Тень Селифания в салончике на Орландо

хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
фрагмент из: хождения в стиле шванк "ЧоЧоЧо"
хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх

ТЕНЬ СЕЛИФАНИЯ В САЛОНЧИКЕ НА ОРЛАНДОШТРАССЕ


И встал печальный Крокодил
и медленно заговорил:
– Узнайте, милые друзья,
потрясена душа моя,
я столько горя видел там,
что даже ты, Гиппопотам,
и то завыл бы, как щенок,
когда б его увидеть мог.
Там наши братья, как в аду,
в зоологическом саду.

«К.Чуковский, Крокодил»

I

– Господа россияне, если вы про лучшие сувениры в Мюнхене, так это вон туда, – сказал на сильно искорёженном русском  подошедший человек в маске Левиафана, в зелёной шляпе с пером. В руке лопата. За ухом авторучка. За пазухой книжка. Книжка попахивает помойкой. От помойки несёт одеколоном. Каков джентльмен! Неподалёку его коллеги с лопатами, косами и тачками. В тачках муляжи кур и свиней. Хрю-хрю, ко-ко-ко. Живые, вот так номер. Ошибка номер один.
– А ваш Хофброй находится несколько дальше, чем мы тут. Идите туда. Потом направо в первый проулок. – Ага. Понято. Спасибо. Откуда вы знаете русский, мил-человек? А зачем милбабушке такие зубдтки? – А все русские так. – А вы против? – Нет. – Ну и вот, чопайте и попадёте куда надо. 
У Левиафана лопата и авторучка, зубастый еблон, а у наших только фотоаппараты и два флажка на двоих, оба у Бима. Седые власёшки и минимум мышц. Wordом, извините, спорить бесполезно. Даже Зло'ворд не срифмует мышцы и заграницы. Хоть и на «цы». А «двоих» не скрестить в очереди с «выви'х». Потому тут прозда. Против прозды не подпрёшь.
Ошибка номер два:

Прозда плевгко подтдстроидтсца под правтду, а стишокнхед стоунхенджто подстроиваеца под кондиштцы, наплюяв на позуэтическую брававду.

(– Поверить? – Поверим! Где наша не пропадала).
Читаем дальше, гражданы. Пора бы и Луки-Стрики перекурнуть.
– Доннер веттер! (доннер вкусен, это быстрожаренное тесто с мясом, веттер – типа махонькой, чёртовски славный буранчик) – У вас ширинка! – Шляпу, шляпу! – Хвосддт спрячьте, – кричали в  толпе осклабленных плешенью долговой обиды. Они сгрудзили тачки будто в оборонный позиции. Приинтригнулись  и тестно  прижались вдруг вдружку как второсортные куры-лесбиянки под Новый год, озарённые лезвиями бошкосекир. Бывают ли куриные ножницы?
И будто они люди, а не крокодилы, не куропатицы, а щёлкалы при том людармоецкие. Странное сборище. Венецианский карнавал что ли в Мюнхен приехал?
– Имею членство Клуба Кинопутешественников и шортлист первого места, – кланялся зелёнопёрый. Шептал сам себе: «Догнал! Не на того напали карты мне путать».
– У вас от ширинки лопасть отпала! Шляпу отдай! Деньги назад! Донер! Ветер! Чёрт тебя! Чур, чур! – кричали ему. И абверетничали, и эсэсничали: «Это он, тот, что вчера...»
–  Плевать я на вас хотел. Шляпа теперь моя. Не суетитесь, мюнхерцы. Дня на три. И не вздумайте звать полицию. Хуже будет. (Мама моя дорогая! Как эти фашисты все надоели. Шляпки в долг не дадут. Вот стих тебе шлю).

И бу'дтоб немку'ры
укрще'й не жуя'т,
аза'литы  пбло'шки
сплайнд самый обре'з,
немецкий спектльту'х им
не схват и не брат,
он может скуря'ми,
а может ист бес.

Их бин голубой
ихбана'нит  проце'сс,
мол он не принцесса,
но любит инцесс,
сам может с подтхмы'лком,
ссумо'жит взбрять врот,
ихби'нит, зизи'ндит,
шикльгру'бит  фолькро'д,

что лесби и по'рны
достали его,
шефку'ры ан арбайт
еблу'т самого',
что он не сверло'чь,
штоп фуга'чить гранит,
вам  руссишэ швайн
инвкуря'тник спешит,

воркует, мечтя'
дойчкуре'й подтыпта'ть,
отпро'боваф бира
ундщте'ц отбхлеба'ть,
вайсфю'рст оборжа'ет,
швайнса'ло он трест,
гундо'сит блумэ'нов,
ундгро'бит инцест.

Потопчет шонси'во,
евре'нюжек даст,
ихбо'гу руся'чим
спокло'ном воздаст.
Он руссиш, он добрый,
почти херхуй Вим,
краси'во захо'лит,
а звать вроде Бим.

И куры донжу'ну:
– Такой нам нужо'н,
пусть даже блямблё'й
и алко'й заражё'н.
Гхолодный, босой,
что полу'жам ходи'л.
(Плювал в лиафа'н
Корчукне'й Граждани'л).

Щчтеца'ми нако'рмим,
найдём ни'будь-где
бусть бо'рон боро'шит пся
в бес-борозде'.
Зарежем блуйдмэ'на,
один он, нас рать,
Как жить без Ru точки?
Ити дойча мать!

«Увсёкак Неулюдей»

