха; металлы; тиманти разных цветов кожи, худые, пухленькие, толстые — всякие, торгующие своими прелестями; фрукты, овощи, инструменты, даже те редкие камни, которыми шли на украшение Часовых башен. Каждый год, в теплый сезон сюда съезжались на ежегодную ярмарку-продажу виноделы со всего Мира, и город начинал благоухать терпкими ароматами. Юганск всегда был городом торговым, поговаривали, что сам Торг здесь продал первый камень, которым Кам начал строительство первого дома в те далекие времена, когда боги еще жили на Зории и творили ежедневные чудеса, обустраивая свое детище.
Господин Зигурд Говарди был одним из самых достопочтенных купцов города, лишь волею судеб не попавший в кастыри, потому как с честью сданы были экзамены на квалификацию на всех уровнях. В молодости для Зигурда была лишь одна мечта – попасть в кастыри, потом как-то развеялось, некогда было. Лишь только иногда омрачалось его безоблачное существование — когда он выходил из себя. Гнев, охватывающий все его существо, был сродни природным катаклизмам, которые ничем не остановить. Словно камнепад, словно дождь, неотвратимо падающий с неба в мокрый сезон, словно ветер, налетающий на любого, кто неосторожно оказывался в его власти, в ту пору, когда наступало время дуть. Первый раз он почувствовал безудержную ярость еще в далекую пору детства, когда был в саду, а новый мальчик попытался заговорить с девочкой, которую маленький Зиги считал своей подружкой. Вскипевший гнев охватил маленького мальчика со всей силой, помутив разум, и вылился в драку, в которой у обоих участников были расквашены носы и набито по фингалу — у одного под правым, у другого под левым глазом. Прибежавшая на шум воспитательница развела драчунов по разным углам, запретив общаться с ними другим детям. Быстро найдя зачинщика потасовки, вечером поговорила с Говарди-старшим о привитии ребенку навыков общения с окружающими. Наказание для Зиги было ужесточено, ему запретили разговаривать, играть и садиться рядом с другими детьми на целую неделю. Это был единственный известный случай, когда слабость Зигурда была кем-то замечена. Потом он научился ее скрывать, успокаивал себя тем, что пересчитывал пальцы на руках до того, как ответить человеку, вызывающему негодование. Совет был замечательный, не учитывалось лишь одно — совладать с истинным гневом не было никакой возможности, при пересчете пальцев гнев лишь прятался. И приходилось выплескивать его потом, когда никто не видел. После сада Зигурд окончил все соответствующие для человека его касты заведения, получая везде лучшие знаки отличия. И никто не знал, что среди ночных жителей иногда происходили странные исчезновения. Безответные пьянчуги, состарившиеся тиманти, игроки, проигравшиеся в прах, все обитатели темных закоулков города, безработные свободнокровки, все они боялись ночной тени, которая появлялась и уносила с собой чью-то жизнь. Иногда тень прикидывалась клиентом или даже другом, уводила в безлюдное место и жертву, если потом находили, то только случайно. Все были изуродованы почти до неузнаваемости, забиты насмерть, в основном ногами. Голыми ногами. Однажды был найден актер, местная достопримечательность, чьей игрой наслаждался весь культурный народ Юганск. Актер тот, Гиб Марсин, в погоне то ли за сильными ощущениями, то ли за удовольствиями оказался в Кривошейном переулке после заката и пропал. На утро его хватились — не пришел в театр, хотя он был изрядным шалопаем, но к своему ремеслу относился ответственно, и никогда не пропускал репетиции, а тут, на – тебе, как провалился. Призвали юганского весовщика Клауса де Балиа, который взял след, хотя крови пролито не было. Но, тем не менее, убитый был найден еще до того, как первое садящееся солнце коснулось пылающим багрянцем горизонта. Нашли — все кости переломаны, лицо изуродовано почти до неузнаваемости. Молодой человек превратился в мясной лист, который аккуратно сложили, и спрятали в укромном местечке, каких в Кривошейном переулке навалом. Били осторожно, не нарушив целостности кожи нигде, ни одного пореза, кровь вся осталась в теле и запеклась, превратившись в багрово-черные кровоподтеки по всей поверхности. Страшным убийством всеми любимого Марсина был шокирован весь город. Гиб никому не успел насолить всерьез, был для этого слишком молод. Похороны состоялись в тот же день за счет города. Ибо родственников, способных взвалить на себя это бремя, у Марсина не оказалось. Хоронили в закрытом гробу, за которым шли кастыри, именитые горожане, следом брели, обливаясь горькими слезами первой утраты, кучки безнадежно влюбленных в покойного девиц. Похоронен был на кладбище Утраченной надежды неподалеку от Юганска. Могила была вся завалена цветами от безутешных поклонниц. На скромном надгробии написали что-то типа: «Всеми любимый, спи спокойно», и, утешившись, позабыли о происшедшем. Лишь де Балиа по долгу службы и праву крови помнил, и тянул ниточки, пытаясь добраться до убийцы до того, как тот решится на новое убийство.
Никто в городе не мог и заподозрить, что почетный купец первой гильдии, всеми уважаемый господин Зигурд Говарди, всегда такой спокойный, честный, обязательный и обстоятельный, способен босыми пятками забить человека насмерть. А Зигурд помнил ту ночь, когда ему пришлось пойти в Кривошейный переулок, потому как местные тиманти сделали ему особый заказ, который необходимо доставить именно в эту ночь — клиент какой-то особый их посетить должен, а ему как раз необходимы были заказанные товары. Что поделать: желание клиента закон, даже если клиент — тиманта. Зигурд нес тщательно запакованный мешок с заказом к месту встречи, улицы были знакомыми, и ничего не предвещало беды. Его волосы, курчавившиеся мелкими крутыми завитками, крупный нос, тонкие уши, немного больше среднестатистических и заостренные в области мочки, показывали всем встречным, что идет купец. Внешность, которую не скроешь. Да купцы и не пытались, зная, что их облик лучше всяких верительных грамот убедит кого угодно в принадлежности к достопочтенной касте. Поэтому когда тень, вставшая перед Зигурдом в особо темном месте, приказала выворачивать карманы, купец не моргнул и глазом, а напротив, предложил своему непрошеному собеседнику ретироваться подобру-поздорову. Тень вышла в свет фонаря и оказалась хохочущим актеришкой, которого Зигурд почему-то недолюбливал. Может быть, потому что тот мальчик, которого избил маленький Зиги в садике, вырос и стал актером, родители отпустили его и разрешили не становиться купцом, потому что не чувствовал он склонности к честному ремеслу торгового человека. Поэтому, узнав жалкого актеришку, который кривлялся на потеху публике каждый день, приравняв себя к продажным тимантям, увидев, как ухмыляется, словно от удачной шутки это смазливое личико, что-то перевернулось в душе Зигурда. Он махнул свободной рукой, вроде бы и ударил несильно, да только вот руки, долгими годами приученные к перетаскиванию различных грузов и к доставке покупок клиентам, не подчинялись более голове. Руки аккуратно положили мешок наземь. А упавший лежал на каменистой дорожке и учащенно дышал, пытаясь отползти. Купец склонился над поверженным, разглядывая. Актер, с неожиданной прытью попытался, вскочив на ноги, ударить нападавшего в нос, но промахнулся. Усугубив и ускорив предрешенную участь. Зигурд теперь уже не стеснялся. С оттяжкой размахнувшись, он осторожненько приложил свой колотушкообразный кулак к виску молодого человека, которого удар подкосил и заставил снова рухнуть с протяжным стоном. Урча и ругаясь, купец оттащил свою жертву за волосы в более темное место, в другой руке он тащил свой груз, который еще надо успеть доставить. Положив Марсина, Зигурд расшнуровал ботинки, снял их, стянул носки, положив каждый в свой башмак. Поставил обувь возле мешка с грузом. Подошел к поверженному врагу и с наслаждением вдавил босой пяткой глаза внутрь черепа – так, чтобы они не лопнули, а только утонули в глазницах. Потом, притаптывая, медленно ломал бесчувственное тело, расщепляя каждую косточку, стараясь, чтобы не было крови. В молодости Зигурду довелось торговать мясом, опыта в расчленении, разделывании и тому подобном ему было не занимать. И не было пролито ни кровинки. Закончив, купец почувствовал, что тело уже малость поостыло. Но оставалось мягким, поэтому ему не составило труда упаковать полученное, и спрятать в укромном местечке. Багрово-черная тьма, застилавшая глаза с того момента, как он увидел, кто пытается подшутить над ним или, в самом деле, ограбить — неприкасаемого – начала медленно рассеиваться. Купец подхватил под мышку свой сверток и поспешил на место встречи с тимантями. Пришел минута в минуту, не заставляя себя ждать. Вручил требуемое, получил вознаграждение, отклонил предложение распутных девок присоединиться к их особому клиенту, говоря, что тот совсем даже будет не против, а, скорее всего, будет за, всеми своими членами. На отрицательный жест купца, пересчитывающего заработанное при тусклом свете фонаря, тиманти пьяно рассмеялись, велели не озадачиваться и не брать в голову. Одна из девок, что-то добавила тихо, так, что слышали только ее подруги, они прыснули и, покачиваясь, поцокали каблучками в темноту.
Говарди поспешил к себе домой. На первом этаже размещалась лавка, в подвале – склад, на втором этаже проживал он. Весь день толклись люди в доме купца, и лишь ночью бывало иногда одиноко. Купец был еще неженат, служа приманкой для свах, ищущих выгодную партию для местных невест. И все было ладно и хорошо. И ничего не замутняло более сознания, не плыла, покачиваясь, багрово-черная мгла перед глазами, заставляя бить и топтать, ломая, дробя и растирая. Сейчас можно было сложить заработанное в сундучок, закрыть двери и подняться к себе. А наутро все произошедшее показалось таким далеким, то ли прочитанным где-то, то ли услышанным — в общем, чем-то неважным. Жизнь потекла своим чередом. Сделка сменялась сделкой, как сезон — сезоном. Прибыль росла, дела расширялись. Зигурд подумывал об отправке каравана с товарами в приграничье — на Торговище, где проходила всемирная ярмарка, куда съезжались купцы со всей Зории. При хорошем раскладе, там можно было продать все подчистую. Самые смелые и богатые купцы отваживались доставить свой караван в Торговище. Короткая дорога через Блангорру ежегодно разрушалась почвотрясениями, после которых появлялись глубокие ущелья и овраги. Дорога в объезд проходила через безжалостные пески пустыни Крогли, кишащие бандами.
Зигурд снова начал подумывать выставить свою кандидатуру в кастыри. Но решил пока ограничиться караваном, а по возвращению уже либо задуматься женитьбе или о продвижении к власти. Собрать все нужные товары для Торговища было делом не одного даже месяца. Прошел теплый сезон, отгрохотали положенное время грозы и пролили весь свой запас дожди, потом яростные ветры выдули избыток влаги из плодородных земель Мира, наступил вновь теплый сезон. Благостная смена сезонов побудила упавшие семена раскрыться и заполнить цветами Зорию, благоухающими так, что многочисленные бабочки терялись от подобного изобилия. Караван был готов к отправке, ждать приходилось только доставки красных одеял, которые так ценятся на всей Зории. Одеяла такого качества изготовляются домохозяйками деревни Прогаль вручную из пряжи горных козлов, водившихся только возле Ущелья Водопадов. Одеяла и по меркам Мира стоили немало. Собранную шерсть выстилали на краю Ущелья и оставляли на ночь под туманами. Туманы в тех местах были особенно едкими, пахли серой и выбеливали за ночь любую оставленную на улице вещь. Утром шерсть собирали, отправляли в чаны с приготовленной смесью из сока алкровов и местных лиан. Алкровы собирать надо осторожно, потому как поврежденный цветок начинал источать красную жидкость до той поры, пока все лепестки не обесцвечивались и не высыхали, сморщившись, при этом издавали такой премерзкий запах — давно умершего и медленно разлагающегося животного. А вот если целенькие — так они бодрячком долго могли без воды стоять. В смеси с соком ущельских лиан не издавали никакой вони, а просто окрашивали любую материю в ослепительно алый, исключительно стойкий цвет. Одеяла получались легкими, очень теплыми, не линяли, даже при стирке. Их передавали по наследству, матери из Прогали дарили своим дочерям в качестве приданного. Деревенька эта славилась своими одеялами и вином из винограда, собранного на местных виноградниках. Одеялами торговать было очень выгодно — весят мало, места занимают с коробочку и спрос на них везде — особенно среди кочевников из Диких земель.
Вот, наконец, наступил долгожданный день, когда и одеяла, и вина прибыли на склад Говарди. Прибывшие курьеры сообщили печальную новость, что дорога, ведущая к Торговищу через столицу, вконец разрушена, и надо ехать кружным путем. На северо-запад вместо запада. Нужно было выступать, дальнейшее промедление грозило опозданием к началу ярмарки, а это могло привести к тому, что потенциальные покупатели уже все растратят. Зигурд решил, из двух зол надо бы выбрать меньшее. Утром упакованный в удобные тюки груз занял свое место, и караван отправился в путь. Зигурд восседал на козлах вместе с кучером в головной подводе. Выглядел купец и его подручные более чем живописно — ожидался сезон ветров, который на пограничных почвах, был довольно суров. Холод и постоянно перемещающийся песок пустыни Крогли могли устрашить любого путника, но не купцов, которые путешествовали, невзирая на сезоны. Купцы же, укутавшись в теплые пончо, изготовленные из той же шерсти, что и ущельские одеяла, обматывали лицо клетчатым платком, облегчающим дыхание во время пыльных и песчаных бурь. На глаза напяливали очки, плотно прилегающие к коже, чтобы видеть во время любых природных катаклизмов, волосы прятали под кожаные косынки, на которые одевалась широкополая шляпа. Цвета подбирались неброские, чтобы не привлекать бандитов, которые нередки в пустынных краях. Встреча с ними никому не сулила ничего хорошего. После таких свиданий на раскаленном песке оставались лишь бездыханные трупы, которые со временем превращались в выбеленные песком и ветром кости, предостерегающие неразумных путников, пытающихся в одиночку или малыми группами добираться до границ Мира. Периодически весовщики отлавливали банды и устраивали показательные казни, но природа человеческая падка до легкой наживы, а романтика бродячей, свободной от условностей жизни в городах часто привлекала беспутную свободнокровую молодежь, и поэтому искоренить совсем пустынные банды не удавалось.
Едва только забрезжил рассвет, и городские ворота открылись, караван Говарди тронулся. По бокам каравана, на отличнейших скакунах гарцевали наемники — свободнокровые граждане Мира, подрядившиеся охранять купца и его имущество. У свободнорожденных наемников был свой кодекс чести — они никогда не предавали нанимателя — был ли то честный купец или песчаный бандит, если ударили по рукам и договорились об оплате. Зигурд, заплативший кругленькую сумму за свою безопасность и, уже не в первый раз нанимавший именно эту команду, надеялся на благополучное окончание своего путешествия. Путь предстоял неблизкий. Ясный, розово-ванильный рассвет предвещал жаркий день. Купцу и его подручным пришлось снять с себя часть жаркой амуниции, они не хотели изойти на воду в своих теплых одеждах. Дорога проходила через русло давно пересохшей реки по живописнейшим местам Мира — вблизи Юганска простирались на многие километры хвойные леса. Ехать среди могучих деревьев по древним дорогам было одно удовольствие. Прим III был знаменит тем, что с помощью всего Мира проложил дороги почти по всему государству. К любому городу вела тщательно расчищенная дорога. При помощи какой-то магии, а, скорее всего, при помощи талантливых каменщиков, дороги покрыли каменными плитами, в меру шершавыми. Пожелтевшие иглы, устилавшие камни дороги, подсохли и с тихим шелестом ломались под тяжелыми колесами нагруженных повозок, навевая дремоту. Возница начал поклевывать носом, когда Зигурд окликнул его, забрал хлыст и отправил спать в обоз. Пересекли речушку Хилую. Хилая, обогнув лес, становилась непролазным болотом. После переправы через реку Щедрую следовало пересечь ту самую пустыню Крогли, которая пугала своими бурями и пустынными бандами. Поговаривали, что именно сейчас зверствует там банда Горяна Меченого. Меченый раньше служил вышибалой в кабаке в каком-то маленьком городишке вблизи Ущелья Водопадов, тогда звали его просто Горяном. Как-то на спор, изрядно подкрепившись знаменитым ущельским вином, пошел после заката туда, куда ходить не следовало. Как доказательство он собирался принести склянку с водой из Великого Водопада. Вернулся незадолго до рассвета, с полной склянкой воды, но волосы побелели от ночного тумана и от увиденного. Никому и никогда не рассказывал, что с ним произошло в Ущелье, только вскоре был пойман весовщиками и уличен в убийстве странствующего монаха, направляющегося к Магистру, обвинялся также в краже переносимого монахом груза и в каннибализме — потому как трупа монаха не нашлось. Был подвергнут страшным пыткам, которые обезобразили его лицо, которое и прежде не было отмечено печатью красоты, доброты и любви к ближнему. Потом сбежал, поговаривали, что кто-то помог ему – от весовщиков просто так не уйдешь, до самой смерти будешь ходить и оглядываться. Через некоторое время всплыл уже как Горян Меченый в и без того печально знаменитой пустыне Крогли, где возглавил банду такого же отребья, собранного в самых темных закоулках ближайших городов. Весовщики несколько раз устраивали облавы, но пустыня велика и беспощадна. Она не разбирает кто перед ней, слуга Кодекса Веса и блюститель Закона Семерки или бандит, который за золотую монетку готов перерезать глотку любому. Погибло в песчаных бурях и от укусов всяких ядовитых гадов несколько заслуженных весовщиков, поймали несколько бандитов, которых вскоре и вздернули, а потом появились новые, более важные дела и про пустынные банды пока забыли. Поэтому Горян властвовал тут практически безнаказанно, до новой облавы.
Каравану Зигурда после пересечения Крогли была дорога полегче — нужно лишь держаться русла давно пересохшей реки и следовать до города Турска-на-Мэйри. После исчезновения женщин астрономов городок захирел. Ходили слухи, что живые там еще есть и можно получить приют на время. А после Турска идти до границы, на которой само Торговище и находится – совсем рядом. Зигурд все тщательно просчитал, спланировал, переговорив с огромным количеством бывалых людей. Поначалу хотел идти через Прогаль, вблизи Ущелья, но странные слухи, привезенные из деревни вместе с одеялами и винами, перевесили чащу весов в пользу дороги через Крогли. Сейчас можно было расслабиться, дорога убаюкивала, до песков еще было идти и идти, болота удалось проскочить по краю. Окружающие пейзажи поражали своим великолепием, хвойные деревья сменила вереница лениво проплывающего редколесья и сказочной красоты лугов, усеянных сплошь и рядом ягодником с багровеющими там и сям ягодами, яркими цветами, над которыми вились и порхали разноцветные бабочки и маленькие птички. Высоко в небе парила какая-то хищная птица, едва заметно подрагивая крыльями. Неподалеку, с немыслимой высоты камнем вниз упал еще один пернатый хищник, заметивший в густой траве мелкую зверушку, неосторожно выбежавшую на участок луга с редкой травой. Все семь светил дарили благословенной почве свои теплые лучи, которые сейчас не обжигали. Все это еще впереди, когда будет заканчиваться теплый сезон, и свет станет яростно литься сплошным потоком, сжигая и испепеляя. Караван двигался дальше, негромко поскрипывало на какой-то повозке колесо, плохо смазанное нерадивым кучером, позвякивало висевшее на крюке во втором возке ведро, слышался негромкий храп спящих, которые будут дежурить ночью. Зигурд ехал, блаженствуя. Он любил такие длительные путешествия, в которых все было удобно, улажено и уложено, посчитано и договорено. Любил ехать, разглядывая окрестности. Не поддались всеобщей расслабленности только наемники, за что им и платили. Они ехали по бокам каравана, справа и слева по двое, впереди ехал их предводитель Малик Бургаш, сзади конвоировали два всадника. Спешить не было особой необходимости, и Зигурд приказал остановиться на ночлег в удобной лощине с протекающим неподалеку ручьем, как только первое светило коснулось своим пылающим краем горизонта, и свет стал меркнуть, обещая вечернюю прохладу. Разбили лагерь, поставив удобные передвижные шатры, кучера распрягли лошадей, пустили их на выпас, повозки с грузом поставили в центре лагеря. Потянуло дымком — это кашевары запалили костры, готовя ужин. Наемники, спешившись, лошадей не распрягали, опасаясь нападения. Малик, подъехав к купцу, осведомился, когда будет продолжен путь и, узнав, что это случится вскоре после рассвета, отбыл к своим ребятам, чтобы распределить ночное дежурство. Вскоре после заката шум начал затихать. По периметру лагеря осталось гореть 4 костра, возле которых несли свою вахту наемники. Малик, чтобы не дать возникнуть малейшему ропоту, оставил себе самые тяжелые предрассветные часы, когда сонному мозгу чудится всякая дичь и чушь, пугающая до заикания. Назначил дежурных и отправился на боковую. Ночь текла мимо бесшумно, окрестности жили своей обыденной темной жизнью. Караульные безмолвно несли свою вахту, возле каждого лежало оружие, у кого какое было. Во мраке были видны тлевшие огоньки курительных трубок. Среди ночи завопила какая-то птица, всполошив спящих и охраняющих их сон. Завопила страшно, так похоже на человеческий крик, который также внезапно стих, словно задушенный рукой палача. Постовые вскочили и ринулись выяснять причину переполоха, потом все снова стихло — те, кому было положено спать, вернулись к своим подушкам, а те, кому следовало бодрствовать, пошли к кострам.
