ВОРОНИН ИВАН КУЗЬМИЧ - дед автора по линии мамы
Дед всегда был самым крутым мужиком в деревне. Примерно так же, как раньше Солженицын для интеллигенции и диссидентов. (А по нынешней демократической терминологии - пахан или крёстный отец, то есть самый главный, самый авторитетный в нашей родне). Все шли к нему за советом или, как к мировому судье, чтобы рассудил их споры.
Очень любил дед, в назидательных целях, рассказывать внукам про своё трудное, голодное детство. Как он остался полусиротой (умерла мать) и с 13-ти лет пошёл, как Максим Горький, "в люди" и сам зарабатывал себе на кусок хлеба. Отец его умер в Ленинграде в блокаду, оставив двух сводных сестёр от мачехи - Полину и Матрёну (Мусю), которые жили в Горьком.
В раннем детстве дед мне всегда вспоминался сидящим на лавке по утрам и пускающим клубы синего табачного дыма. А мы в это время лежали на полу на набитом соломой матрасе, смотрели на него снизу и на то, как в косых лучах солнца из окна, клубится по полу голубой табачный дым. (Кстати, дед к курению всегда относился серьёзно. Папироски докуривал до конца. А дядя Коля Волков любил побаловаться, пуская колечки из дыма. Дед не шалил. Курение для него было продолжением тяжёлой крестьянской работы. В это время он думал о жизни.) Вставать ещё не хотелось, и мы слушали разговоры деда с бабушкой и с дочками, которые тоже нежились на кровати и диване. Бабушка крутилась у русской печки, готовя еду на всю ораву, которая съезжалась на лето в деревню. Да ещё и скотине с птицей надо было тоже что-то сварить. Вокруг горящих дров в печи всегда стояло много разных по размеру чугунов и сковородок.
Деда очень любили все животные. Кошки прямо не слезали с него. Когда он ел, тёрлись вокруг него, мяукали, а он кормил их из рук. Когда дед спал днём, всегда на животе или в ногах у него лежали кошки. Одна кошка так к нему привязалась, что даже ходила с ним по утрам на покос, а днём на усадьбе спала рядом в борозде, пока он полол или копал картошку. Дед никогда сам не резал овец и телят. Всегда нанимали мужиков - обычно, маленького и худого Петю Ляпкина, который приходил со своим остро наточенным ножиком, завёрнутым в тряпочку. (Кстати, Петя умирал очень тяжело и долго. Сначала его организм не принимал никакой твёрдой пищи. И любые жидкости кроме молока не приживались, а под конец целый месяц пил одну воду. Говорили, что это Бог его наказал за жестокость). Курам головы тоже рубила бабушка Луша, хотя дед воевал на войне и рассказывал, что и в немцев стрелять приходилось.
Раньше, когда дед был помоложе, он держал и собак. Самую первую собаку, которую я запомнил летом, большую, рыжую и очень добрую, кто-то застрелил из ружья зимой у озера за нашим домом. На следующее лето мы ходили смотреть на её кости. Потом было много всяких дворняжек с прямыми и загнутыми хвостами, умных, глупых, добрых и злых. Запомнился один толстый, чёрный с белыми пятнами кобелёк, по имени Жулька. Где-то в альбоме есть его фото. Все собаки панически боялись фотоаппарата, видимо, думали, что это ружьё. Как только я наводил на них объектив, тут же убегали или лезли под стол, если дома.
Когда дед злился на бабку, он, стиснув зубы, ругался и, при этом, сидя на лавке, топал ногами по полу. Бабушка почему-то всегда его боялась, пряталась на кухне за занавесками и оттуда иногда огрызалась ему в ответ. Деда боялись все, хотя я ни разу не видел, чтобы он кого-нибудь ударил или просто толкнул. Разве что ленивую лошадь стегнёт иногда вожжами. Зато он много и от души ругался. Может, этим и наводил страх?
Лупила нас в детстве всегда только бабушка Лукерья. Била и веником, и тряпкой-потирашкой, и рукой. Но так как она была маленького роста и очень худенькая всю жизнь, то её шлепки для нас были не больнее комариных укусов. Хотя Вовка-большой (Пахом) всегда устраивал из этого целые концерты - он падал на пол, катался, вопил, что умирает от боли, что у него руки-ноги переломаны. Все, в том числе и бабушка, тут же начинали улыбаться его дурачествам. Он был любимчиком деда с бабкой и ему всё прощали. Когда бабушка не могла до нас дотянуться руками, она пугала нас дедом: "- Ну, подождите! Вот придет дедушка с фермы - он вам, паразитам, задаст!" И мы всегда этого боялись. Видимо был у него авторитет строгого хозяина, сказал один раз - и всё, надо сделать!
