Бойкина вытирала любимую тарелку, когда дверь распахнулась и в прихожую ввалилась соседка по площадке Шнуркова.
-Хряпнулась, хряпнулась! – кинулась она к Бойкиной, но зацепившись ногой за ногу, уронила свое худое тело на пол. Бойкина всплеснула руками, тарелка выскользнула и разбилась вдребезги.
-Чтоб тебя сатана забодал!- ругнулась Бойкина и перекрестилась на черневший в углу образ.
Шнуркова резво вскочила, словно упала не на пол, а на раскаленный лист железа.
-Ой, Пелагеюшка, хрен с ней, с тарелкой этой! – топнула она тапочкой по осколкам. – Я тебе свою, с позолотой отдам! Новость то, какая! Новость то! Дворничиха только что обрадовала. Глафирка то, стерва языкатая, хряпнулась! Услышал, видно-то Бог твои молитвы! Услышал! Отмучилась, чай! – Шнуркова глотнула холодной воды из под крана. У нее все горело внутри от волнения. – Напилась, говорят, как свинья, и под машину шасть! А та ее – хрясть! И остались от Глафирки: ножки да рожки! Ой, Пелагеюшка, спасение ты наше, побегу, мужу на работу брякну, пусть порадуется.
Бойкина не успела пошептать молитву, как на пороге снова появилась Шнуркова. На нее было больно смотреть. Вид такой, словно кипятку глотнула.
-Жива, оказывается, Глафирка то, жива стерва окаянная! – Шнуркова всхлипнула и опустилась на стул. – Нет, Пелагеюшка, не Бога надо, видно, просить, а беса, чтоб он ее к себе прибрал. На кой она Богу-то, политура языкатая.
Шнуркову душила обида. Она всей своей кожей ненавидит пенсионерку Глафиру Занозкину. Муж Шнурковой заведует отделом в строительной фирме. Однажды Занозкина попросила его достать ей по сходной цене ванну. Достать-то, конечно, можно, но не по смешным же ценам. А Занозкина такую цену назвала - крышка от унитаза дороже стоит. Муж Шнурковой посоветовал Занозкиной спуститься с небес на землю, походить по магазинам с ценами ознакомиться. Глафира в ответ при соседях обозвала мужа рвачом и спекулянтом. Шнуркова, услышав эту перепалку, вышла из квартиры и вставила свои пять копеек, заклеймив Глафиру сочным словом – политура! Эх, знать бы ей тогда, какую цену она заплатит за это выкрикнутое слово, прикусила бы себе золотыми зубами язык, да так, чтобы в глазах помутнело, чтобы забыть в тот миг от боли и про Глафиру и все, что с ней связано.
Как-то под вечер сидела Шнуркова с соседками на лавочке у подъезда. Мужики рядом за самодельным столиком резались в домино. Болтали об Украине, о финансовом кризисе, о коррупции. Подошла Глафира, угостила всех семечками, рассказала анекдот про то, как один мужик упал с балкона двенадцатого этажа. Спастись - никакой надежды. Вспомнил мужик о Боге и давай его молить, чтоб тот дал ему еще, хоть чуток пожить. Брошу, говорит, и пить и курить, стану примерным семьянином, искренним христианином, людям буду помогать. Бог ли, случай ли помог, но угодил мужик на клумбу. Ни ушиба, ни царапинки. Все целехонько, кроме бутылки, которая находилась в левом кармане пиджака. Вспомнил мужик, что денег еще на одну бутылку у него нет, да и давай укорять Бога: мог бы, мол, и осторожней на клумбу кинуть.
-Вот так и живем, бабоньки! – вздохнула Глафира. – Нужда прижмет, Бога вспоминаем, отпустит – имя его забываем.
Когда соседки заохали, заахали, Глафира вдруг спросила Шнуркову:
- А что, Елизавета Ивановна, правду бают, что вам унитаз по индивидуальному проекту из Москвы изготовили?
-Что-о-о! – поперхнулась семечкой Шнуркова. – Какой унитаз? Кто говорит? Чушь какая-то собачья!
-Ясно! – Глафира встала. – Брешут, выходит, сукины дети! Издеваются! Жилы, так сказать тянут! Нет, вы только посмотрите! – развела она руками. – Ведь это надо такое придумать – из Москвы! Нет, Елизавета Ивановна, я хоть и не испытываю к вашему супругу большой симпатии, не позволю на своих соседей напраслину возводить, впутывать в разные штучки-дрючки, ишь распустились! – погрозила она кому-то кулаком. – Дай им волю, так они любого готовы в грязь носом. А мы не позволим! – топнула она ногой. – Ишь, под монастырь, говорят, подведем! А за что?.. Так вы, Елизавета Ивановна, как на духу говорите, что не в Москве? – Глафира попыталась обнять Шнуркову за плечи.