Господа русские не догнали с разговоров ни чёрта, ни вертера юных страданий. Слабы дойчем. Улюлюком болезненно сопровождаемы. Они поворачивают в указанное Зелёным Пером место.
– Маска чёт знакомая... у этого, –  сказал Кирьян Егорович. – Крендель «Загадка» фабрики «Рот-фронт». Прёт за нами и прёт. Шпионит, блин! Вырядился и думает мы не видим зачем маскарадец. Да тьфу его!
– Не знаю, не знаю, –  уклончиво отвечал Бим. Лицо его забородело нетопырем, горестно отвисла челюсть, искривился зуб в сторону улицы и обозначилась в челюстях дверца, через которую дымить хорошо. – Нет вроде такой фабрики щас. Курить трубку хочу! Сядем, Кирюха, мне плохеет и тошнеет. Сунь мне чем-нибудь в зубы.
Кряхтенье. Корточки. Руки в асфальт. – Аспирин есть?
– Откуда!
– От верблюда.
– Телефон читал?
– Было в детстве.
– А крокодил тем временем Петроград штурмовал.
– Это было до того.
– Ещё Лялю помню.
– А я Васю с Крупской.
– Чё дама делала?
– Детей защищала от Чуковского, вот чё.
– И не посадила?
– Пошёл ты в зад.
– А я их зоосад в Питере помню. Меня доча водила.
– А в Ильичовый музей?
– В Питере, говорю, был. Помню, всё помню, – пригрозил кому-то Бим.
(Ну и помни себе). – Что-то тут не так, –  подумал Кирьян Егорович, – Бим в детство впадает. Точно вчера перепил.
Боже! Слышен «бац» и тут же «тумк, тумк, тумк».
Это трубка его, для Бима вынувшись и выпавши, покатилась и застряла в ливнёвой решётке. – Вай! Погодь, я щас. Пивом опохмелись пока.
– Дак дай!
– Забыл что ли дома?
– Где пиво? Нетути пива, и дома нетути. – Бим скрючился до земли, развёл руки (чуть не упав) и поднял щебло к небу. Защемило ему прошлые фразы. От отсутствия пива прихватило слабенькое без пива сердчишко. – А, это, спири'н у тебя е?
– Е на х…е;. Ты спрашивал уже. В сувенирах купим.
– Откуда в твоих сувенирах спири'н?
Вопросом на вопрос. – А откуда в твоём музее сосиски?
– Откелева ж мне знать! Хотел сильно.
– А захоти аспирин в сувенирах.
– Ну звини.
– Те?
– Те, те. Сколь ещё чопать?
– Уж близко, а Германа всё нет.
– Германца?
– Ге'рмана, германца мать!
– Ковырни герма'на орлом.
– Чего?
– Флажком, говорю, потыкай снизу.
– Давай.
Дали дедушке флажок. – Тише, дедушка, не плачь, не уронишь в речку...
Мяч, что ли? Трубку! Уже уронил и спасает.
– Ну как?
– Ковыряю уже, не видишь, заело! Ща отломится, так покуришь... с чашечки... Ха-ха-ха через слёзы жалости, ибо трубка лучшая в коллекции.
– Ну-ну...А знаешь анекдот: идёт лягушонок, а за ним крокодил, чоп-чоп, чоп-чоп. Знаешь?
– Нет. Отвали.
– Ну дак рассердился лягушонок и вывернул крокодила наизнанку. Вспомнил?
– Отвяжись!
– Идёт дальше, а за ним поч-поч, поч-поч! Понял что-нибудь?
– Ха-ха-ха.
– Ах-ах-ах!
– Ну ты мудило, Порфирий! Ребёнок в тебе утробой загублен.
– Сам то лучше, писака хренов?
И тут: «ПОЧ !!!» Отскочила трубка от решётки ливневой как фрачная пуговица в момент фрикций по стиральной доске Бимовской прабабушки.
Так немецкий флаг спас Биму здоровье.

***

Первая указанная цель (сувениры, пиво подождёт) находится на полдороге в Хофброй.

***
II


Место действия:

Сувенирный на три четверти и на четверть антикварный бутик.
Полусалон этот встроен в старинное четырёхэтажное  здание.
Снаружи здание нештяк. Как и всё тут нештяковое.
Гиппопоталамус-физикус.
Волчебный риал, почтачто приятный конверсглазу.
Изнутри салон напоминает сумрачную, полусырую камеру-колодец.
Сводчатый потолок растворяется в высоте.
Редкие нервюры (нервюрища точнее)тонут в лёгком мраке
экономичного, ой, освещения.

