Это Натали. Она была внимательна и любопытна, когда мир интересовался ее жизнью. Она постоянно щелкала пальцами, привлекала внимание, советовала, молчала, улыбалась, была серьезной, делала все для того, чтобы мир обратил на нее внимание. И мир действительно обращался к ней, потому что это был мир мужчин. Она схватывала взгляд и замирала, отворачивалась и ждала, затаившись, ей не терпелось. Натали не была шлюхой, нет. Когда нет любви, на внимание подсаживаешься так же легко, как на кокаин.
Натали собирала кленовые листья разных цветов, в то время как раздался тупой звук удара, краткий крик, затем развернулась борьба, и чей-то коричневый ботинок вылетел на тротуар.
Это был один из тех частных домов, в которые попадаешь сразу с улицы.
Натали замерла, по ее разуму прокатился роковой озноб тупорылого любопытства. Это парадокс, но ей захотелось, чтобы ее увидели, пусть настолько не вовремя. Эта борьба, она, стоящая здесь, волосы красиво уложены, восторг и страх, и, о боже, образумься и вот она уже отступает, но поздно.
Мужчины вылетают на мостовую, вцепившись друг в друга, и Натали отскакивает на проезжую часть, дабы не быть придавленной их телами. Мужик в белой газели рвет руль в сторону, но эти волосы вздул ветер и они уже почти коснулись правого обзорного зеркала. Секунда. За секунду можно испытать многое. Это может быть пик оргазма, или пик боли, но секунда ничему не учит. Чтобы научится, нужно время, у Натали этого времени не было.
Я отложил стопку страниц в сторону. Какое фривольное чтиво. У меня на такое не то, что не вставало, даже не шевелилось в штанах. Убийца-грабитель, невнятная женщина, боже, это точно никто не напечатает. А если все-таки напечатают, я подкараулю гавнюка с деревянной ногой из его рассказа и сделаю его дураком. Кто-то должен остановить это безумие.
Только одна деталь в описании показалась странной. Холодильник. У Макса в рассказе был точно такой же холодильник, как у меня. Я пытался припомнить, был ли Макс когда-нибудь у меня дома.
Я нюхаю много клея, причем не для кайфа, просто не спасает респиратор, я много пью, я закуриваю первую сигарету раньше, чем открываю глаза, поэтому моему мозгу конкретно не хватает чего-то там нужного. Кровь испорчена, легкие тоже. Интересно, не тащу ли я свою испорченность как болезнь, как статус? Не в этом ли моя фабула, если хотите, моя внутренняя наполненность? Я действительно думаю, что ЭТО лучше пустоты, которой во мне с избытком?
Нужно заказать Степану мой автопортрет в метафорах, итак, чуть заржавевшая с краев жестяная банка с темно-коричневой водой, с плавающими желтыми кусочками ваты от фильтра, бледно освещенная.
И все-таки, откуда он знал о холодильнике? Моя ржавая память меня подводит.
Утро начинается, и я беру свою алюминиевую мисочку, засыпаю в нее овсяные хлопья и заливаю водой из крана, а затем ставлю на огонь, сую в рот новую сигарету и жду. Желудок должен работать, лечиться нет времени. Сколько себя помню, я жру по утрам овсяную кашу, меня уже не отучить от этой байды, это самое разумное, что я делаю в жизни.