Ближе к рассвету стало прохладно, и воздух попрозрачнел, начал светлеть, потревоженный невидимыми пока солнцами. Вскоре показались робкие лучи первого солнца, позолотившие вершины окружающих лагерь деревьев. Люди начали просыпаться. Лагерь забурлил. Не торопясь, сытно позавтракали, снялись и тронулись в путь, когда уже припекать начало. Наемники заняли свои привычные места, и путешествие продолжилось. За этой ночью следовало множество других, почти неотличимых друг от друга. Однажды напала какая-то оголтелая банда голодных юнцов, которые попытались захватить повозку, нагруженную съестными припасами. Наемники без труда отбили жалкую атаку, показав, что деньги, плаченные им, отрабатываются честно. Сам неробкого десятка, Говарди только начал вскипать праведным гневом, осознав, что его пытаются ограбить, вопреки всем законам Прима и Кодексу Торга. Как уже все было закончено — главаря и его прихвостней скрутили, и приволокли на суд к купцу. В дороге купец без весовщиков мог решить, что делать с покусившимися на его добро. Добыть провизию в этом заброшенном краю было трудно, городов и селений встречалось мало. Главарь, в рванье, худой, как щепка, и сейчас еще трепыхался, несмотря на то, что находился в крепких объятиях охранника. Зигурд, у которого глаза начала застилать та самая, знакомая багрово-черная пелена, положил свою крупную, заросшую черными волосами ладонь на всклокоченные, давно немытые космы главаря, рывком поднял голову так, чтобы видеть глаза пленника. Смуглое лицо, испещренное шрамами, было перечеркнуто черной лентой в районе глаз. Малик повязку сорвал и отшатнулся от неожиданности. У главаря были вырваны безжалостной рукой палача глаза — исключительная мера. Если не хватало самой малости для отрезания ушей, у осужденного страдали тогда глаза. Посмертно такого слепца Семерка могла простить и допустить на небесные поля. Гнев Говарди утих, словно залитые водой угли. Приказал накормить пойманных бандитов, слишком уж оборванных, слишком голодных для того, что бы представлять какую-нибудь для них более или менее серьезную опасность. И отпустить с миром. Малик было попытался возразить, но вовремя опомнился — хозяин платит, хозяин и прав. У главаря банды от такого решения судорожно дернулся кадык, словно пытался проглотить что-то. А потом он прошептал:
- Не езжай дальше, купец. Заклинаю Семеркой, не нужно тебе. Домой поворачивай, забудь о торговле. Ты ко мне с добром и я тем же отвечаю. Плохое в этих местах твориться начало. Люди говорят, что везде – возле Буровников, возле Ущелья Водопадов, на Речном перекрестке зверье появляется невиданное, путники пропадают. Астрономы тревожатся — звезды пляшут, время сдвигается, как попало. Да ты слышал, наверное. Если им не веришь, мне поверь — я слеп, но не глух и не глуп. Отступись, домой отправляйся.
Зигурд усмехнулся, много таких предсказаний он за свою жизнь слышал, да не сбывались они. Только на свое чутье, на свою удачу он всегда надеялся. Сейчас никакой червяк сомнения не грыз, нигде ничего не свербело. Поэтому отмахнулся от бродяги, как от назойливой мухи. Вскоре тронулись далее.
И снова потянулись будни путешествия, почти не отличимые друг от друга. Сменяли друг друга леса, луга, степи и началась пустыня. Злополучная пустыня Крогли оказалась не такой страшной, как ее описывали страдальцы, чудом выжившие в этих песках. Караван лишь раз попал в пыльную бурю, которая бушевала недолго и стихла к закату. Ночевали среди песков. Опускавшиеся за край бесконечного песка светила раскрасили небо красно-золотыми полосами, бросая на пустыню кровавый отблеск. Дни проходили за днями, ночь сменялись утром, и цель была уже совсем близка. Вскоре на рассвете увидели отблеск главного камня Часовой башни, повеял едва уловимый запах воды, который могут почувствовать только те, кто долгое время обходился минимумом воды и привык себя ограничивать. Через два дня пути появилась хранящая город Башня, на вершине которой темнел неясный силуэт – вероятнее всего, астроном, прильнувший к своему телескопу. Город даже на расстоянии производил впечатление заброшенности. Впрочем, купца и его спутников не страшили лишние глаза и уши, которые могли повстречаться в этом городе, даже будь Турск таким, как и прежде. А один астроном — тем более, опасности особой не представляет. Все мечтали только о воде — вдоволь напиться, помыться. Где-то на окраине города должно быть озеро Мэйри, которое славилось на весь Мир своей кристально-чистой водой. Да и в заброшенных домах должны были сохраниться все системы водообеспечения. Города Мира построены на века, и даже в покинутых жителями домах все продолжало работать.
Городские ворота были прикрыты, но не заперты. Малик с двумя своими подручными проскользнул в приоткрытые двери, чтобы проверить, насколько безопасен этот с виду заброшенный город. Вскоре они вернулись, доложили, что все тихо, город безлюден. На вершине Часовой башни дежурит астроном. Открыли ворота, и весь караван въехал в полузаброшенный — один-то житель там точно был — город Турск. Добравшись до центральной площади, Зигурд велел разбить лагерь, объявил дневку и ночевку здесь. Сам с Маликом поспешил к Часовой башне, увидеться с одиноким астрономом, узнать, что нынче звезды сулят.
Астроном уже спешил путникам навстречу. Они встретились недалеко от лагеря. Купец и охранник не очень спешили — после стольких дней в пути, ноги, знаете ли, не очень-то подвижны, а астроном знал город, как свои телескопы, и прошел кратчайшей тропинкой. Путники переглянулись. Очень уж колоритен турский астроном – высокий, худой, как жердь, голова увенчана шапкой белоснежных кудрей, не потерявших с годами своей густоты. Идет очень быстро, походка странная, подпрыгивающая. Загорел почти дочерна, что вкупе с белоснежными волосами выглядит более чем странно. И на опаленном солнцем лице, изборожденном морщинами, сияют эти их астрономовские глазищи — жемчужно-серые, яркие, беспокойные, с пламенеющим зрачком, те самые, что могут смотреть на огонь, на светила в зените без какого-нибудь ущерба для своего владельца. Подошел, пожал протянутые руки осторожно, словно боясь, что собеседники исчезнут, как мираж. Говорил мало, в основном слушал, истосковавшись по людям и новостям. Показал, где лучше поселиться, какие дома почти в полной сохранности. Пригласил разделить его нехитрую трапезу. Зигурд и Малик переглянувшись, усмехнулись и пригласили в свою очередь нынешнего хозяина города на ужин. Путники радовались обилию пресной свежей воды, а астроном, которого, как он представился, звали Аастр де Астр из клана астрономов, как ребенок радовался кушаньям, которых он не видел очень давно. Ужин прошел оживленно, гостям было что порассказать, хозяин же говорил редко, тщательно взвешивая каждое слово, больше слушал. Аастр показал свое хозяйство, составил для всех желающих гороскоп, сверил все предложенные часы — и ни монетки не взял за это — зачем, говорит мне ваши кругляши, здесь их и девать некуда. Закатом любовались с Часовой башни. Полюбоваться было чем — вид открывался захватывающий. С той стороны, откуда они прибыли, до самого горизонта – пески, выкрашенные в яростный алый цвет полыхающим закатом. Огромный купол неба темнел над ними, и вокруг – серо-зеленая степь, пестреющая цветами-однодневками, дальше впереди — темные ряды Торговища, в которых уже там и сям начали мелькать огни — прибывшие караваны устраивались на ночлег. Цель их путешествия, место, куда съезжался всегда купеческий люд для торговли и обмена с обитателями Диких земель. Хотя жители приграничья и купцы, что путешествовали в Диких землях, поговаривали, что народ там живет вполне цивилизованный, а вовсе не дикий. А кочуют и города свои не строят, так то потому, что традиции свои блюдут.
Закат сегодня был плавным и долгим, радуя глаз переливчатой сменой красок. Когда померк последний луч, путники отправились на ночлег, пожелав новому знакомому спокойной ночи. На всякий случай выставив охрану, расположились на своих местах. Стихло все. Только часовые вполголоса переговаривались, иногда трещал сучок в разожженных кострах и виднелся силуэт астронома на своем посту. Он вел ночные наблюдения, потом разжег огонь. Что-то записал в толстенную книгу и тоже пошел спать.
Зигурду почему-то не спалось. Он вертелся с боку на бок в своем шатре, перебирая в уме недавние события. Нещадно болела голова, закладывало уши. Перед глазами вставала знакомая багрово-черная пелена, только непонятно было — сейчас-то с чего? Одно дело, когда в бою или как раньше, когда в переулочках безвестные трупы прятал. Решил, что это – от усталости да от дорожных впечатлений. Астроном вон этот, один чего стоит. Тощий, словно высохший от долгих одиноких лет в этих краях, беспорядочная копна белоснежных кудрей, которые годы не проредили, глаза странные, смотреть долго в них невозможно. Это как в полдень на светила посмотреть — можно, конечно, но только один раз, потом никогда больше ничего не увидишь. Теперь, даже закрыв глаза, мерещатся бело-золотые блики. Откинув полог шатра, чтобы прохладный ночной воздух освежил пылающее лицо, долго наблюдал за Аастром, пока тот не покинул башню. Это вызывало непонятное беспокойство, странное желание пойти и просто скинуть астронома с башни, чтобы избавиться от этого гнетущего ощущения, давящего на мозг. Зигурд поворочался еще немного, понял, что уснуть не удастся, закрыл полог, отбиваясь от налетевшей мошкары. Встал, зажег свет, достал свою дорожную приходно-расходную книгу, толщиной с руку взрослого мужчины и начал выводить цифры надлежащими цветами — красным для расхода, синим для прихода и черным для списания – лучшее средство для успокоения и приведения мыслей в стройные ряды. Проверенное средство не подвело и в этот раз. Однообразие успокоило, головная боль утихла, глаза начали слипаться, купец вписал последнюю цифру синими чернилами в графу приходов и улегся на ложе.
Сон пришел к Зигурду сразу. Снилась здешняя Часовая башня, только была она сложена из черно-багрового камня и, казалось, что смотришь на нее сквозь пелену очень горячего воздуха. Часы показывали время, только стрелки шли назад, и все шло вспять — солнца выбирались из-за горизонта со стороны заката, дождь поднимался с почвы, старик становился ребенком и исчезал в чреве матери, бабочки становились коконами, деревья собирали листву на ветки. Потом появился из ниоткуда праотец Торг, уселся на зубец призрачной башни, грустно начал разглядывать Зигурда, который вскоре не выдержал укоряющего взгляда и беспокойно заерзав, спросил, в чем причина недовольства. Торг помолчал еще немного, вздохнул — тяжело наказывать любимое дитя, даже если оно и виновно. Зачем спрашивает, итак же все знает... Зигурд повторил свой вопрос. Торг поболтал ногами с видимым удовольствием, потом сморщил нос печально и заговорил:
- Знаешь, существование в виде бесплотного божества все же лишает многих удовольствий. Вот так на башне посидеть и ногами поболтать в бездне над Зорией не удастся. Нужно творить доброе и вечное, успевая за вами смотреть, чтобы не натворили ничего дурного. Вот ты, например, хороший же ты мужик, и купец знатный, про твою честность много наслышаны. Но вот гневлив ты почему, мои дети никогда не страдали этим пороком? Хрон на тебя зарится, усмехается гаденько, когда вдруг о тебе речь заходит, будто знает что-то. Берегись купец, последнее тебе предупреждение. И делаю его тебе я, Торг, золотые ладони! Берегись, купец! Никого еще не смели мы предупреждать, но гибель любимой Зории страшит всех нас. Остальные отцы и мать мирян не смогли пробраться к своим детям — темнобородый стережет зорко. А я смог – я же купец. Заклинаю тебя твоими же ушами, жизнью твоей и бессмертием, смири гордыню, не гневайся — никогда, смирись! Подумай об этом, а теперь – спи, дитя мое. Вознесусь сейчас я, пока не хватились.
Утром Зигурд проснулся освеженным, бодрым, внимательным ко всему. Головной боли и вчерашней хандры не осталось и в помине. Хотелось сделать всех окружающих счастливыми, чтобы все улыбались. Встающие солнца казались такими незабываемо прекрасными. Часовая башня высилась неподалеку — совсем не такая как во сне. Не призрачная, а мощная, каждый камень плотно пригнан, часы ведут счет времени в нормальном направлении, камень над главными часами переливается мягкими лучами. Жизнь прекрасна и удивительна... Только вроде кто-то это уже говорил когда-то. Или потом скажет. В общем, Зигурд был вдохновенно счастлив. После завтрака попрощались с астрономом, упаковались, собрались и отправились в конечный пункт назначения, к Торговищу. Раньше в Турске во времена проведения Ярмарки царило всеобщее оживление, но сейчас караваны следовали в объезд заброшенного города – на всякий случай, что тут делать, город-то пустой.
Торговля еще не началась. Пока только съезжались со всех земель участники ежегодного праздника Торга, который славил честную торговлю — отсюда уезжали довольными все – и продавцы, и покупатели. Здесь не было места ни обману, ни обвесу, ни плохому товару, ни плохому слову. Заключались сделки на долгие годы. Караван Зигурда въехал в главные ворота, широко распахнутые навстречу подъезжающим гостям. Получив у распорядителя карточку с номером прилавка, купцы начинали распаковывать товары, перекладывая с места на место и укладывая их в наиболее выгодном свете, украшали витрины, устанавливали вывески со своими именами, готовили бумаги, которые скрепляли бы союзы торговых людей, обещая взаимовыгодное сотрудничество. Было шумно, светло, весело. Толкотня на каждом углу, но нигде не вспыхивали ссоры, все были исключительно вежливы и доброжелательны. Пока прибывали только купцы, чтобы успеть оформить витрины надлежащим образом. Покупатели начнут собираться дня через два, когда все будет готово. Потребители прибывали отовсюду, но большее число было из Диких земель. Миряне в любое время могли приобретать товары, производимые их соотечественниками. А вот диких не очень-то пускали за пределы границ, да они и сами не рвались после того, как кочевников обвинили в похищении женщин клана астрономов. Весовщики охотились на подозреваемых только в пределах Мира, дела же диких племен их не касались — там все свое: законы, суды и охотники за головами. Исключение составляли дела государственной важности. На время ярмарки устанавливалось перемирие, нарушать которое никто не имел права, даже воры не могли работать свой промысел, и ни одна тиманта не имела права находиться здесь, разве только в качестве товара. Обрезание ушей, а потом мучительная смерть – вот что грозило любому нарушителю перемирия. Купец мог оставить свой товар без присмотра и пойти заниматься делами в другом конце Торговища с полной уверенностью, что найдет все на тех местах, на которых оставил. А если покупатель будет — так соседи продадут заинтересовавший товар и сдачу отсчитают. Подготовка уже подходила к концу, и красочные витрины ждали своих первых покупателей. Закатные лучи украшали прихотливыми переливами света бурлящее Торговище. Утром, с рассветом начнут прибывать первые клиенты, поэтому купцы спать ложились пораньше, чтобы быть свежими, отдохнувшими и готовыми к тяжелому трудовому дню, за который можно было продать столько, сколько в обычные дни в Мире наторговывали за полгода. Продавалось все привезенное, поэтому и ехали сюда на край Мира, невзирая на расстояния и опасности пути.
Зигурд, прибыв одним из первых, приготовил свои товары, затейливо разложив их по прилавку, оформил бумаги, что могли понадобиться, словом переделал уйму работы, которая впоследствии должна принести свои плоды. И сейчас готовился отдохнуть в уютном шатре, который его караванщики разбили рядом с павильоном. Подходя к шатру, он увидел неподалеку торговые ряды какого-то купца с запада, как поговаривали днем – из городишка Квартиты, небольшого, но богатого различными редкостями. Монастырь Пресвятого Прима находился там неподалеку, в нем досточтимые пастыри изготовляли всяческие предметы роскоши по заказу купеческой касты, за умеренную плату. Так вот, купчишка этот стащил идею оформления у него, Зигурда! Подсмотрел, гад такой, и свой товар также разложил, да еще и обрамил похожие товары теми самыми изделиями монахов, которые придали чужой витрине законченность и сдержанный шик. Говарди подошел поближе, чтобы удостовериться, что глаза не врут, что товар на самом деле лежит так же, как у него, и только дополнительное оформление может сбить с толку несведущих в раскладке. Да, да, да — все именно так и лежит: вон они, красные прогальские одеяла, вон там кафео, еще чуть дальше — различные сорта табака; вот же подлец, он даже не утрудился перетасовать табак как-то по-другому. В этот момент из-под прилавка вылез взлохмаченный купец:
- Что-то интересует, господин Говарди? Может поближе показать? - и гадливенько так улыбается, и глазом подмигивает.