Вкусно попахивает смолой и не совсем симпатично ацетатом высохшей секунды. В салоне, несмотря на его миниатюрность,  всякой видимо всячины невидимо. От испода и до свода. Свисают лески, паутинки их съедены темнотой, внизу блеск, на которых веточками и листышками растут штучно-дрючные подарочки никому не нужные. Тут и выхухоленный отчучелок воробья, дельфинобруч, застрявший в квадролечко некатанное, лесбоневеста кухо'льчата, хру'здаль бойкий люстря'но-фарфоровый с росписями в миниатюре 1:10. Тут и хвосток надувной с зубами для детского задоприцепления работы скунст-мастера с каротиной.
Будто детского бэ-э-э хочется Биму срыгнуть с такой баварляпоты.
 – Как будто их надо с завязанными глазами ножницами срезать, – вспомнил Полутуземский новогоднюю игру.
– Я помню. Я могу, – сказал Бим. – Ножницу мне токо сильно взрослую дай. В детскую уже пальца'ми не влезу (средний распух, а безымянный крив). Вот посмотри.
– Да знаю я, знаю, не воображай гордости, врагу не пожелаю такого.
На звонок колокольчика из резной двери с цветными стеклышками, спрятанной за свесившимися географическими картами, выходит запоздало, – этого отреза времени умельцу хватило бы, чтобы урвать со стола что-нибудь типа полкассы и вышмыгнуть... Словом, выходит на вид энергетичная, по факту несуетная, расчётливо музицирующая балетными телопередвижениями миниатюрно-респектабельная мадама. Она неопределенного возраста, возраст украшен стройными ножками в несоразмерно тёмных, в манекенную обтяжку чулках. Звать женщину Адель Вельсмахер.
Адель сделана не из бронзы, как её копия на площади Виктуаленмаркт, а из живого вещества.
Адель похожа на вечную уборщицу в библиотеке манускриптов, но ресницы торчат щёточками от макс-фактора, что выдаёт её принадлежность к более высокой специализации, нежели дешёвка – фэркауферщица или даже если она хозяйка нимфилиала Сувенир-Подпол-Продакшна. Она неторопливо отставляет в сторонку ведёрко  и щёточную запчасть  швабры. Медленно, явно важнее интерно, вытянув руки, стягивает не новоделошные, а старинной работы (такова специфика заведения!) каучук. Совершает круговой променад у островного прилавка. На прилавке касса не первой шведкости.
Как аптекарская, полутороста лет не меньше, – вспоминается К-у Е-у Стокгольмскую Хаупт Апхотеку, Ратушную площадь Таллина и площадь Рынок города Львов – всем аптекам по 3х100, итого 900, ого!) 
Складывает на стекло ровненькие, пухленькие ручки как у Зоеньки – все должны знать Зоеньку, так как весь мир читал, банан жуя, ЖУИ. Большие пальцы придерживают стекла точно обрамлённый край. Туловище истамбульски просибильно, с наглым выгибом вперёд. Поза говорит: смотрите, выбирайте, не торопясь покупайте, время есть, к заду не пристраивайтесь, не дам, климакс, устала уже половой жизнью, а вы счастливчики, вы попали куда надо. А подспудно: никуда не денетесь, скоро распрощаетесь с частью кошелька, и лучше всего с той защёлкнутой замочком части, я вижу там свежие банкнотки. Я собираю такие прелестные жёлтенькие бумажонки на счастье себе.
Торговля с любопытствующими великовозрастными пацанами-иностранцами, наверно русскими хлопчиками, – а какое ещё может быть сомнение при таких-то красных коммрожах, –  началась.
Для начала  Кирьян Егорович попытался найти нужные ему предметы, ради которых он собственно и оказался за границей.
– У нас нет кованых, но ржавых гвоздей, – вполне понятливила хозяйка, отталкивая улыбку досадливой дверцей бюро. – В Германии так не бывает. Вы не в Раше. – Ишь раззявилась. Летят из бюро налоговые бумажки. – Это поищите, если вам так надо,  на платц Виктуаленмаркт. Там нештяковый рынок. А не хотите мебельных гвоздиков? Я вытащу мигом, клещики есть.
– Зачем же мебель портить, – удивляется Кирьян Егорович. – Какая тётка хозяйственная, всё-то у неё под рукой. – Есть у вас к примеру колокольчики?
Расстройство изобразилось на аделькиной картинке лица, каясь отсутствием  ржавых ещё и кованых гвоздей. Как же: такой элементарщиной забыта пополняемость  продажных фишек! Колокольчики умолчала: не видишь что ли сам.
– Угу, – сказал Кирьян Егорович, – запомним вашу блошиночку. Данкешоном благодарствую.
 – Может возьмёте центик в виде презента. – Не надо, не надо, что вы, русский мэн!
– Возьмите, возьмите.
– Спасибо, спасибо. Дайте фюнф евро и мы в расчёте за ваш презентик и мой ответик.
Одесса, блъ!
– Да возьмите, возьмите.
– Данкэ, данкэ шон, шон, шон, пэн, пэн – отражается эхо в зеркале.
Зеркало, зеркало на другой стороне, двадцать Бимов и девятнадцать Кирьянов Егоровичей, потому что он не может видеть самого себя, а только отражения. И одна Аделька, волшебница, продавщица сказочных вещиц не отражается, видно она не простой человек, а дивный. Следующая подосланная? Продаст ли она хоть одну такую же чародейную вещицу.
И наудачу: «Мадам, у вас есть в продаже аспирин?
Публика-мублика застыла.
Бим вертит пальцем у виска: ты что, белены объелся? Проснись!
Вопрос невероятно глуп. И ещё более невероятен ответ.
 – Конечно есть,  у нас есть ВСЁ, что пожелаете, кроме ржавых гвоздей, которых самим не хватает, только синие, покрашенные сверху, у них пошла мода, а синие вы не просите!
И достаёт из шкатулочки…
А-С-П-И-Р-И-Н-А
упаковочку.
– Ну вот!
Бим в шоке. «Давай сюда. В пиво себе подсыплю. Только ты мне не говори что я сыпанул. Пусть будет себе сюрприз».
– Значит сильно захотел. Не врёшь. Захоти теперь миллион.
– Пошёл ты. Просто совпадение.
И не стал хотеть миллион. Он не в сказке, а всего лишь в Мюнхене, в реале. Есть такой город в карте и, не поверите, в жизни тоже есть. Карты цыганские не врут.
Далее раскрываются многочисленные коробки, ящики; вещички переставляются с места на место, каждому скарбу и продажному имуществу имеется своё объяснение и находится нужная похвала. Хозяйка поначалу пыталась что-то рассказать. Пока не поняла, что иностранец почти ни бельмеса не шпрехает или, притворяясь тупым, понимает только то, что ему нужно. 
– Берите, берите, не стесняйтесь,  – объясняла она жестами,   – стакан вам этот с ручкой не нужен, не биргарт у меня, он мой для принятия в грудь минералки, не стесняйтесь, ройте дальше: у меня только самое лучшее в этом распрекрасном городе исторического барахла.
Кирьян Егорович выбрал несколько сувенирчиков и тут же оплакал их методом евр. Вернулся к раскопкам.
Второй этап.
Он с головой погрузился в огромнейшие папки у стены, порылся там. Споткнулся об столик с разложенными на нём папочками поменьше.
Круглый столик размещён с такими проходиками – щелями вокруг, что миновать его, не задев, никак не возможно.
Кирьян Егорович взял верхнюю папку машинально. Стал изымать оттуда листы. В первую же минуту наткнулся на небольшой цайхнунг  в серой паспарте  и тут же застыл. Он побелел лицом прозрачно покраснело, розовым цветом стала сумма. Поискал глазами Бима. Тот занят своим. Кирьян Егорович рассматривал картинку под разными углами и с разных расстояний, для чего нацепил на нос очки. Снимал и снова надевал, смотрел в стёкла и в промеждужье. Он смотрел на рисуночек настолько безотрывно и порой так неподвижно, будто превратился в ледышку или рассматривал в экране мамзель Порну всю в бриллиантах и пупирсингах. Только  капли пота, выступившие на его лбу, говорили о том, что ещё жив курилка, что не житель Арктиды, что не глупый пингвин утёсом робко жир экватор. Без размусолки ежевидно, что он  крайне заинтригован.
Кирьян Егорович повернул картинку и принялся рассматривать оборотную сторону паспарты. На паспарте стоял порядковый номер, и был какой-то штамп. Был густо зачёркнутый долгий текст. В нём проглядывалась неразвитая грудка русских букв. Вот те и на! Русь. Картинка-то – старая, ёпа мама, знакомая, подзабытая слегка! Было свежее пояснилово  на англонемецком и швабском. Она, она подружка дней суровых, прямой потомок племянника Ламмы Гудзака.
Он приглядывался  к деталям картинки, и будто бы даже пытался сцарапать перечёрки ногтем. Селифан, Селифан вертелся на уме.
Аделька неотрывно присматривала за его действиями. Она постукивала ладонью по стеклу, будто боясь, что этот неаккуратный посетитель спецнамерен попортить реликт.  Озабочена. Чтобы посетитель понял её риск, звякнула ребром монеты. А когда Кирьян Егорович поднял глаза, вытащила откуда-то филигрань пальчика и погрозила шалостно, проказливо, желая его чтоль. 
Балует, алча евр. Заигрывает с ним: он Гельман, старается аж силой Сотбиса. По'боку затаривающегося мелкотнёй мазуриковидного Порфирия!
Нет, нет, ничего. Он ничего такого не сделает, не беспокойтесь. Хорошо, хорошо, гут. Верю, продолжайте. Это хорошая картина. Пожалуй, возьму. Да-да-да, не торопитесь.
Кирьян Егорович отчего-то вздохнул, потом шумно выдохнул. С каким-то странным присвистом носа и томным сожалением души.
