Мама - это значит нежность, это ласка, доброта... Мама - это безмятежность, это радость, красота! Мама - это на ночь сказка, это утренний рассвет. Мама - в трудный час подсказка, это мудрость и совет! Мама - это зелень лета, это снег, осенний лист... Мама - это лучик света, мама - это значит ЖИЗНЬ!
Школьные годы.
Далее мама пишет о себе – описывает свою жизнь: школу, учебу в пединституте, замужество, начало учительства, а также про жизнь в Немойте - до смерти отца:
«Родилась я, точно не знаю когда, – вроде бы в 1924 г. – 24 августа. А в тех метриках, что я брала после 7 класса, когда поехала в Лепель поступать учиться на медсестру, записано было так: «Родилась 23 августа 1924 года». А мама мне говорила по другому: «Тебе было 3-4 дня до первой Пречисты». Вот и ищи свой день рождения…Метрики, которые выдавали родителям в церкви – сгорели. Я, конечно же, крещеная. У меня были настоящие – матуся и татусь, т.е. были крестная мать и крестный отец. Татусь – дядя Артем, – папин брат. Их давно уже нет в живых…
Родилась я в Сапегах. Пошла в школу в 1932 году. Начальная школа располагалась в Сапегах, но потом ее перевели в Поршни. Моя сестра Мария и ее муж Петр жили в Поршнях – Мария вышла туда замуж за Петра. Хатка у них была маленькая, как времянка, хотя всяких других построек было вдоволь. Петр был мастеровой человек. Имел он свой точильный (токарный) станок. Делал стулья красивые - крашеные, точеные. Также делал кровати, столы, диваны, шкафы и прочую мебель. Задумали они построить для себя дом глинобитный. Братьев было у Петра много. Они помогли ему в постройке дома. Сделали дом на две большие комнаты и на два коридора. Один коридор шел к улице, а другой – во двор. Когда их попросили сдать дом в аренду под школу – они его сдали. Поэтому школу из Сапег перевели в Поршни.
Я очень мало ходила в первый класс – всего месяца три. Для меня было тяжело ходить в другую деревню - далеко. Обувь была слабая. Зимой носила я лапти, которые удерживались на ноге оборками (веревочками), которые сильно пережимали мне ноги. Я плакала, так как не могла идти – ведь я не умела сама обувать лапти, и меня обували старшие дети. Они сажали меня на снег и поправляли или переобували на мне лапти, когда я не могла уже двигаться. Я жила у сестры дня 2-3, а потом месяц сидела дома. Уроки готовила самостоятельно. Иногда мои старшие братья-близнецы приносили мне запись уроков, а я читала их. Так я проучилась год и успешно закончила первый класс. Потом моя сестра Мария уехала жить с семьей в Евпаторию, а дом в Поршнях они продали. Школа снова перешла в Сапеги. Учительница взяла в свой дом два класса, а два других – были в наемном доме у одного хозяина. Окончила я 4 класса на «4» и «5». После окончания пятого класса, для нас устроили праздник, который проводился в Сенно на Синайских горах. Праздник был посвящен проводам весны и встрече лета (в начале июня). Посылали на праздник не всех, а только лучших работников колхоза. А какие мы были лучшие работники? Просто помогали в уборке сена, топтали возы и помогали утаптывать сено в пунях колхозных. Ехали с праздника домой на маленькой лошади, которую звали «Бурчик». «Бурчик» еле тянул телегу с 4 девочками. Сзади нас догнала машина, которая везла школьников. Машина остановилась, и нас попросили пересесть с телеги в эту грузовую машину. Мне очень хотелось поехать на машине, однако, шофер не стал нас брать, чтобы довезти до Сапег, а поехал в Сенно. Тогда директор нанял нам другую, проезжающую мимо машину и она нас повезла. Если бы не ждали этих машин, то давно бы на «Бурчике» доехали бы до дому. Но тут нас застала ночь, когда мы доехали до Поршней. Здесь многие слезли с машины, кто жил недалеко от Поршней. Нам тоже шофер сказал слезть, но мы хотели не идти пешком, а решили прицепиться сзади и доехать до поворота дороги на Сапеги, на этой машине. Когда машина поехала, мы уцепились руками сзади за кузов, и так поехали. Но вскоре руки мои занемели, и я, как самая малая, не удержалась и упала спиной на каменное шоссе, сильно ударившись о землю. Все уехали - никто не остановил машину. Два мальчика и девочка так и доехали до поворотки на Сапеги, и стали ожидать меня там. А я лежала долго на шоссе, потом вскочила, немного пробежала и снова упала от боли. Я лежала долго, но потом вдруг услышала, что едет телега и тарахтит по камням шоссе. Я испугалась, что телега на меня наедет, собралась с силами, встала и пошла. Кое-как дошла до своих детей, которые ждали меня у поворота на Сапеги. Они спрашивали меня, как я упала и сильно ли побилась? Я им ничего не сказала. Шли два километра до Сапег. Когда пришла домой, все уже спали. Я тихонько легла спать тоже. Утром, когда все ушли на работу, я стала смотреть свою спину в зеркало. У меня вся спина была в синяках, ссадинах и царапинах - там, где почки. Я не сказала опять никому ничего. 2 недели ходила так. Рубашка была вся в крови. Пришло время идти в баню. Я села в уголок, чтобы мою спину не заметили, но мама взяла меня за руку и говорит: «Иди сюда моя дочушка, я попарю тебя веничком». Я заплакала, закричала, и тут мама заметила мою побитую спину. Я думала, что мне за побитую спину попадет, поэтому никому не говорила о том, что упала с машины, а болезнь уже сильно затянулась. Только к осени все на спине стало понемногу заживать, когда ее начали лечить. Что со мной стало после падения? Я стала хуже учиться, память стала плохая. Забывала даже, как мать зовут, если кто спросит. Так я до 9 класса училась – на 3 и 4, редко 5 получала. Возможно, что у меня произошло сотрясение мозга – ведь я очень сильно ударилась головой и спиной о камни дороги.