Зигурд едва сдержался, знакомая багрово-черная пелена начала застилать глаза, но Торг вразумил и круто развернувшись, Говарди быстрым шагом удалился в свой шатер. Сдержался, но в душе гнев кипел и не находил выхода, и многократный пересчет пальцев на обеих руках не помогал. Насколько мог припомнить взбешенный Зигурд, звали этого купца то ли Рамон Элизонда, то ли Элизонда Рамон. Западных купцов в купеческой касте недолюбливали. Хотя вроде ничего они такого не сделали открыто, так только по мелочи пакостили — то идею стащат, то клиента уведут. По крупному-то мошенничать — кровь не позволит. А этот Элизонда, он еще и препротивнейший типус внешне — глазки малюсенькие, как изюминки, выглядывают из-под низко растущих кустистых бровей, большие уши несуразно к голове приделаны, из ушей пучки волос торчат, маленькая головенка покрыта светлыми кудерышками, которые уже покидают неразумную, открывая плешь, пальцы на руках искривленные — в общем, противен до боли. А еще вот это его подмигивание постоянное, оно же кого угодно может с ума свести. Неприличное какое-то. Зигурд не мог никак остановиться и успокоиться, схватил со стола бутыль с вином, и прямо так — из горла, выбулькал немало, пока дыхания хватило. Потом брякнул на стол, отвернулся, буркнул, что ужинать не будет, отдыхать пойдет, развернулся и прошел в свой угол, отгороженный от всех ширмой, богато украшенной вышивками, изображающими историю доблестного купечества. Там Зигурд приготовился ко сну и улегся на ложе, но сон не шел, от сдерживаемого бешенства тряслись руки, и пересыхало во рту. Перед глазами мелькали то картины путешествия, то ненавистный Элизонда, то его собственная, опозоренная повторением витрина и всё покрывала багрово-черная кисея, не отступающая, становящаяся все ощутимее и ощутимее. Зигурд почувствовал давящую, вязкую тишину вокруг себя. Попутчики его как-то притихли, не вели задушевных разговоров, даже маликовские ребята молчали. Не слышно было и звуков ужина, словно все куда-то исчезли. Зигурду стало тревожно, он встал и вышел из-за ширмы, чтобы удостовериться в том, что они на месте. Только шагнул за ширму, как провалился в багровую тьму, в центре которой невесомо плавал трон, похожий на трон Прима, только багровый и увенчан короной из уродливых рогов, и восседал там Хрон. Забавно, подумалось купцу — Хрон на троне. Властитель зла был еще страшнее, чем его изображали. Языки пламени, сжигающие и иссушающие мозг, вились над темными, всклокоченными волосами, навеки спаленными яростными светилами, изломанные в деланном изумлении брови, багрово-черные зрачки, не прикрытые кожей мышцы, подчеркивающие пугающую худобу, и усмешка, такая же, как у Элизонды. И глазом, глазом также подмигивает, подлец! У Зигурда от гнева снова начал мутится разум, в миг забылось, что он висит над пламенеющей бездной и кто перед ним сидит. Хрон с той же гадливой усмешкой разглядывал купца, моргнул, прикрыв огонь своих глаз. Говарди, никогда не отличавшийся терпением, не трусивший перед лицом опасности, и сейчас не оробел, вскинул взгляд:
- Явился, так не молчи, не томи, зачем пришел?
Хрон хохотнул, как рыкнул, хриплым коротким смешком, вытянул худощавые ноги, густо поросшие темными волосами, долго и внимательно разглядывал пальцы с длинными кривыми желтоватыми ногтями, потом только ответил:
- Полюбоваться на тебя пришел, посмотреть, что честные купцы в бешенстве с людьми обычно творят. Ты-то обсчитываешь, да обвешиваешь, наверное, с твоим-то отношением к Кодексу. А уж лежалый товар подсунуть, за счастье вовсе? - и подмигнул снова, как Элизонда.
Зигурда затрясло от праведного гнева, где ж это видано! Его, купца по рождению и по крови смеет обвинять во лжи, повелитель лжи. Если сон это, проснуться бы. Винища вон сколько хватанул, когда взбешенный зашел в шатер, вот оно с голодухи теперь такие страсти и творит с разумом. Никто и никогда не может обвинять купца в отступлении от Кодекса Торга, который краток и гласит: не обсчитай, не обвесь, не укради, не отрави, не солги, не завидуй, не откажи в кредите. Не было еще в истории Мира купцов, нарушивших эти семь заповедей. Хрон откровенно издевался, скаля острые треугольные белоснежные зубы, покусывая губы, все в мелких шрамах от этих укусов. Из прокушенных ранок на подбородок начала медленно стекать черная дымящаяся жидкость. Зигурд вздрогнул от увиденного, не настолько богата его фантазия, чтобы во сне показать то, что он не мог себе даже представить – эти белоснежные треугольные зубы тому доказательством. Хрон протянув руку, указал на показавшийся призрак Торга, переминающийся с ноги на ногу, как малое дитя, желающее справить нужду. Торг был бледен и грустен. Безмолвен и лишь укоризненно смотрел на своего кровника. Зигурда передернуло от этого зрелища, и он возразил, что никогда Кодекса не нарушал, поэтому, какие могут быть претензии у небесных отцов к нему, скромному жителю Мира, не понимает.
Хрон снова расхохотался:
- Зигурд, да ты просто душка! Ты знаешь, кроме Кооодекса вашего дурацкого, есть еще и такие поступки, которые совершать вам никогда нельзя? Ты разве не знал, что убивать грешно? А убивать так, как ты разделывался со своими жертвами — так вообще верх изощренности! Мои палачи — дети по сравнению с тобой. Уж я это на правах знатока тебе говорю. Человека забить босыми ногами и сплющить в мясной лист — талант, талант, - Хрон сложил ладони шалашиком и изобразил бурные аплодисменты, - а еще ты разве не знаешь, что Прим ваш, отец небесный который, гневаться запрещает? И что твое количество попыток осерчать уже почти подошло к концу? Тебя же твой предок предупреждал? Что, скажешь, не предупреждал он тебя, поосторожнее быть, а? «Заклинаю тебя твоими же ушами, жизнью твоей и бессмертием, смири гордыню, не гневайся», - ничего не напоминает, а? Вот вы, как дети малые, думаете за спиной Хрона и Прима поиграть в предупреждения, и я не замечу? Торг, ну ты-то ведь все-таки теперь божество... Господа, я последний раз вас обоих предупреждаю...
И тут все исчезло, Зигурд увидел, что сидит на своем ложе, которое еще не смято — не ложился, значит. И за ширмой слышно, как постукивают столовые приборы и негромко беседуют соседи. И лошадей слышно, и ветер потихоньку дует. В общем, жизнь вокруг течет своим чередом. Привиделось, подумал купец, но сам себя прервал, вспомнив, как текла черная, дымящаяся кровь из маленьких ранок на губах Хрона, опустил глаза и увидел капли этой крови, испаряющиеся с дорожного ковра. Вздрогнул, но выйти не решился. Подождал, пока звуки ужинающих утихли, и народ разбрелся кто куда. Потом-таки прошел в общее помещение, сел за стол и перекусил тем, что оставалось. Насытившись и немного успокоившись, посидел, понурившись — в шатре остались только спящие, остальные ушли по своим делам, поговорить было не с кем. Поэтому снова отправился на боковую. В этот раз видений никаких не было, да и уснул сразу, не ворочаясь. Сны наутро вспомнить не мог, осталось только щемящее чувство тоски, возбуждение предыдущего дня уступило место унылому ощущению предопределенности, от которой никуда не уйти.
Утро открытия всемирной Ярмарки было поистине праздничным. Солнца, неторопливо взошедшие на небосклон, лили ласковый теплый свет на окрестности, подчеркивая пышное убранство Торговища. Купцы, принарядившиеся для такого случая, уже томились в ожидании первых покупателей. О том, что клиентура не замедлит появиться, свидетельствовали пыльные облака, приближавшиеся по всем дорогам. Вскоре за пылью стали видны и виновники маленьких пыльных бурь — со всех сторон появлялись охочие до покупок люди. Первый покупатель имел право на выбор любого подарка от любого купца, поэтому перед прибытием к Торговищу устраивались безудержные скачки за приз первому клиенту. А устраивались они так: съезжавшиеся со всех сторон Зории покупатели останавливались у городской черты – там, где собственно и начиналось Торговище. Знак об этом стоял на всех дорогах примерно на одинаковом расстоянии со всех сторон. С рассветом первого дня начала ярмарки все желающие участвовать в гонке наперегонки отправлялись к торговым рядам. Контроль над проведением гонок осуществляли устроители ярмарки. Для купца, чей товар выбран в подарок – это была наивысшая честь, безусловное предпочтение перед другими. В этом году первым прибыл обоз с дикарями, которые, впрочем, были достаточно цивилизованы и воспитаны, и мирской язык знали неплохо, получше многих местных. Жили не в Мире, поэтому и дикие – как их еще назвать. Владелец прибывшего каравана, одетый в одеяние из хорошо выделанных шкур, на бешеной скорости подлетев к воротам, резко притормозил, остановился и спешился, выкрикнув свое имя, которое устроителям нужно упомянуть будет в летописи очередной ярмарки. Звали его Бардем Кум. Потом с достоинством, неспешно, словно и не было этой дикой гонки, пошел по рядам, выбирая приглянувшийся товар. Заглянул и к Зигурду, скупив немало всего. Но, подойдя к Элизонде, который мыкался за прилавком, Бардем ахнул и набрал еще большую кучу. Потом, порыскав своими узко-разрезанными глазами по витрине, с восхищенным криком выхватил кубок. Кубок тот был выточен скромными монахами Пресвятого Прима из сапфиров, и так искусно сработан, словно из цельного камня, что ни единого шва, ни следов склейки не заметит и самое придирчивое око. Кум поднял руку с выбранным призом к небу и заорал: «Дар!». Элизонда бережно взял подарок, осторожно упаковал в ларец, и дрожащими руками, продолжая подмигивать, передал выбранное. Всё. Ярмарка началась, дар был выбран и принят. Тотчас по рядам заспешили деловитые матроны со своими выводками, со всех сторон послышалось «мааам, ну купиии», строгие отцы семейств отрешенно бродили рядом, оживляясь при виде оружия, табака и других мужских радостей. То там, то сям слышался звон монет, шуршание укладываемого товара, радостный говор довольных приобретениями клиентов. Везде были улыбающиеся лица.
Зигурд улыбался тоже, улыбался так, что ему казалось — еще немного, и голова треснет по линии улыбки. Ярмарка стала ему не в радость, он так мечтал, что приз будет выбран из его товара, что именно его имя занесут в летопись, что он будет признан лучшим. Клокочущая ярость, не сравнимая ни с чем, что он чувствовал ранее, заливала разум. Поднимая колышущуюся багровую завесу перед глазами, отнимая рассудок. Зигурд шепнул помощнику, что плохо ему и ушел от греха подальше в шатер. Там попытался взять себя в руки, выпив воды, потом вина, потом быстро походив вокруг стола. Ничего не помогало, гнев не утихал, а напротив, разгорался еще более. Перед глазами стоял момент, когда дикарь кричит «Дар!», размахивая элизондовым синим кубком. В беготне и попытке успокоиться утекли дневные часы, его люди начали собираться, подсчитывая заработанное за день, вписывая в книги. Уставшие продавцы, устроившись после тяжкого трудового дня на ужин с хорошим бокалом вина, поздравляли друг друга с удачей и желали торговли до последней нитки. Зигурд натянуто улыбнулся входящим, собрал дневную выручку, сложив ее в окованный металлом сундук, проверил записи, выслушал новости и, молча отужинав, ушел к себе. Его собеседники, переглянувшись, непонимающе пожали плечами. Как можно быть в плохом настроении в такой прекрасный день. Пометавшись по своей походной спальне, Говарди понял, что уснуть ему сегодня не удастся, и решил выйти прогуляться. Вышел из шатра и тут же нос к носу столкнулся с подвыпившим Рамоном Элизондой. Остановились друг напротив друга – высокий, статный Зигурд — красивый, с буйными кудрями и плюгавый, низенький Рамон. Рамон, выпив на радостях — его имя будет в веках прославлено, как удачливого купца, вручившего дар, был блаженно весел. Он пришел, по-соседски посидеть с кровником, и отпраздновать такое значительное событие в жизни каждого из торгового люда. Выпив со своими, стал слюняв и сентиментален, лез ко всем с нежностями. Пришло в его нетрезвую головушку, что надо пойти и помириться с соседом.
Зигурд нервно дернул плечом, сопротивляться багровой пелене уже не было сил. Он подошел к своему более удачливому сопернику и, обхватив его голову сильными, привычными к тяжелым грузам, руками сдавил ее изо всех сил. Голова Рамона затрещала, глаза выкатились, и взгляд стал таким жалобно-непонимающим. Но Зигурда теперь ничего не могло остановить, сдавливая голову, он словно танцевал странный танец, переминаясь с ноги на ногу, стягивая сапоги с ног, не отпуская свою безропотную, поникшую в страшном предчувствии, жертву. Опустил вниз незадачливого купца, тот упал на колени, шепотом моля отпустить, не причинять боли, но поздно. Уже и обувь сброшена, и крупные ноги Зигурда начали попирать мягкое, еще такое живое и горячее тело противника. Происходило это в тишине, разговаривали они шепотом, поэтому никто не всполошился, все были заняты своими ежевечерними делами, готовясь к отдыху. Зигурд переминался на поверженном теле, пока все косточки не стали раздробленными, мягкими — годы многократного повторения отточили умение. То, что еще недавно было удачливым Рамоном Элизонда из городка Квартиты, постепенно становилось плоским куском мяса. И снова Зигурд не пролил ни капли крови, не замарав своих ступней. Вот и закончилось, Говарди облегченно вздохнул, в голове пронеслось когда-то и где-то сказанное: «нет человека, нет проблемы», чувства его притупились – ощущал только облегчение и усталость. Потом услышал чье-то горькое рыдание и мерзкий смех, такое знакомое.
Полог его шатра откинулся и вышел Малик. Увидев, что сотворил купец на священной почве Торговища во время ярмарки, Малик содрогнулся. Долг любого — задержать преступившего закон, который никогда до этого не был нарушен. Но этот наемник, хоть и работал за деньги, к Зигурду относился лучше, чем просто к работодателю, поэтому подошел и шепнул ему:
- Беги, купец. Мой конь под седлом с краю на коновязи, его сам Хрон не догонит, бери его и беги.
Но было слишком поздно, всем срочно понадобилось выйти на воздух, и целая толпа купцов обступила убийцу и его жертву. Малик отступил в тень, и словно слился с ней, посверкивая глазами из мрака. Зигурда немедленно задержали, срочно вызвали главного устроителя Ярмарки, отправили гонца за ближайшим представителем рода де Балиа. Слух об убийстве распространялся со скоростью степного пожара, очевидцы шепнули своим, а уж потом пошло-поехало — к рассвету знали и покупатели о вечернем происшествии. Случившееся повергло в шок — в пыль втоптаны вековые традиции, в чем можно теперь черпать уверенность? Как жить дальше, шептались старики, приехавшие на эту ярмарку, может быть, последний раз в жизни... Среди покупателей прошел слушок, что теперь торгов не будет, и закроются купцы, не расторговавшись.
Всю ночь заседали устроители ярмарки и купцы. Последние, конечно, были за продолжение торговли, потому как средства затрачены немалые, и возвращаться обратно с полными руками товара, среди которого много скоропортящегося – совсем им не улыбалось. Устроители ратовали за закрытие опозоренного Торговища и перенесения его в другое, выбранное советом кастырей, место. На рассвете прибыл гонец, с трудом сползший с полузагнанной лошади и привезший известие от весовщика из Поветренного, в ведомость которого входят эти земли. Велено было: ярмарку продолжать, купца надежно охранять, не пуская к нему никого из верных преступнику людей, кормить, пока не применять никаких мер воздействия. Де Балиа спешил к месту преступления и обещал прибыть к обеду.
Брант де Балиа сдержал данное слово, прибыл ровно в полдень, и, невзирая на усталость после долгого и спешного пути, решил осмотреть место происшествия и допросить подозреваемого. Врожденный такт не позволял весовщикам до проведения дознания называть подозреваемых виновными. Придя на место преступления, он некоторое время стоял неподвижно, потом переходил с места на место, воссоздавая в уме картину произошедшего, уделив особое внимание присыпанному песком темному пятну. Склонился, взяв в горсть пригоршню песка, потемневшего от влаги — убитый перед смертью сильно вспотел и обмочился. Принюхался, кивая головой. Сопровождающие его почтительно стояли неподалеку во время осмотра, не шелохнувшись. Спросил, успел ли подозреваемый спрятать труп, получив отрицательный ответ. Прошел к леднику, куда положили до прибытия весовщика то, что осталось от Рамона, тщательно осмотрел его, изумленно покачивая головой. Среди весовщиков давно уже ходили россказни об убийце, который не проливает крови. Незамедлительно и, более не задавая никаких вопросов, проследовал в шатер, в котором содержался Говарди.
Купец сидел, понурившись, за минувшую ночь он не сомкнул глаз, боясь того, что он может увидеть во сне. Хотя реальность и сон для него теперь слились в одно. Вид у него был самый неважнецкий — вокруг глаз залегли темные круги, руки дрожали, во рту пересохло. Когда вошел весовщик, Зигурд вскочил, пытаясь что-то сказать, но потом понял, что сказать-то нечего и, махнув рукой, снова уселся на свое место. Господин Брант представился, внимательно осмотрел заключенного, вышел наружу, приказал принести воду для мытья и что-нибудь перекусить. Войдя вновь в шатер, де Балиа спросил сухо у заключенного:
- Господин купец, надеюсь, не будет возражать против моего присутствия в шатре? Я недавно с дороги, не успел ни освежиться, ни подкрепить силы. Поэтому предлагаю совместить. Я полагаю, что вы голодны и предлагаю разделить со мной трапезу, во время которой мы и будем проводить дознание.
Говарди не думал, что беседа с весовщиком может улучшить аппетит, но деваться некуда, поэтому обреченно кивнул. В его положении не откажешься. Внесли требуемое, и де Балиа удалился первым, на правах гостя, за перегородку, откуда вскоре послышались плеск воды и удовлетворенное кряхтение. Затем умылся арестант, и освеженные, приступили к трапезе, которая проходила сначала в гробовом молчании, потому что беседовать на отвлеченные темы было как-то неловко, а допрос проводить во время трапезы не хотелось. Де Балиа выстраивал схему допроса, тщательно пережевывая пищу. А Зигурд ковырялся в поданной еде без особого аппетита, не отказываясь, зная, что следующего раза может и не быть. Первый голод был утолен, и можно приступать.
Де Балиа вел допрос по полной форме, расспрашивая подробно обо всем, что помнил обвиняемый, записывая голоса в черную коробочку размером с кулачок ребенка, наподобие тех, что были у повитух. Коробки те изобретены тоже для фиксирования голосов и хранения информации до момента, перенесения ее на бумагу, которая потом покрывалась особым составом и хранилась во Дворце правосудия, в личной кладовой Маршалла. Бумага, после покрытия составом уже не могла быть изменена, сожжена или каким-либо другим образом уничтожена. Купец на задаваемые вопросы отвечал вдумчиво, тщательно вспоминая все детали. Пришлось рассказать и о других убийствах, которые были совершены им раньше, но за отсутствием хотя бы капли пролитой крови, весовщики впервые за историю Мира не могли найти убийцу. С уважением отозвался о Клаусе де Балиа, который расследовал таинственные убийства в Юганске. После подробного рассказа о первом убийстве у де Балиа заблестели глаза, он понял, что его догадка верна, нашелся, наконец, таинственный «бескровный убийца», которого уже несколько десятилетий искали все весовщики. Что теперь ищейки Веса могут вздохнуть спокойно, хотя бы эти убийства прекратятся. Солгать Говарди не мог. Купец говорил и говорил, останавливаясь лишь для того, чтобы перевести дыхание, казалось, что бремя вины его, которое он нес всю жизнь, попадая на чаши Веса, становится легче. И теперь Зигурд становился свободен и снова невинен. Да, де Балиа чувствовал всей кожей, как страх, угрызения совести после вспышек гнева, боязнь своего темного «я» покидают купца. Допрос продолжался не один час. Все уже было съедено, приборы унесены и подано вино из ущельских виноградников, засахаренные фрукты и сладости. Весовщик устало сгорбился под тяжестью рассказанного. Теперь ему предстояло вынести приговор, что в таких случаях давалось очень нелегко. Нередко убийцы вызывали больше сочувствия, чем жертвы. Гневливый купец, безусловно, виновен в совершенных убийствах. И основная вина его – безудержный гнев, который вновь толкнет его на убийство рано или поздно. Но своей неподкупной честностью, своим бесхитростным рассказом без малейшей попытки обелить хоть как-то, взывая к жалости или упирая на свою несчастную судьбу, купец вызывал искреннее сочувствие и желание помочь. Говарди был достойным противником. И осуждать его было даже жаль. Но, несмотря на все, купец – убийца, и ему не место в Мире и не будет приюта на всей Зории. Поэтому, по окончании трапезы, весовщик молча встал, поклонился обвиняемому, забрал атрибуты своего ремесла и вышел из шатра, отправившись к устроителям ярмарки. Затем, заперевшись в выделенной комнате, и приказав не беспокоить, пока сам не выйдет, удалился для обдумывания приговора.
