Мы живем, зажатые горами, условностями, непростыми межнациональными отношениями. Нам не оставляют выбора. Мы должны в маленьком, тесном пространстве углубиться в дебри самопознания, постичь то глубинное, настоящее, ценное, что, возможно, заложено в нас, и через это выйти в большой мир, широкое пространство и заявить о себе как о великой нации – не меньше.
Да-а, претензии у нас большие. Да вот – оправданы ли они? Наше географически изолированное расположение невольно вызывает ассоциации с Японией. Окруженная со всех сторон водным барьером, вынужденная искать себя в своей природе, освященных веками чайных церемониях и икебане, мистических особенностях своей души, Япония и японцы с присущим им трудолюбием, любованием деталями и частностями соткали в числе прочих миф о языке. Язык для японца – не только средство самовыражения и самоутверждения. Он не старается усреднить язык, сделать его понятнее и проще. Напротив, пускаясь в рассуждения о затаенных изысках языка, японец черпает в нем особое наслаждение, и неудивительно, что иностранцев здесь поражает лингвистическая тематика, перемежающаяся с разговорами о погоде, рекламой или сугубо газетной информацией. Наверное, это единственная страна в мире, снимающая художественные фильмы о языке – своем языке, страна, где лингвистическая литература попадает в число бестселлеров. Ученый-японовед В. Алпатов считает, что «ощущение обладания уникальным достоянием – японским языком – помогло японцам противостоять культурной экспансии более сильных народов и просто сохраниться как нация, утешало их в годы, когда все рухнуло, а страна была оккупирована завоевателями. Теперь же оно укрепляет чувство национального достоинства». А не так давно ушедший из жизни японский прозаик Кэндзи Накагами назвал японскую литературу нарциссистской, без конца любующейся на свое отражение в зеркале и все время повторяющей одни и те же жесты.
Но, как бы то ни было, победителя не судят. Японская культура составила уникальный пласт в мировых культурных наслоениях, не поддающийся привычному анализу, мистически сложный и неоднозначный, заставила облеченного комплексом полноценности западного ценителя склониться перед ней со смешанным чувством восхищения и недопонимания, ощутить иное, непривычное измерение, быть благодарным не за постижение, а лишь приобщение к таинству, противостоящему преходящему совершенству.
Нечто подобное происходит и в Армении, но не перманентно, а спонтанно, подобно внезапно забившему гейзеру. Нас также распирает гордость (и вполне законная!) по поводу уникальности и богатых возможностей нашего языка. Созданные Маштоцем магические письмена окрыляют и пьянят нас, подобно выдержанному вину. Мифологизированное сознание не впервые противоборствует с усредненно цивильным. Мы тоже пытаемся через единичное частное заявить о себе Urbi et Orbi, распространить отдельное достижение на целое национальное достояние и добиваться приоритета национального языка. Но внедрение с в о е г о посредством запрета или ограничения инокультурного элемента дискредитирует и саму нацию, и ее культурологические возможности, ставя под удар благоприобретенный тончайший слой новейшей цивилизации (о древней сказано достаточно, не будем заниматься тавтологией).
Когда японский дипломат виновато заявляет, что он не силен в языках и, помимо японского, владеет лишь английским и французским, то это вызывает у нас невольную улыбку и завистливый вздох – нам бы такое! Однако именно у нас на протяжении минувших десятилетий произошло то, чего ни в Японии, ни в иной уважающей себя стране не могло произойти – отмежевание от своего языка, забвение своих ценностей. Восстановление армянского языка в правах государственного не только законно, но и отрадно. Преступно искусственно нарушать связь и гармонию между мышлением и языком. Однако японский миф о национальном языке – это миф высокоцивилизованного народа, сумевшего сделать своим достоянием все иноземные завоевания, он филигранно отработан лишь после знакомства, усвоения и поглощения западной и русской культуры и литературы. И тогда, четко ориентируясь в мире компьютеров и новейшей электроники, японцы тем любовнее лелеют и открывают лишь посвященным все тонкости, художественные и логические несовпадения с общепринятым своего языка, в том числе изобразительного и киноискусства.