В 1940-м году, при численности населения в СССР около двухсот миллионов человек, более 130 миллионов проживало в сельской местности. И при этом в развитие села вкладывалось в пять раз меньше денег, чем в развитие промышленности. В то время в СССР было свыше двухсот тысяч колхозов, что ни деревня - свой колхоз! Землю пахали плугом с помощью лошади, зерновые убирали серпами, траву косили обычной косой, обмолот зерновых осуществлялся цепами. А на приусадебных участках основным орудием труда была лопата. Отопление сельских хат производилось дровами, освещение - в лучшем случае - керосиновыми лампами, об электричестве и радио даже ничего не знали!
Каждый колхозник обязан был ежегодно отработать в колхозе трудовой минимум - 180 трудодней. Чтобы заработать один трудодень, косой надо было , в зависимости от густоты травы, скосить от 10 до 16 соток, вспахать плугом 15 соток. А за трудодень в колхозах платили только натурой - где-то около килограмм зерна да 2-3 килограмма картофеля, денег в большинстве случаев не выдавали совсем! Чаще всего люди одевались в одежды изготовленные из домотканой ткани, обувались в самодельную обувь - лапти или сшитую из выделанных шкур местными сапожниками обувь. Посуда, предметы быта тоже чаще всего были изготовлены из дерева. О пользовании во время еды вилкой и ножом даже представления не имели.
Война.
Вся моя юность прошла во время войны - вспоминать хорошего нечего. Я мечтала после войны пойти учиться. Даже девочкам сказала, что добьюсь своего и поступлю учиться в город. Так оно и сбылось впоследствии. Живя в деревне, мы всегда очень хотели работать в колхозе. Когда бригадир говорил, что надо идти сено ворошить или грести, то мы как дикие козы неслись на работу – так были рады, что нам что-то доверяют делать в колхозе. Дома также делала очень много работы – помогала маме везде и во всем. Я все работы хорошо знала по хозяйству.
В первый год войны работали в колхозе все месте – убирали урожай. На второй год весной колхоз поделил землю и лошадей среди колхозников. Лошадь была одна на 2-3 хозяина. Если были жеребята, то их отдавали, чтобы растили для себя лошадь. Было что-то похожее на прежнюю хуторскую систему, но все же это было не то. Жили в деревнях, а землю делили на колхозных полях полосами – по количеству человек в семье. Налоги платили. Но было и так, что кроме налога, с нас брали еще дополнительно продовольствием, да и партизанам надо было что-то давать. Но кое-как перебивались - выжили. Так получилось, что наша деревня Сапеги оказалась в нейтральной зоне. Мы жили, как бы и вне полицейской, и вне партизанской зоны. Многие из деревень ушли в партизаны, но некоторых немцы завербовали в полицию. Днем в деревню могли приехать полицаи, а ночью приходили партизаны, а иногда так переодевались, что и не поймешь, кто приехал или пришел в деревню. Были и настоящие партизаны, но были и просто грабители из других деревень, под видом партизан. Заберут что-нибудь у нас в деревне, как бы для партизан, а увезут все собранное в свою деревню.
Мы, молодежь, не знали в войну ни веселья, ни вечеринок. Иногда, правда, собирались у кого-нибудь в своей деревне днем или вечером, но в другие деревни не ходили – боялись. Так и прошла моя юность. Доброго вспомнить нечего! А как хотелось погулять! Как посмотрю на молодежь теперь – меня в дрожь бросает. Да что же это сотворилось? Только встретились - уже целуются, пьют, курят, голые ходят. А я, признаюсь вам, мои детки, один раз поцеловалась с парнем из нашей деревни, да и то не я, а он меня поцеловал – это был сын моей бывшей учительницы. Он на год был моложе меня и очень меня любил. Парней было много, которые со мной хотели быть, но я многих отставляла от себя, давала им разные обидные клички. Мне нравились только красивые и умные. Один мальчик, старше на 1-2 года, меня любил до безумия, но мне он не нравился, т.к. я его не любила. Что только я на него не говорила. Фамилия его была Барсуков. Я обзывала его: «Борка, дурак, гниляк, синильная кислота» – все, что самое плохое приходило в голову, то и говорила ему, только, чтобы он не подходил ко мне. Когда он приглашал меня танцевать, то я гляну на него так, чтобы другой сразу бы убежал. А он подойдет и второй раз пригласит. Тогда я при всех плюну на него и говорю: «Что, тебе больше некого пригласить?» - и уйду в сторону. Взрослые меня ругали: «Иди, потанцуй с ним. Он ведь тебя не съест». Однажды он пришел к сторожу деревни и спрашивает: «Что мне надо сделать, чтобы она меня полюбила?». Сторож отвечает: «Ты не нравишься ей и не лезь больше». Когда он уходил на фронт – пришел прощаться ко мне. Я сидела у большого камня в огороде. Он говорит: «Я завтра ухожу на фронт. Что ты пожелаешь мне?». А я, дура, и говорю: «А что б тебя первая пуля не миновала». Зачем я так сказала – до сих пор не знаю. А через две недели пришла похоронка, что он убит. Он ведь мои слова своей матери передал, и она меня потом все время проклинала. Может быть, это мой самый большой грех?