Де Балиа разложил в комнате на всех свободных поверхностях свои записи и рисунки, которые сделал во время допроса, и начал выстраивать цепочку, переходя от одного листа к другому. Включил запись из черной коробки, прослушал допрос еще раз. На ум лезла всякая гиль и чушь — вспомнил недавнюю смерть своего отца, Кантора де Балиа, Маршалла, скончавшегося недавно в Блангорре, темная роль, которую сыграл во всем произошедшем брат Скаррен, решивший так странно изменить существующую систему правосудия, что все весовщики Мира пребывали в недоумении. Усилием воли, вернув свои мысли на путь обдумывания приговора, Брант де Балиа, подумал, что все-таки справедливость должна торжествовать независимо от личных симпатий, независимо от социального положения обвиняемого: итак, по Кодексу Веса, по всем мирским законам, купец был виновен и подлежал казни. Жестокой казни – разрыванию на части. Живьем. Путем привязывания к пяти единорогам или, за отсутствием таковых, к пяти лошадям, достаточно сильным, чтобы казнь прошла без лишних мучений осужденного. Вернувшись к действительности после тяжких раздумий, весовщик обнаружил, что закат уже наступил, и пламенели где-то вдали на горизонте семь алых полукружий уставших за день светил, и что вынесение решения можно отложить до утра. Обрадовался, что может проявить хоть такую милость к обвиняемому, который вызвал сочувствие своей бесхитростностью. Выглянув в окно, крикнул охранника. Когда тот поднялся по скрипучей лестнице, визгом каждой ступени протестующей против туши, закованной в металл доспехов, де Балиа велел сообщить устроителям, что решение вынесено и будет высказано поутру, на рассвете, для чего велено собрать всех участников ярмарки. Затем запер двери и прилег отдохнуть на кровать, пахнувшую горькими пустынными травами. Лег с мыслью, что уснуть не удастся, так хоть тело отдохнет – после бешеной скачки и многочасового дознания, и с этой мыслью провалился в глубокий сон. Всю ночь ему были всяческие видения: то почивший отец грозил узловатым пальцем, то ехидно улыбался брат-Маршалл, то убитый с немым укором во взгляде усаживался рядом и начинал подмигивать, под утро явился купец-убийца с алыми глазами, такими как у властелина хранилищ, изображенного сумасшедшим художником. Из глаз сочилась дымящаяся багровая кровь, которую тотчас слизывал длинным языком появившийся Хрон, по-хозяйски положивший руку на голову осужденных. Все персонажи сна молча смотрели на весовщика глазами, полными крови и реяли вокруг. Потом купец заговорил. Громкий голос Зигурда, рассказывающих о своих кровавых деяниях, кающийся, бил в уши, заглушая звук крови, стучащей в висках. Видения не были бы такими пугающими, если бы не страшный свет, на фоне которого все и происходило. Клубившиеся темные тучи застилали небо, а сквозь них пробивались кроваво-красные лучи светил — непонятно, то ли дневных, то ли ночных. Свет этот был настолько страшен, что вырвал спящего из сна с криком ужаса.
Брант сел на постели, озираясь и подрагивая от предутренней прохлады. Холодный пот стекал по вискам — за все годы службы не было так страшно. Серые предрассветные тени уже вползали сквозь прикрытые тяжелыми портьерами окна, подчеркивая нереальность и словно являясь продолжением сна. Весовщик встал, выглянув в окно, увидал, что охранники сменились, но все также бодрствуют, приказал принести горячей воды и умывальные принадлежности. Взбодрившись после тяжелого сна, достал из своего дорожного сундука одежду, которую весовщики всегда возят с собой для оглашения приговоров – черные суконные штаны, темно-синий сюртук, черная рубашка и светло-синий галстук в форме петли. Побрился начисто, сбрив все волосы с лица и головы — тоже древняя традиция, когда весовщикам приходилось быть и палачами, и, чтобы не погрязнуть в крови и испражнениях, при пытках и казнях рекомендовалось избавляться от волос начисто — это теперь палачами становятся те, кто чувствует к этому склонность. Оделся, оглядел себя с ног до головы, взял папку с допросными листами, сунул черную коробочку в карман. Коробка почему-то была горячей, словно работала и после того, как Брант уснул. Вздохнул, открыл двери, выходящие прямо на площадь, полную народа.
Миряне и кочевники, стояли бок о бок, шумели негромко, ожидая приговора неслыханному преступлению, свершившемуся вчера. Солнца начали свой подъем, подсвечивая красноватым светом край горизонта, освещая пески простирающейся рядом пустыни. Де Балиа спустился по лестнице, поскрипывающей при каждом его шаге, не глядя на толпу, потом поднялся на помост, велел привести обвиняемого. Когда купец-убийца оказался на площади, поднялся невообразимый шум и гвалт. Собравшиеся шумели, перекликаясь — как можно нарушить столь древний закон о неприкосновенности посетителей ярмарки, о неприкосновенности жизни вообще, оскорбляя и понося виновника этих событий. Весовщик поднял раскрытую руку, прося тишины и внимания. Он не стал зачитывать полностью всю процедуру допроса, тем более что имел на это право, ввиду беспрецедентности случившегося. Сообщил затихшей толпе вину, кратко перечислил улики и доказательства, и, откашлявшись, внезапно севшим голосом огласил приговор:
- Задержанный господин Зигурд Говарди, ранее причисляемый к касте достопочтенных купцов, обвиняемый в умышленном нанесении смертельного вреда господину Рамону Элизонде, также принадлежащему к достопочтенным купцам, признается виновным после тщательного рассмотрения всех обстоятельств дела. Обвиняемый чистосердечно признался в содеянном, но по Кодексу Веса, преступления, касающиеся лишения жизни, наказываются по древним законам. Убийцы ни помилованию, ни смягчению участи не подлежат. Итак, Зигурд Говарди приговаривается к усекновению ушей и к растерзанию на части, путем привязывания к пяти лошадям, из-за отсутствия в данном месте должного количества единорогов.
Обвиняемый побледнел, но встретил приговор достойно, как и до этого держался на допросе. Лишь поймав взгляд де Балиа, неловко дернул щекой, сглотнул комок, застрявший в горле и снова замер в неподвижности. Его не приходилось удерживать охранникам, как многих казнимых до этого. Палач приготовил свои зловещие инструменты для совершения казни. Охранники привели лошадей, которые рвались с поводьев. К Зигурду подошел пастырь, спросил о последнем желании. О покаянии и отпущении грехов и речи быть не могло, потому что лишающийся жизни с усекновением ушей после казни принадлежал Хрону, а тот в смирении и покаянии не нуждался. Арестант пожелал, чтобы его людей беспрепятственно отпустили с земель Торга, разрешив продать все, что смогут. Затерявшийся в толпе Малик, сморгнул набежавшую слезу. Наемник, последний раз плакавший в далеком детстве, был растроган такой неожиданной заботой. По закону все имущество казненного, включая наторгованное, поступало в казну, если не будет особого распоряжения. Де Балиа объявил последнюю волю «особым распоряжением». Затем бывшим купцом занялся палач. Его имя вымарали из списков живущих в Мире. Казнимому быстро, одним легким движением остро наточенного ножа отрубили уши. Кровь хлынула на выбеленные солнцами доски помоста, на котором ранее оглашались имена лучших купцов. Палач решил не затягивать мучения смертника и, якобы неловким движением, задел артерию на шее. Бывший купец быстро терял кровь, а с ней и сознание. Он уже был в полубеспамятстве, когда его руки, ноги и голову привязывали к креплениям на упряжи лошадей, отчаянно сопротивляющихся, роняющих пену с взмыленных морд. Толпа уже не шумела. Несмотря на очевидную виновность, казнимый был кровником доброй половины присутствующих, и они не могли не сочувствовать собрату. Когда подручные палача отпустили рвущихся лошадей, все ахнули испуганно. Взбешенные животные понесли слаженно и в одну сторону, но потом, хрипя от страха, начали разбегаться. Крепления, на которых болталось тело, натянулись, как струны. Потом послышался едва различимый хруст, и от туловища начали отделяться конечности. Кровь хлынула из обнажившихся ран. Вот уже четверка освободившихся лошадей, покрытые пеной, понеслась, высоко поднимая копыта. Изуродованное тело волочилось за тем скакуном, которому не посчастливилось больше всех — к нему привязали голову, которая крепко держалась на шее, он остановился, хрипя. Последовавший за казнимым палач, привел испуганную лошадь на площадь. Останки отвязали. В искалеченном теле еще теплилась жизнь, вытекая с последними каплями крови. Раны от оторванных конечностей забились песком и грязью. Де Балиа стремительно подошел к умирающему, присел рядом, положил истерзанную голову на колени. Бывший купец открыл мутные глаза, полные невыносимого страдания и прошептал: «Убей...» Весовщик подал знак палачу, который незамедлительно довершил свою работу. Собранные вместе части тела казненного сложили на помосте, приготовив останки к захоронению, которое выполнялось палачом в присутствии весовщика в одинокой могиле, с указанием лишь номера на посмертной табличке.
Наскоро собравшись и уложив в корзину расчлененный труп, палач, снявший свой багровый рабочий костюм и весовщик — все в том же сине-черном одеянии поспешили на поиски места последнего упокоения. Далеко уходить не стали, когда Торговище скрылось из виду, и во все стороны виден был только песок, нашли укромное местечко возле чахлых зарослей пустынных кустарников. Вырыл палач небольшую могилу. Останки сложили, положили каменный знак с номером дела, по которому вынесен смертельный вердикт, а потом также быстро забросали влажным песком. Посидели, молча, набираясь сил перед обратной дорогой.
Солнца поднялись в зенит и беспощадно жгли все окружающее, превращая воздух в зыбкое горячее марево. Весовщик и палач поочередно освежились из предусмотрительно захваченной фляжки, и уже было засобирались в обратную дорогу, как с закатной стороны показалась одинокая худощавая фигура. Горячий воздух сделал контуры идущего нечеткими, слабо различимыми даже тогда, когда расстояние между ними существенно уменьшилось. Казалось, что волосы путника пылают, а из глаз сочится кровь. Весовщик вздрогнул, вспомнив ночные видения. Быстро приближающегося незнакомца окружала волна еще горячее, чем воздух, разлившийся по пустыне. Вскоре странник подошел к сидящим почти вплотную, и они увидели, как он странно бледен, темнобород, голова окутана дымно-пылающим ореолом, очень худ и обнажен. Да что там худ и наг, незнакомец был практически лишен кожи, кусками покрывающей лишь гениталии и часть лица. Глаза начисто лишены век, с навечно вытаращенными глазными яблоками, нос провален. Губы же напротив, словно бы принадлежали какому-то другому чувственно-сладострастному мужчине — малиновые, пухлые, чуть вывернутые наружу, слегка влажные, так и манящие прикоснуться к ним. Руки лишены кожи, а ногти длинные, холеные, ухоженные, только почему-то желтоватого цвета и выгнуты вверх. Подошел вплотную, молча протянул окровавленную ладонь, коснулся палача и тот попросту растаял, оставив после себя фляжку, и быстро впитываемую жадным песком лужицу влаги. Весовщик прожил немного дольше, простояв в безвольном оцепенении до той поры, пока пришедший не поднял останки казненного из могилы, и не сложил их на небольших расстояниях от тела. Де Балиа услышал, как, проделывая свою странную работу, незнакомец бормотал себе под нос. Напрягши слух, Брант разобрал, о чем шла речь. Говорил он, что вот-де не послушался купец, не пошел сразу, а теперь собирай его по частям, а ну как плохо получится и уйдет купец в вечность мало того, что без ушей, так и еще без каких-нибудь более важных частей. Уложив свою добычу, властелин зла обернулся и увидел лицо весовщика... Де Балиа не стало в тот же миг. Хрон снова принялся за прерванное занятие. Обошел несколько раз останки и позвал сиплым, надтреснутым голосом:
- Морган, Морган, вставай, друг мой, при мне можешь не валяться, как собака дохлая. Твое превращение должно быть завершено, мы с тобой должны успеть подружиться и пойти, обнявшись, как два вояки, после кружки пенной.
Изуродованные конечности зашевелились — каждая по отдельности, сползаясь к туловищу, зрелище было то еще. Хотя был в этом и какой-то извращенный комизм — ползущая по песку рука, которая передвигалась за счет того, что пальцы тащили ее за собой... После того, как конечности слились с туловищем, мертвая голова открыла помутневшие глаза, моргнув несколько раз. Затем казненный вздохнул, повел плечами, все части его остова с хрустом встали на место, поднялся, тяжело опираясь на непослушные ноги. Открыл веки, все еще покрытые смертной тенью, и до сих пор мертвыми глазами уставился на своего повелителя — отныне и во веки веков.
- Самое время тебе мне в верности поклясться. Повторяй за мной «Жизнь за тебя отдам, твое темное величество!»
Смиренно стоял бывший купец, слишком оглушенный последними событиями, случившимися так быстро, лишь таращил глаза на владыку зла. Хрон что-то говорил, говорил, говорил... Слова не пробивались сквозь пелену замутненного сознания, видно только было, как шевелятся пухлые губы говорившего. Хрон поднял руку, и Зигурда, который в этом Мире не мог быть Зигурдом, начала бить крупная дрожь. В голове словно что-то щелкнуло, прояснилось, слова стали слышны, и окружающая пустыня выглядела вновь такой же, как раньше. Губы умершего зашевелились, повторив едва разборчиво:
- Жизнь за тебя, твое темное величество.
Казненный услышал, как черный человек сказал медленно, повторив несколько раз, терпеливо и не повышая голоса — будто бы объясняет что-либо сложное малым детям:
- Вот умница. Мальчик мой, теперь тебя зовут Морган. Эти презренные людишки вычеркнули тебя из всех своих книжонок, словно тебя и не было. Всего-то за какого-то плюгавенького надоедливого купчишку! Вот мерзавцы, да?! Теперь ты мое дитя. Посему я нарекаю тебя Морганом. Кто я, ты уже знаешь и почему я здесь, полагаю, объяснять не придется. Сейчас будет немного больно, придется потерпеть. Больнее, чем было, тебе уже не будет. Ну что тебе стоило, сказать ночью, что ты теперь со мной и послать своего этого Торга ко мне опять же. Уже все было бы позади. Ну да ладно, я сегодня добрый. Приступим.
С этими словами, Хрон потер ладони друг о друга, взмахнул ими, как музыкант. Пробормотал себе под нос что-то, в пустынном сухом воздухе запахло серой и расплавленной смолой. Казненный, который стоял, понурившись, почувствовал вновь ту же нестерпимую боль, которую пережил недавно – в момент, когда несущиеся в разные стороны скакуны, разорвали его на части. Бывший купец закричал. Словно от крика, на месте оторванных — вновь — рук, выпластались, увеличиваясь, кожистые серые крылья, еще сложенные, но быстро набиравшие вес и размах, заставившие покачнуться своего нового обладателя. Потом кровоточащие — вновь — ноги, оделись в серую крупную чешую, стремительно увеличиваясь при этом вширь и ввысь, причиняя очередную нестерпимую боль от мгновенно растущих костей. Вскоре огромный ящер попирал песок, лишь венчала все это несуразно маленькая человеческая голова, вопящая во все горло. Крик внезапно стих — изменения начали происходить и с головой — там, где раньше были уши, вывалились два рога, еще один начал пробиваться из затылочной кости, глаза увеличивались и увеличивались в размерах, пока не стали соответствовать новому черепу, в котором им теперь суждено находиться.
На песке стоял новообращенный — гигантский серый дракон, со сложенными влажными крыльями, чешуей пока тусклой, измазанной слизью и кровью, которые в изобилии выделились при превращении. Хрон захохотал, громко и безудержно, запрокинув голову. Где-то вдалеке громыхнуло, и вспыхнули зарницы, черно-серые брюхатые тучи заволокли обычно безоблачное в этот сезон небо над песками. Ветер, поднявшийся при этом, свил из взметнувшегося песка громадную воронку. Дракон, у которого невыносимо зачесалось под крыльями, расправил их во всю ширь и взмахнул. После этого действия, такого символичного — для нелетающего человека – человеческие мысли покинули драконий череп и сущность купца, благословенного Торгом, сменилась сущностью зверя, отныне и во всем подчиняющегося своему новому властелину — Хрону. Черный безумец безудержно хохотал, вперив свои налитые багрово-черной кровью, полыхающие глаза в свое новое детище. Молнии раздавались ближе и ближе. Отсмеявшись, владыка зла, погрозил темнеющим небесам:
- Однако гневаются ваши благородные предки, увидели они нас. Пора нам покинуть этот чудесный уголок. Полетели.
С этими словами, он взвился в воздух, подзывая к себе жестами. Неуклюже подпрыгнув, дракон взмыл в небо, и вскоре лишь песок клубился под порывами ветра, да неглубокая яма напоминали о произошедшем.
А пролетавший над Торговищем Хрон крикнул, перекрывая шум ветра:
- Запомни, ты — Морган. Когда кто-то позовет тебя по имени этому, можешь ему верить, это будет мой посланец. А сейчас я тебя покидаю. Можешь лететь куда угодно и творить, что угодно твоей звериной душе, которой, кстати, у тебя, ммм, в общем-то, нет. Да и не зачем она тебе теперь. Убивай, насилуй, жги, грабь — все, что пожелаешь.
И пропал из вида. Дракон взмахнул серыми кожистыми крыльями и полетел прочь.
А в Турске этой ночью Аастр, наблюдая ночью за светилами, обнаружил пять незнакомых звезд, выстроившихся в одну линию.
Глава 8.
Неисповедимые пути.
Путь Лентины, ушедшей от ненавистного мужа, был нескор и неблизок. Турск, куда решила отправиться, остался единственным местом, где она могла на что-то надеяться. Приехав однажды в Блангорру, а потом, попав в Щедрин, Лентина получала от родственников скупые весточки и щедрые подарки. Когда пропали женщины астрономов, новости от родных перестали приходить совсем. Лентина напугалась и затаилась – не высовывалась, не бежала к весовщикам, требуя покарать виновных. Что она осталась в Мире – уже было чудом. Ее имя было переписано в перечень клана каменщиков, а из списков астрономов исчезло, видимо по случайной ошибке какого-го весовщика, ведущего записи членов каст. Замужество, окончившееся так прозаически, тем не менее, спасло Лентину от общей судьбы ее кровниц.
Возница попался неразговорчивый, сидел на козлах молча, задумавшись о чем-то своем, и общался с попутчиками лишь по делу. Сговорились, что довезет он их до Блангорры. А там, решила Лентина, придумаем что-нибудь. Кир, счастливый оттого, что мама так долго с ним, что они вместе едут куда-то, что не нужно было вздрагивать от неожиданных криков пьяного отца, подолгу спал, улыбаясь чему-то во сне и просыпаясь лишь для того, чтобы перекусить, чем придется. Потом с любопытством разглядывал окрестности и снова засыпал под мерный стук колес и ритмичное покачивание повозки. Долго ли коротко, но добрались путники до столицы без всяких происшествий. Лентина и Кир, забрав свои скудные пожитки, рассчитались с возницей, тут же неподалеку на торговой площади нашли недорогое жилище на время в обшарпанной гостинице, которая носила символичное название «Приют разбитых сердец».
