Детство пробежало дорожкой выстланной родительской заботой, распахнуло дверь в шальную юность, и закружилась она в рыжих осенних листьях, неожиданной взрослостью.
Тучи разбухли, заморосил мелкий дождь, небесный купол осветился малиновыми всполохами, и сыпануло снегом.
Белые улицы, воздух белый: и уж не видно ничего в снегопаде.
Снежинки ласкают лицо, смешно на ресницы липнут, щекочут губы.
Снег неожиданно в дождь обратился, холодный, неприятный, колючий.
Над головой хлопнуло мягко...
- Так лучше?- раздался голос, с небес.
Над ним зонтик, а рядом девушка улыбается. И аромат от неё, и тепло...
- Мама? – удивился Колька.
Он знал её по фотографии: нашел нечаянно в старом альбоме. Отец не говорил о ней, а когда в семь лет Колька поинтересовался, ответил:
- Нет у нас мамы.
В пятнадцать по-взрослому спросил.
А тот глянул печально на сына, на щеках складки обозначились, в глазах тоска и вроде слезы навернулись…
- Я, Вера, - девушка ладошку протягивает. Пальцы хрупкие, складки нежные на сгибах: прильни к ним и такое почувствуешь…
Смутился Колька, и не знает, как ответить, и что с рукой такою делать?
Ухватился было за зонтик:
- Давай подержу.
Она рассмеялась, отпустила ручку, а Колька взять не успел.
Ветер и дунул. Отлетел зонт, и покатился, собирая снежную слякоть. Колька за ним, да и поскользнулся, растянулся в луже.
Засмеялась девушка звонко, подхватила ловко «беглеца» и парня из мокрости поднимает:
- Идем, я рядом живу.
И он пошел.
Запах в квартире знакомый, словно был он здесь не раз, и вот смущаться перестал, и вроде Веру давно знает.
А она улыбается: ресницы длинные, глаза с поволокой, лазурятся. Нос с горбинкой и щеки в румянце, губы… так и представил их рядом со своими…
С тех пор и ни дня без неё.
Воскресные ночи у друзей проводит, ну, так отцу говорит, а сам-то с ней. Полдня лишь терпит разлуку, а к обеду к Вере. Встретит и рядом, как собачонка верная.
Институт бросил, работать устроился. С утра из окна фигуру любимую высматривает.
С работы через месяц уволили. Ну, кому такой бездельник у окна нужен.
Отец неладное к весне почувствовал. Расстроился, нотации читать взялся, ругать, тут Колька и взбрыкнул: хлопнул дверью и две недели дома не показывался.
А как вернулся, на столе повестка из военкомата: «Вам, Седову Николаю Степановичу, надлежит…».
Сборы недолгие: и вот он лысый, и в сапогах.
Первое письмо ей, отцу – лишь через месяц: обиделся…
Так первый год и прошел: у папки-то с десяток, у неё за сотню.
А Степан-то и не видел её ни разу.
Как-то подумал:"И хорошо это, ведь встретит: не выдержит, все и выскажет."
***
- Выходи за меня замуж, - в шуме дождя Степан себя не слышит, а она по губам прочитала о чём речь.
- Согласна! – рассмеялась Валюша.
Она с бабкой жила, а он третий год в одиночестве.
Отец в экспедиции сгинул, мать давно умерла, не помнил её. А с Валей со школы вместе, да и жили в одном подъезде.
Вот так, в девятнадцать лет, у них Колька появился, и с рождением его в жизни все и перевернулось.
Степан два дня от роддома не отходил, на третий узнал: сын родился!
Без водки, вмиг запьянел.
Из справочной роддома выйти не смог. Дверь на себя дергает, а она от себя открывается. Старушка в белом халате отругала его и на свет белый вывела.
А через день, Валя от ребенка отказалась…
Врачи со Степаном беседуют, а он не понимает о чем речь.
Жена странная из роддома вернулась: ребенка покормит и не подходит более. Спасибо старушке, все заботы на себя взяла.
Вот и месяц первый закончился, а Валька, как с ума сошла. Ушла жить в квартиру Степкину и ровно по часам приходила: брезгливо совала ребенку грудь, отворотившись кормила и бежала на третий этаж.