После освобождения нашего района от фашистских захватчиков, я пошла учиться в 10 класс Мощенской школы. Школа находилась в аварийном состоянии. Это был бывший дом помещика, которого звали Славка. Книг почти не было. Некоторые книги были только у учителей. Приходилось писать много конспектов, но бумаги (тетрадей) ведь тоже не было. Писали, кто на чем и чем мог – даже на бересте. Мне в этом деле посчастливилось. Когда немцы отступали, то они нашу семью выгнали из нашей же хаты. Мы попросились жить к соседке – на кухню, так как во второй комнате у нее тоже жили немцы. Нас было 14 человек на 15 квадратных метров жилья. Спали, кто, где мог. Кто спал на печи, кто под печкою, несколько человек на двух кроватях, а остальные – на полу. Наша семья состояла из 9 человек и у соседей – пятеро. Ночью, когда надо было встать и выйти по нужде, то боялись друг на друга наступить в темноте.
В это время немцы расстреляли мою сестру Соню – за связь с партизанами. Сониных троих детей к нам в Сапеги привезла ее тетя и двоюродная сестра. Привезла и оставила их нам. Мама у них спросила: «А где сама Соня?». Они ответили: «Идет сзади», - и ушли. Была еще с нами и моя сестра Хрестя с дочкой Аллой. Они приехали из Евпатории в отпуск перед войной, да так и остались с нами. Также с нами были – мама, папа, я и брат Костя. Мы прожили такой большой семьей на кухне всю зиму, а когда весной потеплело, ушли жить на свой ток.
Евню топили для тепла, готовили в ней кое-что поесть. Евня это овин или сушилка,т.е. помещение для сушки хлебов в снопах. Евня состоит из топки и помещения для снопов, или сушильни; топка всегда помещается внизу, а снопы вверху; для удаления дыма и пара делаются вытяжные трубы или просто оконца. Евни бывают надземные, полунадземные и ямные. Наиболее распространены были ямные. Нижняя часть ямной авни делалась от 1,5 до 3 м длины и 2-3 м глубины. Стенки ямника облицовывались срубом, досками, камнем. Сбоку делается ход в ямник. Этот ход закрывается особой деревянной дверкой. Печь в ямнике простая. Верхняя часть евни-помещение для снопов - оно бывает разных размеров (чаще встречается выс. в 4- 6 м.) Позже, брат Костя сделал печь на улице, и мы стали готовить еду в этой печи. Хрестя евню обшила мешковиной, так как евня была очень грязная и закопченная. Мешковина – это бумажные немецкие мешки. Эту мешковину я разрывала, вырезала из нее листы, затем гладила их утюгом, а потом сшивала эти листы в тетради. Так и постигалась моя учеба в школе. Позже, я некоторые из этих тетрадей, когда училась в институте, брала с собой. В классе нас было 9 девочек и один хлопец. Он был своеобразный – бросил школу из-за того, что в классе одни девчата. А до войны он учился только на пятерки.
Экзамены за 10 класс мы сдавали в Сенно, так как был закон, что если учителя не имеют законченного институтского образования, то они не могли принимать экзамены. А в Мощенах было мало учителей с институтским образованием. Письменные экзамены мы сдавали все вместе, а устные – во вторую смену. Экзамены проходили в бывшей белорусской школе, которая находилась на улице, которая вела на Немойту. Вместе со мной сдавала экзамены и Татьяна Федосовна (Акуленок). Она в то время училась в Сенно, т.к. в Немойте в то время не было десятилетней школы. Нам выдали справки об окончании десятилетки. Тогда еще не было свидетельств и аттестатов. Так вот закончилась моя учеба в школе в 1945 году.
Институт.
Собрались мы, три девочки – я и еще две из Поршней, и написали заявления на поступление в Витебский пединститут на биологическое отделение. Я написала на 4-х летнее обучение, а они – на 2-х летнее. Завезли мы в институт документы и отдали. Посмотрели мы, что это за институт: окна выбиты, некоторых дверей нет, директор одет был хуже колхозника. Вышли мы на улицу и заохали: «Зачем только мы сюда отдали документы?». До Витебска шли пешком – около 100 километров. Несли с собой сушеную картошку, хлеб, кое-что еще из еды. Назад документы не стали брать. Так и пришли домой ни с чем. Какое-то время побыла я дома, а затем нашла объявление в газете о наборе студентов в Пинский учительский институт. Моя подруга - Катя Альхименко, из деревни Латыголь, тоже захотела туда поступать учиться. Вот мы и пошли к директору нашей школы за аттестатами, а он просит от нас справки об окончании 10 классов. А справок то у нас нет – в Витебске остались. Мы начали придумывать, что, мол, справки были у нас все вместе, а их украли какие-то жулики в Витебске из кармана. Он и говорит: «Не лгите мне. Вы их отдали в Витебске в пединститут, а учиться там не хотите. Ну, да что с вами поделаешь?» - и выдал нам аттестаты за 10 классов.