Говорят, некий мастер чайной церемонии владел в Японии прекрасным садом, где цвели сказочные повилики. И когда известный знаток цветов захотел увидеть их, мастер срезал все повилики в саду, оставив лишь один цветок в бронзовой вазе. Целое постигается через единичное, когда можно увидеть все прожилки цветка, когда это сродни взгляду вовнутрь.
Нечто подобное произошло в нашей литературе, на мой взгляд, с приходом Гранта Матевосяна. Пытаясь постичь мироздание взглядом из родного села, обобщить в гармоничном единстве кажущуюся дисгармонию и хаотичность поступков и судеб людей, он так же, как и японский мыслитель, всматривается в мир, отвернувшись к стене и глядя на нее. Он знал свое родное село, своих односельчан, любил их истово, не прощая, и, следовательно, знал мир. Как японского деревенского парня из рассказа К. Маруямы всю жизнь завораживала ширма с месяцем, тростником и бродячим монахом, так и у Гранта Матевосяна запечатлелись рельефно, навсегда сцены и слова, символизирующие страну и народ. И миф о языке вдруг ожил, заиграл оттенками и нюансами, стал убедительной реальностью, а не пустой декларацией.
Так что же мешает нам утвердить свое, национальное не в ущерб мировым достижениям? И насколько благотворно скажутся на растущем поколении новые веяния? Например, усиление роли и значения армянского языка и литературы в вузах в ущерб русской литературе и языку, европейской литературе и языкам? И на каком уровне решаются подобные вопросы? Мифологизация сознания не прямолинейный, но потайной, глубинный процесс. И если японец хранит, как в каталоге, каждый жест и его значение в национальных обрядах и церемониях, то это нисколько не мешает ему вполне овладеть и обогатиться всем, что предоставила стране восходящего солнца мировая цивилизация.
Когда на современном этапе развития японский поэт обращается к танке – что может быть похвальнее подобного постоянства? Этим он не отрицает элегию, сонет или мадригал, просто сохраняет свое лицо. Маскарадный костюм бывает ярким и эффектным, сама маска порой значимее лица, которое она скрывает, но каждый выходит в большой мир со своим лицом и несет за него полную ответственность.
Что прибавляют к нашим познаниям о поэзии или пресловутой человеческой душе такие танки (к тому же в переводе):
Даже та ночь,
Когда свою жизнь так бездумно
В прах обратила,
Теперь видится мне,
Будто в театре теней.
(М. Митиура)
Внезапно запахло
Дождем – вот-вот хлынет.
Словно очнувшись,
Поняла: сегодня меня
Ты целуешь в последний раз.
(А. Хаяси)
За кажущейся простотой, немногословием высокая духовная наполненность умолчания, возможность и еще сильнее невозможность выразить страдание словами, ритмическая повторяемость человеческих страстей и переживаний.
Напрашивается еще одна параллель.
Японское киноискусство пробило все барьеры земель и вод, языков и цивилизаций и утвердило себя как уникальное в своем роде, создало школу, стиль, заручившись поддержкой самого широкого круга зрителей. При этом японский кинематограф не старается закамуфлировать свою национальную неповторимость и изысканность, верность своим символам и художественным критериям, и эта экзотика победно утвердила себя во всем мире, не боясь быть экзотикой и не став только ею. К слову сказать, Акиро Куросава никогда не скрывал своего увлечения русской литературой (как и классик японской литературы Акутагава Рюноскэ).
Мне как армянке претит наша чванливость и одновременно нелюбовь к самим себе, отчего мы и пытаемся создать в кинематографе чуждую нам экзотику, экзотику как бы со стороны, подменяя целостный национальный образ каким-то условным, старательно оглупленным однозначным персонажем. И если стало мировым достижением искусство Параджанова и Пелешяна (наша нация ярка в своих индивидуумах), то мы оказались психологически не готовы вписать свою неповторимую страницу в мировой кинематограф.
Армянское искусство и литература несколько захлебнулись в неестественной совковой атмосфере, но отчуждение от стран с признанной культурой может нас и вовсе задушить. Вернуть нас к самим себе, нашим первоистокам поможет не сужение, но расширение познавательных и культурных связей. В противном случае как бы громко мы ни кричали о феномене армянской культуры, мы останемся не далекой и недосягаемой звездой, подобно Японии, а незаметным и никому не интересным легким облачком на небосклоне современной мировой цивилизации.
1993г.