- Да нет же, нет! – дернула Шнуркова плечом. – Какая Москва? Что за бред вы несете? Какая грязь? Какой монастырь, объясните, черт возьми! - Шнуркова вертела головой, словно кого-то искала.
- Какой монастырь?! – передразнила ее Глафира. – Один у нас, милая вы моя, монастырь! Тюрьма, если перевести с фразеологического. Знать надо, не студенточка! Но вы не волнуйтесь, Елизавета Ивановна. У них этот номер не пройдет. Не на таких напали! Я им покажу монастырь, за город до ветру ходить будут, а не на унитаз! А то все терпим, терпим! Доля, говорят, наша такая. А я говорю: хватит, натерпелись, настрадались! Пора и честь знать!
Женщины при этих словах завздыхали, стали поддакивать Глафире. Мужики перестали долбить в домино, затаились, как перед пенальти на последних минутах ответственного футбольного матча.
- Спасибо, Глафира! – пожала вяло плечами Шнуркова. Она, конечно же, была согласна с тем, что натерпелись, но причем тут унитаз, понять не могла, а Глафира не давала ей сосредоточиться.
- Не беспокойтесь, Елизавета Ивановна, - обняла она Шнуркову за плечи. – Надо будет, общественность поднимем, редакцию подключим! Мы им устроим мягкую посадку! Ишь, доля наша такая! Как бы ни так! Мы тоже люди! Тоже человеки, хоть и с женским лицом! Мы – как говорил поэт, лучшая половина человечества! А они нас - унитазом! Да за такое мы их самих под монастырь, а, то и дальше загоним. Правильно я говорю, бабоньки? То-то! А вас, Елизавета Ивановна, не дадим в обиду, костьми ляжем, а не дадим! Только вы, родная наша, с размерами-то не тяните. К утру постарайтесь все организовать! Мы им покажем, где раки зимуют, объясним - кто в доме хозяин!
-Хорошо, хорошо, Глафира! Я постараюсь! Раз такое дело. К утру, так к утру! Только какие размеры? Чего, извините? – округлила глаза Шнуркова, силясь понять, чего от нее хотят.
- Как это чего? – прикрикнула Глафира. – Задницы вашей! Вы ведь сами жалуетесь, что не хотят по индивидуальному заказу! А с вашими габаритами и ежу понятно, что всякий раз справляя нужду, задница у вас в унитаз соскальзывает. Но, вы не беспокойтесь, надо будет, в Москву напишем, весь дом подпишется! Пусть только откажут, мы им о-го-го! – погрозила Глафира кулаком.
Шнуркова хотела что-то возразить, но до нее хоть и тупо, но дошло, что что-то о ней сказали очень нехорошее, она съежилась, словно ее кто-то попытался сложить вдвое, и завизжала так будто села на ежа. Но визга ее уже никто не слышал. Мужики, наблюдавшие за разговором женщин, гоготали так, словно им сам черт под мышки залез.
С тех пор Шнурковой проходу во дворе не дают. Стар и млад норовят про унитаз поинтересоваться…
Глафира не хотела ложиться в больницу, но врачи настояли, наложили гипс и прописали постельный режим. В больнице скучно, питание отвратительное, да и того дают с гулькин нос. В палате шесть человек, но никто практически друг с другом не общается, яблоком не угощает, душу не изливает.
Ей обидно. Прожила жизнь, а в итоге! Стакан воды не кому подать.
После обеда медсестра Олечка тронула её за плечо. Глафира съёжилась. Олечка хрупкая, но рука у неё тяжёлая. Инъекции делает так, словно шилом орудует. Олечка поставила на тумбочку целлофановый пакет. Глафира переспросила её, не ошиблась, мол. Олечка пожала плечами и пожелала приятного аппетита.
В пакете лежали пирожки с картошкой, три яблока и бутылка кефира. Перекусив, Глафира призадумалась, кто же ей принёс передачу? С работы? Вряд ли. Третий год, как она на заслуженном отдыхе, а никто с прежней работы ни разу о ней не вспомнил. Тридцать лет проработала она кассиром на железнодорожной станции. Не любили её в коллективе за колкости. Бывало, так вставит свои пять копеек в разговор, что неделями с ней потом никто не общался по душам. Плакала, умоляла, просила прощение, клялась, что больше не повторится, сама верила в свои клятвы, но в неподходящий момент снова ляпала такое, что у самой челюсть отвисала.