Мы с Альхименко Катей завезли документы в Пинск. До этого мы и знать не знали где этот Пинск находится. Поездов ходило очень мало, а жулья было полно. Хорошо, что нам в Орше попалась женщина из Пинска, которая приезжала к сыну в тюрьму. Мы к ней пристали как банный лист к телу, куда она – туда и мы. Она под поезд лезет и мы за ней, так как не знали каким поездом надо ехать до Пинска, и в какое время он пойдет. Так за ней и ходили постоянно. Ехали мы до Пинска со многими пересадками, и в основном, – в товарных вагонах. Так вот кое-как и добрались до Пинска. В Пинске эта женщина пошла домой, а нас на станции оставляет одних. Но мы быстро за ней пошли, и просим ее: «Тетя, возьмите нас на квартиру переночевать. Ведь вы нам говорили, что возле института живете. Покажите нам, где этот институт. Мы ведь ничего не знаем в вашем городе». Эта тетя смилостивилась над нами, и мы пошли к ней домой. Пришли домой, а там муж, две дочки и сын. Позже мы узнали, что все дети у них были приемными. Жили они с мужем богато – дом каменный с подвалом и верандой, сад большой, лошадей и коров несколько, земли много. Когда учились в институте, то ходили с Катей к ним картошку помогать выкапывать. Заработала я у них за два дня 4 пуда картошки и Катя – два пуда. Вот эти 6 пудов картошки и были нам очень большой подмогой на первое время учебы, так как в 1946-1947 годах был очень большой голод.
Мы попросились у хозяина пожить, пока сдаем экзамены. Когда сдали экзамены – поехали домой, а вещи оставили у хозяев до нашего приезда на учебу. Хозяин часто нас критиковал за нашу бедность и за колхозы. Мы спорили с ним насчет колхозов, но он стоял на своем. Колхозы – это не жизнь. У них тоже колхозы образовались после войны. Когда он уходил на работу, то кричал: «Где моя колхозная шапка, где мои колхозные штаны с курткой?». Когда мы возвращались в Пинск на учебу, то мама и Хрестя приготовили для хозяина гостинцы: литр очень хорошей самогонки, банку меда, кусок сала, да еще напекли ему хорошего печенья. Когда я ему все это отдала, он засмеялся и говорит: «Ого, как хорошо у вас в колхозе живут, что я и не мог даже подумать». Я с собой привезла и хорошую одежду. Хрестя, мне много чего хорошего из одежды своей отдала – платья, туфли, юбки. Когда я оделась – хозяин долго меня вертел и смотрел со всех сторон. Эти хозяева нам много раз помогали во время учебы в институте.
Жили мы в общежитии. Спали на деревянных топчанах, сбитых из неокоренных досок. В комнате нас было шесть девочек. Мы с Катей спали на одном топчане и еще две сестры спали вдвоем на одном топчане, а две другие девочки – спали по отдельности. Зимой было очень холодно, так как не было дров топить печку. Обогревали комнату в основном своим теплом. Ночью накрывали себя всем, что только можно было положить сверху, а утром встанешь, а все в изморози, даже руки. Я получила комнатное обморожение рук – так мне сказали в поликлинике. Кисти тыльной стороны рук были в волдырях, вспухли и очень чесались. Первый год учебы (1945-1946) учиться было легче, так как было больше еды, а в 1946-1947 г.г. был большой голод - от засухи. Была введена карточная система. Карточки отоваривались в институтской столовой. Мы карточки отдавали в столовую, но там нас обкрадывали еще работники столовой и повара. Кормили в обед щами из промерзшей капусты без жиров, да давали 500 грамм хлеба на день. Хлеб делили так: 200 грамм – утром и 300 грамм – на обед. Училась я хорошо. Все госэкзамены сдала на 4 и 5 и была в числе лучших. На собраниях всегда упоминали мою фамилию. Когда сдала первый экзамен на 5, то даже в газете «Полесская правда» напечатали обо мне статью. Шла я всегда сдавать экзамены первой, так как была большая трусиха – хуже всего было для меня ждать и волноваться. А так, сдала – и свободный казак. Нельзя не вспомнить несколько случаев из времени моей учебы в институте, где я училась два года.
Первый случай. Была у меня хорошая подруга – Нина Данилова. Родители ее жили в Пинске. Мать – домохозяйка, а отец преподавал в техникуме. Ее тети и бабушка жили на нашей улице, недалеко от нас. Много лет спустя, когда я работала в Немойте, я послала ей в Пинск письмо, на старый адрес. Была у меня и еще одна подруга из Смоленска – Ракова Таня. И вот мне пришло письмо из Пинска. Получил письмо Василий, прочел и говорит: «Очень хорошая и грамотная твоя подруга». А в этом письме Нина сообщила мне, что Таня Ракова, из-за ревности к мужу, отравилась. Она сообщила также, что вышла замуж, муж очень хороший, имеет детей и живут они хорошо. Спасибо ей большое за присланное письмо. Но после этого она больше мне не писала, и переписка наша прекратилась. К чему я веду разговор? Когда мы учились в Пинске, как-то пошли гулять все вместе на набережную реки Пина – туда все ходили гулять. Мы редко туда ходили. В этот раз наши девочки шли впереди, а мы с Ниной – идем за ними, позади. Она была умной девчонкой и меня уму-разуму учила. Вдруг возле нас пробежали моряки Пинской флотилии. Нас с Ниной они не затронули, а начали приставать к впереди идущим девчонкам. Те, огрызнулись на них. Тогда моряки сняли свои ремни, и давай их лупить со всей силы пряжками. Мы все бросились врассыпную – кто куда. Было не до смеха. Когда все прибежали в свою комнату, то девочки начали показывать свои синяки – плачут и смеются одновременно. Вот так запомнилась мне наша гульня по набережной с Ниной и подругами на всю жизнь.