Уже вечерело и уставшие за день светила готовились медленно спуститься за горизонт. Лентина и Кир хорошенько отмылись в умывальной рядом с комнатой. На удивление вода была горячей, чистой и ее было вдоволь. Поужинали остатками дорожной снеди. Кир улегся спать, вытянувшись на старенькой кровати, с продавленной сеткой и лохматым одеялом, у которой было лишь два преимущества по сравнению с повозкой — она была мягче и не двигалась. Лег и тут же уснул, как только его давно нестриженная головенка с еще влажными волосами коснулась некоего подобия подголовника, подложив под щеку ладошку и улыбаясь пришедшим снам. Лентина тихонько всплакнула, сидя рядом на полу и ожидая, пока мальчик уснет. Слезы были светлыми и легкими, слезы избавления от вечного ожидания, от вечной надежды, которая так и не оправдалась ни разу — желания быть слабой, любимой и чувствовать свою нужность. Горечь, с которой она покинула Щедрин, улеглась и постепенно грустные воспоминания сменялись — сначала дорожными впечатлениями, а теперь Лентина надеялась все-таки разыскать кого-нибудь из кровников, и хоть как-то по кусочкам наладить свою жизнь. Потом прилегла на диванчике, стоявшем неподалеку. Незаметно уснула и крепко проспала всю ночь.
Наутро путники привели себя в порядок, позавтракали, чем пришлось, и отправились на поиски подходящего транспорта. Лентина нашла в торговых рядах небольшую, достаточно удобную бричку, которая могла служить приютом и ночлегом, и отлично подходила для дороги. Недолго думая, купила ее, обменяв на одну из оставшихся материных драгоценностей. Которых, к слову сказать, оставалось уже совсем немного. Но на дорогу хватить должно было. Следующая побрякушка — сверкающее многоцветьем кольцо — ушла в обмен на припасы и одежду в дорогу. Мальчик следовал за ней по пятам, не отставая ни на шаг. Время от времени подбегал, брал за руку и шел рядом, заглядывая в лицо, радуясь прогулке, и размахивал руками, пытался что-то рассказать. Какая-то чересчур внимательная повитуха, шедшая навстречу, остановилась как вкопанная, увидев их. Слишком уж они отличались от остальных, от вечно спешащих блангоррцев и гостей города. Мать — стройная, грациозная, приковывающая взгляды, несмотря на старье, в которое одета, она все время старалась держать глаза опущенными, чтобы не быть замеченной. Кир невольно обращал на себя внимание. Смешение крови каст дало неожиданный результат. Глаза мальчика, потомка астрономов, были такими же зоркими, как у многих поколений его предков, лишь зрачки не похожи на пламя, были обычные, а все остальное — как у кровников. От каменщиков у мальчика был отменный глазомер и умение смешивать всякую пыль друг с другом, которая потом, при соединении с водой становилась прочной, как камень. Высокий для своего возраста, худенький, с вечной взлохмаченными, темными, как у матери, волосами, жемчужно-серыми глазами и искренней улыбкой, которую дарил каждому, кто заговаривал с ним. Когда отвечал на простые вопросы – кивал, на более сложные, если не мог ответить знаками – виновато разводил руками, показывая, что не может ничего сказать. Если Лентина оказывалась рядом, она спешно брала мальчика за руку, говорила, «он у нас не разговаривает», и быстро уходила — и от человека, останавливавшего Кира, и от разговора. Ей не хотелось видеть растерянность и жалость в чужих глазах, не хотелось выслушивать охи-вздохи. Этого через край хлебнула, когда в гости приходила мать Джура и его сестра с очередным ухажером. Приходили обычно с подарками, которые редко бывали к месту. Играли недолго с тогда еще маленьким Киром, потом бабка Ирания садилась рядом и начинала свою песню — да как же так получилось, да как же он жить-то будет, да что же с ним дальше-то будет. Сначала Лентина пыталась объяснить, потом оправдывалась, потом молча слушала, потом начала огрызаться. И теперь в который раз порадовалась, что не пришлось выслушивать прощальные речи бывших родственников.
А теперь вот эта — повитуха, уж у нее-то должен быть какой-то такт, могла бы и мимо пройти, подумаешь — мальчик, который не похож на остальных. И не такие встречаются. Хотя в Мире дети обычно рождались здоровенькими, но Лентине от этого легче не становилось — ее-то ребенок не был таким, как все. Она очень любила мальчика и старалась, как могла, приспособить его к жизни, научить всему, что умела сама, но временами, когда она не могла втолковать ребенку элементарных вещей, у нее просто опускались руки. Повитуха остановилась, во всезнающих глазах таилась добрая улыбка, взяла мальчика за руку, и каково же было удивление Лентины, что Кир не засмущался, не начал вырывать руку и прятаться за нее, как это бывало ранее с незнакомыми людьми, а поднял глаза на женщину, которая в этот момент как раз задала вопрос:
- Доченька, какой малыш у тебя славный вырос! Вот, наконец, я вас и встретила...
И вроде бы ничего особенного не было в этой встреченной — те же серые балахонистые одежды, как у всех из их клана, волосы собраны так, что ни одной прядки не видно и упрятаны под серую же повязку, докрасна отмыты руки — повитуха, как и другие, которых достаточно много, спешащих в толпе. Но чем-то она подкупала, хотелось ей довериться и говорить, говорить с ней. Повитуха внимательно вглядывалась в Лентину, а потом с видимым облегчением вздохнула, наклонилась поближе:
- Пойдем-ка, девонька, разговор у меня к тебе. Пойдем в храм наш, там и поговорим. Матушка твоя привет передавала — только тот привет уже и остыл давно. Не бойся меня. Матушка Вита завещала нам не вредить жизни ни в каком виде, и излечивать раны телесные и душевные, а твои раны я знаю, и помочь могу.
И так убедительно сказала, что Лентина, не долго думая, взяла Кира за руку, и они поспешили за повитухой, идущей ровным широким шагом.
Храм повитух в Блангорре был в одном квартале от Дворца правосудия, возвышался огромной бело-серой глыбой над лежащим внизу городом. Торговая площадь была рядом, поэтому путники довольно быстро добрались до цели. Повитуха кивнула стоящим у ворот стражникам:
- Это со мной.
Повитуха провела их кратким путем, минуя палаты страждущих и тайные лаборатории, в которых изобретались всякие приспособления, лекарства, микстуры и припарки, облегчающие жизнь мирянам. Добравшись до небольшой комнаты, путники вошли, и врачевательница предложила им присесть на удобные стулья, покрытые серыми покрывалами. Позвонила в колокольчик, вошедшей послушнице велела принести перекусить и освежиться. Потом встала, подошла близко-близко, глазами впилась:
- Деточка, а ты знаешь, что пахнешь так же, как и твоя мать, Бэлла де Аастр. И ты почти совсем не изменилась, только ростом повыше стала.
Ошарашенная Лентина во все глаза воззрилась на повитуху, которая, сняв бесформенный темно-серый балахон для улицы, оказалась в светло-сером форменном платье с вышитым золотым шитьем ножом – знаком принадлежности к клану повитух и должности, занимаемой в иерархии. Знаки на одеждах указывали на то, что незнакомка, заговорившая с ними, занимает высокую должность в своем клане. Повитуха вздохнула:
- Страшные времена наступают, деточка, если уж мы с тобой так встретились. Я была подругой твоей матери до ее исчезновения. Я жила в Турске и врачевала в тамошней лечебнице. Там и с матерью твоей познакомилась, когда часы поверять ходила. Ты меня забыла, а я частенько гостила у вас и помогала твоей матери. Ты росла на моих глазах. Пока не пришла нужда отправить тебя в Блангорру. Где ты решила выйти замуж. Мать очень по тебе скучала и надеялась, что ты будешь счастлива в новом клане. Ты единственная из дочерей астрономов, кто с записью вышел замуж не за звездочета, но, я так понимаю, именно это тебя и спасло, и весовщики иногда ошибаются, как оказалось. Они тоже люди — если дело не касается крови. И, если мы с тобой здесь — ожидания твоей матушки не оправдались, счастья не было, ведь так? Но, благодаря тебе и твоему сыну, мы можем помочь мирянам, если не выжить, так хотя бы погибнуть с честью. Тебе не нравится, что я говорю какими-то загадками, и я сейчас попытаюсь все объяснить. История эта длинная. Но у нас пока еще есть немного времени. Тянется эта история со времен первых Примов…
Наше вечное пугало, наше великое проклятие — оно начинает сбываться, и наше поколение может стать свидетелем гибели нашего Мира. Если только не найдется потомок астрономов, который приведет с собой семерых детей — от каждого клана по ребенку, которые смогут взять ключи верховных кастырей и запустить древний механизм, приносящий смерть тому, кто может уничтожить всю Зорию. Про эту часть предсказания мало кто знает. Чтобы оставалась хотя бы тайная надежда на спасение Мира, и знаем об этом только мы, посвященные — Примы и те дочери Виты, которые становятся верховными. Первые роды принимала сама Вита, лишь она и родители царенка слышали страшные слова, звучащие из горла новорожденного. Повитухи при посвящении в верховные кастыри узнавали эту тайну. Все мы не можем принести вред жизни, все мы не можем раскрыть тайны, поверенные нам — в том и клянемся, когда сдаем экзамены на подтверждение принадлежности к касте. Верховные кастыри повитух еще клянутся приложить все усилия, чтобы спасти жизнь на Зории.
Явившаяся в Турске праматерь Вита показала мне нашу встречу – и показала мне тебя и твоего мальчика. Я смогу научить тебя и рассказать, что можно сделать для спасения — если ты согласишься. Ведь ты – чистокровный потомок клана астрономов. Время поджимает. Из разных частей Мира приходят странные вести. И теперь остается спросить: готова ли ты дойти до края Мира, а может быть, и ступить за край, отдать всю себя ради спасения жизни? - повитуха слегка побледнела и тяжело перевела дыхание, ожидая ответа.
Ответ прозвучал моментально:
- Готова. Если мне не придется при этом жертвовать детьми.
Гладкое лицо повитухи аж сморщилось от удовольствия:
- Не ошиблась Вита. Тебя нельзя назвать ее дочерью, но племянницей ты точно приходишься. Повитухи клянутся никогда-никогда не вредить жизни. Сейчас мы можем немного передохнуть – пора возобновить знакомство и откушать, что нам тут принесли, а то сынок твой уже зевает от скуки — ему наши страхи неведомы. Потом мы с тобой продолжим беседу, а он пойдет играть с ребятишками. Кстати, я совсем забыла, за всеми этими переживаниями, что надо бы представиться. Никак в голове не укладывается, что ты меня не помнишь. Зовут меня мать Оливия Тереза Фармакопея, я верховный кастырь повитух Мира. Ты раньше звала меня – мать Оливия, так и зови, если хочешь. А ты — Лентина Милена, в девичестве де Аастр, дочь Бэллы и Космо из семьи Аастр де Астр, одна из выживших? Сын твой — Кир, сын Джурия-каменщика? Хотя твой ответ я знаю.
Лентина молча кивнула. Мать Оливия еще раз позвонила в колокольчик и распахнула двери прямо перед носом у опешившей послушницы, только что подошедшей с уставленным всяческими яствами и напитками разносом. Кир оживился при виде разнообразных лакомств, некоторые он ни разу не пробовал. Послушница, быстро и ловко накрыв на стол, удалилась, пожелав приятной трапезы. Кир с детской непосредственностью накинулся на предложенную ему пищу, Лентина ела с врожденной грацией и неторопливостью. Мать Оливия едва прикоснулась к своей порции, лишь только с жадностью выпила несколько чашек ароматного травяного чая. Окончив трапезу, покинули кабинет. Отвели Кира в детское отделение, где находились выздоравливающие дети после разных заболеваний. У мальчика глаза разбежались в разные стороны от изобилия игрушек. К детям он подошел с опаской — один на один с ровесниками Кир оставался считанные разы, но вскоре освоился. Лентина и повитуха вышли в огромный ухоженный сад, прилежащий к храму. Мать Оливия сказала, что лишние уши им совершенно не нужны. Присели на резную скамью в беседке, которую окружали клумбы с низкорослыми благоухающими мелкими белыми цветами и пересекающиеся тропки, ведущие в разные уголки сада.
- Помнишь, как ты приехала в Щедрин? А куда ты ездила до Щедрина? И зачем ты там была?
Лентина, нахмурившись, попыталась вспомнить, но все воспоминания, что были до замужества, слились в огромное серое пятно. Мать Оливия внимательно всматривалась в ее лицо, потом пробормотала, что так ничего не получится.
- Ты должна мне поверить еще раз, запомни, я никогда не смогу причинить вреда ничему живому. Слышала ли ты об особом взгляде повитух, помогающем вспомнить или забыть что-либо, несущем облегчение?
Лентина кивнула.
- Однажды это к тебе уже применяли, с твоего согласия и согласия твоей матери. Поэтому ты и не стремилась вернуться в Турск, и поэтому ты собралась туда только сейчас, когда тебе некуда идти. Я могу тебе рассказать то, чего ты не помнишь.
Лентина, сидевшая с бледным лицом и остановившимся взглядом, снова смогла лишь кивнуть. И мать Оливия начала говорить.
- Давно это случилось. Я была очень молода, в ту пору кастырем повитух служила мать Анна. Я проходила послушничество под ее опекой. Однажды она пришла ко мне встревоженная и рассказала, что к ней являлась небесная Мать Вита, повязанная фартуком, который весь залит кровью, и велела найти девицу Лентину из клана астрономов в городе Турске. В этом же городе родился и жил астроном — хранитель схем, которые бережно хранились со времен первых Примов и которые могли помочь в случае, если появятся признаки, что проклятию суждено сбыться. Возникла необходимость схемы переправить в Блангорру к правящему Приму, дабы он смог воспользоваться ими или же уничтожить их, чтобы они не достались нашему общему врагу. Турск, находящийся на границе, особенно после похищения твоих кровниц, начал разрушаться, и, подверженный частым набегам кочевников, стал ненадежным хранилищем для всяких секретных материалов. Близость Торговища постоянно держала в напряжении — инородцы могли узнать о секретном оружии Мира и попытаться завладеть им, хотя для них эти схемы не имели бы никакой ценности. Но люди ведут себя очень неразумно, когда им в руки попадает чужое сокровище, то, чего ни у кого больше нет. Да что далеко ходить — твоя родня по мужу, уж на что люди хорошие были, и понимали, что хранить тебя надо, как зеницу ока, так нет же, понадеялись на своего недотепу сына, а потом и вовсе личные обиды заговорили громче голоса разума, особенно после смерти деда Алекса, и заставили их забыть все, что им было сказано про тебя – и вот вам результат. Ты здесь и я рассказываю, как спасать Мир. Конечно, не их вина, что предсказание было и что оно начинает сбываться. И вообще, не факт, что сбудется или что твоя информация так важна. Все знает только Семерка, а они не расскажут. Являются иногда и направляют, куда им надо. Устали наши боги от нас, неразумных. Ну да ладно, отвлеклась я на божественное, а нас ждут дела мирские.
Нужно было переправить те схемы в Блангорру, везти их могла только чистая душа, на тебя указала великая Вита, поэтому мне было велено собираться в путь. Добраться до Турска, свести знакомство с твоей семьей, подготовить и отправить тебя в качестве курьера. Лучшей маскировкой была твоя обычность и твое незнание о том, что ты везешь что-то секретное — мало ли женщин клана астрономов путешествует налегке. Подготовка же заключалась в том, что ты выучивала схемы точка за точкой и должна была мочь их воспроизвести в случае утери или похищения. Ты сама — схема. Об этом знали только четверо: мать Анна, я, твоя матушка и богиня Вита. Я добралась до Турска без всяких происшествий, довольно быстро стала лучшей подругой твоей матери, это было нетрудно. Твоя матушка была умной и рассудительной женщиной, я посвятила ее в свое задание, и мы начали тебя готовить. Ты и девочкой росла умненькой, да и сейчас, как я вижу, не поглупела, схватывала все на лету. Подготовка закончилась раньше, чем я ожидала. Я успела привязаться к тебе и к твоим близким, которые приняли меня, как родную. Поэтому я, при последнем этапе подготовки внушила тебе, чтобы ты пришла ко мне, если случится что-то необычное – это я сделала сама, не предупреждая никого. С тобой должно было случиться то, что не укладывается в обычную жизнь, я чувствовала это. И этим «что-то» оказался твой муж. А как я радовалась, узнав, что ты вышла замуж на каменщика. Не обижайся, но твои кровники часто казались слишком эмоциональными, что ли. Мне казалось, что надежнее каменщика никого и быть не может. Только весовщик был бы лучше. Но тут я ошиблась. Так же как и твоя мать, которая решила никоим образом не вмешиваться в твою дальнейшую судьбу. Да впрочем, грех жаловаться, все получилось наилучшим образом – кроме твоей не очень счастливой семейной жизни. В общем, ты прибыла в Блангорру, явилась к Приму, который был предупрежден матерью Анной, отдала бумажные схемы и получила приказ все забыть – о доверенной тебе тайне. Что ты сделала так же хорошо, как и все, что ты делаешь. Вот такую-то тебя и встретил Джурий.
Ты вышла из Дворца Примов и шла по городу, с интересом разглядывая все вокруг — в Блангорре есть на что посмотреть. Ты и не знала, что делать далее. И судьба распорядилась так, как мы и не могли предполагать. Твое неожиданное замужество было на руку нашему плану. Тебя надлежало спрятать, а ты спряталась в другой клан сама. И потом, когда все женщины астрономов пропали, я готова была рвать на себе волосы от горя — пропала твоя мать, моя самая близкая подруга, лучше которой и не могло быть, а твоя судьба была неизвестна. После похищения твоих кровниц вскоре случилось почвотрясение и пропали схемы, которые ты привезла. Примы и я совсем было потеряли надежду. Очень нескоро я случайно нашла тебя. Щедринская повитуха, которая принимала у тебя роды, приехала в столицу и, при встрече поведала о рождении Кира и о тебе его матери – так похожей на девицу клана астрономов. Это была большая радость. Я начала следить за твоей жизнью через местных сестер. О, я молчала, боясь, что о тебе узнают те, кому не следует, и сердце мое обливалось кровью, когда твой муж показал свое истинное лицо. Ты переехала в очередной раз, и твой след снова был утерян. Как оказалось, к счастью для всех нас. А теперь твой сын вырос и стал таким чудесным мальчиком! Это просто великолепно.
Озадаченная Лентина решилась прервать речь повитухи:
- А Кир-то чем может помочь? Он такой, ну, необычный мальчик... - смущенно замолкла.
Мать Оливия улыбнулась широкой улыбкой:
- Он — дитя крови двух великих кланов, в этом лишь его необычность! Ты же сама прекрасно знаешь, какой он одаренный мальчик. А то, что так непохож на других — ты сама слишком другая. Ха! Да и кто захочет сказать про себя — да, я самый обычный мирянин, серая масса? Все хотят быть необычными. Кому-то это удается, кому-то нет, а кто-то просто рождается необычным. Это и про тебя и про Кира. Ты же слышала о ключах кастырей?
Лентина кивнула. Матушка продолжала.
- Ты слышала опять же не все — ту байку, которую рассказывают непосвященным, чтобы не возникало лишних разговоров. Все знают, что ключей кастырей семь, и они передаются от одного верховного кастыря к другому при вступлении в должность. После смерти хранителя ключ доставляется в Пресветлый Дворец претендентом на это место. Там проверяют подлинность и целостность ключа, освящают его. И Прим возвращает в торжественной обстановке новому верховному кастырю при посвящении — это все знают. А для чего эти ключи — уже позабыли, кто-то думает, что это ключи от городских ворот, кто говорит — для часовых башен. Ну да, как же! Городов в Мире гораздо больше, чем семь, да и башен понатыкано много – в каждом более-менее крупном городе. Ну и пусть думают, решили кастыри и оказались совершенно правы. Ключи воспринимаются, как символ должности верховного кастыря Мира. Кроме кастырей и их наследников к ключам может безопасно прикасаться только Прим. И еще – вот об этом знают единицы – невинные дети, до 14 лет с печатью крови клана. Я так полагаю, твоему сыну где-то около 8-9?
