Лёшка Шатов, трех лет от роду, стоял на крутом берегу и, затаив дыхание, смотрел на реку. Взад и вперёд по ней плыли баржи, буксиры, моторные лодки. Издалека они казались игрушечными, но тарахтели, как настоящие. Лёшка вздохнул. Как же хотелось ему, раскинув руки, полететь над рекой! Высота манила. Вдруг под берегом всплеснула вода, будто что-то упало в реку. Лёшка встрепенулся, шагнул вперёд.
— Куда? — остановил его голос матери издалека. — Свалиться захотел? Мал ещё…
— Я большой, — не оборачиваясь, буркнул Лёшка.
— Марш домой! Кому сказала?
«Заметила, — догадался Лёшка, — из окна». Делать нечего — он вернулся к дому. Это был ветхий барак с общим коридором на четыре семьи, построенный заключёнными, которые укладывали железную дорогу Салехард-Игарка. Окинув Лёшку строгим взглядом, мать исчезла в окне. Лёшка подобрал увесистую палку и пошёл вдоль завалинки. Каждый день он совершал обход своего дома, и каждый раз находил что-нибудь новое: то пружинку, скрученную улиткой, то шестерёнку и колокольчик от будильника, то осколок синего стекла, то кривой кованый гвоздь, то ржавый болт со сбитой резьбой…
— Гуляешь? — сказала ему соседка Мила Жильцова. Неся перед собой тазик с бельём, она возвращалась с реки.
— Гуляю, — ответил Лёшка строго и деловито.
— Совсем большой стал! — сказала Мила и скрылась за углом дома.
Лёшка, просияв от похвалы, хватил палкой по завалинке. Из щелей между досок потекли ручейками опилки.
— Ого! — воскликнул он и продолжил свой путь, стуча палкой, пока не набрёл на бочку, в которую стекала дождевая вода с крыши. Лёшка стукнул по бочке. Она отозвалась грузным, тяжёлым звуком.
Лёшка привстал на цыпочки, чтобы посмотреть много ли воды, но росту не хватило. Он придвинул ящик (из-под винных бутылок), стал взбираться на него, но упал. И так несколько раз падал и поднимался, пока не утвердился на ящике. А бочка была полна воды. Он наклонился. На воде плавало солнце, дохлые мухи, комары и вытянутая Лёшкина рожица.
— Привет, — сказал Лёшка. Рожица улыбнулась ему.
— А у меня вот, что есть! — сказал Лёшка, показывая спичечный коробок с этикеткой, на которой изображён был четырехкрылый аэроплан. — А спичек нету!
Спички он пожёг часом раньше, когда разводил костёр в дровянике. (Огонь так и не разгорелся.) Рожица сочувственно покачала головой.
— На! — сказал ей Лёшка, великодушно швыряя коробок на воду. В тот же миг букашки, притворявшиеся мёртвыми, шмыгнули на глубину.
— Ух, ты! — прошептал Лёшка и, затаив дыхание, ждал, не объявится ли в бочке ещё кто-нибудь. Но в тёмной глубине было покойно. Осмелев, Лёшка наклонился сильнее, дунул что было силы на коробок, и тот поплыл. Дунул ещё раз: коробок стал тонуть. Лёшка бросился спасать его. Хлипкий ящик качнулся под ногами, поехал вбок, и Лёшка нырнул с головой в бочку. Он яростно сучил ногами и руками, пока не захлебнулся…
Тут бы Лёшке и конец, когда бы не соседка, Мила Жильцова.
— Постиралась я, — рассказывала она потом Нине, Лёшкиной матери. — Бельё развесила. Хорошо, мало было: две простыни да две наволочки с полотенцами. Иду обратно, слышу, будто кто плещется в бочке. Я к бочке. Вижу: ноги торчат. Я за ноги. Вытащила. А это Лёшка! Я давай его откачивать. Оклемался, кашляет. Глаза открыл. Я реву. «Ты что там делал?» — «Воду пил». Представляешь, у меня руки трясутся, а он — «воду пил!»
Они обе посмотрели на Лёшку, уплетавшего на кухне бутерброд с голубичным вареньем, которое стекало по руке и капало на клеёнку. Нина с горькой улыбкой проговорила:
— Боялась, что машина задавит, или шею себе свернёт с обрыва, а вышло вон как… Неслух маленький!
— Я бовшой, — сквозь набитый рот возразил Лёшка.