Второй случай. Я не любила краситься. Завивку делала, а больше – ничего. А моя подруга Валя Закржевская очень сильно подкрашивалась, хотя ей и так было хорошо. Однажды она уговорила и меня накраситься. Сегодня, мол, праздник - 1 Мая. Как ты пойдешь на вечер танцевать, а сама и не подкрашенная? Девчонкам сказала, что если я сама не накрашусь, то они меня свяжут и накрасят. Я кое-как согласилась. Она мне подвела брови, ресницы, припудрила. На вечере я из танцев не выходила – все меня приглашали танцевать. Особенно два брата из физмата – Николай и Вася Жук не отходили от меня. Сами они из западников были. Вежливые такие, спокойные – лучшего и не надо. Когда приглашали на танец – до колена поклонятся. А мои подруги сидели на подоконнике и любовались мною. А назавтра и говорят: «Ты была такой красавицей и тебе надо все время краситься». Ну и стала я с той поры брови и ресницы красить – сначала сама, а потом – в парикмахерскую решила пойти. Они мне там так налепили тушь на ресницы, что я почти сутки не могла ее отмыть. Золой пробовала, но и та не берет ничего, только кожу с ресниц стерла. Два дня после этого я не ходила в институт. Когда на занятия пришла, то наша химичка, посмотрев на меня, закричала: «Что с тобой стало? Была такая красивая, а что теперь? Тебе надо обязательно снова подкраситься». С тех пор я все время подкрашивалась, до тех пор, пока у нас с Василием не стало двое детей - ты, сынок и Людочка первая. Василий меня отучил от этого. Говорил, что все должно быть натуральное, а не крашенное. Возможно, что он боялся, чтобы я кому-нибудь не приглянулась, и меня не отбили от него.
Третий случай. Захотелось мне посмотреть церковь в Пинске, и что там делают люди. Пришла Пасха – первой весны послевоенного 1946 года. Мы с Катей, полуголодные, пошли в церковь. Все шло хорошо – посмотрели церковь, понравилось она нам очень. Тишина божья, красиво, благостно. Когда начали службу, западники открыли свои корзины и начали святить свою снедь – запах пошел от их вкуснятины на всю церковь. Все вкусное, красивое, хорошее. Корзинки свои они поставили в рядок у своих ног, выложили яйца, куличи сверху и зажгли свечи, а мы стоим и слюни глотаем... Смотрим на них и думаем: «Какие они несознательные эти западники. Мы голодные стоим, а у них, еды полные корзины, но нам никто ничего не дает». Так хотелось схватить какую-нибудь корзину и убежать. Постояли, посмотрели, понюхали и ушли, чтобы глаза этого всего не видели, а нос – не чуял запаха. Так и не досмотрели всю процедуру освящения до конца. Когда приехала я домой в Сапеги после окончания первого курса института, то рассказала все это дома, а мама мне и говорит: «Ладно, доченька, дождись следующего года и у тебя не хуже будет». Перед следующей Пасхой 1947 года прислала мне Хрестя посылку: хлеба сушенного, булки, печенья своего, мяса подвяленного и стакан меду. Вот, мы с Катей, наелись всего, и пошли в церковь. Есть уже не хотелось, и мы досмотрели все до конца.
Ну ладно, учеба моя подошла к концу, и началось распределение на работу. Мы, трое девчат из Витебской области, хотели попасть на работу в Гродно – там жизнь лучше была после войны. Нам рассказывали, что в Гродно все есть и люди живут очень хорошо. Мы, ведь и в Пинск поехали учиться потому, что там жизнь послевоенная была лучше. Вызвали нас троих - меня, Катю и Валю на распределение, и предложили ехать в Гродненское ОБЛОНО. Мы шли с распределения довольные и веселые, обнявшись, как скоморохи – сбылось наше желание. После распределения все были отпущены по домам, чтобы собраться для работы на новом месте. Приехали мы домой без дипломов – дали нам только справки об окончании учительского института и направление на работу. Дипломов тогда еще не было и мы ждали, когда они появятся, чтобы обменять справку на диплом. Летом дома было неплохо. Мне казалось, что и дома можно жить неплохо. Решили мы с Катей сходить в Сенно – в РОНО, – районный отдел народного образования.
Завроно, в то время, был Рыжанков Василий Иосифович. Когда мы в 1946 году уезжали учиться в Пинск, он нас повстречал и говорит: «Когда закончите учебу, приезжайте к нам – я вас устрою на работу в своем районе». Рыжанков В.И., до должности завроно, работал в Мощенской школе учителем истории, а жил у Катиных родителей на квартире в деревне Латыголь. Вот мы и решили сходить к нему – узнать, что и как? Он сразу же записал меня в свою школу – Синегорскую, которая раньше называлась Трубоносовской. Школа находилась между Копцами, где ты, сынок, родился и Трубоносами. Катю он записал в Ходцевскую СШ. Рыжанков В.И. мне и говорит: «Есть там у нас в школе хороший парень – завуч, вот мы вас и поженим». Я не хотела туда, мол, далеко от дома, а он и слушать не захотел. Я, говорит мне Рыжанков В.И., сдаю дела в РОНО и буду работать в Трубоносах директором школы, и тебя забираю туда. В школе была биологом девушка из Савиничей, которую Василий раза два провожал до дому. Может между ними что-то было и больше, как мне говорили потом,- не знаю, но она Василия очень любила. Рыжанков В.И. перевел ее на работу далеко от Трубонос – за 30 километров, так как она была неуживчивая в педколлективе. Место биолога было свободное, и он решил меня поставить учителем биологии.