-Девять ему.
Тут матушка хитро прищурилась:
- Так вот, твой сын наследник двух каст, астрономов и каменщиков, ему нет 14 лет, и он может дотронуться до ключей. Хотя только до двух – ключей астрономов и каменщиков. Так что надо будет где-то изыскивать еще пятерых подходящих детишек. Тебе нужно отправиться в Турск, где жив еще твой дядька Аастр, чтобы восстановить те самые схемы под его руководством. Он все еще ведет наблюдение за небом и должен передать послание, которое ты и привезешь, вместе со схемами. Приедешь ко мне, мы вместе пойдем к Приму. Это просто счастье, что у тебя есть Кир, иначе с ключом пришлось бы отправляться верховному кастырю астрономов, а он слишком заметная фигура, и своим отсутствием в столице может привлечь ненужное внимание к нашим приготовлениям.
Еще хочу тебя предупредить. Твой родной город теперь совсем не такой, каким ты его помнишь — он почти разрушен и покинут. Я не могу сейчас провести тебя к Приму – пока не будет подтверждения от Аастра, мы не можем взять дубликаты ключей. Твое сообщение – это шифр к замку, которым заперты дубликаты. Когда придет время, тебе нужно будет сделать то, что ты должна сделать. Вот так то, доченька. А мы будем думать, где найти еще пятерых, а то и шестерых детей. Или Киру придется везти второй ключ – от башни каменщиков, а тебе ехать в Турск вновь, без сына.
Лентина молчала. В голове не укладывалось — как так, вчера только были с Киром никому не нужны, а тут на тебе! Спасители Мира. Есть над чем призадуматься. Потом пришла какая-то упрямая решимость — ну и ладно, ну и все равно же в Турск попадем, а там – будь, что будет. Зато не придется больше жертвовать материными украшениями. Может быть. Ведь она как бы на государственной службе, в конце-то концов. Вот пусть и обеспечивают. О чем незамедлительно поведала своей собеседнице, без обиняков сообщив, что, конечно, осознает, что это такая честь и ответственность, но взваливать на себя это на голодный желудок и босиком как-то не очень хочется. На той бричке, которую она купила, без хороших лошадей далеко не доедешь. Мать Оливия слушала, озадаченно сдвинув брови, а потом просто зашлась от смеха, мгновенно помолодев:
-Дочка, конечно же, все будет. Обеспечат, как пожелаешь. Вот истинная ты дочь астрономов и своей матери — семья не должна голодать, практичность прежде всего. И ты права, дочь моя. Будет ли награда потом, когда все закончится, я не знаю. Этого «потом» может и не оказаться. Если вдруг, что-то пойдет не так, тогда уж не серчай. И потом, если оно наступит, ни единорогов не проси, ни городов — весь Мир и так твоим будет по праву. Да ты и не будешь, это я так сболтнула, расслабилась в твоей компании.
Матушка встала, потянулась. Позвала за собой. Беседа изрядно затянулась, и уже вновь проголодались. Матушку Оливию ждали ее ежедневные обязанности, которые никто не мог отменить. Роженицы ждали, и их не волновал даже вероятный конец Мира, они хотели только одного — произвести своего младенца, который спешил появиться на свет. Облегченно вздохнуть, когда все будет позади и заняться своими обыденными материнскими делами.
Обед был сытным, хотя и недолгим. Кира уже покормили вместе с другими детьми, и он играл со своими новыми друзьями, поэтому собеседницы перекусили в общей столовой. Потом мать Оливия передала Лентину своей заместительнице и велела экипировать девушку для долгого путешествия всем необходимым. А потом наступил закат. Солнца просто упали за горизонт, и не было никаких сумерек, сразу стало темно, и лишь далекие звезды прокалывали черные небеса острыми лучами, обозревая ночную Зорию. Ночные светила не появлялись – было новолуние. Было уже поздно возвращаться в гостиницу, поэтому ночевать остались в Храме, для них нашлась свободная чистенькая палата с двумя кроватями, застеленными хрустящим белоснежным постельным бельем. Обилие новостей и событий прошедшего дня свалили с ног и мать и сына, и они мгновенно уснули, рухнув на пахнущие горными цветами и свежестью простыни.
Лентина проснулась задолго до рассвета, полежала, прислушиваясь к тихому сопению спящего Кира. Подумалось с усмешкой, что лежи — не лежи, спасать Мир, кроме нее некому. Поднялась, зажгла свечку и начала потихоньку собираться, бурча себе под нос, что всегда приходится спозаранку миры спасать, могли бы хоть до обеда отложить — за два-три часа не рухнет, поди. Когда начало светать, Лентина уже была готова и комната прибрана, оставалось только привести в порядок еще спящего Кира и его постель. Разбудила сына, собрала и его. Взяла мальчика за руку, оглядела свое временное пристанище – все ли в порядке – вздохнула и они покинули комнату. Найдя мать Оливию, Лентина сердечно поблагодарила за все, что она для них сделала. Кир забавно поклонился, по-своему приветствуя новую знакомую. Повитуха с утра выглядела уставшей — ночью принимала особо тяжелые роды, отдохнуть почти совсем не пришлось, лицо стало такого же цвета, как и серая ткань формы. Прощание не затягивали, время было спешить и отбывающим и остающейся. Они обнялись со слезами на глазах. Мать Оливия сказала:
- Доченька, я отпускаю вас с тяжелым сердцем. Схемы, про которые мы говорили, ты постарайся вспомнить как можно тщательней, дядька твой должен тебе помочь, у него память отличнейшая, была, по крайней мере. Эх, ты не представляешь, как бы я хотела поехать с вами! Еще раз вдохнуть воздух Турска, искупаться в озере… Но каждому из нас Семерка начертала свой путь и не свернуть, не повернуть. Берегите друг друга. Кир, слушайся маму. Я не могу прощаться с вами дольше. Благословляю вас именем одной из семерых, сестры Виты и призываю вам легкие дороги. Надеюсь, что мы еще увидимся.
Обняла обоих крепко, постояли немного, отвернулась и пошла, не оглядываясь. Лишь плечи, покрытые серой тканью, чуть заметно подрагивали от сдерживаемых слез.
Путники влезли в повозку, подаренную кланом Повитух, и тронулись в путь.
Повозка была хорошенько загружена всем, что могло пригодиться в пути. Лентина скромничать не стала и брала все, что считала нужным для путешествия. Заехали в «Приют разбитых сердец», быстро забрали свои скромные пожитки и отправились. Бричку, которую купили до этого, вернули хозяину, выкупив кольцо. У Кира, хорошо отдохнувшего за вчерашний день, пропали темные круги вокруг глаз, да и Лентина могла теперь немного расслабиться. Выехали за городские ворота безо всяких проволочек и покатили в сторону Турска. На ходу Лентина соорудила скромный завтрак, который они быстро прикончили. Их будущее, которое так пугало, сейчас отодвинулось на неопределенный срок, и перестало казаться таким страшным.
А тем временем в другой части Мира происходили странные вещи. В родовой замок де Мааров вернулась хозяйка, Вита де Маар. Но вернулась одна, без кареты и своей свиты. Объясняя, что в дороге на них напали разбойники и всех убили, а ей удалось убежать. Но выглядела при этом так, словно только что вышла из своей опочивальни – свежая, отдохнувшая и, как никогда, молодая и прекрасная. Да и откуда в центре Мира разбойники? Лишь одежда свидетельствовала о путешествии — платье порвано в клочья, ноги босы и изрезаны. Набежавшие к госпоже служанки были встречены благосклонно. Дама Вита закрылась с ними в своих покоях. Вышла через недолгое время, еще более прекрасная и посвежевшая. А служанки не вышли. Так, через довольно непродолжительное время в замке де Мааров исчезли все обитатели, кроме госпожи, так и не попавшей в Блангорру к мужу. Умные да быстрые пошептавшись, сбежали, а остальные попросту исчезли в покоях благородной повитухи, в жизни не принявшей от роженицы ни одного ребенка.
Заканчивался сезон ветров, на смену ему собирался сезон дождей. Уже и темные тяжелые тучи собирались со всех сторон, окружая светлые островки неба и заслоняя светила. В одно темное утро, когда небо оказалось затянутым сизой пеленой, и кое-где уже начинали погромыхивать раскаты отдаленного грома, Вита проснулась с уверенностью, что она больше не одна в замке. Хотя несколько дней до этого приходилось самой спускаться и искать еду. Сколько дней — она не помнила, закаты и рассветы слились в одно сплошное пятно. Ее не удивляло внезапное запустение замка, хотя кто и куда исчез — она не знала, да и знать не хотела. Болезненность превращений отмечала лишь ее дни и ночи. Иногда Вита просыпалась в человеческом обличье, а иногда открывала глаза, умостившись на камнях замковой площади, с трудом выпрастывая рогатую голову из-под крыла. Сегодня она проснулась в постели — смятой, простыни давно уже потеряли белизну и свежесть. Выглянув в окно, увидала, что по внутреннему дворику, такому ухоженному прежде, а ныне начавшему зарастать сорными травами от бесхозности, разгуливает нечто громадное, похожее на косматое туманное облако с крыльями, ища поживы. Что-то шепнуло в уши, что зовут это нечто Вальтером. Вита, как была, обнаженная, спустилась по лестнице во двор. В последнее время она не утруждала себя такими условностями, как одежда и все такое прочее. Зачем? Холода и ветра она теперь не ощущала. То, что она ела раньше, потеряло всякий вкус и привлекательность – сейчас Вите всегда хотелось только одного – мяса, свежего, еще теплого, с которого медленно скапывает кровь. Голод утоляла всем, что попадалось – когда приходила пора перекусить, госпожа, если на тот момент у нее не было крыльев и рогатой головушки, накидывала на себя что-нибудь и шла на ближайшую дорогу. Там обязательно находила себе пропитание: крестьяне были глупы и до сих пор ездили по дороге, что проходила рядом с замком. В одинокой женской фигуре они не видели угрозы, останавливаясь на ее просьбы о помощи. Больше их никто не видел, лишь телега или повозка оставались на дороге, и обглоданные дочиста кости валялись неподалеку.
Явившегося незваного гостя дама совершенно не боялась, зная, что причинить ей вред он не посмеет. Спустилась и тихо сказала: «Вальтер». От неожиданности незваный гость подпрыгнул, что выглядело бы довольно комично, если бы не размеры его. Туманное облако уплотнилось, оказавшись неповоротливым и неуклюжим ящером. Серо-стального цвета, с волочащимися сложенными крыльями, небольшой, по сравнению с остальным туловищем, головой, увенчанной костяной короной, тройным подбородком, обтянутым мелкочешуйчатой шкурой, мощными челюстями, которые и сейчас что-то со смаком перемалывали. Из пасти свисал черный хвост немалых размеров, покрытый серо-черной шерстью. Ящер быстро дохрустел свою добычу и попытался рыкнуть на даму. Попытка эта привела к плачевному для гостя результату. Взъярившаяся Вита в мгновение ока, забыв о боли, скинула человеческую кожу. Теперь по дворику кружили уже два дракона. Таймант гневно рыкнула, в зародыше задавив попытку неподчинения:
- Вальтер, зверев сын, ты что, тварь мелкая, забываешься?
Испуганный облачный ящер моментально сник, поджал хвост и попытался забиться в угол, разрушив при этом часть наблюдательной башни, что оказалась на пути. Теперь он уже не казался таким грозным и огромным. Дама Вита, снова принявшая человеческий облик и после превращения выглядевшая еще более прекрасной, расхохоталась:
- Так вот, значит, какие есть еще пожиратели Мира. Да уж, Хрон мне братца подослал... Давай-ка хвостиком помаши, расчистить тут надо, колонны снести, места маловато. Чую я, что скоро еще к нам гости пожалуют.
Вальтер, бывший ранее благочестивым пастырем отцом Иезекилем, со всех своих чешуйчатых лап кинулся исполнять приказание, за что вечером и был поощрен совместным ужином, состоявшим из семьи крестьян, неосторожно оставшихся на ночлег в поле. А после, вернувшись в замок, изголодавшаяся Вита-Тайамант совокупилась с Вальтером, вознаградив его за воздержание и послушание. Бывший пастырь Иезекиль до поступления в монастырь был девственником и ушел оттуда в свой последний поход таким же нетронутым, как и в детстве. Для дракона Вальтера сие действо было внове. В пик случки бьющиеся в оргазме драконы исторгли такой совместный рык, что во всем замке вылетели стекла, потрескались зеркала, а в центральном внутреннем дворе, мощенном шлифованным камнем, наискось легла широкая трещина. Вальтер, вкусивший наслаждение в когтях Тайамант, на веки-вечные стал ее рабом.
Проснувшись на заре следующего утра, Вита увидела, что у них снова гости. В дворике шипели и рычали друг на друга уже два дракона – Вальтер, пытавшийся защитить территорию, которую он считал своей, и еще один, ледовый, словно сотканный из мельчайших пластин прозрачного стекла, но отнюдь не казавшийся хрупким. Пришелец выглядел так, как и должен выглядеть грозный дракон: сложенные крылья волочились за ним на половину длины туловища, узкий хищный череп венчала прозрачная пятирогая корона, пасть, исторгала белые облака, которые замораживали все, на что попадали. Кроме тумана, замерзавшего и оставлявшего на морде длинные прозрачные висюльки – Вальтер оставался невредимым, но было издалека видно, что напуган до полусмерти, хотя еще хорохорится. Вита усмехнулась, да уж, бывает же ирония судьбы, Хрон, наверное, сильно нуждался в этом бывшем пастыре, если решил забрать уши этого обжоры. Вальтер вчера, во время совместной трапезы, успел поведать обрывки воспоминаний о своем человеческом существовании. А Вита-Тайамант, очень неглупое существо, сумела сложить все эти обрывки в связное повествование.
Итак, кружащиеся по двору драконы — собратья ее по разрушению, Тайамант знала, что будут еще, и их темный властелин явится в ближайшем будущем. А пока надо было разогнать двух разбушевавшихся драконов в разные углы, чтобы не обнаружили себя раньше времени, да замок не развалили окончательно, лишив их последнего убежища. Спустилась вниз вновь в виде Виты – превращение становилось привычным, даже муки, испытываемые при этом, стали приносить удовольствие, которое обе составляющие ее натуры ценили превыше всего. Вальтер уселся, пару раз взмахнув крыльями, на стене, уже зная вспыльчивый нрав хозяйки замка. Ледовый же продолжал хорохориться, порыкивая, испуская клубы пара, замерзавшего и падавшего в виде белоснежных хлопьев, таявших от соприкосновения с теплым камнем. В голове прошелестел гнусавый голос: «Это Айс, дочь моя. Еще прибудут вскоре Архобал и Морган. Помни их имена и только ты – истинная дочь моя, а они лишь в услужении...» Вита остановилась на последней ступеньке, прекрасная и обнаженная:
- Айс? Ты прибыл вовремя. Владыка о тебе предупреждал.
Покоренный названным именем дракон от изумления даже перестал пускать пар из пасти, да так и замер, что-то из его далекого человеческого прошлого шепнуло ему, что дама эта знакома ему, вон та родинка на левом бедре — аккурат посередине, в форме трилистника. Воспоминание проплыло, как опавший лист по воде и исчезло, нынешние звериные ощущения заслонили все, что прожито когда-то и казалось рассказанным кем-то посторонним.
- Братья мои, завтрак ждет нас, гуляя по полям и дорогам. Недостойные людишки шастают тут и там, загрязняя Мир, - последние слова уже пророкотала, превращаясь.
Тайамант взмахнула громадными крыльями, подсветив блистающую металлом чешую светом восходящих светил, взлетела, отбрасывая жуткую рогатую тень на крепостную стену. Поднялась повыше, оглянувшись, увидала, что за ней скользят еще две тени — туманная и прозрачно-льдистая.
Проалели закаты и восходы, окрестные деревеньки, кроме Кулаков, опустели - кто удрал, кто был съеден. По ближним дорогам уже никто не ездил и не ходил — никого не осталось. Каждый раз приходилось летать все дальше и дальше, чтобы накормить ненасытных ящеров, которых стало уже пятеро. Потому как Архобал и Морган явились тоже. Иногда приходилось довольствоваться каким-нибудь зверьем, пойманным неподалеку, они насыщали, но ненадолго. Лишь человеческая кровь и плоть давали чувство удовлетворения, лишь они были сладки для драконов. Тайамант подпускала к себе того из драконов, кто приносил больше жратвы. Из всех собратьев лишь Айс не особо усердствовал — что-то его останавливало, мутило при приближении к драконихе. Остальные же, особенно Вальтер, старались изо всех сил завоевать благорасположение капризной Тайамант.
Однажды утром Вита почуяла запах приближающего обоза со стороны деревеньки, обойденной пока вниманием драконов. В Кулаках забеспокоились отсутствием вестей из замка, в котором работали, в основном, родичи кулаковских жителей. В этот раз обоз сопровождала сестра тетки Нитхи – тетка Марха, два возчика, они же грузчики, и подросший изрядно мальчик Абрашка — тот самый сын госпожи Виты. Мальчику исполнилось восемь лет. Молчаливый, потому как над его косноязычием до сих пор потешались все, кто плохо был с ним знаком, трудолюбивый, ласковый, сообразительный — таким мальчик стал, живя в деревушке. Помогал тетке Мархе и ее семье, платя добром за добро, любовью, отданной ему, за любовь. Возы ломились от провизии: везли всякое мясо, битую птицу, мешки с различной снедью. Ломовые лохматые лошадки ступали тяжело, везя в замок Мааров провиант. Беспорядок, царивший окрест замка, ввел в немалое изумление путников. По всей округе валялись брошенные телеги, повозки, несколько полуразбитых карет. Неубранные поля заросли сорной травой, воду каналов, прорытых вокруг крепостной стены, затянула ряска. Повсюду роились полчища мух. Подъемный мост, ведущий в замок, был опущен, несмотря на раннее время, на звеньях цепей, держащих его, нашла приют ржавчина. Запустение и режущая уши тишина царила вокруг. Насторожившийся Абрахам тихонько соскользнул с воза, прошмыгнул в караулку, которая находилась возле ворот, на въезде в замок, и решил затаиться. Сказать о своих подозрениях он не смог – побоялся, что засмеют, не поверят, да и не успел — слишком быстро все произошло. Обоз проехал по мосту в странно затихший замок. Прибывших встретил захламленный двор и полное отсутствие жителей. Пока путники озирались, удивленно тараща по сторонам глаза, в небе скользнуло пять странных теней. Подняв глаза к зубцам крепостной стены, люди увидели, как на них с любопытством таращатся пять огромных ящеров: один, словно сотканный из облака, второй — ледяная глыба, третий, чешуя которого отливала металлическим блеском, немного поменьше других; четвертый — грязно-болотного цвета и пятый – темно-серый. Драконы сидели по всему периметру стены, и замок показался таким маленьким, словно птичья клетка, в которую поселили пятерых невиданных летунов. Драконья чешуя отливала всеми цветами, которые знали в Мире, блистая и отбрасывая солнечные зайчики на каменные стены. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь шумным дыханием драконов. Затишье длилось несколько секунд, потом началась бойня. Крылатые убийцы спланировали на камни двора, полураскрыв крылья, и, в мгновение ока в дворике не осталось в живых никого, кроме спрятавшегося в караулке мальчика.