По утрам обычно бабушка начинала нас будить за грибами - раз десять к двери в прируб подбежит (или с моста кричит нам на сеновал): "- Сашка! Вовка! Вы будете вставать или нет? Все уже в лес ушли, а вы всё спите!" Мы только мычим в ответ, спать охота, сил никаких нет, недавно только, под утро, пришли из клуба. На пятый или шестой раз терпение бабушки заканчивается и она пускает в ход тяжёлую артиллерию: " - Ну, всё, пошла за дедушкой. Сейчас он вас живо разбудит!" С нас тут же слетает сон и мы, кряхтя и стеная, начинаем одеваться. А дед и не думает ругаться. Он сидит на лавке на своём обычном месте, окутанный табачным дымом, с укоризной смотрит на нас и вразумляет: "Что ж вы, братцы, спать что ли сюда приехали? Я вот уже скосил половину усадьбы, бабушка печь топит, обед вам готовит, скотину всю накормила, все работают, а вы что же? Нехорошо, ребята, некрасиво". Нам от таких слов становится не по себе, даже кусок в рот не лезет, отказываемся от завтрака, на ходу выпиваем молока, хватаем корзинки - и быстрей в лес, там никто нас не достаёт и не ругает. (Сердобольная бабушка успевает нам сунуть на ходу что-нибудь из еды – пирожков, пряников, сушек, огурцов или яблок.) Если грибов мало или очень жарко, мы ложимся где-нибудь в тени на опушке или на полянке и досыпаем, так как молодой организм своё требует. Здесь кроме слепней, мух и муравьев никто не мешает. Чем ещё хорош лес вокруг нашей деревни - это тем, что там отродясь не было змей. Спали без опаски на земле в любом месте.
Раньше встречали нас с поезда и провожали до станции на лошадях. И всё время на разных, так как их было около двадцати в деревне. У каждой лошади был свой хозяин, своя телега летом и сани зимой. Летом лошади паслись на усадьбах и в поле, а зимой стояли в тёплой колхозной конюшне. Обычно за пару часов до отъезда дед идёт в поле (зимой на ферму) за лошадью, накануне договорившись об этом с хозяином или бригадиром. Приведёт, сам запряжёт, сена или травы на одёр (в сани) от души бросит и мы начинаем вещи из дома таскать и верёвками привязывать. Иногда больше десяти мест бывало - коробки с картошкой, вёдра с творогом или вареньем, чемоданы, корзины, бидончики, сумки, мешки. Дороги тогда были такие, что в дождь лошадь чуть не по брюхо в грязи ползла, а в сухую погоду все кишки по колдобинам растрясёшь. Да ещё наша деревня называется Горка и стоит на насыпной земляной гряде высотой метров в двадцать. В деревню лошади со всех сторон забираются с натугой, но без страха, а вот выехать из деревни - всегда проблема, особенно на молодых и горячих конях или кобылках. Старые и умные кони враскорячку, упираясь задом в телегу медленно спускаются, а молодые да с дурцой, так несутся, что и с дороги съедут, и телегу перевернут, и оглобли переломают. А таких горок по дороге на станцию ещё несколько. Среди полей текут ручьи и вымывают глубокие овраги. Одно время дед провожал нас на Зорьке - была такая рыжая, брыкливая кобылка. Никто на ней работать не хотел, из-за её дурного характера, и она почти всегда была свободна для таких шабашек, как проводы питеряков на станцию. Тех, кто на ней благополучно доезжал до поезда, можно было записывать в космонавты. Поезда она тоже боялась, как огня. Если её не привязать подальше от станции, то она обрывала вожжи и убегала километра за два в поле. А наш дед с ней неплохо дружил и почти всегда они ладили, она даже его не кусала и не лягала, как других и редко переворачивала телеги в канаву. Как-то на ней мы провожали тётю Тоню, мать Пахома. Она была учительницей и уезжала домой всегда в конце августа. Тётя Тоня, напуганная слухами про строптивость Зорьки, на одёр не села, а решила все пять километров до станции идти сбоку пешком. И правильно сделала, потому что в этот раз Зорька показала нам всё, на что способна. Когда тётя Тоня спустилась из деревни к ручью, то дед, пытавшийся тихонько свести Зорьку под уздцы вниз, уже поставил на колёса опрокинувшуюся телегу, поправил всю сбившуюся сбрую и заканчивал собирать веши, разбросанные по дороге. Только большой коричневый чемодан, в котором лежали двести отборных куриных яиц, которые бабушка копила старшей дочке всё лето, сиротливо валялся полуоткрытый в канаве и из него вытекало жёлтое месиво, в котором плавали газетные обёртки и скорлупа. Дурёха Зорька мирно щипала травку на обочине, косила на нас чёрным хитрым глазом и искренне не понимала, зачем опять грузят вещи, если без них скакать легче. Потом года два очевидцы рассказывали, что тёти Тонины крики и причитания слышали аж в соседней деревне Грудино за церковью. А деду хоть бы хны, он уже столько всего повидал в жизни, что чемодан с яйцами для него был просто очередным анекдотом, который ему подбросила проказница жизнь, чтобы потом со смехом рассказывать его в частых и весёлых застольях наших родственников и соседей.