Надумала я вскоре идти за направлением в РОНО. Договорились идти в Сенно вместе со своей сватьей Любой, но она ушла раньше меня. Встретились мы с ней уже в РОНО. У порога стоял столик, и она там сидела. Я подсела к ней. Мы разговаривали, смеялись. Подзывает меня к своему столу Рыжанков В.И., а там сидит Василий. Рубашка ситцевая в полоску, рукава закатаны по локоть, часы на руке, брюки американские кофейного цвета с темной полоской. Высокий, худой, кое какая прическа на голове. А Рыжанков говорит: «Ну, что же вы не приходите в школу – ее надо ремонтировать. Хоть бы, какое бревнышко покатали…» А Василий смотрит как бешенный, то на меня, то на Рыжанкова: «Кто она такая?». Рыжанков отвечает: «Учительница наша». Василий: «Как наша учительница? Я ее не знаю». Рыжанков: «Вот и познакомитесь!». Василий вскочил и протянул мне руку: «Кисляков Василий Анисимович». Я отвечаю: «Катя». Я так и не смогла понять, что он сказал – фамилию или имя назвал. А я, конечно, кто? - Катя. Ведь меня еще никто не называл Екатериной Семеновной. Я ведь только недавно отошла от школьной скамьи. Вот так мы и познакомились с Кисляковым Василием Анисимовичем – моим будущим мужем и вашим отцом, мои детки.
P.S. Здесь я сделаю некоторое мое философское отступление. Что значит случай в жизни человека? Один случай или случайная встреча могут перевернуть всю жизнь. Если честно, то трудно сказать, что определяет наше будущее. Наши поступки или слепой рок. Многие люди искренне верят в то, что они могут "запрограммировать" свою жизнь. Да, во многом наша жизнь зависит от нас, но если человек вышел на улицу с грандиозными планами и оказался под колесами какой-нибудь маршрутки, не это ли тот самый рок??? Есть ли судьба? Думаю в основном это наш характер. Иногда мы просим у бога, то, чего нам на самом деле не нужно, но если мы просим сил, то он дает нам испытания, после которых мы становимся сильнее. Просим любви, и как-будто невидимая сила притягивает к нам людей нуждающихся в поддержке и любви. Вот и наши родители, можно сказать, встретились случайно, и осуществилась хрустальная мечта семьи – появились на свет дети – я, Людочка первая, Танюша и Людочка вторая. А не встретились бы папа и мама – и нас бы не было. Возможно, были бы другие дети у каждого из них, но не было бы нас!!! А поэтому мы все всегда должны быть благодарны своей судьбе, даже если жизнь тяжела, если есть горе, и даже сейчас, когда большая часть жизни у каждого из нас осталась позади… Мы всегда должны благодарить бога за то, что он нас ведет по жизни.
Василий подсел к нам за стол и начал расспрашивать меня, где и что я закончила. Начал мне уже подбирать, какие уроки я должна буду вести в школе. Рыжанков был учителем географии, и я закончила естественно-географический факультет. А Василий вдруг дает мне уроки – рисование и немецкий. Я ему говорю: «Дайте мне еще и пение, так я вам всех учеников испорчу. А он: «Да все будет хорошо, сама будешь немецкий учить и учеников заодно». Так оно и получилось потом. Когда я появилась в школе, он от меня не отходил, во всем мне помогал. Но в школе была еще одна моя соперница, которая подарила ему белые шерстяные перчатки, а ее мать дала Василию полбочки огурцов соленых, а денег с него за это не взяла, так как имела свои виды на Василия. Возможно она думала, что эти огурцы они есть будут вместе с Василием, и все время смотрела на меня так, что всем казалось, что будто она готова убить меня. Помню такой момент.
Было однажды профсобрание, т.к. в школу поступили различные промтовары, а Василий был председателем профкома. На профсобрании шло распределение промтоваров среди учителей. Василий зачитал, что было в наличии и говорит, чтобы мне выдали шерстяной материи на юбку. Я не хотела обижать учителей, и попросила его, чтобы мне, лучше, выдали что-нибудь детское. Ох! Как он вскочил, весь побелел, стоит и ничего не может сказать, как будто язык проглотил. А учительница, сидевшая рядом со мной, все поняла и говорит: «Василий Анисимович! Это она хочет взять для своей племянницы». Василий: «Ах, племяннице! Тогда другое дело!». Я проработала в школе первые девять дней, а он - и надо, и не надо, знай, забегает постоянно ко мне на квартиру. Наши квартиры рядом были. Вдруг, та учительница, которую Рыжанков перевел в другую школу, начала писать письма-жалобы в различные инстанции. Начала ходить в РОНО – жаловаться. Писала даже в газету «Витебский рабочий» и в «Правду», где работала ее сестра. Она писала, чтобы меня убрали из школы. После письма в «Правду» ОБЛОНО решило направить меня в Гродно, куда я была распределена после института. Как же Василий не хотел, чтобы я уезжала… Он снабдил меня всякими справками, но я собралась уехать в Гродно.
