Он вышел на середину сцены и запел ровным холодным голосом, с каким-то даже металлическим оттенком, словно прочерчивал линию, едва заметно отбивая такт.
Мах, так звали артиста, весь - воплощение арийской внешности и достоинства, исполнял шлягеры 30 годов прошлого века, в основном немецкие.
Фрак, галстук - бабочка, безучастные длинные руки, висящие вдоль туловища. Неподвижное лицо. И в этом особый шарм, свобода не отвлекаться на посторонние движения.
Притихший зал взорвался аплодисментами после первой же песни.
Они так ждали этого выступления, этого момента соединения со своим прошлым, своей молодостью, самой чистой порой любви и надежд.
Мужчины, одетые в выходные костюмы, с такими же галстуками - бабочкой, в сопровождении ухоженных жен, и белокурых красавиц дочерей.
Дама в длинном со шлейфом платье ультра-зеленого цвета, огромное декольте, туфли на "шпильке" с трудом взбирается на самый верх по неудобным высоким бетонным ступеням, совсем не приспособленным для гламурных вечеров, а рассчитанным на спортивные зрелища.
Откидные кресла. Номера мест обозначены черной краской на сером полу под сидениями.
Большую часть публики с трудом затаскивали под руки по этим ступеням, из-за преклонного возраста и болезней, но кто вспоминает о болезнях в такой момент...
Зал стразу же воплотился в единый организм, способный напрямую взаимодействовать с исполнителем: восторг и благодарность за каждый возрожденный в памяти момент. Незримый ток пробирался в самые потаенные уголки души.
И только я во всем этом спортивно-лирическом зале переживала чувство тоски и тревоги.
Для меня - это музыка, под которую молодые немецкие солдаты шли побеждать, и патефоны крутили им вслед бодрые фокстроты.
Теперь, спустя годы, остались песни. А солдат уже нет.
Но кружится, кружится пластинка времени.
И Мах поет, с тем же восторгом момента.
А я вспоминаю себя в черной рубашке на сцене университетского театра, где студенческая поисковая группа представляет литературно - музыкальную композицию ко Дню Победы.
И я, высоко подняв голову, проникновенно и громко читаю стихи Николая Майорова:
"Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете как миф
О людях, что ушли не долюбив,
Не докурив последней папиросы..."
Стихи оказались пророческими. Автор погиб в 1942 году, в начале войны.
"...На позицию девушка провожала бойца..", - поет кто-то сразу после моего выступления, и звучит: "Жди меня.."
Это было соединение сердцем и кровью с защитниками, и ненависть к завоевателям. Это были моя личная боль, и даже обида. Мы выросли с чувством сопричастности Великой Победе.
А теперь, спустя годы, я вижу ситуацию с другой стороны, с другой перспективы, отторгая душой, и, одновременно, наслаждаясь звуками тех фокстротов.
Уже нет в душе тех чувств, возникавших от действия и времени. Понятнее и ближе примирение и прощение, путь к сути через внутреннюю оценку событий.
Как долго еще не смогут слушать украинские песни россияне, и русские песни украинцы, по обе стороны неправедной и ненужной войны?
Сколько еще понадобится времени, чтобы люди перестали ненавидеть друг друга, проклинать "чужую культуру"?
Ведь на глубинном уровне мы едины, у нас общее начало.
За прожитыми жизнями стоит эпоха движения народов Европы к покаянию, воссоединению, стремление жить в одном пространстве.
Я еще продолжаю барахтаться в плену своих эмоций, и, в своей черной рубашке еще провожаю бойца... в окружении совсем другого поколения, совсем другой страны.
Зал взрывается овациями, и, впереди сидящий мужчина в белом пиджаке, подскакивает и аплодирует стоя.
Меня наконец вытаскивает из нахлынувших переживаний то ли внутренняя потребность, то ли новый шлягер, какой - то английский, или американский.
И я уже вижу себя как бы со стороны, в том же зале, в самом красивом парке города, куда мы вышли прогуляться перед концертом, поскольку еще оставалось время, и нам поставили на руки номерки долго несмывающейся краской, и ужасно жмут ноги новые красивые туфли, купленные накануне … Именно это сейчас волнует больше всего.
В крупных лужах, оставшихся после теплого осеннего дождя, отражаются гирлянды огоньков, украшающих аллеи. Пейзаж почти что с рождественской открытки.
И вот уже вечер опускается на железную крышу переполненного трамвая, в тесноте которого я еду домой, и ко мне прижимаются люди разного цвета кожи, разных стран происхождения, разных культур и судеб. Мы все вместе переезжаем через залив по огромному мосту, но едем каждый в свою сторону.
Молодая девушка, подвинувшись, освободила для меня место. Она ест подгнившее яблоко и с удивлением расспрашивает: "Откуда это столько народу вошло на остановке?"
- После концерта.
- А что за концерт?
Но я не успеваю ответить потому, что она вдруг осознает, что ест червивое яблоко, и, оставив на сидении вместо себя огромную сумку, извинениями и просьбами поднимает меня с места, рассекает плотную толпу, чтобы пробраться к выходу, и выбросить в мусорную корзину огрызок. Чем неожиданно возбуждает интерес высокого коротко-стриженного мужчины, который, отвернувшись от своей очаровательной спутницы, громко обращает мое внимание на оставленную сумку.
И девушка возвращается, и опять садится рядом со мной, чтобы проехать еще несколько остановок вместе, и уйти из моей жизни навсегда, так и не узнав, понравился ли мне этот концерт.