Ни со Степаном, ни с бабкой разговаривать не желала, и смотрела на них, вроде врагов видела. А к третьему месяцу и вовсе пропала, записку оставив: «Не ищите, видеть вас не могу!».
Вот так и остались вдвоем. Старушка, к полутора годам Колькиным, к прародителям отправилась, Вальку милиция не нашла. А Степан любить её не перестал.
Каких оправданий ей не придумывал, себя винил, и поводы к тому находил, и бросился бы искать её, коли не сын - кроха.
Так и прожили вдвоём эти годы: и к своим тридцати восьми, ни жены, ни матери Кольке. А когда сын о ней спросил, застыдился Степан.
Вот такой у тебя отец, - подумалось, - не смог жену, мамку удержать. Не разобрался вовремя, не постиг причин, упустил счастье.
За окном туман: капли дождя в подоконник стучат грустно, поллуны в форточку заглядывает- войти просится, моргает одноглазо в проплывающих облаках, и видать жалеет, подслушав заветное.
В прихожей звонок тренькнул. На пороге девушка стоит.
И оторопел Степан: ноги ватными сделались, и вроде дверь в прошлое отворилась!
Перед ним его Валя!
Глазища в поллица, с поволокой, нос горбинкой еле заметной, а губы ... как по губам этим истосковался, по нежным пальцам, в складках на сгибах, по родинке на левом плече, и аромату волос черных.
Встряхнул головой: стоит видение, смотрит глазищами огромными, моргает часто, улыбка удивлением сменилась, побледнела девушка слегка.
- Вы, ведь, отец Колин?
А он и не слышит её, глазам не верит, руки протянул: слезы, губы мелкой дрожью
- Валя, Валенька,- шепчет.
Смутилась девка, - дурак, что ли,- подумала.
- Вера, я. Вера, девушка Колина! - с испугу, почти крикнула.
Тут Степан и опомнился.
И стыдно ему стало за слабость минутную. На миг, как с ума сошел, лет-то сколько прошло. А похожа как!
Пригласил гостью в квартиру, в кресло усадил, слушает, и ни зла к ней нет, и жалеть начал.
Вон как оно вышло! Ну, стервец, Колька! Внука ему подарил и молчал в письмах. Сколько времени прошло, а все дуется, обиду держит.
Верка платочек в руках теребит: то глаза утрет, когда расплачется,
а где улыбнется смущенно, и губы стыдливо прикроет.
Да и рассказала всё.
Как в городе оказалась и Колю встретила, и что хозяйка выгнала с появлением ребенка.
Идти некуда сама детдомовская, вот и набралась храбрости, пришла к нему, к Степану: жить-то негде...
А он слушает и такая радость в душе разливается, никакой мысли плохой, или осуждения, словно и не Колька - отец, а он сам.
И видится ему свадьба, и первая ночь после неё, что стала причиной рождения сына, да так близко, что и родинку на левом плече разглядел, и губ Валенькиных вкус почувствовал, и запах, и пальцев трепет, и дыхание её слышит, и как смеётся она весело. . .
- А где ребенок, внук-то где?
- В коляске, здесь, в подъезде, - отвечает Верка, а в глазах чего-то нет.
Вот так, промелькнуло в сознании Степана это «чего-то», не задержалось, не напомнило, не встрепенуло.
Бросился он на площадку, коляску в квартиру, а в ней чудо спокойное. Носик кверху, губы алые, щечки пухлые…
Ночь малыш спокойно провел. Поутру Верка его из бутылочки накормила.
- За молоком идти нужно, на «молочную кухню», вы, не сходите?
- А как же сама-то, не кормишь?- удивился Степан.
- Нет, у меня молока, третий месяц, как нет, - Верка отвечает без сожаления.
Так и повелось: утром перед работой на «кухню», вечером - по магазинам, за детским питанием.
Новые заботы Степану в радость, вроде и не прошло двадцати лет. И голова и руки помнят всё, что ребенку требуется.
За месяц привыкли друг к другу.