Абрахам сидел, сжавшись в маленький комочек, стараясь занимать как можно меньше места, чтобы не нашли, не учуяли, затаил дыхание. Потом все-таки начал дышать, короткими вздохами поглощая воздух — это можно не пить и не есть, а вот без воздуха долго не протянешь. Личико мгновенно заострилось от ужаса, побледнев, глаза ввалились, возле рта прорезалась морщинки. В темных волосах мальчика на глазах пробивались белые дорожки, прогоняя темноту и выбеливая всю голову. От всепоглощающего страха, впрочем, была явная польза — мальчик сидел бесшумно, учуять его в нынешнем зловонии было нереально. Да и сейчас драконам было не до него — расправившись с путниками, они принялись за обоз, распотрошив содержимое в мгновение ока. Мальчик сидел неподвижно, пока не стемнело. Драконы покинули замок, улетев куда-то по своим, драконьим делам. Когда милосердная ночь накинула свое черное покрывало на замок, Абрахам, наконец, пришел в себя, потихоньку выбрался из своего убежища, крадучись, пробрался за замковые ворота и, уж потом припустил со всех ног. Неподалеку от замка мальчик исхитрился поймать небольшую лошадку, умудрившуюся уцелеть и перепуганную еще больше, чем он. Взгромоздился на нее, что без упряжи было очень непросто и получилось не с первой попытки, стукнул босыми ногами по отощавшим бокам и потрусил, куда глаза глядят. А глядели они в сторону Елянска, тетка Марха не раз рассказывала про тамошние чудеса, которые устраивают пастыри и про свою третью сестру — тетку Латху, что там проживала с семьей. Больше в Мире он никого не знал, и податься ему было некуда.
Долог и нелегок был путь, но мальчик с малых лет привык полагаться, в основном, на себя, поэтому не поддался унынию даже тогда, когда засосало под ложечкой от голода. Отъехав на приличное расстояние от пугающего замка, Абрахам спешился, отпустив успокоившегося конька попастись, нашел себе всякой съедобной травы, кореньев и ягод, рядом в ручье — прохладную чистую воду. Как истинный деревенский житель, мальчик мог сориентироваться и в поле и в лесу, найти пищу везде и, будучи неприхотливым в еде, он быстро насытился и решил передохнуть. Встать нужно было до рассвета, потому как что-то подсказывало ему, что в предрассветном полумраке его увидеть будет труднее. Мальчика не покидала твердая уверенность, что драконы не оставят его в покое и будут преследовать. Но сейчас силенок больше не осталось, поэтому он покрепче стреножил своего четвероногого новоприобретенного друга травяной веревкой, привязав его к колючим кустам рядом. Улегся, подложив исцарапанную руку под щечку, поплакал, загрустив и вспомнив сестер — Нитху и Марху. Поворочался, пытаясь согреться – становилось прохладно. Согреться не удалось, пришлось вставать, чтобы нарвать всяких листьев и травы, растущих неподалеку, зарылся и тогда только уснул, с мокрыми дорожками, промытыми слезами на чумазых щеках.
Абрахам проснулся, едва рассвело — словно кто в бок толкнул – открыл глаза. Утро выдалось туманное и холодное, от привязанного конька осталась только веревка. Мальчик вскочил, не веря своим глазам, ощупал огрызок веревки: удрал, вот как есть удрал, безмозглый конь, тупая скотина. Посидел, горюя — было ясно-понятно, что пешком до города или даже до ближайшего поселка ногами не доберешься — заметят эти летучие бестии и всё, отходился. Придется затаиться среди зарослей. Да вот новая беда — холодать начинает, по ночам так и вовсе зуб на зуб не попадает, и костерок не запалишь — нечем: ни огнива, ни кресала, ни, тем более спичек, да и увидать, учуять могут. Решил пробраться обратно в загаженный замок, запрятаться там — под носом у себя в такой разрухе эти крылатые и не найдут поди. А там кто-нибудь, может быть, объявится — из людей, кто помочь сможет. Наелся снова корней, запил водичкой и пошел. В животе тревожно бурчало. Вернулся в замок, осторожно, стараясь наступать на камни, забрался в кладовую, в которой оказалось еще достаточно еды и были пустые кувшины – нужду справить, если прижмет. Крадучись, замирая от каждого шороха, запасся водой из колодца и спрятался в самом темном углу кладовки.
В это время насытившиеся драконы вернулись в замок. Подлетая к замку, Тайамант сложила крылья перед воротами и стала Витой, увидев следы маленьких ног, четко отпечатавшиеся в придорожной пыли. Следы вели к дороге и уводили от моста. Вита-Тайамант своим новым, звериным чутьем почуяла опасность, исходящую от этих маленьких следов, приказав себе запомнить и отправить в погоню кого-нибудь из своих братьев по крови. Драконы устраивались на ночлег, спешки никакой не было, каждый уже припрятал свою долю награбленного за день в укромный уголок. Теперь ожидали вечера, когда Вита-Тайамант выбирала себе любовника на ночь — процесс этот стал естественным, как сон, как полет, теперь уже никто не рвался вперед, места не было ревности и страстям — было деловитое совокупление. Но сегодня она не торопилась с выбором, что-то подсказывало ей, что нынешняя ночь будет насыщена другими событиями. Возле донжона перерыкивались, ссорясь из-за удобного места для ночлега, гневливый Морган и завистливый Айс. Остальные разбрелись по крепостной стене, топтались, словно курицы. Вите стало смешно, до чего же эти грозные ящеры сейчас напоминали птичник, который до сих пор помнился. В детстве была обязанность у маленькой Виты собирать в птичнике яйца, за что не раз была поклевана сердитыми курами, лишавшимися своего потомства. Вита тогда возненавидела свою эту обязанность, как потом не любила обязанности вообще, предпочитая следовать только своим желаниям и капризам, частенько находили куриц со свернутыми головами, но никто и думать не мог, что маленькая хорошенькая Вита может выкрасть птицу и так с ней расправиться. А тут эти – грозные вояки, нагнавшие ужасу на всю округу, вот бы и им головы свернуть. Она стояла посреди захламленного двора – нагая, не чувствуя ночной прохлады, прекрасная, обновленная после превращения — и смеялась, запрокинув голову, хрустально-звенящим смехом, как не смеялась с юности. Потом резко оборвала смех, увидев уставившиеся на нее изумленные драконьи морды. Утерла слезы, выступившие от смеха на глазах. Внимание привлекло темное нечто, затаившееся в самом темном углу — над воротами. Сгустки темного пламени всплеснулись над этой тенью, и резко запахло могильной гнилью. Какова бы ни была Вита при жизни, она никогда не была трусихой. Поэтому и сейчас, чувствуя лишь возбуждение от предстоящей встречи с чем-то необычайно интересным, она, указав на Моргана, послушно спланировавшего к ее ногам, поднялась на его широкой спине к этому темному углу
На каменном выступе сидели два новоприбывших дракона – красный и черный, громоздившиеся сумрачными глыбами, между ними присел на корточках, свесив жилистые руки между голых — без единого кусочка кожи – серо-сизых колен их темный повелитель. Рот с острыми белоснежными зубами кривился в ехидной усмешке, из угла губ постоянно стекала струйка багрово-алой крови. Хрон доедал что-то еще шевелящееся, аппетитно похрустывая. Сопровождавшие его драконы сидели, почтительно замерев. Владыка мрака, вперив свой огненный взгляд на прибывших, улыбнулся хищно своей беспутной дочери. Кем была Тайамант изначально, когда Зория еще была юной? Никто этого не знал, темное знание затерялось с тех давних времен. Никто и никогда не возносил ей молитвы, не приносил жертв, кроме незаконных девок при торговле с клиентом. Мирские тиманти клялись своей владычицы, что покупатель их прелестей будет удовлетворен до дрожи в зубах. Клялись никогда не становиться матерями, отрекались быть дочерьми, женками и сестрами, когда посвящали себя похоти и низменным желаниям, сквозь стиснутые зубы шептали ее проклятое имя — при посвящении. Какая она была — первая, настоящая дочь Хрона, чье имя проклято? Теперь Хрон видел свою потерянную дочь в новом облике, возрожденную и прекрасную — несмотря на то, какой она была в его воспоминаниях. И Хрон возжелал ее, накинулся, грубо облапив прекрасное тело, впился зубами в белоснежную грудь, оставляя кровоточащие следы. Вита глухо застонала, закрывая от удовольствия глаза. Боль, причиняемая ее нежной человеческой плоти, лишь придавала особую притягательность тому действу, что сейчас должно свершиться. Не тратя времени на условности и ласки, Хрон грубо овладел ею. Хрипло вскрикнула Тайамант от полученного удовлетворения, потревожив громким воплем стаи стервятников, нашедших себе ночлег неподалеку на полуразрушенных стенах. Взгромоздившиеся неподалеку драконы внимательно следили за парочкой. Боясь появившегося повелителя до помутнения в глазах. Морган сидел на каменном зубце стены, плотно сложив крылья, вперив остановившийся взгляд во что-то далекое. Окровавленная Вита покачнулась, и истерзанная окровавленная плоть ее стала покрываться чешуйчатой драконьей шкурой. Довольная случившимся дракониха рыкнула во всю пасть. Довольно потянулась, раскрывая и закрывая крылья. Хрон, оказавшийся внизу, пламенел глазами на помертвевших от внимания драконов:
- Дети мои! Я решил, что хватит нам с вами ютиться на задворках зорийцев. Для начала, пора исполнить то, чего боялись миряне всю свою историю. Подчиним Мир, потом вся Зория станет нашей! Мы больше не будем страшными сказочками, рассказанными на ночь, мы станем вселенским ужасом, имя которого боятся упоминать! Мы покорим и другие планетки! Киар, скажи, как приятно, властвовать и внушать страх?!
Один из появившихся вместе с Хроном драконов, тот, который встрепенулся, окликнутый, от неожиданности выпустил из пасти клуб ядовитого пара, расплавив ближайшие камни стены. Хрон пробормотал себе под нос, что с «этим» ему приходится работать, и что это — самый бесстрашный воин на планете, который покорил народы и привез кучу сокровищ, и который умеет использовать для своей пользы даже несчастную любовь.
- Итак, дети мои! Нам нужны дети, как это смешно ни звучит. Дети нам нужны не ваши собственные, а мирские. Зачем они нам нужны — это вы потом узнаете. Те же, кто и сейчас знает или подозревает, что знает, ради своего блага пусть помолчат себе в крылышко. Ибо в гневе я безобразен... Ну, вы сами знаете... В общем, сегодня ночью, крылья в когти, и полетели патрулировать окрестности. К рассвету принесете детишек, которых найдете неподалеку или далеко — это уже ваша проблема. Без добычи возвращаться не рекомендую. Вон, доченька моя сидит, улыбается во всю свою пасть — от нее добра вы можете не ждать, моя кровушка... Детей брать обоего пола, возраста не старше 14. Спрашивать при пленении о возрасте не рекомендую — они могут и тревогу поднять, будут старше или ненужными окажутся — косточки у деток мяяяконькие, схарчите за милую душу. Повторяю: закат, полетели, нашли ребенка, схватили по-тихому и прилетели обратно. А, еще, детки должны быть обязательно живыми. Мертвый ребенок добычей или едой не считается. Можете их на месте использовать. Кхм, в качестве, так сказать горючего. Засим откланиваюсь. Мое почтение, детушки! Навещу вас на днях. Трепещите! Прибывшие со мной в вашей охоте участвовать не будут, у них пока другие задачи, еще в человеческом обличье их дни не сочтены. Со мной уйдут.
И исчез — он и его сопровождение.
Для драконьего выводка потянулись трудовые будни. Даже грузный Вальтер и трусливый Архобал, которого они все называли то Архом, то Балой, и те втянулись. Летали наравне с Морганом, Айсом и Тайамант, и таскали детей, которых набралось уже около пятидесяти. Количество Хроном не было указано, поэтому и волокли, кто сколько придется. Однажды стащили спящего детеныша прямо под носом у мамаши-растеряши, прикорнувшей тут же рядом, на повозке. Направлялись они куда-то в сторону Турска, но в пути сморила их обоих дремота. Зоркая Тайамант, бесшумно спланировав, когтем зацепила мальчишку, как потом оказалось, лет десяти, рывком взбросила на спину, поиграла мышцами, удостоверившись, что ребенок плотно засел между чешуями, взмыла ввысь. Ребенок даже не проснулся, так было все это ловко и быстро проделано.
Детей держали вместе, в парадной зале замка, там, где в прежние времена проходили различные торжества. Вся детвора была напугана до полусмерти и сидела тихонечко, кто где смог найти себе место. Все вновь прибывшие дети, попадавшие к остальным, сначала рыдали, стучали в окованную металлом дверь, просились к мамке. Но быстро понимали, что от таких страшных зверюг мамку не получишь, замолкали. Оглядевшись, замечали таких же несчастных, сидевших на столах, стульях, подушках, с округлившимися от ужаса глазами. Мальчик в углу, лет пяти, в потрепанном сером костюмчике, беспрерывно икал. В зале остро пахло мочой, многие от запредельного ужаса не смогли совладать со своим мочевым пузырем. Драконы за детьми ухаживать и не стремились. Выпускали ненадолго в кладовую, к колодцу и в затемненный уголок, во дворе, который стал отхожим местом и благоухал всеми запахами человеческого дерьма. Самые старшие несли еду и воду, малышня, которой, впрочем, было немного — человечка три-четыре, неслась бегом, стремясь достигнуть более-менее надежного убежища. Двери запирались до следующего дня. Кому приспичивало раньше, делали свои дела в укромных уголках парадной залы, которых оставалось все меньше и меньше. Еда и вода делилась поровну среди всех. Дележку производила девочка Мила, которая оказалась здесь самой старшей, ей было 14 лет, через два месяца исполнялось 15. Она была достаточно развита и, быстро разобравшись в произошедшем, поняла, что помощи ждать особо неоткуда. Девочка стала придумывать себе занятия, чтобы выжить самой и помочь в этом другим. К слову сказать, остальным детям повезло, что девочка была добросердечной, умненькой, обученной вести домашнее хозяйство. Она распоряжалась, кому набирать воду и сколько, что можно есть, а что не стоит. Хотя в опустевших кладовых замка уже и так почти ничего не было – что-то подъели, что-то испортилось. Дни проходили в унылом ожидании, а ночи в страхе — никто не знал, зачем их тут собрали, и что будут с ними делать дальше. Драконов боялись до дрожи в коленках. Каждый раз, когда раздавался скрежет отворяемой двери, воздух словно становился густым, вязким и нечем становилось дышать.
Дети перезнакомились друг с другом, узнали, кого и откуда принесли, поэтому появление чужака было обнаружено сразу. Однажды утром, когда все проснулись и занимались, кто чем придется, ожидая очередного дракона, который проведет их по ежедневному маршруту, неподалеку от Милы оказался новичок. Которого не привели драконы, он появился из ниоткуда. Он был странный такой. Лицо такое, ну, другое совсем. Разговаривал и то не как все они. Напряженная тишина упала в зале. Мальчик попытался улыбнуться, попытался заговорить — не получилось. Да улыбка была необычная, кривая, лицо бледное, глаз дергается. Потом мальчик все-таки смог сказать, что его зовут Абраша, смешно картавя и пришепетывая. Мила первая смогла преодолеть страх и подошла поближе, стараясь все же не касаться новоприбывшего:
- Ты откуда взялся такой? Ты драконыш? Или как там у них детенышей называют?
Кто-то из столпившихся в кучу ребятишек выкрикнул:
- Да он дурак просто какой-то! Он говорить не умеет! Надо его убить!
Мила осмелела настолько, что взяла мальчика за руку и, пристально глядя ему в глаза, спросила
- Ты – мальчик? Ты не дурак, ведь так?
И тут Абрахама, а это был он – затаившись в кладовке, ел, как попало, жил с оглядкой, дышать страшно; прорвало. Захлебываясь слезами, косноязычно, торопясь, чтобы не прервали, он начал говорить... Вчера вечером, когда их перед сном выводили за водой и едой, он проскользнул вместе со всеми сюда, а потом спрятался и уснул, успокоенный уже тем, что не один. После долгого бессвязного повествования Абрахаму полегчало, и он, успокоившись, начал говорить внятнее. Рассказал, что слышал, как страшный дядька с горящей головой, который недавно на стене появлялся, велел зачем-то детей собирать в замке. А зачем — он не понял. Зато так он узнал, что в замке есть еще дети и куда их запирают, а дальше — дело простое. Абрахам подождал, пока драконы улетят на промысел, нашел запертую дверь, из-за которой слышались детские голоса. Попробовал отпереть — но замок тяжелый и большой, ключа нет, сломать его хрупкие детские ручонки не смогли. Осталось только одно — попробовать пробраться, когда новеньких привезут или там еще по какой нужде двери отопрут. Страшно было, сидеть в темном закутке и ждать, ждать, чтобы попасть сюда. Зато Абрахам сообщил им новость, что сожрать драконы их пока не собираются, может быть, только тех, которым уже много лет. Мила послушала, послушала и велела оставаться Абраше здесь, с ними, а там видно будет. В глазах у девочки заледенел страх — ее-то вполне могли скоро съесть, но она молчала, чтобы еще больше не перепугать остальных, если, конечно, такое возможно.
После полудня драконы притащили новую партию пойманных, которых бесцеремонно втолкнули в залу. Среди новеньких опять оказался странный мальчик. Худенький, с раскосыми глазами, поблескивающими серым жемчугом астрономовой крови, молчаливый. Он старался держаться особняком, лишь, когда Мила поинтересовалась, кто он и откуда, показал клочок бумажки, на которой было написано, что зовут его Кир, что он не умеет говорить, что маму его зовут Лентина, из клана астрономов, а отец был из клана каменщиков. Мила удивленно уставилась на новоприбывшего — ведь все знают, что нет больше у астрономов детей, потому что и мам теперь нет. Но промолчала — она уже повидала много странного за свою коротенькую жизнь и давно научилась держать язык за зубами. Кир присел возле стены, выбрав более-менее свободное местечко, и разглядывал, пытаясь разобраться в обстановке. Он разглядел среди детей Абрахама, и перебрался к нему поближе, почувствовав такого же отверженного, как и он. Крепыши, разместившиеся кружком в относительно чистой части зала, зашушукались, оглядываясь на них. Послышались глумливые смешки — дескать, уродцев нам на потеху везут, можно цирк устроить будет и не так скучно сидеть, да и сожрут их первыми — вытолкнем за двери, когда драконы придут, и все тут. Крепыши эти, до появления Милы, умудрились держать и без того запуганных детишек в страхе, отбирая наиболее ценные вещи, одежду и еду. Мила, оказавшись здесь, быстро навела порядок и расставила все и всех на свои места, и сейчас девочке оказалось достаточным лишь быстро зыркнуть в их сторону, как они тут же примолкли.
При отсутствии должного ухода дети очень скоро стали выглядеть, как уличные бродяжки. Оборванные, исхудавшие, у многих беспрестанно текли сопли, частые слезы из загноившихся глазенок промывали чистые следы на замурзанных мордашках, всклоченные головенки, сбитые колени — они походили друг на друга, как члены какого-то братства. Даже самые старшие и сильные — те же крепыши, что поначалу хорохорились — выглядели же, как все — вздрагивали при малейшем шуме, всхлипывали во сне, настороженные днем, похожие на маленьких зверенышей. И ждущие чего-то — какой-то определенности, пусть уже или начнут их съедать или кто-нибудь придет и спасет...
