И уже невозможно было дышать, не замёрзнув; в лёгкие проникал абсолютный ноль Кельвина и вымораживал всё изнутри, заставляя прочувствовать на своей шкуре самый настоящий холод.
Тёплое тело автобуса вытолкнуло меня на скользкую улицу, где только Икар бы не поскользнулся; эти парни и девушки, состоящие в отношениях, жались друг к другу, улыбаясь так неловко, что плакать хотелось.
Хотелось не только слёзы выплакать, но и тепла. Чтобы кто-нибудь взял в свои ладони замёрзшие руки и дыханием растопил лёд, сковавший сухожилия. Чтобы умелые пальцы вновь бегали по клавишам фортепиано, исполняя Рахманинова.
Прелюдию до-диез минор.
Из моих лёгких с каждым выдохом выходили мелкие кристаллики моей жизни, моего времени, расплавляясь под пожаром закатного неба. Я не спешил никуда, понимая, что время я потрачу не просто на прогулку до моей цели.
-
Я смотрел и видел, как сквозь куртки люди покрывались мурашками от трёхглавого лающего ветра, как осторожно переминались с ноги на ногу юноши, ждущие своих Дам. Я улыбался проходящим мимо конопатым замёрзшим девушкам, которых даже собственное солнце не согревало в такой холод.
Оживляя ладони дыханием, я наблюдал за неуклюжим бегом людей, пытающихся скрыться в первом ближайшем заведении - магазине, кафе, баре...
И я сам исчез за нужной мне дверью.
-
Тепло, протянув ко мне свои невероятно приятные руки, обняло меня и прижало к сердцу, как будто бы мать; оно перебирало мои волосы, целовало щёки и щипало за нос, тихо и глухо смеясь, отдаваясь внутри (там, где гулко у нас) вторым сердцебиением.
Оно было радо мне, а я – ему; мы были братом и сестрой, матерью и сыном, женой и мужем – ближе нас в этот момент, когда оно нахлынуло на меня тайфуном две тысячи четвёртого, не было никого.
Я поздоровался со знакомыми мне людьми и прошёл вглубь этого заведения, где царил приятный полумрак (практически летний). Он лениво и, кажется, пьяно, помахал мне в знак приветствия и слегка подвинулся, освободив мне место на невероятно удобном диванчике. Стянув с себя холодную куртку, я буквально упал на него – холод сломил меня, а тепло, как заботливая медсестра, сейчас обрабатывало мои раны и восстанавливало потерянные в морозе лёгкие.
- Опять будешь один здесь куковать? – осведомился полумрак, дыханием своим напомнив мне землянику и горячий вкус загоревшей кожи.
- Нет, не один, - возразил я, пытаясь изобразить загадочность на своём слишком открытом лице.
- А с кем? – едва шевеля губами, прошептал мой друг с лета.
- С тобой.
Полумрак выругался и сплюнул сквозь зубы мелкие косточки от прошедшего и уже умершего лета. Он гордо поднялся и вышел из бара, тенью своей кроя все светлые карты (надежды?) людей.
-
Бармен уже принёс мне мой обыкновенный заказ – сжиженный солнечный свет с кусочками ананаса и сиреневое мороженое. Я так сильно любил последнее, что даже зимой, в самые лютые холода, когда увлажненные глаза романтиков застывают и прекращаются в циничность, заказывал его. И только здесь, где круглый год цветут хризантемы и с потолка свешиваются гроздья акации, сирень всегда самая свежая.
В помещение яростно пытался ворваться холод, но дверь перед ним тотчас же закрыл новый клиент этого замечательного заведения, что вызвало его рёв: громкий, жестокий и отчаянный.
Дверь закрыл юноша. И я не могу определить, кто он вообще таков.
От него пахло апельсинами, корицей и счастьем (а кто из людей счастлив в наше время?); вокруг него был пыльный золотистый ореол, будто бы небесное сияние. Я уже готов был перекреститься и воскликнуть "Иешуа!", но это был явно не он.
Да, то был обыкновенный человек, совершенно обыкновенный, который, впрочем, не забоялся никого из нас, не-смертных.
-
Я подсел к нему, спустя -надцать минут и лишь тихо спросил:
- Молодой человек, а Вы в магию верите?..
Он явно замялся и глупо улыбнулся, считая меня явно чудаковатым. Даже время остановилось, поднеся ко рту полную рюмку какой-то мексиканской бурды.
- Я фокусы люблю, - наконец-то ответил юноша, и в уши мои полился удивительный тенор. А я-то думал, что они вымерли все.
- Фокусы?.. - засмеялась судьба, одна из двух женщин в нашем мужском коллективе. - Я тоже фокусы люблю.
-
Молодого человека звали С. И он был никем иным, как пианистом, а на досуге рисовал иногда. И его пальцы уже даже по привычке бегали по столешнице, наигрывая какие-то мелодии необыкновенные, которых я даже и не знал до этого времени.
В его мыслях всегда звучала музыка, и все вокруг слышали её; даже смерть, которая общалась только с полумраком и то улыбалась, слушая эту бессмертную классику.
С. был доверчивым. Кажется, он излил мне всю свою девятнадцатилетнюю душу, без остатка. Мы с ним тихо смеялись над интересными случаями из его молодой жизни и я видел, как светло у него внутри.
И никто не сможет никогда искоренить этот свет, кроме него самого.
-
День встал и вышел, а навстречу ему вошла ночь. Зимой она любила вставать рано и показывать людям колючие звёздочки небесных светил, что особенно ясны после полуночи. И ночь очаровала моего молодого друга, заставив его прервать наш разговор и смотреть только в ту сторону, где сияют огромные чёрные глаза прекраснейшей из дам.
Тогда я и заметил, что у С. глаза, как у слепого неба - он всё видит, но будто бы ни на что не смотрит.
Страшные глаза, которые отталкивают и притягивают одновременно.
-
- Что ты любишь кроме музыки?
- Религию, - слегка смущается С. - Теологические споры.
Я оборачиваюсь на Шиву, который умело всем напитки разливает, и улыбаюсь.
- А ещё?
- Игры. Карточные.
Судьба сразу же встрепенулась и достала из своей сумочки игральную колоду.
- Сыграем? - манящим голосом спросила она, но С. с неловкой улыбкой отказался, а женщина только лишь рассмеялась и стряхнула пепел своей сигареты вверх, на акации.
-
- Если ты в магию не веришь, то хотя бы во что? - спрашиваю я, когда он уже замечает, сколько часов/дней пролетело и собирается уходить.
- В любовь, - отвечает С., и я улыбаюсь от уха до уха, потому что в меня верят.