Она в сорочке ночной по дому ходит, не смущаясь, а как-то в ванную зашла, разделась и дверь не прикрыла. Степан нечаянно-то и глянул, и стыдно ему, досадно, от оказии такой, а она и не засмущалась, а он и не заметил этого.
От семейности такой, на радостях забыл папаша о сыне. А как опомнился, вечером письмо ему писать взялся.
Приметила Верка конверт на столе, засуетилась.
- А давайте, Степан Ильич, вместе Коле письма писать. Вы отпишите, затем я, так одним конвертом и отправлять будем, как родственники.
А дед счастливый и рад несказанно: «вместе», слово-то какое теплое, родное. Повезло Кольке, удержать бы счастье такое, не ошибиться, вот так и жить семьёй полноценной вместе.
Соседям по дому рассказал о радости своей и внуком похвалился, и красавицей невесткой.
Рад заботам семейным, хоть и сам молод, а от слова теплого «дед» умиляется.
В субботу проснулся поздно, дитё криком заливается. Соскочил с постели, к ребенку бросился, а тот сырой весь. Ножками сучит, ручонки трясутся, в сторону раскинутые, веки от слез опухли, покраснели.
Перепеленал, накормил: успокоилось дитё, сопит кроха румяная, во сне веками трепещет, дышит ровно. Степан губами лоб ему ласкает, то в одну, то в другую щеку целует осторожно.
Так и зашел на кухню, а на столе лист тетрадный: «Извините Степан Ильич, подруга скоропостижно умерла, хоронить уехала. Через два дня буду…»
И вот третий день прошел, и неделя на исходе, а нет Верки. Степан отпуск взял.
За дитём ухаживать в радость.
Так и прошло полмесяца в неведении.
Собрался в милицию заявлять: девку искать нужно, вдруг беда случилась. И вот до отделения дошел, как опомнился вдруг. Он же ни фамилии, ни дня рождения её не знает, ничего не знает!
А значит ребенка у него заберут до возвращения матери, а если она не вернется?!
И тут-то, память время обратно и открутило. Вспомнилось ему все, за эти месяцы произошедшее, от самой встречи до субботы, когда он впервые в жизни так поздно проснулся…
И понял в минуту: сбежала Верка.
Время деньки перебирает, на дворе весна зиму прогнала, бьется лучами яркими в окно, заглядывают они смешливые в глазёнки пацаненку, а тот гулит весело, пузыри пускает, ручонками погремушку теребит, ножонками перебирает скоро.
Пригласил Степан в помощь соседку Марту. Женщина она одинокая, хоть и пожилая, да не старая.
Прикипела сердцем к дитёнку, теперь ночевать остается у Степана, а когда денег ей предложил, обиделась до слез.
- Как же мне, за радость такую, с тебя деньги брать, когда с мальчонкой-то и сердце забыла, как болит, и помолодела, - слезы пеленкой вытирает и на Степана с обидою смотрит.
Так и прожили до мая, вот—вот, Коля из армии вернется.
А Коля с поезда к любимой в гости.
В дверь стучится безнадежно, соседей переполошил, а те руками разводят.
Полгода,- говорят, - как нет Верки. Вот письма к ней в почтовый ящик не влезают, и протягивает старушка ворох почтовых конвертов с его, армейским адресом.
Как до дома добрался не помнит.
Степан обнимает его, трясет за плечи, говорит о чем-то, а он и не слышит - выключилась жизнь неведомой кнопкой …
К вечеру в себя пришел, выслушал отца и не поймет ничего. Так до утра и просидели: отец, уж в какой раз рассказал всё с подробностями, а главного сказать боится. Как объяснить сыну, что и не любила его Верка, но за дитя его и простить её можно.
Тут, Колька, неожиданно и ляпнул: - Не мой это ребенок, батя!
Я не люблю зонта, не нравится нести его в руках, раскрывать над головой и суетиться перед открытыми дверьми автобуса.
Торопливо закрывать, собирать его мокрую ткань, вталкиваясь в салон, и стряхивать влагу. Как дед и отец - не люблю.
Летний дождь промочил до нитки, капли с носа струятся, а я нисколько и не жалею, что нет тряпицы растянутой. Как вдруг надо мной, что-то хлопнуло мягко...
- Так лучше?- раздался голос, с небес.