Когда шумят в овраге лопухи.*
— Она мимо рта проносит, — Евгений Гамлетович стоял в несколько просящей позе перед Советом Талдомасты. — Понимаете, она всё время проносит мимо рта.
Тут Евгений Гамлетович смутился и замолк. Все посмотрели на середину небольшого зала, где на крепкой деревянной табуретке сидела женщина с безразличным лицом, как бы ни о чём не думающая, но застывшая и в свою застывшесть погружённая. Это была Катерина Ивановна, жена Евгения Гамлетовича, сорока лет отроду, с высохшими руками и седеющими тёмно-русыми волосами под белым платком, простонародно завязанным узлом на подбородке. Внезапно она вышла из своей застывшести, чуть ли не хихикнула, попыталась вскинуть руку к выбившимся из-под платка волосам, но рука, совершив какой-то неловкий взлёт ко лбу, по глиссаде упала на колени и женщина вновь застыла, забелела в полумраке под пристальными взглядами сановных односельчан.
— Хых! А Вы её поучить пробовали? — раздался громкий, весёлый голос секретаря Совета Андрея Тарасовича.
— Драл неоднократно, — Евгений Гамлетович преданно смотрел на Совет своими круглыми карими глазами. — Драл как следует — кричала шибко. Понимаете, мне кажется, что она хулиганит. Раньше всегда чётко в рот брала и мимо не проносила, а теперь балует, не хочет делать правильно. Вообще не хочет. Вот. А я хочу, чтобы всё было правильно. Хочу я. Вот.
Члены Совета оживились — Совет загудел как встревоженный улей. Катерина Ивановна была возмутительна своей неотзывчивостью на желания мужа, своим эгоизмом, которым, по мнению талдомастцев, она оградилась от правильного течения жизни, застыв наедине с собой.
Вдруг Евгений Гамлетович подскочил к своей супруге и, схватив изо всей силы её за левую грудь, в каком-то наваждении начал кричать: "Стервь, стервь, бесчувственная лахудра, старуха, старуха, никчемная тварь, я ещё молод, я сильный, я умный, а с тобой я — никто! Нет, не никто даже, а ничто!"
— Последнее вернее, — Алексей Львович из-под очков смотрел на безобразную сцену игнорирования женой сильнейшего проявления чувств мужа.
Катерина Ивановна продолжала сидеть безучастно, словно не чувствуя физической боли от жестокого обращения с ней Евгения Гамлетовича. Гул в маленьком зале продолжал нарастать, когда прозвучали слова:
— Плохи дела. В областной центр бы её, в больницу. В Смоленске оборудование хорошее, обследовать её надо.
Слова эти, столь неожиданные, были произнесены Юрием Павловичем, законным супругом Клавдии Фёдоровны, врачом, входившем в Совет. Юрию Павловичу было тридцать шесть лет, он был средне высокого росту, темноволос, строен, у него были тонкие черты, маленький волевой рот и пристально глядящие серые глаза — усталые и цепкие.
— Депрессия её есть следствие не только и не столько безрадостной жизни, но одно из проявлений её болезни. Эта депрессия...
— Депрессия? Пусть вымоет пол!** — Алексей Львович резко прервал монолог врача.
Катерина Ивановна, до этого никак не реагировавшая на всё, сказанное за время заседания Совета, при упоминании о мытье пола вздрогнула и вгляделась в пространство перед собой, в какую-то, одной ей важную, его точку: перед взором её возникла из неосознаваемого и тревожного пара женских глаз — больших, источающих сахар и мед, счастливых глаз любящей и любимой, а посему несущей вздор. Лицо Катерины Ивановны, ещё немного, и выправилось бы, собралось, но убийственное забвение не выпустило её из себя и на этот раз, и лицо поплыло, а через несколько мгновений вновь застыло. Совет шумел и шумел, а она всё белела и белела, и было ей всё равно.
— Ну так какое решение принимаем, уважаемые члены Совета? — Алексею Львовичу стало совсем невыносимо сидеть в душной комнате и решать дело с ненужной женой обезьяноподобного Евгения Гамлетовича.
— Обрезать ей кое-что, как у этих, у семитов, принято, дабы веселее смотрела!*** — Андрей Тарасович взоржал жеребцом.
— Тарасович, — Алексей Львович смущённо улыбнулся, — тебе бы самому кое-что обрезать. Не хочешь, случаем? А то на голосование поставим.
— Представь, Лёша, не хочу! Гы-гы-гы!
— А зря, жинке бы твоей понравилось.
— А ей и так нравится, Львович, в восторгах полнейших каждую ночь визжит.
— Да я, Андрей Тарасович, не про ночь, а про день: не про ночные восторги, а про дневную тишину. Обрезать бы тебе язык, говорю, и будешь молча в доме своём полы намывать — жинка довольна дюже будет. Ну что, балабол?
Андрей Тарасович напустил на себя снисходительный вид и, перекладывая на столе бумаги, неожиданно выдал:
— Вы, Алексей Львович, свободы есть душитель.
Тут весь Совет грохнул дружным смехом и, посовещавшись ещё немного, постановил рекомендовать Евгению Гамлетовичу в очередной раз отодрать жену, дабы мимо рта более не проносила и мужа своего не огорчала. На том успокоились и разошлись.
Алексей Львович вышел на улицу. Был сырой и грустный исход сентябрьского дня. Запад краснел, восток синел, а Алексей Львович чувствовал, что вокруг творится какая-то мутная чехарда, и он каким-то образом в эту чехарду вовлечён и, вроде как, даже за неё ответственен. Чувство это было невыносимо тошным, изматывающим. Внезапно он почувствовал рвотный позыв. Алексей Львович остановился перед спуском в поросший лопухами овраг и схватился за ствол стоящей над обрывом рябины. Между спазмами рвоты он каждый раз видел дно оврага: там, трясясь и корчась, бесился истопник Рейтузов. Рейтузов исступлённо кричал "война это безумие"**** и пытался маникюрными ножницами резать на себе ватник.
* Строка из стихотворения А. Ахматовой
** Оригинал фразы по ссылке (пробелы убрать):
ht tp: //len sov-the atre. spb.ru/pressa/anna-aleksahina-ya-gotova-stat-starushkoj/
*** Здесь имеется в виду женское обрезание
**** Источник по ссылке:
http://mr7.ru/articles/106052/