Углядев цену вопроса, быстро как-то смяк – всем пополневшем тщедушностью телом. Не сразу попав в папку,  помучавшись с вкладом, своё возвращать всегда жалко, вложил картинку на место положенного заплесневения. Поник взором. И Аделька стала не любимой им.
Бим пока действовал самостоятельно по какому-то запутанному личному сценарию, выбирая крестобразное перемещение по пространству салона, трижды отодвигая Кирьяна Егоровича как мешающий предмет рода стульев со своего треклятого пути к счастью мешочника.
– Что-то нарыл? – стрельнул Бим вопросом при очередном приближении. – Что нарыл, покажь-ка!
Кирьян Егорович смолчал и отодвинулся от Бима на максимум возможного.
В результате мутных переговоров, похожих на беседу слепого с немым, перещупывания новодельной архаики и рытья по картонно-фанерным сусекам, наши друзья оказываются нагруженными кучей барахольных сувениров. Родина съест их и даже поблагодарит за подарочную своевременность, за экстерьер холодильника, лацкана, кепки, за сервис и прочий галантерейный вкус в кукольных волосах.
В завершение страды Бим долго копается. Поторопившись (вспомнилась пена Хофброя, она пузырит, но вечно ждать не станет), благополучно выуживает из вороха самую наихудожественную и редкостную фотографию с жухловатым чёрно-пожелтелым изображением.
Пошленькие вензеля вокруг чего-то внутри обозначают де самую-присамую мюнхенскую старину эпохи аж барокко. – Кирюха, чёт нашёл я Гречанке! – выкрикнул.
Бим   расходует на открытку последний евровый запас, нашедшийся в дальнем кармане, и уйму времени, потраченного на перевод с немецкого на русский, и наизнанку. Всё! Кончен рыбий бал.
Фрау-мадам Вельсмахер пробует на прощанье всучить Биму маленький якобы старинный глобус и охотничий рожок в довесок. Она  не забывает предложить игрушечный трёхколесный велосипед, на позолоченном оригинале которого объезжал детство самый последний баварский герцог (19,97 евро – цифра точная). Предлагает деревянную бочку – копилку с бронзовыми обручами и затейливым краником (6 Е рублей). Суёт в руки фарфоровый бабский хоровод на краях тарелки (35 Е.р.). Даром отдаёт ради любви к России (всего-то за три тыщи местных копеечек) керамическую пепельницу с поливной сентиментальной барышней в спецнацнаряде, оседлавшей щит красавчика, военноначальника и главного исторического греховодника Генриха-Льва. За портретное сходство со Львом плюсом 2, за Генриха 2,5, за два в одном 0,5 Е.
Волшебница, а не знает, что у Бима в кармане финансовая дырка.
Бим на последние авантюры не клюёт. Он не ходячий тупер, а вчера выпивший мэн, не пропивший за ночь ни грамма эстетической совести.
– Не годится, – говорит он,  – мы не бедняки, нам надо вот... изящно чтобы было всё, круто. Не халяву. Мы – волосатые. Дезигн. Архитекторы. Понимэ? Мы разбираемся во всём этом дерьме. Аллес. Понимаете? Хватит. Благодарим.
Нет, Адель не понимает. Просто из их немецкой вежливости кивает головой.
– Пиzдец. Не понимает ни х...я, – обратился Бим к ушам Кирьяна Егоровича, невзирая на наличие такой же активной предметности у других.
А покупатели давно уже перестали интересоваться покупками. Они уже не покупатели, а зрители. Они устремили взоры на странных и редкостно бородатых, пестрее пёстрых в одеянии клоунов. Они внимают перепалке. Хорошая частная постановка. Юмор без границ. Ах какая  ловкая эта Адель, чего только не выдумает, чтобы привлечь клиентуру!
– Можно свободно материться, – расшифровывает Бим своё предисловие. И загибает такой мат, такой этажности и красоты слога, который редко услышишь не только в Угадае, но и во всей критической полемике России.
В Германии такого отборно художественного мата не слышали со времён войны.
Кирьян на «;zдеце» вздрогнул, на «х...е» отвернулся в сторонку. Он не хотел знать этого человека и готов был побриться ради того, чтобы не походить на себя в роли товарища этого матершинника и проходимца, каких поискать. Но это ещё не всё.
Бим отоварил покупателей тирадой убодоя, гопника, обрыгана, употребился ещё и ещё, каждый раз хлеще, хлёстче, физдатей предыдущего.
Кирьяну Егоровичу пришлось собрать в кулак все свои сильнодрыгающиеся внутренности. Он готов был кататься в обнимку с собственным смехом по всему полу до самого утра.
– У нас такого добра у самих завались, – продолжал мотивировать Бим несуразность  аделькиных коммерц-предложений и продолжал маневрировать по салону, бестолком щупая всё подряд.
Кирьян Егорович надрывал брюшину.
Бим надувал щёки, окроплял товары слюнями, прыскал слёзой, смешил Кирьяна Егоровича будто со сцены потешечного шапито. В шапито иной раз не только шест, но и у людей падает кумпол.
– У него (Бим указывает на Кирьяна) – коллэкшен колоколчэнс е. (Бим добавляет корявости в голосе, чтобы выглядело иностранней): «Дзэн-дзинь. Полон дом огурцов. От верха до низу».
– Пф-ф,  – давится Кирьян Егорович издалека (причём тут огурцы).
(У Довлатова так: «Отгадай, девочка, загадку: без окон, без дверей, полна горница людей. Девочка: тюрьма!»)
– Нет, все равно ни х...я с них толку.
Бим поясняет ситуацию Кирьяну Егоровичу, который удалён на семь метров. Расстояние имеет значение:
– Можно спокойно материться! – повторяет он только что придуманную фишку расстояния.
Следующая фраза, свиваясь спиралью, летала поверх голов. Смысл значения увеличивается. И вслед за ростом бессмыслицы растёт громкость.
– Мы будто  дома в универмаге имени ЦУМа, – уточняет он криком, – а тут даже лучше. Ау, слышишь?
– Порфирьич! Заткнись, а! – утихомиривают крикуна. – Дамочка, второй раз спрашиваю, есть у вас колокольчики, чи нет?
– Свободу русскому слову! – Крик диссидента в клетке. Конец скетчу.
Вот-вот принесут-с-кандальный звон.
Порфирий привирает непонятно для кого, – кругом только немцы; ну баба какая-то ещё типа сербки или болгарки, с дочерью, спина безликого мужика с вертящимся затылком. Этому ничего не понятно, он ловил непривычные звуки, пытаясь хотя бы по интонации (fortissimo, горячо с напором) вникнуть в смысл. Болгаро-сербка то гневно хмурилась, то прыскала в старческий кулачок, боясь обнажить посеребрённые с алмазами челюсти. Возможное цензурой перевода отрывочно понимала.
Бим продолжил стократно множить величину Кирьяновской коллекции. Не стесняясь наличествующего и рдеющего  от стыда её владельца, ругается сапожником. Он шлёт ссылки в Кирьяна Егоровича, протыкая его удлинившимся как в мультике пальцем яманека-пересмешника.
Русское договорённое инкогнито никогонетроганья рассыпается на глазах. Выперло капустнорусское гнильё. Щедрорусским гуаном на немецкой волне поднялась бескультурщина. Кому писать письма протеста? Провал России. Фиаско! Гол, гол, ещё гол! 0 – 10! Кобздец наиполнейший, победа задом наиборот.
– Сейчас полицая вызовут, – пугается Кирьян Егорович, – кончай дурить!
– Мы вне закона! – издевается Порфирий.
С чего-вот взял.
– Как так можно безбожно врать и ругаться? – думает опунцовевший и одновременно восхищённый Бимовской наглостью Кирьян Егорович. – Не мальчишка, не хулиганёр, не фантазёр-бульдозерист. Откуда столько срама и дерзости? Артист, блЪ, театра сатиры, КаВээН, клаб, блЪ, Камеди! Тридцать первый несуществующий пока Харатс России, с вопреки веселящим порошком.
– Порфирий Сергеевич, а, Порфирий Сергеевич, Нетотов, твою мать! – а сам Кирьян – воплощенный Бог Вежливости, – пойдем отсюда, а? – Хочешь, я сейчас на колени встану! – умоляет Бог  Вежливости охальника Бима. Напрасно.
– Ща, – говорит Бим, – я ещё не всё рассмотрел.  Мне ещё магнитик надо. А если устал, встань-вон на коленки за дверью, балдей и жди, жди, жди, жди. Пока я не приду. Тротуар уже нагрелся. Не в Сибири.
Не ушел Егорович. Егорович выручает сейчас свою страну от приехавшего из России хамства, помогая Биму  ориентироваться в салоне как только можно, лишь бы побыстрее всё это говно закончилось. Он галопирует туда – сюда, от витрин к переговорщикам. Переводя наспех кой-какие известные немецкие слова, от прилавка к коробкам. Лишь бы выманить отсюда первостепенного ворчуна и первостатейного охалопохабника.
В результате он забывает забрать с собой оплаченный и завернутый в целлофанэтилен колокольчик, недостача которого обнаружится уже  гораздо позже и придаст расстройства – в далеком сибирском доме на Варочной-штрассе.
Бим пытается рассчитаться (хотя бы частично) за набранный товар чешскими кронами и польскими злотыми. Нерезультативно. Хозяйка – не лох и не благотворительная организация.
– Увы, это не годится, – говорит она вежливо, едва глянув на горсть монетного разношёрстья.
Ушли русские покупатели. Слава богу! И тут же поплыли на выход остальные. – Куда вы, куда? – махала ручками Адель.
Соблазнили бородами и песнями клиентуру, и тут же разрушили ей бизнес эти русские.