Прежде чем уехать, я зашла к гадалке в Сенно. И эта гадалка мне всю судьбу предсказала, как она есть на сегодняшний день. Нагадала, что я проживу 72 года, а сегодня мне 65. Как будто с какой-то другой планеты все предсказала – все сбылось… У меня был парень, Кати Альхименко брат - Иван. Я с ним, когда училась в институте, почти 2 года переписывалась и встречалась летом. Дело шло к свадьбе, но я его подвела со свадьбой. Был еще один парень – из Белой Липы. Его звали – Виля. Тот даже свататься приходил в Сапеги. Он был председателем колхоза, а затем бригадиром. Я и его подвела, а вот за Василия – вышла замуж. Говорят, что судьбу не обойти! Я съездила в Минск на обмен путевки на Гродно, но мне ее никто не обменял, а написали, что меня надо судить с вычетом 25% зарплаты за то, что я не поехала в Гродно по распределению. Время было тогда суровое, сталинское. Я испугалась очень, но заместитель по распределению кадров в Минске сказал мне, что я должна ехать в Гродно. Но судьбе, в очередной раз, было угодно поступить по-другому…
Я вернулась домой, в Сапеги, и пошла в школу. Хозяйская дочь, где я была на квартире, подает мне записку от Василия: «Не говори никому ничего, если дела плохи. Скажи только мне или директору». Я ему написала записку, где все описала, что и как было в Минске. Пошла в школу, сдала все школьные книги и долго ждала Василия. Пока ждала, рассказала все учительнице младшего класса. Там же был физрук и деловод. Они мне и говорят: «А вас Василий не отпустит в Гродно». – «Как, не отпустит? Он, что, со мной в тюрьму пойдет? Я же завтра уезжаю». Я ушла домой – в Сапеги, так как Василий допоздна должен был быть на работе. Когда он пришел на квартиру, которую снимал, дочь хозяйки отдала ему мою записку и все рассказала. Он сел за стол и быстро написал мне толстое письмо, а утром сел на велосипед и приехал к нам в Сапеги. А я с сестрой Хрестей уже ушли в Белую Липу, чтобы проститься с Вилей. Василий спросил у папы: «Где, Катя?». Папа ответил ему, что я ушла в Белую Липу. Он вскочил на велосипед и помчался туда. А мы стояли на остановке и ждали машину – я, Хрестя, Виля и бригадир. Я увидела, как он мчится к нам, и подумала, что что-то случилось. Бросила всех и побежала ему навстречу. Он подъехал к нам и сказал: «Хрестя! Ложи ее вещи на велосипед и пойдем домой», - и мы пошли в Сапеги. Хрестя с Василием шли впереди, а я с Вилей – сзади. Василий спросил у Хрести, с кем это я иду. Та ответила: «С двоюродным братом». А мне Виля говорит, что будет меня ждать до Нового года, а затем приедет в Гродно, где мы распишемся, а потом он заберет меня домой. Но я ему ничего не обещала. Когда дошли до Мощен, Виля уехал в Сенно, а я догнала Хрестю с Василием. Василий спросил меня: «С кем это ты шла?», а я не зная, что говорила Василию Хрестя, ответила: «С двоюродным братом». Мы потихоньку дошли до Поршней, затем – до поворота на Сапеги. Тут Василий дал деньги Хресте и сказал: «Сходи в Поршни и возьми литр водки в магазине», а потом пойдем в Сапеги. Он долго меня уговаривал, чтобы я не ехала в Гродно, но я не соглашалась.
Тут подъехал на грузовой машине знакомый шофер, который должен был отвезти меня в Сенно. Тогда Василий закинул свой велосипед в кузов машины и сказал мне, что он с нами доедет до Савиничей, но в Савиничах он с кузова машина не вылез, а поехал с нами до Сенно. Машина остановилось у русской школы. Шофер пошел в столовую пообедать, а я сидела в кузове, так как на этой машине меня должны были довести до Бурбина - на железнодорожную станцию. Василий попросил меня слезть с кузова на землю, чтобы поговорить, но я не хотела. Он снова говорит мне: «Слезь, мне надо тебе что-то сказать очень важное». Я слезла. Он очень многое мне говорил-говорил, а напоследок сказал: «Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Пойдем прямо сейчас в ЗАГС и зарегистрируемся. Зайдем только, сначала, в РОНО и представимся, как муж и жена. Приходит шофер из столовой и спрашивает Василия: «Ну, что? Договорились?». – «Да, можешь уезжать». Вася снял с кузова свой велосипед и мой чемодан. Шофер уехал, а я осталась, как дура, – при своих интересах. Пошли в РОНО, где представились мужем и женой. Там все обрадовались, даже в ладоши захлопали: «Давно бы так сделали и вас никто бы не трогал». Мы с Василием пообедали тем, что у меня в дорогу было собрано и пошли домой пешком.
