Что наша жизнь? Обретаемся ли мы в пределах истинного бытия иль призрачными мотыльками порхаем в чьём-то предутреннем похмельном сне?
Отчаянно тужась принадлежать реальности, Левтолстой, тем не менее, с тревогою ощущал, что не принадлежит. Ни мыслями, ни душою, ни любимым поношенным телом.
Днём-то ещё ничего, днём то поешь, то поспишь, то поймаешь кого-нибудь и покуражишься. Оно, вроде, и не так страшно. А вот ночью…
Едва задуешь свечу – фук! – и всё исчезает. Где руки? Где борода, где пижама – бледно-сиреневая, в жёлтых бамбуках и чёрных макаках? Всё поглотила тьма, и нету той тьме ни конца, ни краю. Бездна, сплошная чёрная бездна.
- У… У-гууу… - подаст тихонько голос Левтолстой. Дескать, вот он я, я тута, ещё живой. Получалось, однако, не очень убедительно. Тогда Левтолстой угукал погромче или начинал хрипло петь какую-нибудь песню. На эти звуки прибегала встревоженная Соня с керосиновой лампой. Лампа воняет, у Сони чепчик набок, щека помята, а брови вскинуты в фальшивом испуге.
- Ну што? – недовольно щурился Левтолстой, - Што пришла? Спать иди!
Соня уходила, и от этого становилось легче. Сосем чуть-чуть. Тёмная, жадно зовущая бесконечность отступала на полшага и насмешливо молчала вокруг. Как человеку не кануть в неё, как удержаться?
Левтолстой и так повернётся и эдак, - нет, никак. Потом начинает думать про то, как всё устроено. Мол, вот это бывает поэтому, а то - потому. Много такого надумывал, со временем даже записывать стал, чтоб не забыть. Но не очень помогало. Как-то это выходило всё многословно, поверхностно, легковесно. Дунешь – и улетит…