***

Буквально через минуту Адель Вельсмахер обнаружила в салоне оплаченную и забытую рыжебородым покупку. Она выбежала с ней за дверь. Но клоуны уже растворились.
– Ну и hер с вами! – коротко и ёмко сказала Вельсмахер на чистом русском.
Потом подошла к окну и, глядя через стекло, стала набирать номер в мобильнике.
– Не купил, – коротко сказала она кому-то, – но явно заинтересовался. Особенно этот... – Адель назвала знакомое читателю имя. – Этого достаточно? Тогда несите вторую половину. Я буду вас ждать завтра у Карлстора в девять утра. У меня работа, вот почему. Да, и несите в крупных. Больше я с вами дел не имею. Вы меня подставили. Это вполне честные люди, хоть и хулиганьё интеллигентское. Револьвер отдам позже. Пусть пока у меня побудет. Почему в магазине всего три патрона? Можете объяснить? Чтобы самой застрелиться? Вы, батенька, подлец и обманщик, каких ещё поискать! А ещё фельдмаршалом и генералиссимусом назывались. Копия? Клон? Вы смеётесь! Между прочим, я не девочка, и нечего мне мозги пудрить. Ефрейтор вы тогда совсем, а не офицер Рейха. Сколько тебе лет, старый ты тряпичный осёл?

***

III

– Эта фотка будет моей Маняше, что Гречанка. Она ох и любит открыточки. Теперь я из общака сто про;центов, что денег займу, – скромно уверил Бим.
Кирьян Егорович промолчал. Лично он на общак никогда не покушался, даже и выдумать такого не мог; и не приворовывал, особенно, и, тем более, тогда, когда общество доверилось ему и отдало все до последней копейки общественные дензнаки. Разве что, если когда просчитывался. Калькулятора не было ни у кого. Отделить общие евры от своих личных иногда обозначало неразрешимую задачу. Особенно, если перестать записывать доходы, ...впрочем, какой, к чёрту, доходы... – только расходы учитывались, и немалые, выше плана. И даже не в каждый трезвый вечер. Были ли вообще трезвые вечера в России?

***

– На пиво у меня уже не осталось. А не совсем дура вуйка , хоть и уборщица – добавил  Бим, когда оба (тогда ещё)  вышли из магазина.
– Хозяйка это была, – поправил Кирьян Егорович.
– Да ну? Во, блин! А я её за поломойку держал. А что, она с шваброй. Помощница, думал. А  тормозила... Русского ни бельмэ. Переодетая сучка...

***

– Ну вот, зато теперь вооружились полностью, – рассуждал Кирьян Егорович, – осталось хоть один гвоздик для меня найти. А тебе пивко.
– Гвоздь подождёт... на блошинке твоей. Он  железный, под навесом, дождь не заржавит его. Нет дождя. Сначала по пивку... – сердится Бим.
–  Вот чёрт его знает, Кирюха, – бормочет Бим по дороге. – И что-то вычисляет в уме.  – Вроде всё не дорого, а когда много всего по мелочам, представляешь, бздюльки одни, а денег нет, как и не было. Ёк денюжкам. Я всю заначку прикончил.
Хитёр бобёр. Сомневается в такой неприкрыто абсолютной честности Порфирия Сергеича Кирьян Егорович. Пошмонать по его карманам милицейски тщательно, глядишь, и на пиво сыщется.
– А на кой ты злотые с собой таскаешь, Порфирий Сергеич?
– А мало ли. А вдруг моя Гречанка  в Поляндию поедет, – отвечал Бим. А тут злотые. А вот они – родимые. А вотоньки! – и хлопал свои щуплые мужские груди, и чесал под майкой соски.