Тревожно побагровел быстрый закат, солнца просто упали за горизонт. Лентина проснулась резко, как от удара. Села в повозке, потянулась, разминая захрустевшие косточки, почувствовала себя вполне отдохнувшей и готовой к новым свершениям. Только вот чего-то не хватало. Оглядела повозку — никого, заглянула под колеса — тоже пусто. Пригладила волосы, выбившиеся из туго заплетенной косы, и тут ее обдало жаром — Кир, вот кого не хватает! Когда она засыпала, он уже давно сопел рядом, и она крепко прижала его к себе, когда укладывалась вздремнуть с часок. Ничего себе вздремнула. Встала во весь рост, огляделась, покричала. Мальчик никогда не уходил далеко без спроса. Тревога сжала сердце, подступили слезы, но жалеть себя было некогда. Встрепенулась, дернула поводья так резко, что возмущенная крепкая лошадка рванула изо всех сил, заставив повалиться на доски. Лентина проехала назад до тех пор, пока не нашла то место, где она начала засыпать. Это оказалось совсем рядом, лошадь, почуяв ослабевшие поводья, прошла еще немного и остановилась, прельстившись островками сочной травы. Уже стемнело, поиски ни к чему не привели — от крика охрипла, от беготни сбила ноги. Отчаявшись, Лентина решила здесь переждать ночь, вдруг Кир отошел недалеко, заинтересовавшись чем-нибудь, хотя сама не верила в это — он никогда не уходил от нее, не позвав с собой. Разожгла небольшой костерок из валявшихся поблизости веток. Лошадку отправила попастись, стреножив покрепче. Истерика улеглась, уступая дорогу холодному разуму — чем всегда славились женщины клана астрономов. Перекусила тем, что попалось под руку, достала карты, разложила, сверилась со звездами, нашла место, где она сейчас находилась. Увидев, что совсем неподалеку расположен замок рыцаря фон Маара и несколько деревенек, решила, что с рассветом первым делом отправится туда. Не мог же девятилетний мальчишка исчезнуть бесследно. А раз видимых следов нет, значит надо искать тех, кто мог что-то видеть или знать. Приняв решение, Лентина села на еще теплую, медленно отдающую дневное тепло, почву рядом с повозкой, обхватила колени, прислонилась к колесу и погрузилась в чуткую полудрему, твердя про себя, что она готова спуститься к Хрону, убить, украсть, обмануть, но вернуть своего мальчика живым.
Утро показалось безрадостным, окружающая степь — серой. Со вчерашнего вечера ничего не изменилось, и Кир не вернулся. Пришло время отправляться в путь. Сборы долгого времени не заняли. Подбираясь все ближе к замку Мааров, удивилась крайнему запустению и безлюдью, хотя она о хозяевах не слышала, но это ничего не значило. В последнее время, да и раньше, Лентину мало заботили сплетни и слухи. Не было ни одного путника — ни конного, ни пешего, повсюду валялись разлагающиеся туши животных — и домашних, и диких. Подумала, а не напала ли какая болезнь на обитателей? Повсюду кружили разжиревшие стервятники, вонь стояла несусветная. Перевернутые обозы, какой-то явно домашний скарб. Чем ближе к замку, тем хуже. Лентине хватило ума и хитрости спрятать повозку неподалеку, крепко привязав лошадь к прибрежным кустам, так, чтобы та могла дотянуться и до еды и до воды. Уговаривая себя шепотом, что это – на всякий случай, вдруг животина проголодается, что сама она отлучится ненадолго, что в замке просто настолько нерадивый хозяин, ну или все-таки больны чем. Потихоньку подобралась к распахнутым на всю ширь воротам и зажала себе рот, чтобы не закричать от ужаса и отвращения.
Реальность оказалась гораздо страшнее всяких выдумок. В загаженном замке хозяйничали, шипя друг на друга, огромные крылатые ящеры. Лентина тихо прокралась за ворота, вздрагивая при каждом шорохе, спряталась в караулке. На пороге темной комнаты валялся маленький башмак. Брошенный или потерянный, потому что тонкие шнурки перетерлись и порвались. Сердце ударилось о ребра бешено и замерло, хотя Лентина отчетливо помнила, что на Кире были короткие мягкие сапожки — совсем без шнурков. Но один только вид маленького башмака заставил сердце скакнуть. Надежда — последнее прибежище потерявших все, появилась ниоткуда и разгорелась ярким пламенем, заставляя надеяться на чудо, которое привело-таки ее сюда, разрушая холодную отрешенность, поселившуюся в голове со вчерашнего вечера. Девушка затаилась, забившись в уголок, призывая все ту же холодность на помощь своему разуму, который хотел действовать, схватить первый подвернувшийся под руку меч, сук, лопату, да что придется, выскочить из убежища и с громкими воплями разгромить к драконову папеньке всю эту берлогу. Блестя в темноте глазами и благодаря Семерку за то, что она – истинная дочь терпеливых астрономов, замечая каждую мелочь, Лентина просидела достаточно, чтобы насчитать пять драконов — прекрасных и ужасных в своем великолепии. Один дракон, как она подметила на следующий день, был женского пола, появляющейся то в сверкающем чешуей драконьем обличье, то спускаясь во всем великолепии безупречного нагого тела. Остальные, как она поняла, превращаться в людей не могли, и всегда оставались драконами. Лентина назубок помнила Великое Проклятие и обрадовалась, что драконов не семь. Она понятия не имела, почему так, но это ее пока не интересовало и позволяло надеяться, что еще есть малюсенький шанс на спасение. К полудню следующего дня у Лентины, которая не покидала своего убежища и не сомкнула слезящихся глаз, голова трещала от напряжения, желудок сводило от голода, а от жажды давно пересохло в горле, задавила обеими руками рвущийся крик возмущения и негодования. Вернувшиеся откуда-то драконы притащили на своих спинах четверых ребятишек, возрастом как ее мальчик. Дракониха, которая оставалась в замке, спустилась, пуская чешуей солнечных зайчиков, пересчитала детей, покивала рогатой головой, что-то прошипела. Потом маленьких пленников увели, Лентина приметила направление и решила дождаться ночи и посмотреть, куда ящеры девают детей. Хотя правда пугала — а если там только куча детских косточек, что тогда?
Ночь нынче наступала медленно, светила не спешили за горизонт, растягивая удовольствие от заката. Воздух постепенно темнел и становился прохладнее. Лентина ждала. Из своих наблюдений она уже знала, что драконы по очереди покидают замок — летят за детьми или за пищей, два раза: после полудня и после заката. Иногда улетают все, ну, или почти все — по крайней мере, в дворике никого не остается. Ждать в этот раз пришлось совсем недолго — ящеры улетели на ночную охоту гораздо раньше и теперь уже вернулись, принеся с собой еще трех ребятишек, которых тут же во дворе и осматривали, решая, куда их – в зал к остальным или они годны только в качестве ужина. Потом вышла эта, нагая — видимо снова никуда не летала, и велела вывести всех узников и рассортировать их по кланам. Сказала, что приказано добычу больше не таскать и ждать в замке. Детей вывели, самые маленькие молча плакали, глаза остекленели от беспредельного ужаса, все чумазые, исхудавшие. Сердце Лентины разрывалось от боли при виде этого зрелища. Она едва сдерживалась, чтобы не выскочить из своего убежища. Маленькие, такие маленькие, особенно по сравнению с этими чешуйчатыми чудовищами. Лентина думала, что детей там гораздо меньше — ну 10, ну двадцать максимум. Даже 20 детей она смогла бы без труда уместить на своей повозке и увезти отсюда в безопасное место. Но столько... Детей набралось уже около семидесяти, из них почти половина были свободной крови – не принадлежали ни к одной касте. Но драконы не спешили отпускать свободных. Пересчитали, просмотрели на принадлежность к касте и загнали обратно, велев старшим набрать воды и еды из пустых кладовых. Дети покорно пошли, попарно взявшись за руки и потихоньку всхлипывая. Оказавшись перед самой дверью один из мальчишек, идущих позади, отбросил руку своего напарника и рванул из всех сил к выходу. С болью и радостью Лентина узнала своего мальчика. Теперь она хотя бы знала, что он жив, и что еще можно побороться. Зеленый дракон, ближе всех раскрылатившийся возле выхода, ленивым движением когтистой лапы перекрыл выход и рыкнул на беглеца, отчего мальчик упал, оцарапав коленки, ударившись о камни. Глаза его и без того огромные на бледном, без единой кровинки, лице, стали еще больше, он попятился, не поднимаясь. Быстро-быстро перебирая руками и ногами, на четвереньках догнал последних входящих в залу, поднялся, немного придя в себя, и быстро юркнул за дверь. Она с потаенной гордостью подумала, что только ее мальчик, никогда не терпевший ограничения свободы — даже в крепко завязанных пеленках находивший лазейки, и в считанные секунды избавлявшийся от ненавистных спутывающих тряпок, мог попытаться проверить — а нельзя ли удрать отсюда. Боль, пронзившая все ее существо еще тогда, когда детей вывели, стала почти нестерпимой, когда дверь закрылась с противным скрипом, и тяжелый брус закрыл ее наглухо. Лентина попятилась назад, не спуская глаз с драконов, причем этот зеленый, преградивший ее мальчику путь к свободе, почему-то показался до боли знакомым. Жаркие астрономовские глаза полыхнули огнем, сузились, она пообещала себе, что зеленый когда-нибудь поплатится. Лентина решила пока выбраться из замка и постараться что-то придумать для освобождения маленьких пленников. Ноги безошибочно находили дорогу — ни одна песчинка не скрипнула под босыми ступнями, не хрустнула веточка. Так она пятилась до спасительных кустов. Подступило противное ощущение, что она здесь не одна. В кустах кто-то был и внимательно следил за подступами к замку. Лентине ничего не оставалось, как медленно развернуться, встать лицом рядом со спасительной тенью и негромко поинтересоваться, кто там сидит и почему, постаравшись напустить на себя самый что ни на есть грозный вид. Растительность зашуршала, и из самой ее глубины послышался сердитый шепот:
- Иди сюда быстро! С ума сошла, что ты выстроилась на всеобщем обозрении! Шагай сюда. Я не кусаюсь, в отличие от тех, что в замке.
Лентина, осторожно отводя шипастые ветки от своей и без того уже потрепанной одежды, пробралась вглубь зарослей и тихо ойкнула от неожиданности. Там пряталась девушка из ее клана, посверкивая в темноте глазищами, выдающими кровь, несмотря ни на какую маскировку.
- Селена меня зовут, не ойкай, сиди тихо. Ты зачем тут шастаешь? Любопытно стало? Скажешь, зачем здесь или мне первой? – говорила на мирском языке с едва заметным акцентом, чуткое ухо Лентины не преминуло заметить это.
Лентина, еще не пришедшая в себя от неожиданности, сердито буркнула, что пришла сюда за своим мальчиком. Тут уж пришла очередь Селены удивляться:
- Ха! И я за мальчиком. Сына они у меня украли, я хочу пробраться и умыкнуть его отсюда. Мы из Диких земель сбежали, а отсюда я его тем более вытащу.
Лентина с удивление разглядывала кровницу – уже много лет она не видела женщин своего клана. Потом спохватилась, увидав, как собеседница дрожит от едва скрываемого нетерпения, и рассказала, что она увидала во внутреннем дворике замка. Что детей там много и надо всех освободить. А в голове крутилось, что слишком уж невероятное совпадение. Вроде же не осталось нигде женщин ее клана, только если где-нибудь спрятались. Как она вот пряталась – замужем за другой кровью. Селена даже выглядела как-то иначе — смуглая, волосы словно выгорели. Лишь глаза выдают. Лентина предложила пробраться к повозке, так предусмотрительно спрятанной, подкрепиться и пообщаться. Лошадка со своим грузом и поклажей никуда не делась, а так и бродила, жуя сочные стебли. Девушки расположились неподалеку от речки, Селена тут же полезла в воду, купаться. Выбравшись из реки, отжала воду из волос, оделась:
- Там, где мы жили в последнее время, люди моются песком. А вода – это такая редкость, что за ведро воды таких, как мы с тобой, можно купить штук пять. Даже если учитывать, что нас с тобой, возможно, двое всего на весь Мир осталось, а то и на всю Зорию. Мой сын воду увидал впервые в жизни дней пять назад, когда мы границу Мира пересекли и набрели на речушку. Он целый день хлюпался. Да и я теперь, как только воду вижу, так сразу лезу купаться, умыться или напиться, хоть как-то прикоснуться.
Лентина достала съестное, поделилась с собеседницей и, внезапно вспомнив, усмехнулась и протянула узкую ладошку:
- Мы же с тобой толком не познакомились. Лентина меня зовут, из клана астрономов. Одна из оставшихся в живых. Меня не нашли тогда, при похищении, я замуж вышла за каменщика и меня по ошибке в их клан переписали. А мальчика моего, который там, - она мотнула головой в сторону замка, - Кир зовут. Мы ехали, ехали, уснули, просыпаюсь, а нет его, вот сюда за помощью отправилась. А тут такое творится, что... Тебя как, говоришь, зовут? - она с интересом разглядывала свою новую спутницу. Лентина ощутила прикосновение прохладной шершавой ладошки:
- Я — Селена, мальчика моего, который там же, где твой, зовут Торнвальд, Вальд. Мы недавно сбежали от кочевников, у которых я оказалась сразу после похищения. Долгая история, да и вспоминать сейчас не хочу я, как все было там. И вот попали — из огня да в полымя. Нечисть эта развелась, хорошо хоть пока пять их, откуда они взялись, не знаешь? Я вчера за звездами понаблюдала, страшно становится — похоже, звездный парад начинается, да и ящерки-переростки тоже на раздумья наводят. Предсказание?
Тут Селена замолчала, вопросительно взглянув на собеседницу.
Лентина сидела в раздумье, делая вид, что жует, торопливо взвешивая, на какую степень доверия тянет, так неожиданно и к месту встреченная кровница. Потом решилась, деваться-то все равно некуда:
- Я ехала в Турск, к Аастру, он дядька мой. Чтобы точно узнать, что со звездами и Миром творится. Да вот, не доезжая до Турска, встретила подтверждение. Но ехать туда все равно надо будет, послание ему у меня.
В горле неожиданно пересохло, на глаза навернулись злые кипучие слезы:
- Вот только надо как-то детишек забрать, и не только твоего и моего, а всех. А ты как давно жила у Диких? И до сих пор предсказание помнишь?
Селена горько усмехнулась:
- Достаточно, чтобы родить и вырастить сына, но слишком мало, чтобы забыть наше великое и ужасное.
Уселись дамы думу думать.
В это время в замке творились страшные дела. Вся драконья рать была в сборе, прилетели и оборотни Киар и Фрам. Ждали своего властелина, нужно решать, что делать с пленниками. Драконам изрядно поднадоела та ежедневная возня, которую приходилось ради этих двуногих совершать. Хрон появился внезапно. Все одновременно увидали, что багрово-сизый человек сидит на камнях посреди загаженного внутреннего двора, скрестив ноги, и что-то насвистывает себе под нос. Оборотни после прилета приняли человеческий облик, Вита тоже вышла, так сказать, в человеческой шкуре. Остальные четверо навеки превращенных постарались занять как можно меньше места – плотно сложили крылья, аккуратно свернули хвосты, и, высекая когтями искры, клацая, окружили кольцом своего властелина. Хрон оглядел свое воинство, велел привести детишек. Был на удивление немногословен и серьезен, не балагурил и не хохмил, как всегда. Когда детей вывели, зорким оком отделил свободнокровных от тех, что с печатью крови. Свободнокровок велел увести пока, остальных разделил по кастам и остался доволен. Когда же увидал двух мальчишек астрономов, был немало удивлен и впечатлен:
- А эти-то, откуда взялись?! Мы же с тобой всех вроде баб их извели, не так ли, Киарушко? Ну да, ну да, ускользнули. Теперь они нам с тобой все ж послужат. Я-то думал Прима задействовать для игр своих, а так даже интереснее получится. Заприте покрепче этих всех. Если кто пропадет, шкуру живьем сниму и не посмотрю, что вы мне живыми нужны, я вас и без шкуры использовать смогу, а вот вам неприятно будет. Свободнокровых можете отпустить или на ужин себе оставить — как хотите.
И также внезапно исчез. Когда детей кланов заперли, появился снова и приказал перенести завтра после заката выбранных маленьких пленников в Пещеру Ветров, сказав, что здесь уже делать нечего, и велел там ждать его появления. Детей, с печатью в крови, которых набралось семнадцать, не трогать ни при каких раскладах — все должны быть живы и невредимы к его следующему появлению. И снова пропал. Теперь уж совсем. Оборотни тоже поспешили откланяться и улетели вслед.
Стемнело, драконы не полетели за добычей, как обычно. А начали приготовления к ужину, открыли комнату, в которой ранее заперли свободнокровок, и выгнали детей на середину внутреннего дворика. Перепуганные еще больше, если это возможно, маленькие пленники молчали, вытирая замурзанными ручонками бесшумные слезы. Они уже знали, чувствовали, что их ждет. Свободными от печати крови оказалась и группа тех крепышей, что пытались верховодить, и Мила. Столпившись, они стояли на мощенной серым камнем площадке. Драконы ждали Тайамант. И, когда она прибыла, началась бойня. Серые камни стали алыми от проливающейся крови, слышался хруст перекусываемых, ломающихся косточек. Никто из пленников не пробовал бежать, понимая всю бесполезность попытки. Драконы жадно насыщались. Единственное, что было даровано детям, как последняя милость — это быстрая смерть. Никого не мучили, откусывали сначала головы, а потом перемалывали окровавленными челюстями маленькие тельца. Чешуя ящеров стала одного, темно-багрового цвета, при свете ночных светил казавшегося совсем черным, влажно поблескивали глазища. Впервые после превращения драконы нажрались досыта сладким детским мясом и без лишней беготни. Кровавое пиршество заканчивалось. На влажных камнях лишь кое-где остались маленькие башмаки с откушенными и брошенными ступнями, сломанная кукла, окровавленные лохмотья, бывшие когда-то одеждой, и небольшие лужицы подсыхающей крови. Оставшиеся в живых дети кланов к счастью, не слышали бойни — слишком толсты и основательны двери и стены, за которыми они были заперты. Насытившиеся драконы разбрелись каждый по своим делам, и в замке наступило затишье. Лишь толстый Вальтер сидел посреди двора и громко икал от пресыщения, потом тоже уполз куда-то.
Лентина и Селена, дождавшись, когда совсем стемнеет, прокрались к замку. Они весь вечер ждали, что драконы уберутся, как делали это ранее, но дождались лишь появления еще двоих. Увидев приближающихся огромных летунов, девушки вздрогнули – теперь драконов стало семь, и нужно было спешить, но бросить детей они не смогли, решив, что Хрон с ней с Зорией, детьми жертвовать они не готовы. Осторожно пробрались в караулку и затихли, разглядывая двор. Страшное зрелище предстало перед их взором. Безмолвие и беспорядок во дворе, лужи крови — красноречиво рассказали о том, что здесь случилось. В ужасе, стоя посреди этого побоища, девушки думали, что безнадежно опоздали. Что время потрачено впустую и детей теперь нет в живых. Что спасать некого. Мысли обеих были одинаковы, словно завелась в мозгу назойливая птица и стучала ежесекундно: погибли, погибли, погибли... В оцепенении, кровницы просидели в темной караулке всю ночь, не двигаясь, вцепившись вдруг в друга. Даже слез, этих вечных спутниц женского горя, не было.
Уже светало, когда девушки, расцепив затекшие за прошедшее время руки, собрались с силами и решили, что пора выбираться из этого проклятого места. В предрассветных сумерках бесшумно выбрались за пределы крепостной стены и побрели к речке, где осталась повозка. Теперь можно было и поторапливаться, но сил не было. Ни сил, ни желания. Зачем спасать Мир, если за него уже уплачена такая цена?! Та цена, требовать которую от матери не имеет права никто... Потом Лентина подняла глаза на кровницу:
- Ты как хочешь, а я обещала, что доберусь до Аастра. У наших детей нет могил, но я хочу отомстить этим поганым ящерицам хотя бы тем, что не дам пророчеству сбыться. Если я успею и все сделаю, как надо, от этих пожирателей детей не останется даже и чешуйки. А если не суждено, так и Хрон с ним, по крайней мере, я хотя бы попробую. Ты со мной?
Селена подняла глаза, наполненные невыплаканными слезами, молча кивнула. После недолгих сборов девушки уселись в повозку и, прячась под раскидистыми деревьями, устремились в Турск.