Через месяц после проводов на пенсию, заглянула в родной коллектив, поточить лясы. Но ей дали понять, что зашла не по адресу. Поди такие вспомнят, разевай рот.
Из новых друзей, может, кто расхорохорился? Нет, нет, отмахнулась она от этой мысли, как от назойливой мухи. Два года на пенсии она жила домоседкой. Читала, вязала, смотрела телевизор, а потом как сдурела. Зашёл к ней как-то дворник Васька Васич, стакан попросил. Жалко ей стало мужика, усадила за стол. Он и ей немного плеснул. Через день Васька Васич пришёл с другом Кирькой, мужиком лет шестидесяти пяти. Хотела турнуть, но почему-то не турнула. Весело посидели. С тех пор и пошло, и поехало. Сильно не привечала, но и "красный кирпич" не вывешивала. Конечно, эти могли бы навестить. Но пирожки – не их профиль!
Соседи милосердие проявили? Вяло мелькнула надежда. Вряд ли! Нет у нее закадычных соседок, как-то не сложилось. Многим она вставила, как говорится, клизму не в самый подходящий момент. Шнуркова,если и принесет, то, как пить дать,отравленные пирожки. Или соседка по площадке Пелагея Бойкина! Знатная богомолка! Эта, если и не отравит, но и яблочком не угостит. Да и правильно сделает. За что ей её любить! Глафира часто зло подшучивает над богомольной соседкой. Не так давно довела её до слез. Выпили с Кирькой, стало скучно, решили развеяться. Всклокочила Глафира свои седые волосы и пошла к Пелагее. Едва та открыла дверь, Глафира заголосила:
- Пелагеюшка, голубушка, выручи! Я знаю, что я мерзкая баба, но убийцей не хочу стать. Христом Богом молю, помоги!
Бойкина посмотрела на Глафиру с презрением и недоверием. Глафира пустила слезу.
- Какая же ты христианка? Что ж, приму грех на душу. А ты, Пелагешка, спи спокойно! – всхлипнула она уже на площадке. – Видно, Христос велит бросать в беде ближнего, раз так поступают истинные христианки!
Минут через десять Пелагея пришла, спросила, что нужно делать.
- Ничего-то тебе делать, Пелагеюшка, не надо, - засуетилась Глафира, подмигнув Кирьке. – Походи, милая, по комнате, подыши глубоко, молитву пошепчи, может, оно все и образуется.
И Пелагея, божий человек, стала ходить по комнате, креститься и читать молитву.
- Спасены! Спасены! – закричала через минуты три Глафира. – Смотри, Кирька, одна скопытилась, а другая вот-вот Богу душу отдаст.
- Кто скопытился? – устало переспросила Пелагея.
- Муха, язви ее! – хлопнула себя по ягодицам Глафира. – Ты дыши, милая, дыши, они от твоего нутренного запаха все поздыхают. И убивать их не треба будет, грех на душу брать.
Глафира с Кирькой захлебывались от смеха, а по щекам Пелагеи текли слезы…
Теряясь в догадках насчет передачи, Глафира уснула, решив утром все выяснить у медсестры. Но утром медсестра снова поставила на тумбочку пакет с провизией.
- От кого? – буркнула Глафира.
- От сестры!
- Вы, что издеваетесь? – вспылила Глафира.
- Много чести! – вспыхнула Ольга. Она недолюбливает Глафиру. Пожилая женщина, а по пьяному делу попала под машину. Лечи её теперь тут, корми. И язва добрая. По ее милости к Ольге прилипло прозвище «Шило».
- Пусть войдет эта сестра, или заберите эти продукты! – Глафира швырнула пакет на пол.
Медсестра, ничего не сказав, ушла.
«То-то, - подумала Глафира. – Сестра! Какая сестра? Отродясь никого у меня не было. Сама, поди, таскает, чтобы «Шилом» не называли!».
На следующее утро в палату вошла нянечка и торжественно произнесла:
- Глафирочка, к вам сестра пожаловала, встречайте!
Не успела Глафира и слова сказать, как в проеме дверей появилась Бойкина. Она вошла в палату как-то боком, виновато улыбаясь.
- Так вот ты какая моя сестра?! Сестра, сестричка! Божий ты мой одуванчик! – Глафира пыталась говорить насмешливым тоном, но голос предательски ломался. – А, Бог-то как же? Разве «черта в юбке» должна ублажать раба Божия!? Ну, ты… Я ведь… Вон оно как…
Глафира отвернулась к стенке, чтобы никто не видел, как из ее серых глаз закапали огромные слезинки на застиранную простынь.
- Господи! – шептала она сквозь слезы. – Господи!..