***

– А слышь, Бим, – вкрадчиво и почти-что шёпотом затеял странную беседу Кирьян Егорович, – у меня тут кое-какое подозреньице закралось.
– Ага.
Не понял всей военной важности темы Бим. Он категорически настроился на пиво и мечтает: «Я бокал щас! И тут же ещё: хрясь, хрясь! С аспиринчиком. А там и посидеть можно спокойненько так, без суеты».
Держи карман шире! Ещё дойти надо.
– А я, между прочим, пока ты там в дурацкой пыли рылся, папки с картинками листал... – продолжал Кирьн Егорович.
– Ну и что, что листал. Видел я эти папки –  плакаты, куйнё-мойнё,  и цены их видел. А сам-то ты не купил же ни хрена. Чего копался? Скряжничаете? На что копите, Пежа хотите в Париже купить? Или Краузер?
– Крузер, дуралей. Не хотел я крузер. Дорогая просто картинка была. Совсем неподъёмная картинка... ценой фешенебельного ботинка с брюльными шнурками.
– Туча там неподъёмных картинок, – поправил Бим.
Он ускорил развалочку и направил стопы к пивному ларьку. Ларёк в трёхстах метрах.
– А дело знаешь в чём? – не поддался Кирьян Егорович на увод темы в сторону пива.
– Ну?
– Я хотел одну купить. Прямо подмывало купить.
– И почто не купил? Нравится, так покупай. Свои  тратишь. Кха-кха.
Бим вспомнил про свои кончающиеся евры и скончавшиеся быстрей обычного суточные. А ещё пива не принял.
– Я там обнаружил рисунок Селифана, – сказал с каким-то возвышенно-трагическим пафосом Кирьян Егорович.
– Вот, ёпть-то, – рассмеялся Порфирий, – что за зверь такой Селифан? Да ещё в Баварии. С русским именем, блЪ. Кучер Чичикова? Хоть понял сам, что сказал?
– Не знаешь что ли НАШЕГО Селифана?
– А на хрена мне всё знать? Лишний мусор в голове.
– А кто хвалился, что он ходячая энциклопедия? Не Вы ли это были? – Притворяется ехидной Кирьян Егорович и зацепляет Бима за самое живое.
– Можно без кругалей? – сердится Бим, – что ты там такого накопал?
– Короче говоря, в нашей родной Джории...
– Хуля ж она стала родной?
– Ладно. В нашей не родной, но очень близкой нам, смежной с нами Джории... Кстати, она внутри нашей епархии. Мы ей начальники.
– Географически родной, – подчёркивал Бим, умаляя значение и Джории, и неизвестного ему НАШЕГО, причём,Селифана. – Мы, блЪ, в Баварии, а не в Джории. Мне сейчас баварское пиво интересней. Джория, блЪ, от меня и так не убежит.
– Какая, на...й, разница, тебе не интересно? – совсем рассердился Кирьян Егорович. И враз стал конченым матершинником: «Пиво, пиво, блЪ! Зациклились (Бим зациклился, Кирьян Егорович значительно скромней) на пиве. Скоро будем не из воды состоять, а из пива. Я совсем не об этом. Если не интересно, так я промолчу».
– Кирюха, не обижайся, – я к красному словцу это. Трави дальше, если это для тебя интересно. Я ихбинь пивной человек и без этого пойла просто не могу жить. Меня трясёт без пива.
– Для тебя станет интересно, если ты выслушаешь внимательно. Но я только тебе и по огромному секрету...
– Ну!
– Короче говоря, рядом с нашей родиной...
– В Джории?
– ...Ну да, в Джории, жил, значит, поживал один старикашка...
– Помер, значит?
– Типа того. Никто не знает, куда он подевался. Так вот он был художником...
– Джорским?
– Русским, блин! Но жил, блин, в Джории...
– Ну удивил! Творил, значит, говоришь? Никого что-то не припомню из джорских мазил. Парочку творцов (ехидно) знаю, так они там такого, блЪ, социализму натворили – хоть щас на свалку. Все эти полотна, блЪ! Загубили. Квадратные километры. Холста!!! А его, между прочим, люди ткали.
Бим энергично забросил сумку на спину. Теперь драгоценный немецкий флажок оказался у него под мышкой.
– Зря ты так. Селифан этот – всемирно знаменитый. Он столько понаделал всего...
– Что только ты его и запомнил. А остальные нет. Ха-ха.
– Порфирич, Бимушка ты моя драгоценнейшая, послушник ты наш...
– Послушник, ой какой послушник. С епитимьей послушник. Сам наложи'л. – Бима греют ласковые кирьяновские слова и собственные славянисто-религиозные выражения. В этой области Порфирий Сергеевич считает себя большим мастером: «Послушание это труд, а  труд это молитва».
И бил кресты челом и крестом по челу. Крест делал из пальцев. Крест вышел крив и богохулен на вид, и вообще, будто в кривом насквозь эйнштейновом пространстве, аж будто чёрт его перевернул и всё кругом запахло католическим.
Кирьян Егорович к неистовствам привык, его больше интересует грамота:
– Ударение поправьте в «наложи'л» на «нало'жил». Или сказал бы просто и без искажений: «насрал».
– Неправильный ответ, прости этого неразумного мэна, господи.
– Ха-ха! Пхлюп, – конвульсивно вырвалось у Кирьяна Егоровича вслед за последышем Бима.
Спокойнее становится на душе Егорыча. Разрядка. А Биму все пофигу. Он вкушал свежую артистическую славу. Аншлаг. Герой. И Бим стал кудесничать по инерции. – Извините, Кирьян Егорович. Стар я. Путаюсь иногда.
– ...Так его у нас... слушаешь, нет? просто замалчивают Селифана этого. Он столько натворил, что...
– Что в Гулаге помер, – высказывает догадку Бим, – или, мож, президента своего убил?
– Почти что так. На него дело было заведено ещё до революции. Говорят, что он был живодёром и насильником, а другие, что он, мол,  драл с коров шкуру и...
– Ого-го! – возрадовался Порфирий Сергеевич такому повороту темы. – О-ё! Даже я коров не трахал. Я правильно перевёл? Ну-ка, ну-ка! Наконец-то по делу заговорили.
Секс для Порфирия – тема такая же священная, как для Порфирия секс. А тут про извращения, так это втройне полезней. Это лучше всякого червячно-мумиёйного лекарства от половых расстройств. Жень-шень не трогал. Жень-шень пусть топчут олени. И презирает тигровые мази…
– Об этом лучше сидя говорить, – выдумал вспотевший от длительного безсексия Бим.
– А давай постоим тут в теньку, покурим и поговорим технологически правильно, – предложил Кирьян Егорович, – сколько раз можно не курить? Душа уже просит.
– Ой, просит душа, – поддакнул Бим.
Кирьян прислонился к расписной стене без единого окна и дверей, а полна горница... и обнаружил над собой колокольчик на веревочке. Он подпрыгнул, чтобы позвонить. Нет. Высоковат.
– Зачем повесили? – крикнул он кому-то вверх, под свес крыши. – Спускайте лесенку, мы тут. Мы каа-как... Ка-азановые ловеласы.
Никто не ответил Кирьяну Егорычу. Слабое эхо «весили, весили, весили» с первой части фразы булькнуло с противоположной стороны полупустынной улочки. Улочка обрамлена глухими стенами, эху тут гулять не разгуляться... яться, яться… Стены будто из фальшивой МДФ, прогнили, лишайные – можно заразиться, а на самом деле из крупноразмерника.
– Странная улочка, – высказался Бим задумчиво, – только эхо, а людей нет, нет, нет...
– «Бан-дит-ская улица», – пропел Кирьян Егорович партитуру таблички.  Приврал, конечно, чтобы перчика-порошка вдохнуть в усталого с излишне ранней утренней побудки Порфирия Сергеевича.