Дед философски относился ко всем жизненным зигзагам. Как-то тётя Валя Волкова уехала с маленьким Серпусиком в дом отдыха на море, а дядя Коля, на время осиротев, слегка загудел в Дубне. Да так, что и права на машину отняли, и деньги все ухнул, и ещё много чего. Пахом, имеющий особый нюх на все застолья с вином, пришёл к нему в гости на разведку, а там входная дверь нараспашку, посреди комнаты стоит табуретка, на ней бак с брагой, а по углам мирно спят друзья дяди Коли. Сам он, как хозяин этого банкета, спал на кровати. После этого приехали они в деревню и тётя Валя начала жаловаться деду: " - Вот, папа, ты всё Кольку хвалишь, а он ведь что натворил... Опозорил на весь город..." Дед даже слушать её не стал: " - Нечего тут жаловаться! Сама виновата! Не хер одной на морях тебе делать! Молодец, Колька! И в следующий раз так же ей сделай! Будет знать, как без мужа по курортам егозить. Бабушка, неси-ка из сундука бутылку, там у меня припрятана. Любимого зятя угощать буду!" Дядя Коля весь засиял от такой неожиданной поддержки, расправил плечи и тёте Вале подмигивает: " - Вот так, Валюша, наша опять взяла!" Тётя Валя обиделась на деда и убежала в загороду собирать ягоды.
В 1960-е годы хозяйство у деда было каждое лето большое: корова с телёнком, 10-15 овец с ягнятами, два поросёнка, 15-20 кур, собака, кошки. (В зиму резали или продавали поросят, молодых баранов, телёнка. Кормить было накладно, а мясо на холоде хранилось до весны. Да и деньги нужны были, так как зимой в деревне работы не было, кроме как на ферме.) Кормов не хватало, особенно сена на зиму. В колхозе косить на полях запрещали и все воровали, где могли. Обычно дед с дядей Колей Волковым рано утром, ещё по темноте, уходили в лес косить траву на полянах и вдоль дорог. Там же в лесу прятали косы, грабли и вилы. Деду надо было вернуться утром к разнарядке на работу - бригадир ходил по домам, стучал в окно и говорил, кто что будет делать в этот день. Днём бабушка с тётей Тоней втихаря бегали пару раз в лес, чтобы пошевелить и перевернуть сено. Часто даже не ждали, пока оно высохнет, привозили и досушивали в огороде, вроде как своё. Привозили из леса обычно по ночам. Дед под вечер с кем-нибудь ехал в лес, там пока грузили, темнело и тихонько, не разговаривая, останавливаясь и прислушиваясь, везли домой. А в это время председатель на своём газике, не включая фар, ездил вдоль леса и ловил ворюг колхозного добра. Дед ни разу не попался, но сено у него несколько раз отбирали с усадьбы, так как кто-то из соседей стучал в правление. Времена тогда были строгие. Если сено в лесу успевало высохнуть, его убирали сразу на двор. Дед сзади, через огород, заезжал в проулок, сваливал весь воз и уезжал распрягать лошадь. А мы все, кто гостил летом, без шума таскали сено на двор - кто вилами, кто охапками. В годы перестройки, когда развалились все колхозы, сено вообще перестали косить, заросли все поля и даже дороги. Мы с мамой не могли пройти в Лисий Нос, так как трава с многолетним нескошенным клевером так к августу переплетались, что ноги из них было не выдрать. Приходилось ходить в обход, через Погорелку по дороге на Карелу. (Несколько деревень, где жили кареляки, высланные из Карелии ещё во времена Петра Первого).
Коров дед никогда сам не доил. Зато много лет был заведующим фермой. В детстве мы часто ездили с ним в обед на дойку. Обычно ездили на двух одрах, уставленных сорокалитровыми бидонами. Позднее ездили на машинах или тракторах, если была грязь после дождя. Приедем на опушку леса или в поле, дед сидит и записывает, кто сколько молока сдал. Доярки подносят молоко в вёдрах, сливают в молокомер, а из него в бидоны. А мы вокруг носимся, глядим, кто как доит. Доярок много молодых было, бедовых, с шутками-прибаутками всё делали. Иногда прямо из коровьей сиськи в нас молоком брызгали, заигрывали с городскими ребятами. Пили молоко сколько хотели. Даже пастухи или шофера подходили, кружкой черпали из вёдер. Боялись в стаде мы только быков.