Шли до Савинической Пущи, где есть поворот на Новое Село. Василий дал мне велосипед и говорит: «Иди домой и скажи родителям, что завтра молодой зять приедет к вам». Я велосипед бросила ему обратно в руки, заплакала и ушла домой. - «Как так? Уже зять? Что ж это выходит? Я за него замуж, что ли пойду?». Всю дорогу разные мысли шли мне в голову. Пришла в Сапеги, но по деревне не пошла, а стороной пробиралась, чтобы меня никто не видел. Получается, что меня провожают все время, а я возвращаюсь обратно. Подходя к дому огородами, увидела папу. Он спрашивает: «Это ты, опять? Этот большой (Василий), что утром приезжал к нам, тебя вернул?». – «Да, папа, он», - ответила я. Вечером, стою дома у окна и смотрю, как женщины с работы идут, а Хрестя рядом стоит и мне говорит: «Глянь-ка, наш поп уже дома». Я только маме все рассказала, а она мне и говорит: «Посмотри, какие-то два мужчины приехали во двор, возможно, Василий?». А Василий, расставшись вчера со мной, поехал в Новое Село. Там был Рыжанков. Он в Новом Селе сутками просиживал, так как там у него была любовница. Василий встретился с ним, рассказал все, и попросил быть его сватом. Он хотел сразу же утром поехать в Сапеги свататься. Тот выслушал его и спрашивает: «Ты первый раз женишься или нет? Кто же ездит свататься утром? Надо ехать вечером». Пошли они в магазин, взяли литр водки, а к вечеру поехали свататься в Сапеги. Мне потом рассказывала магазинщица, что она никогда не видела Василия таким веселым. Как пошел он в магазине плясать! Кричит: «Женюсь! Кого захотел – того и беру! Вернул ее с дороги, а теперь она будет моей женой!». Зашли они с Рыжанковым в наш дом, сели за стол и начали свататься. Рыжанков спросил у папы: «Что скажешь, отец, если мой учитель возьмет в жены вашу дочку?». Папа ему ответил: «Ей уже не 17 лет, слава богу, а 23. Разум есть свой. Как она скажет, так и будет». Выпили, закусили. Сидели очень долго …
Вот так меня сосватали, а потом мы и поженились. Свадьба была 20 октября 1947 года. Делали свадьбу у нас в Сапегах. Василий сказал мне, что живут в Капланах его мать и сестры очень бедно и сделать свадьбу не смогут. Мне соседка к свадьбе подготовила фату очень красивую и цветы искусственные. Но когда я все примерила, Рыжанков сказал: «Если невеста оденет на себя фату и цветы, то я на свадьбу не пойду! Я коммунист, а она комсомолка и делать так нельзя!». Мне было очень печально – так было красиво в фате и с цветами, а как сняла с себя все, - просто обыкновенная Катя сидит с Василием, а не невеста с женихом. Вот такое было дурное время. Свадьба – это же один раз на всю жизнь и пусть бы запомнился мне этот день, как большой праздник. Но не сделали мне праздника, по-настоящему. Когда я шла, чтобы свою подругу Катю пригласить на свадьбу, то встретила Ваню, - он шел с работы домой. Работал он тогда в сельпо в Мощенах – бухгалтером. Увидев меня, он сразу же перешел на другую сторону дороги, только бы не встречаться со мной. Вот так бывает – один радуется до невозможности, а другому – печаль и досада. Ваня не женился потом года три. Все время говорил: «Я теперь никогда не женюсь. Кого любил – теперь уж нет». Сказал он мне, что на свадьбу придет обязательно. Я ему была должна 50 рублей. – «Напьюсь на эти 50 рублей, что ты мне должна, и буду стоять пьяным перед тобой! А ты, только попробуй, меня выгнать!». Действительно, пришел и напился до потери сознания. Никого не узнавал, даже меня, хотя я несколько раз проходила мимо него. Почернел до синевы от водки. Позже он заболел туберкулезом, но вылечился, а вскоре женился на учительнице белорусского языка. Сейчас живет в Ходцах. Он всегда был очень доброго мнения обо мне. Дружили мы с ним до замужества почти 2 года, но встречались редко. Он даже меня ни разу не поцеловал. Как-то ехала я на автобусе в больницу, а он сидел сзади, и громко всем говорил: «Вот эта, жена Кислякова. Он ее у меня отобрал». Я ему в ответ: «Что ты плетешь здесь?». А он: «Ведь это же правда – ведь ты не скажешь что, это не так?», - а сам, смеется. А Вильку я после свадьбы не видела, хотя его мать говорила Хресте: "Не захотела твоя сестра выйти замуж за моего сына, - сейчас бы вся в шелках ходила». А что мне эти шелка? – Жизнь ведь не повернешь вспять. Вилька служил в Германии. Слал оттуда домой много посылок с хорошими вещами, а также со многими музыкальными инструментами. Он хорошо играл, так как имел музыкальный слух. Женился он позже на учительнице младших классов, но, когда та заболела, то бросил ее. Уехал в Витебск и там женился еще раз. Первая жена потом вылечилась и как-то заходила к нам домой в Немойте, когда шла из Рясно, где она работала в сельсовете. Сказала мне: «Хорошо, что ты за него не вышла замуж – нехороший он семьянин оказался». Вот такая моя судьба! Все, что нагадала мне гадалка в Сенно, свершилось. Она говорила мне: «Есть черненький – крестовый валет, Он мог бы быть твоей судьбой, но не будет. Выйдешь ты за червонного валета. Первый бы тебе ноги мыл и на руках носил, а со вторым будешь только работать постоянно, а пощады не будет никакой». Так оно и вышло.
Прожили с Василием почти 40 лет. Было всякое, - и плохое, и хорошее, но жизнь была веселая. Василий не мог терпеть моей угрюмости. Мог на меня накричать, и тут же лез поцеловать, как будто бы ничего и не случилось. Очень зол был на того, кто меня мог обидеть. Помнится мне случай с собакой детдомовской, которая хотела меня укусить и порвала на мне сарафан новый. Василий, схватил ружье и побежал, чтобы ее застрелить, но дети детдомовские ее спрятали в сараях. Живой собака осталась. Обидел меня Дорогенский Д.Ф., когда временно был завучем в школе, так отец ему всю жизнь мстил после и ненавидел его. Также и Аникину А.А. возненавидел на всю жизнь, которая сказала как-то: «Вот сейчас мой муж будет посылать вас, куда захочет, так как он секретарь парторганизации». Но побыл ее муж секретарем совсем недолго. Его за пьянку сняли, и на этом его власть закончилась, но отец до самой своей смерти простить ей этого не мог – за ее, такие вот слова в мой адрес.