– Колокольчик высок. Это, Кирюха, чтобы русские не звонили, – подумал, решил и озвучил Бим свою догадку.
– Это Дом Проститутки. – Так решил Кирьян Егорович функцию дома. Профсоюз ихний. Как у нас Дом Волосатика (въинсталлировав память прошлой дури). А вход со двора. Дом не может быть без дверей, если это дом, а не фальшивка типа ограды или стены без внутренностей. Это моё такое размышление.
Бим не дурак. Он человечище. 
– Видишь, ни одной надписи нет, – продолжил Кирюха. – Оне, ну, члены этого профсоюза,  изволят днём спать, а ночью, хрясь, и колокольчик опустят. Тогда и звони сколько хочешь. Спустят верёвочку и полезай товарищ к им! А покедова занимай очередь. Думаешь, зачем тут доска и мел лежит? Для очереди! Точно для очереди. Сто прОцентов! Запишемся?
Бим осмотрелся. Ни стула, ни пивной палатки не обнаружил, и для начала придавил стену лопатками. Стоит стена непоколе Бимо.  Смиренным неторопом  Бим достал пачку сигарет. Сунул сигаретку в рот, поджигать не стал. Пожевал. Поразмышлял ещё и взял мел. Нацарапал на доске текст. Писал по возможностям транслитирования. То есть, попросту заменяя русские буковки на похожие латинские.  В переводе звучало так: «Поорфири. Раша. Зеебир. Йа перви отщерод».
– Кирюха, хочешь тебя тоже запишу? Будешь вторым? А можем одну на двоих выYбсти. Сэкономим. Ксан Иваныч наш от зависти лопнет.
Потом он  поджёг свою сигаретку (как автор сцчщас) и дал нервничающему Кирьяну Егорычу закусить от своего огонька.
– Что это за «зеебир» ты изобразил? – строго спросил Кирьян Егорович, – озёрного пива захотел. Или грамоту проявить?
– А что я тут сотворил? – спросил Порфирий, вперившись в доску, – опять какую-нибудь хуYню спорол? А-а-а, зеебир! Это Сибирь, Кирюха! Ну не силён я, Кирьян Егорович в немецком, понимаешь! Прости мя! Бир-пломбир. А пломбир переведи. Как это? Что обозначит плом? Ага, почти плюм!  Плюм-Бум-Бим. Свинцовое пиво? Точно. ;ерь вышла озёрная. Сурьёзная ошибка. Непростительно! А хочешь, я по-французски всё перепишу? Так мне будет сподручней.
– По-французски в Париже напишешь. А пока своё озёрное пиво сотри. Лучше уж сразу напиши: «русский лох-грамотей был тут». Только без ошибок. Насмешил мышонок котишку.
Но Порфирий не согласен.  – Что написано пером, не вырубишь топором, – сказал он уверенно. И пыхнул дымом: «Пыыф-ф! Мда! Мы, значит в Германии. Это супер. И мы не просто в Германии, а с проститутками, блЪ. Это два супера».
– Хорошо, что не три пера, а всего два супера.
– Тавтологию говоришь.
А дедушка Кирьян – не лох. Он тоже заметил в Бимовской речи сплошной непорядок.
– А где ты видишь шлюшек? Сквозь стенку? Может это тюрьма вовсе такая, с колокольчиком. Или психдом. Ты звонишь, там смотрят в скрытую камеру и если подходишь под ихний тест – оттуда выходят парни с рубашечкой и тебя – хвать. Рубашечку сверху, и твои ручки смыкаются в рукавчике. Нормальный-то  не позвонит и прыгать как кот не будет. А кто псих, тот  сам ловится. Колокольчик это крючок такой. Наживка для дураков.
На дураков Бим сильно обиделся, потому свернул на более лёгкую дорожку.
– Вот так, говоришь,  значит, что художник Селифан, блЪ. ...Это: экс-ги-би-ни... эксгибиби... онис... Эксгиби-о-ни-сти-чес-кого направления он! Во как!
Бим едва одолел длину термина. И обрадовался от удачного завершения. Громоотвод сработал.
– Нет такого направления, – тут же осадил ловкача Кирьян Егорович. – Эксгибиционисты, блЪ,  это те, кто мудохницы свои в форточки выставляют или дрочат за стеклом. А этот,  как Леонардо, делал чучела и...
– Чучел бабахал! – догадался и ещё больше развеселился Бим.
– А ты сам случайно не этот... что эксгби?
– Хренов тебе,  – разочаровывает Бима Кирьян Егорович,  – дрочу втихушку. Без свидетелей. А ты – ба-а-льшой неучёный дурень. Зоофилисты трюхают животных, сидора они все, а этот наш чучела рисовал. Чу-че-ла! Понял? Срисовывал, а не трахал
– Людские чучела. Кха! Извини, дорогой, – Леонарда чучела не срисовывал.
– Почем тебе знать, может, срисовывал. Трупы точно рисовал.  Забыл что ли его экоршишки на бумаге. Подробненько все там так вырисовано. До косточки, без которой... Фотографии тогда...
– Не было, –  строго сказал Бим, и по литературному  добавил «это мне знаемо».
– Так у этой... у Мадонны ... морда такая, что напугаешься, а её весь мир хвалит. ...Глянь на глаза, они ...
– Не Мадонна это, – Мария Магдалина. Проститутка это древняя.
Кирьян Егорыч озадачился.
– Yбть, не Магдалина, и не Мадонна, а эта..., которая за стеклом, за бронированным... ну эта...
– Литта?
– Не Литта, а... ну, как её...
– Лорка! Лизка! – тряс оралом Порфирий. – мона Лизка, блЪ! Портрет! Ну, шедевр он ещё.
– Портрет. Лизка, точно! – засмеялся обрадованный Кирьян Егорович.
– Так вот у этой Лизки, – немадонна которая, так глаза, блЪ, у неё  стеклянные.
– Брось! Что за ботва? Откуда ты взял?
– А ты спроси у своего друга, который это... с прищуром...
– У Тритыщенки, что ли?
– Ну да, у Двутыщенки.
– У Три-Тыщенко. Вы моего другана пожалуйста не обижайте! Он ещё тот художник. Он гений! Он с замахом!
– А я всегда думал, что... Ну, извините, я за чистую монету... Правда! Так он, что? Я слышал, что он с перспективой дружит?
– Ну, дружит. Книгу даже каку-то тоненьку написал про всю эту першпективу, Ъ, и про композицию всех, Ъ, картин Возрождения. На все их  картинки линии наклал, и все их думы понял и объяснил.  Гений, Ъ, он и есть гений.
– Наложил.
– Поналожил, извините. Где там ударение-то правильное?
– На «и» вроде.
– Вот, на «и», и доказал что-то кому-то на «и». То есть на...бал всех по-честному.  С книжкой теперь этой ни днём, ни ночью не расстаётся.
– Спит на ней? Трахается? Жопу трёт зевотиной-плюсом этим?
– Хуже! Таксистам суёт. Полная сумка экземпляров, Ъ. Сидит, Ъ, сзади и мешает рулить. Сам боком к таксисту повернется, чтобы таксисту в затылок глядеть. ...А мог бы и в зеркало. Таксисты посмеиваются, а он не видит. Глаз-то у него один совсем незрячий, Ъ! А там страниц мало-о-о. В книжке-то. Ой, малым-мало как мало! И чёрно-белое всё. Кому такая книжка нужна? Таксистам, Ъ? Совсем не разумеет... от славы перекосоё...ло!
– А я бы почитал с удовольствием, – успел вставить Кирьян Егорович.
Он слыл знатоком искусства, хоть и под пятьдесят стал употреблять неласковые слова, которые обычно из книг выбрасывают. – Я бы...
– Приедешь, почитаешь, – строго оборвал Бим. – Там читать мало чего:  одни картинки с чертежами. Он её всё сбыть хочет. За бабло подарить. Сексуальным контактом. А нахрен она кому нужна, чёрная-то вся. Продавал бы в Питере, там художников, Ъ, на каждом мосту. ...Глядишь, стали бы покупать. В перспективе и композиции все ни бельмеса, их там о-го-го! И в перспективе тоже... махонькие такие художнички. Как чёрточки, Ъ. На каждом мосту, Ъ, на каждом мо'сте. На Аничковом, на каждом Фонтанном, Ъ! Кокушкин есть. От яиц, понял? А по поводу ниток и кусочков кожи группой крови резус отрицательный... оно разное, а первая группа...