Быки - это отдельная песня. Время от времени в округе попадались быки-убийцы и их забирали на мясо. На моей памяти в нашей деревне вроде бы никого не забодали до смерти. Дед, после ухода с фермы, взялся ухаживать за быками - утром отвязывал, вечером загонял в сарай, привязывал и кормил их, замешивая молотое зерно в ведре. Делал густую похлёбку быкам. На ночь давал ещё и по охапке травы, накошенной днём. Быков обычно было два из-за большого стада. Последних звали Соловей и Мишка. Один из них и помял деда, сломал ему несколько рёбер. Прижал к стене сарая и начал бодать, но дед был худой и рога прошли у него под мышками, а то пропорол бы насквозь. Дед его стал успокаивать и гладить по голове, бык и отошёл от него. Бабушка требовала, чтобы быков сдали на мясо, а дед отказался от работы. Но в деревне никто не захотел рисковать жизнью, чтобы ухаживать за такими бугаями и деду опять пришлось взяться самому. Такой он был безотказный трудяга. Говорил, что и быков ему жалко, они ни в чём не виноваты. Видел я их вблизи - морды совершенно бандитские, стальные блестящие кольца в носу, изо рта густая слюна тянется. Соловей чуть не в два раза больше Мишки - такая чёрная гора мяса с хвостом и рогами. Позднее, уже после смерти деда, Витя Никешин пас коров в поле у Пустошки и на него напал бык. Часа четыре он от него уползал на спине. Бык его бодал, но рога тоже проходили мимо. Никеха был весь в крови, рёбра сломаны, еле до дома добрёл - дышать долго не мог нормально.
Электрический свет в деревню провели в начале 60-х годов. Сначала его давали несколько раз в день и дизель включал на Дорах наш родственник, муж сестры б. Луши, учитель Александр Макарович Макаров. Если мы засиживались до полуночи, то бабушка нас начинала укладывать спать: " - А ну-ка, по кроватям, сейчас Макарыч свет гасить будет". Про телевизоры в деревне тогда и не слыхивали.
В последние годы дед всё чаше вздыхал и жаловался дочкам, что рано родился и жил в такие годы, когда всё запрещали: " - Эх, сил нет уже работать, а сейчас всё можно - и овец, и поросят держать сколько хочешь. Денег бы на них заработать, да вам в Дубну дать, помочь вам. И дров, и сена - бери, сколько унесёшь, а сил-то нет". Вспоминал свою жизнь и плакал: " - Вот жизнь прожил, а костюма нового не носил никогда. Всё за зятьями старые донашивал, что дочки привозили".
С зятьями деду тоже не повезло. Старшую дочь зять бросил с двумя маленькими детьми, внука пришлось взять к себе и десять лет растить самому. У младшей дочери зять оказался городским, деревню не любил и появлялся там редко. А когда приезжал, то ходил по деревне, как петух, в соломенной шляпе, цветной рубахе в клеточку, светлых брюках и с приёмником на шее. Все доярки завидовали деду и его дочке - вон, какой зять гладкий, да справный у Кузьмича. И только зять у средней дочки пришёлся по душе деду. Дядя Коля Волков любил деревенскую работу, с радостью помогал во всех делах, любил выпить с дедом и поспорить с роднёй о политике. Он привёз из Дубны провод и провёл свет на двор, в хлев. До этого бабушка доила корову или в темноте, или с керосиновой лампой. Руки у него были золотые. Несколько раз я с ним ездил к деду на машине. Один раз даже с пятилетней дочкой Инночкой.
Когда дед умер, дядя Коля Волков уже тяжело болел и не вставал с постели. На семейном совете было решено ничего ему не говорить про деда, а саму поездку в деревню на похороны скрыть от него. Потому что у них была какая-то особенная дружба и дядя Коля мог разволноваться, а так он ещё год прожил, не зная про деда.
Про войну дед рассказывать не любил, хотя имел два ордена Отечественной войны 1 и 2 степени и единственную в нашей родне медаль «Партизану Отечественной войны». Воевал на Западном фронте с июня по ноябрь младшим политруком, а потом партизанил в брянских лесах по сентябрь 1943. Когда в 1970-е годы сняли телефильм «Вызываем огонь на себя», то дед признался, что воевал в тех же местах. Мало того, в одной из серий есть момент, когда ночью партизаны готовятся напасть на гарнизон аэродрома в Сеще. Там на опушке леса командир отряда обращается к комиссару: « - Ну, что, Кузьмич, начнём?» А дед как раз был комиссаром отряда и звали его Иван Кузьмич. Когда мы спрашивали, не его ли показали в кино, дед хитро улыбался и говорил, что очень даже возможно.
Все ордена и медали деда, после смерти старшего внука, у которого они хранились, правнучка увезла в Москву и продала.
А ещё дед был единственным в родне, кто награждён знаком «50 лет в КПСС». Остальные не успели получить – развалили партию.