– Что-что?
– Кино, вот вспомнил про убитого художника. Не про Тыщенку, не думай. Он вчера звонил. Спрашивал как дела... и когда долг верну. В еврах захотел. Вот же сволочь!
– А.
Других мостов на Фонтанке Бим не знал и не знал также названий других каналов, которые, между прочим, для питерцев являются одновременно улицами, по которым шмыгают по одному методом гуська. Особенно когда ремонт, а над башкой навес от кирпичей. Валуев там, башки не пригнув, не пройдёт.
– Приеду, почитаю, а... – только и успел вставить Егорыч.
– ...на прямом, на кривом – художники,  мольберты, мольберты, художники,  ящички, красочки! Спотыкачей, Ъ, понаставили и в душу лезут – дай, нарисую. Ага, Ъ, нарисую, – ты за бесплатно нарисуй, тогда я может тебя оценю.  Портретики, Ъ, пейзажички. Тьфу! Помойки морщатся, Ъ, от такой живописи. Всё – говно! Говнище... если пунктуальнее, так  сказать...
– Так твой Малотыщенко этот стеклянный монализин взгляд может запросто по физике разложить. Там же отражение есть...
– В любом глазу отражение. Только оно мелкое – хрен разглядишь.
– А ты с лупой посмотри и...
– С лупой надо оригинал смотреть, а не в книжке. И картинка-то его, мелковастенькая, однако. И копы не подпустят. Читал Дэна?
– Зато чёткая. Леонарда этот её глаз полволосинкой писал.
– Два у неё глаза, – поправляет Бим, – это тебе не Тритыщенко.
– Пусть будет даже один как у Однотыщенки.
– Ну и что дальше?
– А то, что у неё в глазах совсем другое отражается, чем на фоне нарисовано.
– Фон-то сзади, – поддевает Бим, – горки всякие, ландшафты. И линия с линией не сходится. Дэн так сказал. Решил так сказать, зашёл в гости и сходу сказал.
– Это к делу отношения не имеет. Я-то вот про что... Фон сзади, а спереди думаешь, что? Другое совсем? Сзади лето, а спереди зима, да? Не смеши. Само-собой, что спереди примерно то же самое, не на балконе же она. С Джульеттой не путай.
– А если на балконе?
– Да я не об этом. Не зацикливай. Я о капитальном искажении.
– Вот ты дал. Сам выдумку выдумал? В лупу смотрел? Или за лупу, ха-ха-ха?
Кирьян Егорович обижается.
– За лупой я не смотрел. Я мозгом гляжу. Вот смотри: глаз – стеклянный, следовательно...
– Не доказано.
– Ну, хорошо, допустим стеклянный. А настоящий из чего, знаешь?
– Разумеется. Из человеческого стекловидного тела.
– Все правильно, из стекловидного. Но из геля. Понимаешь: из биологического геля! Это другое совсем дело.
– Ты проверял?
– Сам проверь: ткни себя в глаз. Что оттуда потечёт?
– От иголки не потечёт, а если скальпелем, то...
– И от иголки потечёт. И от  котёнка потечёт. Где, говоришь, у тебя кошка живёт?
– В п...зде. Нет у меня кошки. Сдохла давно.
– А срала она чем, поносом?
– Моя? Кружочками. Шариками. Колбасками. Теперь ничем.
– ... так вот она ласкается, а сама смотрит, а когда тебе наивному коготь в глаз вставить. Тут осторожность надо... Нет им веры... Короче говоря, у биологического геля, хоть он в оболочке, отражение и преломление одно, а от стекла...
– От стекла?
– Ну то, бишь, от зеркала, отражение совсем другое. С мутотцой от геля, а от зеркала – чистое,   геометрически правильное. Угол падения равен углу отражения. У Леонардо так и есть!
– Глаз-то круглый, а не прямый, – сопротивляется Бим. (Сопротивленец экий! Хуже отступающего француза!)
– Всё так. Короче говоря, у Мадонны...
– У Лизки.
– Тьфу, у Лизки. У неё глаз стеклянный. Оба, Ъ! Оба! С поправкой на сферу – ну всё равно, не то у неё отражение, Ъ! Как тебе объяснить?
– Объясни на своих очках.
– На очках не то. Надо стеклянный шар как минимум.
– Брось, не доказано.
– Тритыщенка твой возьмётся и докажет.
Молчание и военная обида воцарились на некоторое время. Красной пеленой у обоих застлало ум.
– Докажет! – утверждает Кирьян Егорович, успокоясь, знаток отражений и преломлений.
– Кирюха!
– Что? – Кирюха обижен не за Кирюху, а за правду.
– Х... с ним, пусть глаз стеклянный, пусть, Ъ, из муранского стекла, из китайского, филлипинского, Ъ, х...яйского. Пусть из обычного.
– Не было тогда обычного стекла. Ошибочка историческая вышла!
– ;ереньки не было! Муранское было, а обычного не было? Так что ли? А витражи, а бабки...
– Что бабки?
– За бабки, Ъ, даже простое стекло сделают.
Кирьян Егорович задумался. Действительно, за бабки из муранского можно сделать обычное немуранское стекло. Только оно непрозрачное какое-то, с заполнителями, с крупинками и пузыриками выйдет.
– А прокатного стана не было, – вдруг вспомнил он подвернувшийся аргумент. – Кусочечное стекло, объёмно-надувное, художественное с висюльками и прилепками  можно сделать, а плоское, большое  и прозрачное как у нас нет. Скушали?
– Да, Ъ, прокатного стана точно не было, – задумался Порфирий.
– А если его налить в железную плошку и лопаточкой разгладить?
– А металл-то, батенька, лопаточный... растает.
– Тогда... э-э... – в керамическое, в  огромное корыто  такое, с ровными краями. Лишнее вытечет, а... температура плавлени... – Бим минут на пять заделался физиком.
– Лопаточкой? – Кирьян Егорыч задумался. – Лопаточкой. Ага. Стекло... говоришь? Лопаточкой, пожалуй, разгладить можно. Только как сделать, чтобы лопаточка не прилипла?
– Может быстренько  постучать холодненькой, пока стеколко только-только разгорячело, и глаже расплющить?
– Постучать? Прогладить утюжком. Если мокрым, с паром? Это выход.
– Проблема-а! – протянул Бим.
– Есть проблема, – подтвердил Кирьян Егорович, – даже если постучать и прогладить, и ещё раз прогладить с паром ...перед вытаскиванием.
– А с Селифаном-то... – вдруг вспомнил Бим.
– Всё! Забыли Селифана! – грозно прервал Кирьян Егорович.
– Не обижайся.
Новое молчание.
Но Кирьян Егорович не может долго держать тайну внутри. Секунд через шестьдесят четыре он уже решился продолжить.
– Остановились мы на зоофилизме, которого на самом деле...
– Постой пока! – опять перебивает Бим. – Я согласен, что глаз стеклянный. А что Мадонна Лиза – чучело, я не согласен.
– Ладно. Пусть Мадонна не чучело, а Мона – чучело. Как бы она без глаз двигалась? А улыбаться тогда nachuy? Радоваться, что слепая, да? Как ybstisya тогда? Кто её безглазую полюбит?
– Резонно. Может ей Леонардо улыбку растянул щипчиками, а щипчики специально не рисовал.
– Вот я и говорю: Мона Лиза – чучело женского рода! Чучеле хоть уши, хоть сиськи  растяни – ей поhеру. А скальпель в морге я не брал, это у Ксан Иваныча спроси. Он тебя порезать хотел. Помнишь, после Хакассии вашей. Чтобы ты помалкивал...
Шабаш, Бим сдался.
– Чистое чучело... – протянул он. – Ну, ты, блЪ, Кирьян – спорщик тот ещё. Тебя в защиту ставь – все процессы твои... А бабла у них...
– И в нападение поставь, то же самое будет. Короче Селифан тот... Скальпелем...

***